Архив метки: Игорь Исаев

По страницам ушедших поэтов. Вечер поэзии в областной библиотеке им. В.Я. Курбатова

9 ноября 2022 года в 18 часов
в голубом зале Псковской областной
универсальной научной библиотеки
имени В.Я. Курбатова
состоится вечер поэзии «По страницам ушедших поэтов»,
посвященный памяти псковских поэтов
Игоря Исаева, Татьяны Гореликовой, Натальи Лаврецовой

 

 

Программа представляет собой страницы воспоминаний, лирики, творческих зарисовок.

Приглашаем всех желающих на поэтическую встречу в память о наших поэтах, наших друзьях.

 

Стихи победителей открытого поэтического конкурса «Во славу России!»

Стихи победителей
Открытого поэтического конкурса «Во славу России!»
посвящённого 780-летию Ледового побоища и 210-летию Бородинской битвы

 

Общая номинация

I место
Сергей ЕРЕМЕЕВ
г.Москва

Мышегрёбово

На поиск названья особого
Фантазий и сил не известь,
Пока на земле Мышегрёбово
У нас на Смоленщине есть.

Какая словесная выделка
С динамикой времени в такт!
Вот так: Простоквашино – выдумка,
Зато Мышегрёбово – факт!

Лежали дороги, открытые
Для гордости русских знамён.
Бежали враги недобитые:
И Гитлер, и Наполеон.

И ляхи бежали, и прочие,
До русских просторов охочие.
Не скажет уже ни о чём,
Кто шёл на Россию с мечом.

С душой мудреца большелобого,
Хлебнувшее горя и бед,
Победно глядит Мышегрёбово
Любым супостатам вослед.

 

II место
Игорь ИСАЕВ
г.Москва

РУССКИЙ Я

Моему племяннику Роману Коротких, русскому офицеру, добровольцу,  тяжело раненному 19.05.2022 г  в районе Волновахи

Каин — брат наш —  прячет быстро камень острый за спиной.
Древний грех братоубийства возвращается  войной.
Никому не сторож Каин –  камень, палка, волчий крюк –
он задушит и руками, если только хватит рук.

Сколько ж Каинов, в итоге, столько лет копивших злость
и не помнящих о Боге, в землях наших развелось?!
Хохоча, в  чумном угаре свищут, скачут подле  стен –
Люцифер, Кащей, Тугарин… нож, рогатина, кистень…

Жгут. Вопят. Плюются, жалят, нам  готовят сотню мук.
Намалёван на скрижалях чёрный свастики паук.
 Вслед, вовсю расчеловечась, а послушать – нет белей,
Вся коричневая  нечисть выползает из щелей!

Мы для них —  «кромешный Мордор», «территория зверей»!
«Самый лучший русский – мёртвый», – говорит о нас еврей.
Позабыл, как прадед  Авель без кровинки  на лице
оседал со вздохом  « Аве…» в ров могильный… на Сырце.

По-английски,  по-французски, по-немецки  говорят:
«Самый лучший мёртвый – русский, пусть  чеченец, пусть бурят».
И  усердные  вассалы –  гниль   от корня до ветвей:
«Мёртвый русский –  лучший самый! И тем лучше, чем мертвей!»

Эй, панове, сэры, герры, гуманисты-лицемеры,
Не измерить нашей меры вашей мерою кривой!
Ваши злобные химеры, ваши лживые примеры
не ослабят  нашей веры.  Русский я. И я – живой!

 

III место
Александр ПОТАПОВ
г. Рязань

РУССКИЙ МЕЧ

Кто на Русь с мечом придёт – от меча и погибнет.
Святой благоверный князь
Александр Ярославич Невский

Русский меч всегда щита верней –  
Память предков твёрдо это знает.
Истина дошла до наших дней:
От меча мозолей не бывает.

Невский Александр сказал:  
«Не трусь!
Мужественных сила не покинет.
Если враг с мечом придёт на Русь,
От меча бесславно и погибнет!»

Русь была Орде, как в горле кость,
Били мы и шведа, и француза,
И фашистам тоже довелось
Испытать разящий меч Союза.

Нам в наследство многое дано.
Прорастёт сквозь мрак былая слава,
Если в нас живёт Бородино,
Поле Куликово и Полтава!

Суждено нам Родину беречь,
Не прося у Запада подачек.
Да живет в веках родная речь!
Да нетленным будет русский меч!
Да и разве может быть иначе?

Молодёжная номинация

I место
Татьяна СЕЛЕЗНЁВА
г.о. Сергиев Посад, Московская область

НАД ПОЛЕМ КУЛИКОВЫМ

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла.
А. Блок

Над полем Куликовым тишина
Укрыла воздух шёлковой вуалью.
Под сумеречным небом цвета стали
Когда-то растревожилась война,

И степь укутал медленный туман
Порозовевший от пролитой крови.
…И я — бок о бок с каждым из героев,
Хоть я не богатырь, не князь, не хан,

Я просто человек, влюблённый в Русь,
В ковыль, в цветные свечечки люпинов,
Когда мне злейший враг стреляет в спину,
Я не боюсь, я правда — не боюсь.

Я не боялся семь веков назад,
Под тучей стрел товарищей теряя.
— Мы победим. — мы верили, и знали,
И дружно шли сквозь смерть, огонь и ад.

В наш век я не боюсь ни злой молвы,
Ни боли, ни врагов из заграницы.
Бежит моя степная кобылица
По полю, и сминается ковыль,

Мы с ней взлетим в безудержную высь,
Взорвётся тишина тревожным ржаньем.
Над полем льётся грозное сиянье.
Молись за Русь.
Молись за нас.
Молись.

 

II место
АРСЕН
г. Макеевка, Донецкая Народная Республика

ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ 1242

Лопнул лёд под тевтонами с треском:
Он услышал звон колоколов,
За далёким и серым подлеском…
Гром, набат сорока сороков.
Сорока сороков… над Москвою…
Ох, не скоро они зазвонят…
Князь махнул торопливо рукою,
С места тронулся главный отряд.
Шли домой победившие люди,
Отодвинув от дома беду,
Кто теперь его, князя, осудит,
Что домой и… с поклоном в Орду?
Там ярлык, город Новгород вольный,
Бог с иконы. Вопрос и ответ.
Старец Сергий, ещё не рожденный,
Не рожденный ещё Пересвет.

III место
Иван ОХОТНИКОВ

д. Пожары, Чувашская Республика

ПОСЛАНИЕ БРАТУ

Здравствуй, Евдоким, брат мой,
Любимый, дорогой, родной.
Вот стоим мы под Москвой,
Скоро грянет важный бой.
Позарился враг на наши поля,
Бескрайние степи, леса и луга,
Стонет  от взрывов родная земля,
Плачут березки, дубы, тополя.
Грусть-печаль поселилась в моей душе:
Многих друзей не вернуть уже,
А сколько еще предстоит потерь?!
Но мы победим врага, поверь!
Могу похвастаться и я, мой брат,
Собрали мы партизанский отряд,
На нашем счету много славных дел. 
Да, ждет Бонапарта печальный удел.
Не топтать ему мирные наши поля,
Не достанутся степи, леса и луга,
Не покорить ему нашей Москвы,
Когда у России есть верные сыны.
Коновницын, Раевский, Ермолов, Орлов,
Милорадович, Курин, де Толли, Кульнев,
Тучковы, Сеславин, Багратион —
Сколько достойных и славных имен!
Храбрость, отвага, мужество, честь –
Все это в наших солдатах есть.
Бородинская битва скоро грядет –
Русский воин французов сметет!
Пора закругляться, до свиданья. Пока.
Умоляю, брат, береги себя.
Передай привет всем знакомым, родным,
Надеюсь, что скоро свидимся, Евдоким,
От меня милой матушке поклонись.
С партизанским приветом Давыдов Денис.


Литературно-исторический проект «Память поколений» реализуется с использованием гранта Президента Российской Федерации на реализацию проектов в области культуры, искусства и креативных (творческих) индустрий, предоставленного Президентским фондом культурных инициатив.

Псковская литературная среда. Проза. Игорь Исаевъ

 

Игорь Исаевъ
(1973-2020)

Поэт, прозаик,  член Союза писателей России.
подробнее>>>

 

Серебряная ложечка
(рассказ)

                                        Памяти О.А. КАЛКИНА

Все-таки барыня порошинская добрая была. Ксения Андреевна. А могла бы, могла возгордиться-то! Как-никак сам царь-государь в гости к ней приезжал. От города до Порошино — шесть верст с гаком, но однако станция железнодорожная. Остановился там раз царский поезд. Начальство — на перрон, крестьян согнали, все — шапки долой. Дорога до имения ковриком постланная, чтобы, значит, Их Величество мог сапожек не замарать.
И в лес тоже половичок. Царь-батюшка очень до природы охоч был.
А бабка Маслиха уже в те годы Маслихой была. Хотя ее еще об те времена Авдотьюшкой кликали. Возраст-то все ж поменьше считался, чем теперь.
Очень Ксения Андреевна — барыня — Авдотьюшкино маслице любили. Это целый процесс получался, научно выражаясь, как Авдотьюшка масло свое взбивала. Была у нее специальная маслобойка такая, какой ни у кого окрест не имелось. Из натуральной березы, и стояла всегда на солнце, чтобы дерево сохло. Высушена была так, что аж щелкало.
И вот сделает, бывало, Авдотьюшка свежее маслице да в господский дом и несет. Через аллею дубовую, мимо пруда — барыне на крыльцо. Ксения Андреевна пробу снимут серебряной ложечкой, глазки закатят. Вкусно, значит.
-Ты, — говорит, — Авдотьюшка, в дом-то не заходи. Пахнет от тебя. Подожди тут чуток.
И с лакеем рубелек серебряный вышлет. Добрая была барыня Ксения Андреевна. И лакей у них важный такой. По-французски, как птица, поет:
-Же в узел, же в узел, я вас люблю, мадмуазел, — и свидание назначает вечером у овина.
А Авдотьюшка тогда ух и хороша была! И личность, и наличность, и стать — все при ней. Полдеревни сохло. Вот и лакей у барыни туда ж. Хоть масла не носи.
-Ну почему, почему вы не пришли к овину, проказница? Я вас так ждал.
-Дак холодно было и поздно.
-Мое сердце разбито, — жаловался лакей и уходил тискать Дуську-горничную. Для утешения, видать.
Так и жили. А в 1917-том году все с ног на голову возьми и перевернись. Вроде как Авдотьюшка чуть ли не барыней стала. По последнему декрету. Главным человеком в деревне — точно. В комитет бедноты ее избрали. И жизнь такая интересная пошла, что и не до масла Маслихе. Маслобойка ее знаменитая пылью покрылась. А в барских хоромах двухэтажных свинарник открыли показательный.
Мужики, правда, по несознательности рядились, будто школу б туда. Чтоб детишки в красоте росли. Так и что с того, что картины?! Свиньям тоже уют нужен. Не царский «прижим».
-Раньше ведь как было, — председатель ей рассказывал, Мишка Шебутнов — главный безобразник в деревне что при царе, что при Советах. — У бабы одна дорога: от печи до порога. А таперь все дороги пред тобой, Авдотья. Кого на сеновал не пришла вчерась? Ждал ведь.
-Не могла я.
-Контрреволюцию разводишь, Маслиха, нехорошо. А еще свободная женщина. Эх ты…
А до сеновала ли ей, Авдотьюшке, когда своя любовь на носу, Коленька.. И может быть, дети будут. А тут почему-то так получилось, что при царе треклятом все работало, хоть и эксплуатация, а при новой власти — свобода, равенство и братство, да только жрать нечего.
Председатель Авдотье саботаж и вклеил, мол, барыне — масло завсегда пожалуйста, а рабочему классу — шиш! Вылетела Маслиха из комбеда как ошпаренная. Отряхнулась, перекрестилась:
-И шут с ним. От начальства подальше, себе поспокойней.
И как в воду глядела: Мишку-то Шебутнова, председателя комбедовского беляки в аккурат через месяц и шлепнули. А масло — оно всем масло, и белым, и красным.
Так и жили. И вот сидит как-то Авдотьюшка у себя на завалинке, семечки лузгает. Из комбеда ее хоть и выперли, а почет остался. Вроде как герой гражданской войны. А мимо по тракту женщина идет, в черном вся, в лохмотьях каких-то…
И что-то Авдотье в ней такое знакомое поблазнилось.
-Не признала, Авдотьюшка? — женщина говорит.
-Ксения А…
-Тихо, милая, не кричи так.
Барыня-то как постарела. За три года всего из цветущей женщины в старуху обернулась.
-Хлебушка нет ли у тебя? — Видать, голодная. Маслиха ей от всей души щей чугунок и вытащила. Ложку сует деревянную, чистую, а барыня:
-Да у меня своя. Только и осталось имущества, — серебряную ложечку достает и крестьянские щи кушает. Прям из чугунка. Не брезгует…
-В Питер я иду, Авдотьюшка.
-Дойдете ли, Ксения Андреевна?
-Не знаю, милая. Но и здесь жить невмоготу совсем…

Так Авдотьюшка и не узнала, дошла ли — не дошла ее барыня до Питера? Времена-то неспокойные, убили небось старуху лихие люди в первом же лесу. За серебряную ложечку.

А жаль. Барыня добрая была, хорошая…


Начиналась гражданская война

Первые месяцы очередной русской революции. Провинциальный русский городок на северо-западе страны. Отряд революционных рабочих и солдат (в котором, кстати, были и крестьяне, и гимназисты) с пением «Марсельезы» прошагал по заснеженному Кахановскому бульвару и повернул к вокзалу.
На повороте командир отряда питерский студент Кирилл прекратил пение.
Николаевский вокзал города N был построен в середине прошлого века, честно прослужил России около шестидесяти лет, а теперь был занят немцами, эшелон которых двигался к Петрограду, по пути прорываясь сквозь случайные заслоны, выставляемые уставшей от войны русской армией и еще не обученными как следует красногвардейцами.
Людям Кирилла предстояло выбить немцев из здания вокзала и по возможности продержаться до подхода более крупного отряда, который спешил к городу с севера.
Подошли к вокзальной площади.
— Ну что, студент, делать будем? – к Кириллу подошел матрос Иванов с «Варяга»: моряков в России образца осени 1917-того года вдруг стало больше, чем подвластных морей, — Даешь да напрямки?!
— Пушку б сюда, — вздохнул стоявший рядом седоусый рабочий.
— Тю, пскопской, — хохотнул матрос, тряхнув фирменным чубом, — пушку тебе! Ероплана не хочешь?
— Атакуем цепью, — решился Кирилл, — двигаемся по краям площади.
— Что так? – удивился Иванов.
— Пулеметы у них.
Отряд развернулся в цепь и, обходя площадь, бегом бросился к вокзалу. На полпути их разбег накрыли немецкие пулеметы.
— Ну что, стратег недоделанный, туды тебя, — ругался матрос, вжимаясь в булыжную мостовую. Бескозырку свою он обронил, к тому же падая, порвал клеш на правой ноге и от этого злился еще больше. Над головами задиристо свистели пули.
— Бомба есть у кого? – спросил Кирилл и сплюнул: в рот набилась какая-то труха с мостовой.
— У меня, — ответил рабочий.
— Давайте, — Кирилл принял бомбу и медленно пополз вперед.
— От ползет, — восхитился матрос, на секунду приподняв голову, — Как вошь по лысине. Где их так ползать учили?! – обратился он к рабочему, — Хлопнут сейчас ни за грош…
— Помолчи ты Христа ради… — попросили соседи. Матрос замолк.
Кирилл полз, прижимаясь всем телом к холодным камням и укрываясь за трупами тех, кто уже воевал здесь до них, и все равно ему казалось, что тело его растет с каждым пройденным сантиметром и делается все заметней и заметней.
Но пули свистели высоко, пулеметчики были заняты лежавшими на площади красногвардейцами и на одинокого пластуна просто не обращали внимания.
Кирилл взмок от напряжения, короткие волосы его лоснились, а гимнастерка прилипала к плечам и сковывала движения. До цели оставалось всего ничего, когда первые пули взбили фонтанчики пыли рядом с кирилловой головой. Крошки, отколотые от мостовой, больно оцарапали его щеку.
Кирилл остановился, закрыл руками голову и постарался еще сильней, глубже вжаться в мостовую.
— Пропал, — тихо сказал матрос. Ему не ответили. Только стучал пулемет, никому не давая поднять головы.
Временами становилось тихо: немцы остужали ствол своего «Максима». Но стоило Кириллу пошевелиться, как «адская машинка» снова начинала работать. Положение стало безнадежным, когда со стороны путей послышалась стрельба.
— Неужто наши? Откуда?!
Немецкий пулемет смолк на несколько секунд, но и этого хватило Кириллу, чтобы рывком подняться и метнуть бомбу. Взрыв и обслуги «Максима» не стало…
Уже на вокзале, когда последних немцев вышибли на перрон и их же пулеметом загнали по вагонам, Кирилл поблагодарил матроса.
— За что? – удивился тот.
— Ну как же. Вовремя вы зашли с перрона, — Кирилл отряхивал крошки и солому, прилипшую на рукава его черного пальто.
— Никуда мы не заходили, — заулыбался матрос, — А вот бомбой ты это грамотно…
— Подожди. Как не заходили?! – Кирилл посмотрел на немецкие вагоны, заслонившие окна вокзала. – Тогда кто же?
Недоразумение разъяснилось быстро. Едва отряд Кирилла расположился внутри вокзала, выставив к дверям и окнам наблюдателей, как от дверей послышался окрик часового, какой-то короткий разговор, и внутрь вошли новые люди.
— Кто такие? – подскочил к ним матрос.
— Отряд городской милиции, — звонко ответила миловидная девушка, двигавшаяся впереди. Матрос внимательно изучил ее стройную, затянутую в ремни и кожу фигуру и скептически хмыкнул:
— Тю, милиция, что у вас мужика что ль для команды не нашлось?
— А у вас? – невинно поинтересовалась девушка.
— Чего?! – под хохот окружающих матрос покраснел и схватился за маузер. Но вытащить его ему не дали.
— Не бузи, — уговаривал старик-рабочий, — что с бабы взять?
— Так где командир-то? – задорно спросила девушка у опешившего Кирилла.
— Маша, — радостно выдохнул он. Та присмотрелась и, недоверчиво тряхнув стриженой головой, произнесла:
— Кирилл…
— Узнала наконец, чертяка стриженая!
— Боши! – вскрикнул часовой у дверей и упал, раненый.
— К бою! – закричал Кирилл, бросаясь к выходу на перрон, крик подхватила сотня глоток: красногвардейцы и милиционеры вперемешку бежали к окнам. Лопались остатки стекол, пели свою песню пули, унося человеческие жизни…
— Ты откуда здесь взялась, — кричал Кирилл в паузах между выстрелами.
— А? – не слышала Мария.
— Откуда?!!!
— У нас услышали стрельбу на станции. Послали проверить, кто это с немцами схватился. Мы-то только из Питера прибыли, — рассказывала Мария, когда немцы, наткнувшись на плотный встречный огонь, залегли.
— Юнкера что ль? – враждебно спросил матрос от соседнего окна.
— Почему юнкера? – обиделась Мария. – Гимназисты, студенты. Многие – местные.
— А-а, стюденты, — протянул он и стал сворачивать папиросу.
В это время немцы снова попытались взять вокзал. Произошла штыковая схватка…
— Что ж вы, студенты, а вроде как за «временных»? – спрашивал матрос у Марии, пока ему перевязывали голову.
— Что ж вы, матросы, русские, а вроде как за немцев? – в тон ему ответила Мария, обрабатывая раненую руку Кирилла.
— Погоди-погоди, — встрепенулся матрос, — За каких это таких немцев?
— За обыкновенных. Ленин-то ваш кто?
— Кто?
— Ну, кто-кто, зактокал, — вмешался старик-рабочий, пытаясь сменить опасную тему, — Не время сейчас. Вот отобьемся, тогда и выясним, какую она тут агитацию проводит.
— Нет, постой, — «завелся» матрос, — Дело известное. Мы эту брехню буржуйскую слыхали ужо! Кончай ты меня заматывать, — обратился он к солдату, бинтовавшему ему голову, — Не барышня. Эй, студент, надо с твоей контрой разобраться!
— А что тут разбираться, — откликнулся Кирилл, отвлекаясь от своей перевязанной руки, — Сейчас вот шлепнем тебя и весь разговор.
— Меня?! – опешил матрос. – Да меня-то за что ж?
— А за то, шкура, что вместо того, чтобы делом заниматься, ты тут развел…, так тебя и этак…
— Смотри-ка ты, студент-«бела кость», а как загибает, — уважительно сказал один из солдат. Милиционеры с любопытством наблюдали за спором красного командира с матросом.
— Братва, — «психанул» матрос, — смотри, как эта контра разговаривает! Это что же.., — он замолчал, увидев, что Кирилл вынимает наган. Свой маузер лежал у Иванова рядом, но так, что сразу не дотянешься.
— Еще слово…
— Ладно, морячок, утихни, — один из солдат взял матроса за плечи и повел в сторону. До Кирилла долетело:
— Выясним еще…
Старый рабочий сказал ему с досадой:
— Поосторожней теперь тебе надо, парень. Он, этот башибузук, в спину может. Надо было тебе его того…
— Все впереди, — устало сказал Кирилл. Рука болела. Люди разочарованно расходились по своим местам.
— Нас 30 человек, — шепнула Мария, — Поддержим.
— Ты не бойся, студент, — присел рядом солдат, который восхищался кирилловым монологом, — Он, Иванов-то, побузит-пошумит да и успокоится. Не подставляйся только, а мы не выдадим, — солдат улыбнулся, — Как звать-то тебя, парень?
— Кирилл.
— Ну вот, а то студент да студент. А я Прошка. Прохор то есть. Хорошо ты, Кирилл, загибаешь, прям слушать приятно.
— Видать, что образованный, — пошутил старый рабочий…

В это время у немцев закончился ужин, и они снова двинулись на штурм. В пылу перестрелки люди даже не заметили, как подошел вечер. Последние выстрелы.
— Кончилось вро.., — начал было старый рабочий и умолк. Одна из последних пуль, прилетевших с перрона, нашла свою цель. С чуть седоватого, небритого подбородка по еще крепкой шее старого рабочего побежала красная струйка.
— Красная, как знамя, — тихо сказала Мария, — Ваше знамя…
Пришла ночь. В холодном, нетопленом зале ожидания вокзала люди укладывались ночевать. Найдя укромный угол, Кирилл бросил охапку сена из разграбленного фуражного склада на пол и лег сам. Рядом звучали приглушенные голоса.
— Удобный момент, — говорил мужской голос, — Они ложатся спать, часовые — у окон и дверей, а на то, что внутри, они не обращают внимания. Заснут только, и мы их…
— Ни в коем случае, — отвечал второй голос. Женский. Мария?! – Они нам верят. Мы же не можем…
— Ну и что? – вспылил мужчина. – Это же чернь! Они же и у вас все отняли. А если мало, так того матроса вспомните. Как там его… С «Варяга» японского! – человек помолчал. – Или вас так этот красный студентик приворожил?
Пощечина шлепнула, как выстрел.
— До утра-с, — ехидно произнес мужской голос.
Подошла Мария. «Резкая, как «Нате!» – вспомнил Кирилл. И закрыл глаза, притворяясь спящим.
— Ты здесь? Спишь?
— Да.
— Что завтра?
— Не знаю.
— Последняя ночь, да?
— В каком смысле?
— Не притворяйся, Кирюшка. Придет завтра ваш отряд с севера и твой Иванов поставит нас к стенке. А если будешь мешать, то и тебя прибавит, — она легла рядом.
— Странно ты о нас думаешь, Маша.
— О нас?! О них, а не о нас. Ты не знаешь, как они брали Зимний, эти матросы, и что стало с детьми, которые его защищали.
— С юнкерами, — поправил Кирилл, — Знаю.
— И оправдываешь? – приподнялась Мария.
— Нет. А ты вспомни казаков и жандармов…
— Ну, это когда было… При царе…
— …И вас, милиционеров, — продолжал Кирилл, — Летом при разгоне демонстрации меня так обработали, что куда там царским казачкам.
Они помолчали.
— А давай так, — предложила она, — Что бы ни произошло, где бы и кем мы ни были, для нас всегда останется «мы с тобой» и они – все остальные…
Кирилл кивнул головой и придвинулся ближе. Из-за раненой руки объятия вышли чуть неуклюжими. Далеко у водокачки засвистел паровоз. Шла к середине их первая и, наверное, последняя ночь…
— А ты совсем не умеешь целоваться, — прошептала Мария.
— Где ж мне было научиться…
— Революция, да?
— Не шути так, пожалуйста.
— А так? – она поцеловала его.
— Так – хорошо…
Шла их первая и, наверное, последняя ночь.
Уже к ближнему пригороду подходил отряд с севера. Уже покинул станцию, узнав об этом, немецкий эшелон… Наступило утро…

Умывшись, Кирилл обошел посты. Немцев не было. За ночь его люди и милиционеры разделились, разошлись в разные стороны зала, и наиболее расторопные и предусмотрительные складывали вокзальные скамьи и столы подобием баррикад.
— Зачем это? – спросил Кирилл у Иванова.
Тот ухмыльнулся.
— Не всем же.., — и осекся.
— На всякий случай, — объяснил Прошка, — Ты, Кирилл, с ними, — он кивнул на милиционеров, — не сталкивался, видать, а то б знал, что с ихним братом, как со змеей, всегда в сапогах надоть…
Кирилл разыскал Марию.
— Знаешь, — сказал он, — Уводи своих да побыстрее.
— Что, уже? – догадалась она.
— Да, кажется, да.
Они прощались, когда возле часовых возник шум, кто-то закричал: «Свои!».
В зале появился высокого роста смуглый матрос в бескозырке с надписью «Пантелеймон». Вид он имел самый внушительный: поверх тельняшки ремни и пулеметные ленты, на ремне – четыре бомбы, из кармана торчала рукоятка огромного нагана, больше напоминавшего хорошую пушку.
— Ну что, славяне, где тут ваши немцы?
— Немцев-то нет уже, — отозвался Иванов, — А вот контриков на вашу долю будет…
Мария бросилась к своим.
— Не стрелять! – крикнул Кирилл. Но было поздно. Уже залегли его бойцы в своих укрытиях, уже разворачивались с пулеметом часовые и врывались в зал люди матроса с «Пантелеймона».
Как во сне, видел Кирилл Марию, бегущую к своим, падающих под пулями и отстреливающихся милиционеров; видел, как, не добежав, взмахнула она руками и стала медленно падать на пол.
— Стой, дура! – крикнул Прошка рванувшемуся к ней Кириллу, но тот, изломанный пулеметной очередью, уже ничего не слышал.
Стрельба продолжалась, вокруг падали люди, но Кирилл и Мария не видели этого.
Они лежали в пяти метрах друг от друга на холодном мозаичном полу, лица и тела их остывали, а любовь была прервана.

 

Литпортреты от Владимира Клевцова. Валентин Курбатов

Владимир Клевцов
Литературные портреты

 

Валентин Курбатов

Несколько лет назад мы возвращались с Курбатовым на пригородном поезде в Псков из Черняковиц, где находились, хотя и на расстоянии, наши дачи. Валентин Яковлевич был в хорошем настроении, а оно всегда сопровождало его, более жизнерадостного человека на людях было трудно найти, и он принялся рассказывать о своем появлении на свет.
Читаю в биографии: «Родился в 1939 году в Салаван Ульяновской области». Скорее всего в этом неведомом Салаване он был зарегистрирован и выдано свидетельство о рождении, а на самом деле, по его словам, родился он в сторожке на железной дороге, где отец служил обходчиком пути.
— Мама никак не могла разродиться, — рассказывал Валентин Яковлевич, — в голос кричала, ей вторила из-за загородки в углу комнаты наша коза, которая тоже ждала пополнения. За окном шел холодный проливной дождь, в сторожке дуло, отец был где-то на обязательном обходе. Одуревшая от усталости акушерка металась от матери к козе и со слезами только просила: «Миленькие, рожайте, миленькие, рожайте».
Тут, хлопнули двери, и появился отец, с мокрого плаща текла вода. Увидев непорядок и оценив обстановку, он со всех сил гаркнул: «Это что еще за бабьи вопли, а ну, цыц!»
От громогласного крика его или от страха, в то же мгновение все и случилось. И я появился на свет, и козленок. И не успел еще отцовский рык стихнуть в стенах маленькой сторожки, как к нему добавился и мой плач, и «беканье» козленка…
Подобных историй, где все было парадоксально, неожиданно, смешно, я наслушался почти за полувековое наше знакомство множество. В молодости, не без основания, я считал поведение Курбатова позой, актерством, тем более, что окончил Валентин Яковлевич ВГИК, отделение киноведения, жил вместе с будущими актерами, с их бесшабашным актерским бытом, шутками и приколами. И думается, там он был в своей среде, более того, во многом задавал тон, являясь, в отличие от некоторых косноязычных, блестящим оратором и рассказчиком.
После школы и действительной службы на флоте, Курбатов в 1964 году приехал в Псков, и с этого момента начинается его формирование, как личности, того, что со временем сделает его выдающимся критиком и писателем.
Сначала это была работа в областной комсомольской газете «Молодой ленинец», где царил дух свободы и равенства, все говорили друг другу «ты», устраивали посиделки и праздники, рассказывали политические анекдоты, писали, насколько возможно, смело и раскованно (по себе знаю, сам отработал в «МЛ» 12 лет). И конечно, шло негласное, не объявленное, но настоящее соперничество с партийной «Псковской правдой»: чьи журналисты значительнее, кто лучше, интереснее и острее пишет. Когда у меня в 1985 году в Москве вышла первая книга рассказов и я пришел подарить ее Курбатову, он воскликнул:
— Жаль, что ты не работал у нас в шестидесятые годы. Как умыли бы мы тогда «Псковскую правду». Мол, наши корреспонденты книги в Москве издают, а у вас что? А ничего, пустое место!
По рассказам «младоленинца» той поры, великолукского прозаика и краеведа Николая Новикова, работавшего собкором по южному округу, газете была выделена ведомственная квартира, где постоянно жили двое холостяков – Курбатов и Сергей Акимович Мельников. Раз в месяц Новикова вызывали в Псков на большое редакционное совещание и финансовой отчетности.
— Я тоже ночевал в этой гостевой квартире, — говорил Новиков, заранее начиная улыбаться. – Думаю, Валя с Сережей с нетерпением ждали моего приезда, потому что к ним двоим добавлялся третий, а там, где трое, само-собой без застолья не обойтись. Мельников был на костылях, сидел дома и готовил закуску, а мы с Валей по очереди бегали в магазин.
Курбатов остался верен тому журналистскому «младоленинскому» братству до конца. И когда годы спустя случалось непоправимое, говорил мне: «Ты Славу Кима знал? Вчера умер», или «На днях Сережа Мельников умер, а я был в отъезде, не смог сходить на похороны». И чувствовалось, даже по голосу, что он воспринимает это как личную трагедию.
Большое влияние на молодого Курбатова оказал, без сомнения, писатель Юрий Куранов, переехавший в Псков из Костромской области в 1967 или 68 году. Куранов тогда уже имел литературный вес, как писатель нового времени и, случалось, печатался в сборниках современной прозы вместе с начинающим Василием Шукшиным и состоявшимся Казаковым. Встречавший его на вокзале среди других Курбатов сказал тогда Юрию Николаевичу:
— Я читаю только двух современных писателей, двух Юриев – Казакова и Куранова.
А потом попросил, если, конечно Юрий Николаевич позволит, отнести его домой на руках.
Куранов любил вспоминать этот случай, шутливо-нагловатую напористость молодого критика. Но вскоре убедился, насколько тот серьезен, умен, образован, восхищался его трудолюбием, упорством и всем советовал брать с него пример.
Разница в возрасте между ними была в восемь лет, но одновременно и целая эпоха. Куранов родился в Ленинграде, в семье, связанной с искусством (отец – заместитель директора Эрмитажа, мать – художник), пережил арест родителей, воспитывался в Сибири у бабушки и дедушки, хорошо помнил военные годы, и Валентин Яковлевич, вступивший во взрослую жизнь в достаточно благополучные пятидесятые годы, когда дороги были открыты.
С Александром Бологовым, почти ровесником Куранова, Валентин Яковлевич запанибратски дружил всю жизнь, а с Курановым, при внешней дружбе, держал дистанцию ученик-учитель, многому у него учился и всегда был рядом. Куранов получил творческую дачу в селе Глубокое Опочецкого района, туда же на лето перебирался и Валентин Яковлевич, проживая со своей супругой в старенькой баньке, заросшей кустарником до самой крыши. К этому времени он, кажется, уже уволился из газеты и перешел на «свободные хлеба», зарабатывая на жизнь только гонорарами. Приходилось помногу писать, и, хотя печатали Курбатова охотно, заработки все же были случайными.
Я тоже порой живал на курановской даче. Валентин Яковлевич иногда появлялся там по утрам, купался в озере, но быстро уходил, говоря:
— Надо работать. На сухую корочку зарабатывать.
Там я с ним и познакомился летом 1973 года. Относился он ко мне снисходительно, но и благосклонно, как к ученику Куранова, этакому баловню судьбы, который еще ничего на написал, но возможно со временем и напишет. Но тем не менее не Куранов, а Валентин Яковлевич через несколько лет ввел меня в литературу. Именно он по собственной инициативе рекомендовал один рассказ и несколько миниатюр в престижный московский еженедельник «Литературная Россия», и через два месяца в новогоднем номере все было опубликовано. Помогал он мне печататься в газетах и журналах и позже.

* * *

Мало сказать, что Курбатов был человеком занятым. Он был словно надолго заведенный часовой механизм, никогда не дающий сбоя. Сколько людей приезжало к нему из других мест, сколько приходило своих. А если гостей не было, он сам с кем-нибудь встречался. Позвонишь ему домой, супруга или мама отвечают:
— Валя сейчас в Сибири, в Москве, живет в Пушкинских Горах, у Васильева в Борках, ушел в церковь, встречается в Союзе писателей с Бологовым…
А ведь надо было еще заниматься домашними делами и, главное, писать. Оставаться наедине с собой, размышлять, набрасывать на бумаге своим быстрым почерком предложение за предложением.
Бывало придешь к нему, а жил он уже в новой квартире на Завеличье, и по какому-то домашнему уюту в фигуре, мягкой походке, отвлеченному взгляду поймешь, что он сейчас писал, а ты отвлек его от работы. И тут он вдруг радушно заулыбается, заговорит, пригласит гостя в комнату.
Гости обычно размещались на диванчике. Валентин Яковлевич, беседуя, иногда присаживался рядом, но чаще за стол у окна, выходящего на балкон. Впрочем, беседа не всегда получалась. Иногда она ограничивались тем, что гость спрашивал о чем-то с чем пришел, а Валентин Яковлевич начинал говорить. Это были настоящие устные рассказы, блестящие по форме, яркие по языку и образности, полные страсти, юмора или трагизма. И когда рассказ достигал своего накала, вершины – Курбатов вставал и говорил уже стоя.
Гость, слушая, впитывал сказанное, как губка. Хотелось слушать дальше, но чувствовалась и усталость, губка насыщалась и прервать рассказчика можно было только одним способом – задать новый вопрос.
— Я смотрю у вас на стене висит новая картина. Раньше ее не было, — спрашивал, к примеру, гость.
Нисколько не смущаясь, что его прервали во время самого разбега, Курбатов тут же начинал рассказывать и о картине, как она к нему попала, о самом художнике, вспоминать какие-нибудь веселые или грустные истории из его жизни. И все повторялось.
Но бывали беседы и на равных, особенно, если вспоминалось что-то общее, какие-нибудь события, пережитые вместе. Но обычно такие беседы проходили уже на кухне.

* * *

Однажды Курбатов рассказал, как он, будучи корреспондентом «Молодого ленинца» получил редакционное задание и поехал в свою первую командировку:
— Приехал в колхоз, беседую с молодым парнем, трактористом: сколько гектар он вспахал, да сколько зерновых посеял. Тракторист покорно отвечает, а потом сам интересуется: «А ты кто такой будешь? Инструктор из райкома?» «Я журналист!» — отвечаю ему с гордостью. Парень молчит, переваривая сказанное, видимо чувствуя мою гордость, и сам отвечает с восхищением: «Это сколько же надо слов знать, чтобы написать целый журнал».
Каюсь, этот эпизод я без спроса использовал в своем рассказе «Цыганская коммуна», через несколько лет признался в содеянном, на что Курбатов шутливо заметил:
— Вот и хорошо, хоть на что-то я сгодился.
Уже сам работая в газете, не раз, интересуясь, просматривал подшивки «Молодого ленинца» за шестидесятые годы, но фамилии Валентина Яковлевича под статьями почти не встречал. Возможно, он пользовался псевдонимами, это часто практикуется. Единственно, где неизменно появлялась его фамилия – под рецензиями на новые кинофильмы. Сначала в газете шла реклама, что в кинотеатре «Победа» или «Октябрь» демонстрируется такой новый фильм, потом фотография, а еще ниже и сама рецензия. Написана рецензия была киноведом Курбатовым специфическим, профессиональным языком, рассчитанным тоже на профессионалов, а не на обычного зрителя, так что, думаю, обычный зритель до конца и не понимал, о чем этот фильм, стоит или не стоит вообще на него идти.

* * *

В мое время в газете еще оставались журналисты, работавшие вместе с Курбатовым. Они и поведали о тогдашнем редакционном увлечении спиритизмом.
Оставались вечером после работы, выжидали время, зашторивали окна и вызывали «духов». Технических подробностей не помню, но были, наверное, и стол, и кружок спиритов вокруг стола, зажженные свечи, дрожавший свет которых мелькал по напряженным и взволнованным лицам. И был классический набор вызываемых «духов»: Наполеона, Александра Македонского, Сталина, Ивана Грозного, умерших знакомых и родственников. Их спрашивали, они тихо и мирно отвечали, иногда, правда, невнятно и загадочно.
Валентин Яковлевич однажды вызвал «духа» Пушкина и поинтересовался, правда ли, что тот сидел на столе в присутствии императора Николая Первого? На этот раз «дух» взбунтовался и ответил трехэтажным матом, Курбатов, по словам очевидцев, был смущен и растерян.
Впоследствии, человек верующий и воцерковленный, Валентин Яковлевич конечно понял, кто на самом деле ответил ему вместо «духа» поэта, но тогда все-таки был смущен и растерян.

* * *

Александр Бологов не раз выказывал обиду, что Курбатов ничего не пишет о псковичах, имея ввиду в том числе и себя. Это не совсем так. Валентин Яковлевич много писал о С. Гейченко и Лауреате Ленинской премии публицисте и писателе И. Васильеве. Но это были люди всесоюзно известные, далеко не обделенные критикой и юбилейными статьями.
Бологова это, конечно, задевало. К тому же, как могу судить, они были лучшими друзьями – вместе семьями ездили в отпуск, ходили на корт играть в теннис, вместе отмечали праздники, всегда держались рядом и защищали друг друга. Курбатов относился к Бологову заботливо, с некоторой долей иронии, как, впрочем, относился ко всем, кто вызывал у него дружеские чувства. А когда Бологов постарел и стал терять память, какой сыновьей чуткостью, какой заботой окружил он его и всем нам говорил на писательских собраниях:
— Навестите Александра Александровича, кто может, он дома совсем один.
Сам он в это тяжелое для Бологова время бывал у него по два три раза на неделе.
Но все же Курбатов был писателем псковским и сегодня мало кто знает, какое самое живое участие принимал он в работе писательской организации. И как приветствовал рождение новых талантов.
В начале восьмидесятых годов на Псковском литературном небосклоне возникла школьница из Бежаниц Елена Глибина. Открыл ее, будучи в командировке, тогдашний заведующий отделом писем «Молодого ленинца» Володя Толкачев и напечатал стихи в газете. Стихи поразили всех. Это были глубокие, прочувствованные сердцем и уже совершенные пор форме стихи, не школьницы, а сформировавшегося поэта. Валентин Яковлевич, прочитав, только и говорил о Глибиной – и на собраниях, и в личных беседах.
Потом она приехала к нам в редакцию, и мы были поражены еще больше – выглядела она робкой, растерянной, как будто сама не понимала, как могла решиться на такой отчаянный шаг добраться до Пскова.
Вскоре мне пришлось сопровождать ее в Москву на совещание молодых писателей, и это состояние робости и растерянности только усилилось. Поездка была для нее сродни открытию Колумбом Америки. Ехали мы в общем вагоне, спали сидя, и когда я ночью уходил покурить, она отправлялась следом в грохочущий тамбур, боясь, наверное, потерять меня из вида.
Валентин Яковлевич говорил о Лене и со своими московскими приятелями и то, что дело не пошло дальше, не его вина, а скорее самой Глибиной, точнее ее застенчивой скромности не лезть вперед, не заявлять о себе, не толкаться в литературном предбаннике, расталкивая соперников. Много позже я встречал ее в Бежаницах, куда они приезжала погостить к матери. После окончания Великолукского сельхозинститута, она работала где-то в Ленинградской области, на животноводческом комплексе, вышла замуж, имела детей и была совершенно счастлива. Стихи она уже почти не писала. Только через пару лет, уже по настоянию Бологова, она издала сборник своих стихов.
С восторгом было принято Курбатовым и появление Елены Родченковой из Новоржева. Не понимаю, чем привлекла Валентина Яковлевича ее первая маленькая книжка, изданная, наверное, там же, в Новоржеве на газетной бумаге, которую он раздавал почитать всем желающим. Но видимо что-то узрел в ее стихах, потому что уже вторая и третья книги показали, что в литературу пришел настоящий и, главное, по духу истинно русский поэт. Ее приняли в Союз писателей, она собиралась переезжать в Псков, но не сложилось из-за жилья. Сейчас живет в Петербурге, много пишет, помимо стихов, еще прозу и публицистику.
В разные годы на моей памяти (извиняюсь, если кого не припомню или просто не знаю), Курбатов высоко оценивал творчество поэтов Кононова и Артема Тасалов, приветствовал приход в литературу Игоря Смолькина, любил прозу Сергея Панкратова.
На презентации очередного альманаха «Скобари», не самого удачного, Валентин Яковлевич сказал:
— Средненький вышел сборник. Могу отметить лишь двух-трех авторов.
И назвал, в числе прочих, рассказ Сергея Панкратова. Сергей, переживал в то время творческий застой и неуверенность в себе. На презентации его не было, и когда я передал ему слова Курбатова, воодушевился необыкновенно и все просил повторить дословно, что же сказал Валентин Яковлевич.

* * *

Принято считать, что человеку столько лет, насколько он себя ощущает. И еще, как оценивают его возраст окружающие. Мне, например, на всем протяжении нашего знакомства, он подсознательно казался человеком сначала очень молодым, потом моложавым и уже в конце, начинающим стареть. И только на его восьмидесятилетии с горечью осознал – да, это старость.
Разве отчасти не мальчишеством можно объяснить его поведение при первой встрече с Курановым, а ведь ему в ту пору было уже около тридцати.
После женитьбы, Валентин Яковлевич жил в однокомнатной квартире в районе улицы М. Горького. Мы с Курановым иногда приходили к нему домой, заходил я и один. У него были две театральные рапиры, и тогда, выпив немного, мы с ним самозабвенно фехтовали, как дети, изображая мушкетеров. А разница в возрасте у нас была довольно значительная: я появился на свет, когда Курбатов должен был уже учиться в старших классах.
Вспоминаю лето 2000 года, День города, в толпе гуляющих по улицам встречаю Валентина Яковлевича. Он весел, его просто распирает от счастья и, видно, с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться.
— Я уже на пенсии, — поделился он радостью, — и уже несколько месяцев получаю деньги. Понимаешь, странное ощущение – ничего делать не надо, а денежка, пусть и небольшая, капает и капает.
И на самом деле, для великого труженика Курбатова, это было ощущение невероятное. А я с изумлением подумал: «Какая пенсия, ему еще и пятидесяти не дашь».
Тоже самое мне подумалось и позднее. Мы вместе ехали на дачу, сошли в Черняковицах и сначала отправились на мой участок, а потом к нему. По дороге остановились у ларьков, где дачникам продавали продукты.
— Может пива возьмем? – спросил я.
— Пива больше не пью, болею, старость. Семьдесят лет.
Я с недоверием посмотрел на него – так не вязалась старость с его бодрым настроением, его сильной и решительной походкой человека, способного с легкостью пройти десяток верст.
— Неужели семьдесят?
— А ты посчитай.

* * *

В Пскове и области не было, наверное, ни одного интересного и значительного человека, с которым Валентин Яковлевич не был бы знаком: Псково-Печерские настоятели, старцы, писатели, художники, иконописцы, реставраторы, журналисты, издатели, музейщики, чиновники всех рангов, включая губернаторов. Помню, он много рассказывал о Савелии Ямщикове, которого безмерно уважал и ценил, и памятник которому сейчас стоит в Пскове. Или о реставраторе и кузнеце Всеволоде Смирнове, как они, среди разговоров об искусстве, попивали водочку из рюмок в виде унитазов.
Наверное, и в России не было ни одного известного человека, с которым он не был бы знаком, а если не знал лично, то слышал наверняка. Сюда надо включить и людей простых, но тоже интересных. Даже когда министром культуры назначили Швыдкого, выяснилось, что они с Курбатовым учились вместе во ВГИКЕ – или на одном курсе, или даже в одной группе. И когда Валентин Яковлевич вспоминал министра, у него было такое выражение лица, словно он хотел сказать: «Этого мне еще не хватало».
А сколько книг с подписанными посвящениями приходило к нему от писателей, особенно молодых, надеющихся на его рецензию. Когда книг скапливалось много, он складывал их в стопку и относил в дар областной библиотеке.
В сферу его внимания попадали люди не только близкие его интересам, но и те, кто отличался чем-нибудь необыкновенным, выдающе-особенным, к примеру, даже своим происхождением.
В этой связи вспоминается один случай. Будучи в Западной Германии накануне распада СССР, мне удалось взять интервью у Великой княжны Романовой, пра-пра-правнучки императора Николая Первого, и работающей на Дюссельдорфском радио (ее родство проверено и доказано). Это была примерно сорокалетняя женщина, темноволосая, круглолицая, этой округлостью лица немного похожая на другую свою родственницу – Екатерину Великую.
Дело в том, что Великая княжна, чувствуя постоянный и пристальный к себе интерес и внимание, ни разу в жизни не давала никому интервью, и это была ее первая беседа с журналистом. Русский язык она не знала, разговор шел через переводчика, но человеком была, как и положено, православным, верующим и по воскресеньям летала на самолете в Кельн на службу в православный храм. Говорила она о том, о чем все тогда говорили – о перестройке, об окончании холодной войны, о том, что скоро Россию примут в дружескую семью европейских государств.
Приехав домой, интервью я опубликовал, и оно случайно попалось на глаза Валентину Яковлевичу. Оказывается, он уже давно слышал о Романовой, живущей в Дюссельдорфе, и попросил с ней познакомить.
— Не могу, я сам ее едва знаю.
— Как же она тогда согласилась на интервью?
— Так уж вышло. Сам не знаю.
Причина, думается, была в том, что я приехал из СССР, а до этого к ней русские журналисты просто не обращались.

* * *

Не помню, когда Валентин Яковлевич начал стричься «в кружок» или «под горшок». Мне кажется, что всегда, но это, наверное, не так. И если не ошибаюсь, не путаю, стригся он дома. Кажется, говорил в безденежные девяностые годы:
— Мне парикмахерские не по карману. Дешевле купить хотя бы ручную машинку. Машинку я купил и стрижет меня жена.
В старости его волосы все еще были густыми, в старости же и поседели, и это ему шло. Носил он обыкновенно темный сюртучок-китель без воротника, наглухо застегнутый на все пуговицы, делавшим его похожим на интеллигента чеховских времен.
С тех пор эта прическа «в кружок» накрепко запечатлелась в моей памяти с Курбатовым, с его мягкой, легкой, чуть крадущейся походкой, какой он подходил к знакомому, уже издали начиная улыбаться, готовясь сказать что-нибудь доброе, ободряющее или, наоборот, ироничное. Молодого красавца Сережу Панкратова он иногда встречал словами из лесковского «Левши»: «А, вот и появился Апполон Полуведёрный» — и Сережа не знал, гордиться ему или обижаться. Меня молодого называл скромнее – «Соколовым-Микитовым» — в честь моего любимого тогда писателя.
При разговоре Валентин Яковлевич обычно слегка сутулился и склонял к собеседнику голову. Вызвано это было, наверное, тем, что большинство собеседников было ниже его. Сам он был рослым, а в послевоенной, разрушенной, голодной стране так вообще мог считаться гигантом (недаром на флоте служил).
Пальцы на его руках на вид были очень крепкие, мускулистые, цепкие. Трудно было поверить, что такой рукой только пишут. Это был рука рабочего человека, только ухоженная.

* * *

Валентин Яковлевич рассказывал, как пишет. Писал он, по крайней мере, до последнего времени, а скорее всего до конца, от руки, справедливо полагая, что существует неразрывная, даже животворящая связь между головой-умом, сердцем-душой и рукой, выводящей строки. Что пишущий на компьютере эту связь рвет, теряя что-то важное.
Всякий литератор, особенно прозаик, знает, что в момент вдохновения в голову с разных сторон слетаются образы, мысли, даже готовые предложения, порой не связанные непосредственно с эпизодом, над которым он сейчас работает. И он лихорадочно записывает все это на случайно попавших под руку листках, на каких-то обрывках, листки эти разбросано валяются на столе, от неосторожного движения планируют на пол, теряются. Находить их потом приходится с большим трудом, а еще труднее разобрать свои же торопливые каракули. Уходит время, уходит и вдохновение.
Возможно в молодости Курбатов тоже сталкивался с подобной неразберихой, но нашел выход.
— Я в амбарных книгах пишу, — заявил он как-то.
Признаться, я не очень поверил – как-то не вязался утонченный, ухоженный критик и литератор с таким грубым предметом, как амбарная книга. Но Курбатов тут же достал из ящика и выложил на стол самую настоящую амбарную книгу – большого формата, в рыхлом картонном переплете, с разграфленными страницами из серой грубой второсортной бумаги. Такие книги раньше, да, наверное, кое-где и сейчас, были на каждом складе, куда кладовщик заносил поступление и отпуск товаров, их наименование, вес, цену и т.д.
Процесс писания происходил следующим образом. Курбатов открывал две чистые страницы – левую и правую. В левую он заносил предварительные наброски, заготовки, возникшие мысли, и когда все это начинало приобретать цельную картину, возникало что-то осмысленное и законченное, переносил все на правый лист.
Он раскрыл и показал исписанные листы. На левой стороне строчки напоминали бегущие по камням ручьи. Они сворачивали налево и направо, взлетали птицей вверх и падали водопадом вниз. На правом листе строчки-ручьи бежали почти ровно.
— Очень удобно, — сказал Курбатов. – И никакого вороха бумаг.

* * *

И все-таки в молодости Валентин Яковлевич часто грешил актерством, люди, мало его знающие, считали его чуть ли не балагуром-весельчаком. Но это была лишь внешняя сторона, была и другая, внутренняя. Куранов, любивший Валентина Яковлевича и с удовольствием рассказывающий о его чудачествах, эту внутреннюю сторону хорошо знал и не раз говорил:
— Попомните мое слово, из всех здесь сейчас пишущих, он первым добьется успеха. Со временем станет большой личностью.
Так и вышло.
А я сейчас расскажу об одном его чудачестве, чему был свидетель. Как-то Валентин Яковлевич спросил меня, работавшего на ипподроме, можно ли ему покататься верхом на лошади.
— Конечно, можно.
Мы сговорились и в назначенное время я вышел его встречать. Самым удобным способом попасть в то время на ипподром было пройти через Летний сад, спуститься к Пскове, перейти деревянный мост и подняться заброшенным Немецким кладбищем к центральным ипподромным воротам.
Курбатов не опоздал и вскоре я увидел его идущим по широкой кладбищенской тропе. Перед собой он держал раскрытую книгу и, видимо, читал. Иногда его заносило в сторону, он поднимал глаза, выравнивал направление и снова углублялся в чтение.
— Совсем нет времени на книги, — со смехом пояснил он. – Хожу я сейчас много, вот и решил совместить чтение с ходьбой.
— А как же через дорогу переходить. Кругом машины.
— Ну, тогда я книгу убираю.
Я заседлал «орловку» Копанку, лошадь спокойную, он проехал, где шагом, где трусцой, два верстовых круга. И когда уходил, уже в обратном направлении, — через Немецкое кладбище вниз к Пскове, — снова раскрыл книгу, и можно было только догадываться, как смотрели и что думали о нем прохожие.

* * *

Валентин Яковлевич долгие годы приятельствовал с Александром Стройло, считая его, совершенно справедливо, большим и самобытным художником. Мы с Сашей и сами знакомы несколько десятилетий и недавно он мне сказал:
— А я ведь писать начал, — и, заметив мой изумленный взгляд, добавил: — Книжки пишу. Показал недавно Курбатову, он хвалил. Но мучают меня сомнения, что он просто пожалел меня, сказал так, чтобы успокоить. И у меня к тебе просьба. Ты при встрече с ним поинтересуйся, как он на самом деле относится к моей прозе. Не прямо спроси, а как-нибудь исподволь, похитрее, он тебе скажет, а ты передашь мне.
Я пообещал и обещание не выполнил. Встречаясь с Курбатовым, забывал спросить, хотя мне и самому было интересно. Потом спохватывался, откладывал до следующей встречи, и снова забывал.
Было это незадолго до смерти Валентина Яковлевича. Но одно могу сказать точно – Курбатов был лишен в литературе комплиментарности, был правдив. Если говорил хорошо, так и считал на самом деле, если говорил плохо, тут он не щадил автора, даже если это был знакомый, и порой давал жесткие оценки.
А оценки бывали для авторов действительно жесткие. У нас в «Молодом ленинце» работал корреспондентом Всеволод Рожнятовский, он писал сложные, малопонятные неискушенному читателю стихи, которые сто с лишним лет назад, еще до революции, назывались общим словом «декадентские». В редакции Севу любили, но считали человеком не серьезным.
Однажды он попросил меня показать стихи Курбатову.
— Может лучше Александру Гусеву, — поосторожничал я, зная Гусева человеком мягким и чутким.
— Лучше Курбатову.
Стихи я отнес и с тех пор каждое утро Рожнятовский встречал меня на работе вопросительным взглядом. И было понятно почему – начинающий автор всегда пребывает в сомнениях относительно своего дара, или наоборот, в мечтах возносит себя, и Всеволоду не терпелось узнать мнение известного критика. Через неделю он не выдержал:
— Слушай, сходи к Курбатову, узнай.
Я сходил и был обескуражен словами Валентина Яковлевича:
— Обычная по нынешним временам «комсомольская» поэзия. В Москве таких поэтов тысяча.
На следующий день я передал слова Курбатова, предварительно, правда, спросив:
— Тебе в общих словах или дословно?
— Конечно дословно.
Мало сказать, что Сева был растерян и обижен. Наверное, мир перевернулся в его глазах. И обидно было даже не то, что его стихи не понравились – сколько людей, столько и мнений, — а то, что его, модерниста в поэзии назвали «комсомольским» и что «таких в Москве тысяча».
Позже, без ведома автора, я показал стихи Гусеву, и тот дал им очень высокую оценку. Я сказал ему об этом, чтобы утешить, но он только махнул рукой.
С Рожнятовским мы не были особенно близки, даже соперничали в литературе, но относились друг к другу с симпатией. Вскоре он уволился из редакции, и мы несколько раз случайно встречались в городе. Сначала он работал с псковскими кузнецами и хвалился умением выковать розу, что считалось особым шиком. Потом, кажется, был экскурсоводом. Последний раз мы встретились через двадцать лет после его ухода из газеты, поздней осенью, в холодную ветреную погоду, на мосту через Великую. Оба ежились от холода, Сева был очень грустным, точно впереди его ждали тяжелые времена, и сказал, что скоро насовсем переезжает в Петербург.
А еще через несколько лет узнал, что Рожнятовский защитил диссертацию, более того, написал книгу, связанную с псковской архитектурой. В читальном зале библиотеки увидел книгу, очень объемную, просмотрел ее, зачитывая отдельные страницы. Написана она была легко и понятно и даже несведущему человеку становилось ясно, что автор владеет темой. «Вот тебе и несерьезный человек», — подумал я, радуясь, что у него все сложилось.
А стихи Всеволод Рожнятовский продолжал писать до самой смерти, издавая книги. Все-таки поэта в нем было больше, чем ученого.

* * *

Но вернемся к лету 2000 года и к разговору Валентина Яковлевича о своей пенсии. За пределами семьи он редко говорил о деньгах, хотя испытывал в них недостаток. Уйдя из редакции на «свободные хлеба», он лишился твердого приработка, перебивался непостоянными гонорарами. После вступления в Союз писателей в 1978 году стало легче, появилась статусность и льготы, печатали его много и охотно. В начале восьмидесятых он начал литературоведческую книгу о Михаиле Пришвине, работал над ней долго, трудно и охотно, разрываясь между необходимостью писать статьи для заработка и книгой, которая еще неизвестно выйдет ли в свет. Книга вышла.
В девяностые годы писателям практически вообще перестали платить. Валентину Яковлевичу, числившемуся членом редколлегий нескольких изданий, понемногу платили. Он уже известный на всю страну критик, заполучить его статью, которая станет украшением номера, желают многие журналы и газеты. Финансы его поддерживали и премии, которые он получал. Упомяну здесь некоторые. Престижная Всероссийская литературная премия имени Л.Н. Толстого, Всероссийская Горьковская литературная премия, еще ряд премий, в том числе и две Администрации Псковской области.
Они были значительной статьей дохода, могу судить об этом по одной брошенной вскользь фразе Курбатова:
— Кончаются мои премиальные денежки, не знаю, что и делать.
В восьмидесятилетний юбилей ему была присуждена Государственная премия России. В одном из интервью он говорил, что смущен появлением себя в числе людей, получивших Государственную премию до него. И называл имена: Распутин, Астафьев, Белов, композитор Свиридов…

* * *

Его книга «Михаил Пришвин. Жизнеописание идей» вышла в Москве в 1986 году. Название не привлекательное для обычного читателя, но на него и не рассчитанное – труд все-таки был литературоведческий, почти научный. О моей первой книге он был невысокого мнения, да и от своей не пришел в восторг, сделав на подаренном экземпляре надпись, перефразирующую слова Державина: «Непобедителю ученику от непобедителя учителя».
Дарственная надпись давно забылась, но начав писать о Валентине Яковлевиче, вдруг возникла из недр памяти, и мне сейчас приятно, что какое-то время он считал меня учеником, а себя учителем.

* * *

Когда мама Валентина Яковлевича состарилась, он забрал ее к себе в Псков. Это была старушка за семьдесят лет, седоватая, невысокого роста, очень тихая. Она тихо появлялась при гостях, здоровалась и тихо уходила. Иногда подавала что-нибудь на стол на кухне. И была в центре всех перемещений сына на случай, если ему станут звонить, чтобы тут же ответить где он сейчас, когда придет или приедет и что ему передать.
Глядя на нее, нетрудно было понять, что за жизнь выпала на ее долю, на долю почти всех наших женщин ее возраста. Это и губительная война, разруха, голод, уход родных на фронт, страх и за них, и за детей, страх недокормить их, недодать чего-то. И непрерывный, изнуряющий труд до рваных жил на руках. И тем отраднее было думать, что старость ее сейчас окрашена покоем, проходит в тепле и уюте, в семье сына. Что живет сын в хорошей квартире, у него много друзей и знакомых, приезжающих со всех концов страны, и все его уважают.
Прожив в доме сына несколько лет, умерла она во второй половине девяностых годов. Валентин Яковлевич обзвонил близких друзей с просьбой помочь с похоронами. День был рабочий, поэтому пришли только трое: тогдашний руководитель пресс-центра губернатора Сергей Александрович Биговчий, большой друг и будущий издатель Курбатова, его помощник и я, числившийся в тот момент безработным.
Отпевали маму дома, Валентин Яковлевич помогал священнику отцу Владимиру служить. А когда вернулись с кладбища и сели за поминальный стол, начался дождь. Только что светило яркое солнце и вдруг полило, причем солнце продолжало светить сквозь дождевые струи. Мы вышли на балкон посмотреть на это ликование природы. Дождь то ослабевал, то усиливался, заслоняя соседние дома струящейся серебристой стеной, прыгал по лужам, делая их похожими на ощетинившихся ежей.
Никто из нас не сказал ни слова, но, наверное, все подумали об одном – это Небо с радостью приняло маму Валентина Яковлевича.
Испортил дело громыхнувший над головой гром. Все припаркованные во дворе автомобили противоугонно засигналили и Курбатов раздраженно сказал:
— Расквакались, как лягушки на болоте.

* * *

Сергей Александрович Биговчий высоко ценил Курбатова. Был даже им очарован. Рассказывал, что когда приехал работать в Псков, думал, попал в глухую провинцию, а тут жизнь бьет ключом. Тут такие имена, и в первую очередь, среди других, называл Курбатова. Валентин Яковлевич отвечал взаимностью, ценил и уважал его, считал одним из лучших в стране издателем, слова плохого не сказал. Один раз помнится пошутил. Но шутка была доброй:
— Биговчий хороший человек, отличный издатель, одно плохо – детства у него не было.
И на вопрос, почему детства не было, со смехом отвечал:
— Какое детство может быть у сына секретаря обкома партии? Ни подраться толком, ни уроки не прогулять, ни двойку не получить. Разве это детство?
К чести Сергея Александровича надо сказать, что когда позже он дважды работал директором областной типографии, он находил возможность издавать не только книжки Курбатова, но и наши коллективные сборники, в первую очередь ежегодные альманахи «Скобари». Сейчас об этом можно только мечтать.

* * *

Помимо журналистского братства, Курбатов хранил еще и морское. В этом была одна из причин его дружбы с Бологовым, закончившим в свое время школу юнг и мореходку. Евгений Борисов, отслуживший, как и Курбатов, четырехлетнюю действительную на флоте, хотя и был далек от интересов Валентина Яковлевича как поэт и человек, его уважением пользовался. Особенно это было видно на похоронах Борисова, где, переживая, он назвал его своим товарищем.
Приятельствовал Валентин Яковлевич и с московским поэтом Станиславом Золотцевым, тоже, кажется имевшим отношение к флоту и приезжавшим на свою малую родину в Псков навестить родителей. Навещая, бывал на семинарах и собраниях псковских писателей. Держался почти всегда рядом с Бологовым и Курбатовым, разговаривал только с ними, они даже уходили и приходили втроем, а на остальных, особенно литературную молодежь, поглядывал по-московски барственно-отстраненно.
Но взгляды его на остальных и литературную молодежь изменились, как только волею судеб он переехал в Псков. Теперь взгляды были очень даже благосклонные, результатом чего стало избрание Золотцева председателем правления Псковского отделения Союза писателей России.
И вот тут началась катавасия. Кто признал Золотцева, кто не признал, через год-два количество не признавших выросло. Решено было, не дожидаясь сроков, переизбрать Станислав Александровича, а для этого требовалось собрать подписи для внеочередного собрания.
Когда пришли к Курбатову, который к тому времени уже винил Золотцева в устроенном расколе и поменял к нему отношение на резко отрицательное, сначала отказался подписывать:
— Я еще в молодые годы дал себе железный зарок никогда ничего против кого бы то ни было не подписывать. (Молодость его пришлась на хрущевские времена, когда в ходу были выражения: «Я не читал роман Пастернака «Доктор Живаго», но осуждаю его, в чем и подписуюсь»).
Потом, подумав и вздохнув, согласился:
— Ради такого нужного дела нарушу свое железное правило.
И подписал.

* * *

Несколько раз мне приходилось быть свидетелем, когда Валентину Яковлевичу изменял присущий ему юмор, ирония, благодушие и он сердился, сердился серьезно, до злости. В одном случае это касалось Станислава Золотцева, в другом – крупного литературного журнала, членом редколлегии которого он тога был.
— Заказали они мне срочный большой материал. Я забросил все текущие дела, месяца два писал, не отрываясь от стола, написал, а когда опубликовали, заплатили гонорар в сто рублей (в те времена стоимость двух кг мяса). Звоню им, говорю: знаю, что у журнала денег нет, но лучше бы совсем не заплатили. Я бы понял. А так и себя, и меня оскорбили.
Было еще несколько случаев, в том числе и тот, когда его избрали членом Совета по государственной культурной политике и он приехал в Москву на первое заседание.
— Набрали в Совет в том числе и киношников, — сердился Курбатов, — и вот слушаю их разговоры. Один радуется, что ему выделили столько-то миллионов на его новый фильм, другой надеется вырвать у правительства еще больше, остальные им завидуют. Да плевали они, думаю, и на русскую и российскую культуру. Каждый заботится о себе. Два раза был на заседаниях, в третий раз, наверное, не поеду.

* * *

Над книгой от Пришвине, повторюсь, Валентин Яковлевич работал долго. И в разговорах того времени Пришвин, его мировоззрение, философия, его поведение в послереволюционной России занимали много места. Говорил он то увлеченно, восторженно, то чувствовалась усталость и желание поскорее все закончить и свалить груз с плеч.
Позднее он признавался, что задумал книгу о Николае Семеновиче Лескове, начал даже собирать материал, делать наброски, но потом все отложил:
— Устал, чувствую, не потяну.
Скорее всего книга о творчестве Пришвина явилась в судьбе Валентина Яковлевича в какой-то степени переломной. Классика девятнадцатого и начала двадцатого веков была ему интереснее, но рядом уже создавалась новая послевоенная классика, представленная именами Распутина, Астафьева, Белова, Носова, мощной поэзией. Это был живой, пульсирующий литературный процесс, причем накануне, о чем конечно еще никто не догадывался, нового русского разлома, новой трагедии – перестройки и распада СССР, — и Курбатов полностью вошел в него, осмысливая происходящее.
Со временем Валентин Яковлевич познакомился почти со всеми крупными русскими литераторами, писал о них, его с полным основанием можно назвать наиболее глубоким исследователем творчества Виктора Петровича Астафьева, даже его биографом. С восьми лет Курбатов жил на Урале, в городе Чусовой, где окончил школу. В послевоенные годы там жил и Астафьев, там же он начинал писать. Возможно, они не раз встречались на улице города – школьник и начинающий писатель – еще ничего не зная друг о друге, но которых дальше накрепко свяжет судьба. Думается, этим землячеством и был вызван первоначальный интерес Курбатова к Виктору Петровичу, переросший затем в долгую дружбу и переписку.
— Мы с ним земляки, — не раз говорил Валентин Яковлевич и гордился этим.

* * *

Курбатова трудно назвать только литературоведом, критиком, он был еще и писатель, тонкий лирик. Достаточно почитать его книги о Гейченко, Астафьеве, другие книги, статьи. Как-то мне попалась его статья в одном из журналов, кажется о современной русской поэзии, точнее о трагических судьбах некоторых поэтов. И начиналась она с описания природы. Сделано это было настолько мастерски, что будь жив его учитель Юрий Николаевич Куранов – один из лучших описателей природы во всей русской литературе – он бы восхищенно похлопал Курбатову. Предваряя, что речь в статье пойдет о грустном, печальном, даже трагическом, природу Валентин Яковлевич изобразил такой же грустной, печальной. Это мог сделать только настоящий поэт.
***
Спускаясь по высокой лестнице областной библиотеки, Валентин Яковлевич пожаловался:
— Совсем нет времени писать, все читаю и читаю.
Сказано было без иронии и самоиронии, устало, с грустным лицом. Зато пошутил кто-то из сопровождавших его знакомых:
— Неужели на вас так библиотека подействовала, что решили бросить все и заняться чтением.
— Нет, честно, 200 книг за короткое время, это не шутка.
Как выяснилось позже, читал Валентин Яковлевич по необходимости и обязанности. Это были книги писателей – соискателей Всероссийской литературной премии им. Л.Н. Толстого, лауреатом которой он и сам в свое время являлся.
Многие хотят эту премию получить, — рассказывал он, — в том числе и иностранцы. Бывали даже лауреаты Нобелевской премии по литературе. Их понять можно. Они-то как раз хорошо понимают, что Лев Николаевич вершина мировой литературы. Нобелевская премия очень хорошо, но хотелось еще иметь отношение и к Толстому.
Для опытного писателя, а для критика тем более, порой бывает достаточно несколько страниц текста, чтобы понять, стоит книгу дочитывать или нет. Курбатов тогда прочитал все книги от кроки и до корки. Трудно поверить, но это так. Порядочность не позволяла поступить иначе.
— А вдруг там в конце объявится что-нибудь такое особенное, неожиданное, интересное, и вся книга будет смотреться иначе, по-новому, — пояснил он.

* * *

В июне 2019 года в Пскове проходил XXIII областной конкурс на лучшую издательскую продукцию. Пригласили и нас с Курбатовым. Накануне я позвонил ему с просьбой принести почитать что-нибудь из книг Псково-Печерского старца архимандрита Иоанна (Крестьянкина). При встрече Валентин Яковлевич развел руками – всю библиотеку просмотрел, но ни одной книги не нашел, наверное, уже раздал. И тут же сообщил:
— Зато по дороге сюда вышел из автобуса, заскочил в церковную лавку и купил тебе на память книгу нашего митрополита Тихона «Несвятые святые».
Обязательность его, внимание были просто поразительны. Большинство из нас в подобном случае просто извинились бы. И уж точно никому в голову не пришло бы затратить усилия, время, деньги, чтобы найти замену.
Я не помню ни одного случая, ни одного – и в отношении себя, и в отношении других, — чтобы он не выполнил просьбу, если она была ему по силам. Уже и сам забудешь о просьбе, а он все помнит и через месяц, и через полгода. А если не мог быстро выполнить, заранее предупреждал, что надолго уезжает, или приболел. (В последние годы он часто и бывало подолгу прибаливал).

* * *

Мне не известно, когда Курбатов пришел к Богу. Бог всегда живет во многих из нас и нужно время, чтобы прийти к Нему. Могу лишь предполагать, что полное воцерковление произошло в середине семидесятых или начале восьмидесятых годов, хотя бы по фразе, сказанной в те годы или чуть позже, о его встрече на церковной службе с нашим прозаиком Татьяной Дубровской.
О религии он со мной не говорил, только один раз, когда мы сидели на кухне, и уже не помню, с чем это было связано, он вдруг принес из комнаты молитвослов и прочитал один Икос из Акафиста Пресвятей Богородице, сказав:
— Какая красоты, ты слышишь? Это уже небесное.

* * *

К восьмидесятилетию Курбатова вышла его книга «Дневник», изданная в Москве по настоянию и при участии С.А. Биговчего. Сам Валентин Яковлевич не очень-то хотел издавать свои дневники за почти полвека, считая, что они мало кому будут интересны.
Книга вместила внутренний мир Курбатова настолько мощный, что охватить эту мощь трудно даже глубоко образованному и подготовленному человеку. Валентин Яковлевич был знаком с сотнями людей, не менее ярких, чем он сам, был участником сотни событий. И это не просто рассказ о тех или иных людях, о событиях, а размышления наедине с собой о литературе, живописи, театре, кино, музыке, истории, о прошлом и настоящем, о России и о мире. Написано все тем русским языком, на котором теперь не пишут и, как ни горько, дальше никто не напишет.
В своих воспоминаниях я не коснулся внутреннего мира Валентина Яковлевича, о котором знал лишь понаслышке от самого автора «Дневника», да мне это и не по силам. В числе многих других людей, я был знаком по большей части с внешней, бытовой стороной его жизни. Единственное преимущество, что знакомство наше продолжалось тоже почти полвека.
Воспоминания я начал писать вскоре после ухода Валентина Яковлевича из этой жизни и думал, что будет тяжело. Но чем дальше писал, тем все больше пропадало все трагическое, и Валентин Яковлевич представал передо мной, молодой или пожилой, тем, чем был для меня при своей жизни – человеком-праздником.

Литпортреты от Владимира Клевцова. Игорь Исаев

Владимир Клевцов
Литературные портреты

 

Игорь Исаев

Литературная судьба поэта Игоря Исаева с самого начала складывалась удачно. Стихи, как и положено, начал писать рано, потом были студенческие литературные кружки, литобъединение «Март» — и везде о нем говорили, везде они отличались от других уже зрелостью своих стихов.
Это конечно был не дореволюционный литературный Петербург и не послереволюционная Москва, а провинциальный Псков, но все же, все же… О нем продолжали говорить, кто с завистью, кто с восхищением. Хвалил начинающего еще Исаева и Александр Бологов.
Отличался Игорь от других и внешне. Это был достаточно крупный человек, большеголовый, с круглым, на первый взгляд даже немного плоским лицом, и чувствовалось в нем что-то восточное, древнее, половецкое. А сколько достоинства было в походке, в высоко поднятой и слегка откинутой голове, в выпяченной груди, и даже когда он спешил, все равно походка получалась неторопливо-степенной, важной, как у царственной особы, когда она сходит с трона.
Не знаю, к какой литературной школе он себя по молодости причислял – к футуристам, акмеистам, постмодернистам, декадентам, но в целом к тем, кто в свое время в числе других создавали Серебряный век русской поэзии. И чтобы как-то подчеркнуть эту свою духовную связь с теми поэтами, стихи свои подписывал на старый манер «Игорь Исаевъ» с твердым знаком на конце, и обижался, если при публикации в газетах и альманахах журналисты, редактора эту букву «ъ» изымали. И первая книга его имела соответствующее название – «Время кризиса, или Люди на подоконнике». Когда, помнится, я, посмеиваясь, указал на название Бологову, он отмахнулся:
— Это по молодости, это он дурачится. Все со временем перемелется, настоящий талант всегда найдет свою дорогу.
Но я продолжал еще некоторое время относится к Игорю иронично, и когда глядел на его крепкую фигуру, видел его постоянно бодрое, утверждающее настроение, вспоминал высказывание Льва Николаевича Толстого по поводу декадентов: «Да какие они декаденты, певцы печальных сумерек? Это здоровенные мужики, их бы всех в штрафные роты».
Не помню, когда мы с ним впервые познакомились. Возможно это произошло во время выступления в шестой псковской школе, где кроме нас, была еще поэтесса Ларина Федотова. Прочувственные стихи Ларины Викторовны, обычно пользующиеся в женской среде большой популярностью, но восьмиклассников впечатления не произвели. Потом я, путаясь в словах и сбиваясь, прочитал небольшой юмористический рассказ, но и тут школьники даже не улыбнулись.
Но вот поднялся Игорь Исаев, и как в этот момент он был артистичен! Он не остался за столом, а вышел к классу, к доске, давая себе простор, и начал даже не читать, а декламировать, выделяя каждое слово и строчку, окрашивая их в разные тона, цвета. Он рубяще поднимал голос, а потом понижал до шепота, и по звуку это напоминало то камнепад, то шелест трав. Не думаю, чтобы восьмиклассники вникли в смысл стихов, но само течение действовало на них завораживающе.
— Ты читаешь как Маяковский, — сказал я ему позже.
— А то, это мой любимый поэт.
И тогда я подумал, что он представляет себя Маяковским, не в смысле уровня поэзии, тут он, наверное, понимал разницу, а в громогласном поведении – словно бы стоит, заломив шапку, этакий великан и все дороги перед ним открыты, выбирай любую.
Или знакомство наше состоялось на другой литературной встрече в Новоржеве, куда мы поехали на два дня. Я тогда работал в «Псковской правде» и должен был, помимо выступления, собрать материал для очерка о ветеране войны.
Мы выступили. И поздним вечером Игорь отправился со мной к ветерану. Эта встреча запомнилась хорошо. Старому солдату было лет восемьдесят, войну он начал сержантом и уже на третий день ожесточенных боев в Брестской крепости, попал в плен и оказался в концлагере. Со временем в лагере образовались три подпольные группы, одна из которых, «Союз русских офицеров», поставила задачу восстания, и в состав которой, хотя и не был офицером, вошел герой моего будущего очерка. Возглавил группу плененный полковник Красной армии.
Восстание произошло уже в канун Победы, было почти мгновенным и кровавым. Охрану перебили, после чего полковник ввел строгую дисциплину – поставил вооруженную охрану по периметру лагеря и возле продовольственных складов, забаррикадировал входные ворота, создав из концлагеря боеспособную воинскую часть, благо что оружия хватало.
На следующий день к воротам на двух «джипах» подъехали во главе со своим капитаном американцы, которые, видимо, уже узнали об успешном восстании.
— Открывайте, — закричал капитан. – Мы пришли вас освободить.
— Пошел бы ты на со своим освобождением, — ответил через переводчика полковник. – Мы и без тебя освободились.
Ворота он так и не открыл. Открыл позже, когда пожаловал с полномочиями американский бригадный генерал.
Рассказ бывшего узника концлагеря поразил Игоря. Ночевали мы вдвоем в многоместном номере пустующей новоржевской гостиницы, и он тогда сказал:
— Интересная у вас, журналистов, работа, с кем только не встретишься. Может быть, со временем я и сам попробую перебраться в газету.
В тот поздний вечер Игорь вообще был очень разговорчив и деятелен. Не сиделось на месте, хотелось каких-то событий, и он все порывался идти гулять на улицу.
— Какая гулянка, скоро полночь, — отговаривал я его. – Тут тихие люди, уже два часа как все спят.
Узнал я и его биографию – коротенькую тогда, как гулькин нос. Родился в 1973 году в Пскове, в достаточно благополучной семье вузовского преподавателя. Закончил Псковский педагогический институт и теперь работал учителем в сельской школе соседнего Печорского района.
Вскоре его приняли в Союз писателей, и по возрасту он был самым молодым из псковичей, когда-либо становившимися профессиональным литератором. Относились у нас к нему тогда, да и позже, как относятся в семье к проказливому младшему ребенку – и поругивают порой без злости, когда надо, за некоторые проказы, но и любят больше других.
Видеться после этого, хотя и накоротке, мы стали чаще – в основном на собраниях, где он по молодости исполнял роль секретаря и вел протоколы. Но и это довольно нудное занятие ему поначалу нравилось – давало возможность быть в центре писательских дел.
И уже совсем весомо было его назначение одним из редакторов альманаха «Скобари». Теперь он публикуется в газетах и журналах Москвы, Петербурга, Красноярска. Кроме того, постоянный участник поэтических фестивалей «Каблуковская радуга» под Тверью, куда съезжаются поэты со всей страны, становится одним из дипломантов фестиваля. Знакомится там с какой-то девушкой, поэтессой, и как-то при встрече туманно говорит мне, что у него с ней все серьезно и он собирается жениться. Женитьбы, правда, не вышло.
Примерно с этого времени, с 2007 года, у нас установились почти приятельские отношения. Называть он меня стал по отчеству – Васильевич. По имени, как раньше, вроде бы уже неудобно. По имени-отчеству – просто смешно, да и рано. А Васильевич как раз, и как бы выделяло меня среди других писателей. Стукнуло ему уже тридцать четыре года, для поэта возраст самого расцвета.
Я тогда числился в «Псковской правде» кем-то вроде литконсультанта. Писал иногда для заработка статьи, но основной заботой была ежемесячная подготовка выпуска литературной полосы «У лукоморья».
Стихов в Псковской области пишут много, прозу меньше, да и проза в основном монументальная, не вмещающаяся в газетную полосу. Александр Бологов попросил как-то опубликовать его рассказ с продолжением в двадцать пять страниц, и я представил как это будет выглядеть, как станут печатать его из месяца в месяц небольшими отрывками, так что читатель скоро забудет, с чего рассказ и начался.
Прозы не было и помогли справиться с ее нехваткой Вита Пшеничная и Игорь Исаев. Поэты, они стали писать небольшую по объему хорошую прозу, а Игорь еще и эпиграммы на псковских поэтов. Юмористический и сатирический дар его проявились здесь сполна. Сочинил он примерно десятка полтора эпиграмм, некоторые были настолько удачные, что могли бы сравниться с лучшими отечественными образцами этого жанра. И остается только жалеть, что написал так мало, иначе можно было бы собрать небольшую книжицу, востребованную и через десятилетия.
Года три так и держались втроем – на собраниях, юбилеях, презентациях, даже за стол садились рядом, угощая друг друга, а после долго гуляли по городу.
Закончив учительствовать в Печорской сельской школе, Игорь работал в Пскове и работа эта носила какой-то случайный характер. Одно время, по рекомендации Александра Бологова, числился в библиотеке для слабовидящих, потом в какой-то газете. Что это за газета, я так и не понял, он говорил о ней невразумительно, словно стеснялся.
Денег не было. Однажды мы вместе вышли из областной библиотеки, где брали книги, Игорь набрал целую стопку и, оказавшись на улице, вздохнул:
— Сюда тащился почти час по жаре, теперь обратно час. Денег на автобус нет. Я теперь почти всегда хожу пешком.
Но это оказалось минутной слабостью. Когда я наскреб из кармана мелочь, отказался взять, проявив горделивую независимость:
— Это ерунда. Все равно сегодня надо будет где-то денег искать, хотя бы на сигареты.
В последнее десятилетие, мне кажется, что-то надломилось в нем. Он по-прежнему шутил с нами в «курилке» Союза писателей, много говорил о себе, балагурил, но за всем этим уже виделся человек одинокий и неприкаянный, а все шутки, вся бодрость, готовность сделать, написать что-нибудь такое, важное, рассчитано лишь «на публику».
Писал ли он? Наверное писал, но мало, от случая к случаю, да и печататься стало негде. Литературная полоса «У лукоморья» со страниц газеты исчезла. Альманах «Скобари» после отъезда директора типографии С.А. Биговчего в Москву больше не выходил.
Теперь он снова работал учителем – место нашлось в Карамышевской школе, куда надо было ездить за 25 километров. На какое-то время в нем вспыхнул интерес к новой жизни, и он снова стал похож на молодого Игоря Исаева, с его уверенностью в себя, в свое предназначение, словно бы по-прежнему стоял на пороге жизни и с надеждой смотрел в будущее.
При встрече он теперь говорил только о школе, о своих учениках, какие они умные и послушные, какие планы у него на них, что он собирается создать литературный кружок, краеведческий. Но, вспыхнув, интерес быстро угас.
Положение его усугубилось со смертью родителей и получилось так, что ему пришлось перебраться из родительского дома в коммунальную квартиру на улице Стахановской. Я никогда не был у него, но двухэтажный дом свой, построенный в середине пятидесятых годов, он однажды показал. И я был изумлен. Мое детство и юность прошли поблизости от этих мест и дом мы все хорошо знали. Мы называли его «цыганским». Там жила цыганская семья, к которой в праздничные дни собирались многочисленные соплеменники, и тогда шум и веселье стояли по всей округе, как в настоящем таборе.
Сейчас дом был капитально отремонтирован, он принял тихий и ухоженный вид, но все же, когда я увидел, где Игорь живет, это представление о его одиночестве и неприкаянности невольно только усилилось.
Последний раз мы встретились в феврале 2020 года. Погода была сырой, с дождем и мокрым снегом. Я ждал автобус на остановке, а он проходил мимо.
Шел он торопливо прихрамывая, со страдальческим лицом, держался деревянно, с наклоном вперед, как человек, готовый упасть. Одет был небрежно, какие-то боты, месившие грязь, полузастегнутую куртку, без шапки, в волосах таял снег.
— Болею, — сообщил он. – Болит нога, спина, двигаюсь через силу. Ладно, давай, я спешу.
Куда он шел, куда спешил в воскресный день, не знаю. Через несколько месяцев его не стало.

Держа свою боль при себе. Памяти Игоря Исаева…

ДЕРЖА СВОЮ БОЛЬ ПРИ СЕБЕ
(20 сентября ушёл из жизни поэт Игорь Исаевъ)

Всякий раз в горькие дни потерь, кажется, что уж теперь-то говорить-писать, поздно – ушел человек. Неделю назад был, а нынче… Золото осени падает на нас, неизменно удивляя и заставая врасплох неожиданным сплетением Прекрасного с Печальным, света с грустью, Жизни со Смертью.
Но как не написать хоть несколько строк, предварив эту небольшую подборку стихов Игоря Исаева, понимая, что автор достоин отдельного, более глубокого и вдумчивого разговора, как всякий человек именно в силу своей неповторимости, уникальности. Особенно, если это человек творческий, не умеющий жить и дышать бережно, «на расстоянии от себя самого» – не выкладывая, не выплёскивая свою душу и переживания на бумагу, в соцсети, блокноты в телефоне — как, часто, единственный и всегда открытый приют.
Теперь Игоря милостиво приютили Небеса – там живут и творят вечно.

Вита Пшеничная


https://sun9-43.userapi.com/bJzVmFenWujYD33BO-PLEI3MzdjJf03o67Zwfw/sMLzODIQo-0.jpg?ava=1

Игорь Исаевъ

*  *  *

Абы кого — не хочется.
Абы кому — не молится.
Ну здравствуй, одиночество.
Я снова за околицей.

Сестра, наверно, Каина,
И мне — сестра по жизни ты.
Дул ветер неприкаянный
И даже сны пронизывал.

Мешает ветер проклятый
Песок с печалью жменями.
Дома зияют окнами,
Слепые от рождения.

Эх, кто помянет прошлое,
Тому сидеть на якоре.
Бутылка — спящей кошкою.
Стакан у ног – собакою

Веют ветра…

Веют ветра, веют,
Дуют ветра, дуют.
Мне бы ее – поскорее,
Мне бы ее – молодую…

Чтобы в одном стиле,
Чтобы не ждал – дали,
Оба – детей растили,
Вы – таких не видали.

Первенец будет сыном,
Всем остальным – вторая!
Многие пили вина,
Крепче и не бывает.

Вот и заря алеет,
В комнату смотрит пустую.
От одиночества злее
Я становлюсь. Тоскую…

Круговерть

И.Т.

Зима-зима. Какого чёрта
Меня в деревню занесло?
Сидишь, как будто заключенный.
Вот дело было бы весной!

Отхлынет снег морскою пеной,
Очистив поля окоем.
И ты, в болоте по колено,
Щебечешь мокрым воробьем.

Но низкий стиль, едва ль почетный,
Поэту вовсе не к лицу.
А лето, ветреной девчонкой,
Мелькнуло. Движется к концу.

Лихие комары да мухи,
Дожди, пришедшие на год –
Всё это – следствие разрухи
И оправдание всего.

Придет девчонка, время спросит,
На час останется на чай.
И снова осень. Здравствуй, осень!
Под утро, к январю – прощай.

О Боже, как бывает скучно
И анемично без любви.
Читатель вспомнил рифму «Пушкин»?
Так на ее тебе, лови!

Зима-зима. Какого чёрта
Меня в деревню занесло?
Под мрачный, словно закопченный,
Январский, хмурый небосвод…

Россия — это не Москва

Россия – это не Москва.
Столица пусть себе гордится,
В моей стране другие лица.
Россия – это не Москва.

Россия – это я и ты,
И друг, и враг по переписке, —
Костра затушенного искры
И марта бледные цветы.

Россия – это не Газпром
И чопорно-лукавый Питер.
Вы говорите, что хотите,
А мы хоть помолчим вдвоем.

Россия – это Псков и Тверь
И Новгород со Старой Руссой.
Моя страна живет изустно,
И в соцсетях еще теперь.

Пусть говорят тебе: «Да ну,
Ну сколько можно притворяться!» —
Не доверяю государству,
Но я люблю мою страну.

Россия – это не Москва!

Баллада о подлости

Трубы трубили о доблести
И о понятии – честь.
Что же мы знаем о подлости,
Кроме того, что есть?

Кроме того, что сволочи
Честному сутки продлят,
Кроме того, что полночью
Катится вниз Земля.

Это не нашей местности
В рай контрабандой влезть.
Что же мы знаем о честности,
Кроме того, что есть?

Сердце, накрытое айсбергом.
Что ты ни делай с собой,
Рыцарь выходит Айвенго
На безнадежный бой.

Вот и забыли о годности,
Нам бы пора поспать….
Но ведь не станет подлостью
Просто о ней не знать?!

Держи свою боль при себе…

Держи свою боль при себе,
Она никому не нужна:
Ножом пронзая хребет,
Будет сильнее ножа.

Боль собой накорми,
Душой стремясь к небесам,
Ты взорвешь ею мир,
Или взорвешься сам.

А ведь нам говорили…

А ведь нам говорили, что мы – дураки,
Не для умных устроена эта преграда:
На другом берегу пресловутой реки
Ожидает пустыня античного ада.

Ну и что, зазывали вперед смельчаки,
Ну и что, вот поток, за потоком – свобода.
Пожелай отпустить ободочек чеки
И черпай, сколько хочешь, нектар небосвода.

Нам свобода – награда! Награда за что?
Это песнь и молитва; и цель и причина.
Тяжело излечить отравленье мечтой,
И шальную «свободу», что с нами случилась.

Как всегда, Достоевский (опять «Идиот»),
Чтобы русский был понят, примите мельдоний.
И ушедший в туман, хоть куда-то придет.
И умеющий плавать – однажды утонет.

Был оценен фальшивой монетою труд,
Чем быстрее, тем дальше бежали недели.
Или смерть не красна, или тесно в миру,
Только небо – отдельно и люди – отдельно.

Идут седые старики

Когда победы – далеки,
А пораженья – роковые,
Идут на площадь старики
И вспоминают дни былые.

Печаль и горечь в их словах:
«Что молодежь? Поет и скачет!
А было время и листва
Росла куда кучней и ярче!»

Ведь боль обыденной беды
Для них стократ сильней недужит.
И с каждым годом их ряды
Становятся плотней и уже.

Мы привыкаем к тишине.
За прочими делами быта
Никто не помнит о войне.
Полвека, и она забыта.

Не достает костей земле,
Каленых бурь бескрайней сечи.
И пацаны в двенадцать лет
Подняли свастику на плечи.

А мы смеемся: «Дети! Блажь!
Ведь повзрослеют, не дебилы».
И фюрер носит камуфляж,
А ночью гадит на могилы.

Для нас опять настал рубеж –
Солдат старел, страна старела.
Но «на груди его горела
Медаль за город Будапешт»!

От Петрограда до тайги
Еще бывают дни такие:
Идут седые старики –
Непобежденная Россия.

Отточенная бритва неба…

Отточенная бритва неба
Отрезала кусок земли,
Порозовела, покраснела
И скрылась в мертвенной дали.

Фонтан зари: раскрыты вены,
Идет, растет и там, и здесь –
Нас не спасут бетон и стены,
И ставни крепкие сердец.

Когда же свет умрет от скуки,
К твоим услугам фонари.
У каждого по локоть руки
В следах свернувшейся зари.

Сентябрь

Пропавшее лето.
Сгустились шаги.
В костях –
Отложенье солей.
В цепи из бронхитов,
Простуд и ангин
Ты лето искал
На земле.

Проспавшие лето.
Театр пурги
Разбудит свой
Зрительный зал.
Сегодня был жив,
Послезавтра – погиб.
У смерти – седые глаза.

По сгусткам шагов
Измерялись толчки
В артериях лета. Озяб.
О ценах на пряжу
Шептались сверчки
И ткали из листьев
Сентябрь.

Взаимности не требовать взамен…

Взаимности не требовать взамен,
Хоть обещали раз тебе и тридцать,
Любых границ, — от потолка до стен,
Да Бог с тобою, были бы границы!

Препятствий нет, но кто же виноват,
Что мы с тобой не встретимся глазами?
Обязан был сказать тебе слова,
Но этих слов, прости, еще не знаю.

Быть вместе нам дано и суждено
Вселенской силой — не бывает выше.
Не в этот день, не в завтрашний —
в иной.
Потише, люди! Ангелы не слышат.

*  *  *

Все переборем, все перемелем,
Тесто замесим, выпечем хлеб.
Даже в морозы и в злые метели
Жизнь продолжалась на нашей земле.

Были ли брани, были ли сечи,
Всех ли людей забирала чума,
Тихое утро рождал бурный вечер,
Ясной весною сменялась зима.

Боль и болезни в измученном теле,
Ум заблудился в пугающей мгле…
Все переборем. Все перемелем.
Тесто замесим. И выпечем хлеб.

Едва накрыло ябедно и строго…

Едва накрыло ябедно и строго
Слезою Сатаны, улыбкой Бога,
Чек на оплату дали в жизни этой –
Сбываются попутные приметы.

Забыв о долге, так случалось, ранге,
Сойдусь с судьбой в фокстроте или танго.
Узнав и ярость грешную, — святую,
Она меня приложит поцелуем.

Ей кланялись и ласточка, и аист…
Люблю тебя, пол-жизни – заплетаясь.
Душой богат, финансами — не сметен,
И был, и не был будто бы на свете…

Опять исчезаю…

Опять исчезаю, схватила иная
Дорога,
Ведет ни туда, ни сюда.
Никем не помянут,
почти невменяем,
А водка – такая же, в общем, вода.

Горит так же звонко,
Звучит так негромко,
И непредсказуем возможный итог:
Стремян не найти.
Оборвались постромки.
Ушел в никуда,
и спаси меня, Бог.

Спаси меня, жизнь,
Не помянута всуе,
Меня, одного
во степи и в ночи.
Люблю/не люблю,
Но при этом – ревную.
Нектара не надо.
Сгодятся и щи.

*  *  *

Отче наш!
Во гневе и любви
Я молюсь Тебе во искупленье,
Чтобы все свершения мои
Не служили скудости и лени.

Славят: книголюб и книгочей.
Я молюсь и в праздники, и в будни,
Чтоб гордыне суетной моей
Не отдать и крохотной секунды.

Изреченье сирое мое
Так ли уж кому-нибудь и нужно?
Слова заостренное копье
Слишком уж опасное оружье.

И во дни короткие мои
До тех пор, покуда кровь не стынет,
Дай мне, Боже, веры и любви
И избавь от гнева и гордыни…

*  *  *

У реки крутые берега,
Но запас воды почти исчерпан.
Учит Церковь: Отпусти врагам!
Отпускаю. Падают зачем-то.

От обид, измен в крови пожар,
Выпадают все пустые шансы.
Как-то много стали обижать.
Слишком часто стали обижаться.

За добро отдарится добром,
Может быть, еще ключом от рая.
Падает с деревьев серебро,
Но никто его не подбирает.

Иногда забытою виной
Осень вдруг потребует расплаты.
Раз простили все давным-давно,
Значит, скоро буду виноватым.

Сложное становится простым,
Но простое всякий ли поднимет?
Я опять прошу тебя: Прости.
Помяни в молитве мое имя.

Умер поэт Игорь Исаев

Правление Псковского регионального отделения
Союза писателей России
с прискорбием сообщает,
что 20 сентября на сорок седьмом году жизни
скоропостижно скончался поэт,
член Союза писателей России с 2001 года,

Игорь Исаев


Игорь Олегович Исаев родился 13 декабря 1973 года в Пскове. Окончил факультет русского языка и литературы в Псковском государственном педагогическом институте (теперь — университет). Работал учителем в неполной средней школе села Печки (Печорский район Псковской области), был корреспондентом различных псковских СМИ. С 2014 по 2020 год преподавал в детской школе искусств, в селе Середка Псковского района.
Станислав Золотцев так отзывался о поэте Исаеве:
«…Игорь Исаев — иной породы, крепкой натуры человек, «твердый орешек», воспринимает уроки неторопливо, пишет несуетно, но, чувствуется, что он — учитель литературы в сельской школе — умеет не только учить, но и учиться, причем очень творчески. Лично для меня это означает прежде всего то, что Слово Русское для него не только школьный «предмет», но — судьба. Не профессия, но — призвание…»
Творческий путь Игоря Олеговича пресекся на высокой поэтической строке, когда поэт вошел в полную силу, украшал и готов был еще более украсить русскую литературу прекрасными образцами поэзии! Увы, жизнь его трагически оборвалась!

От имени псковских писателей выражаю соболезнование родным и близким покойного! Да упокоит его Господь в селениях праведных! Вечная память!

О времени и месте погребения поэта будет сообщено дополнительно.

Председатель правления
Псковского отделения Союза писателей России
Игорь Смолькин

Поздравляем Игоря Исаева с 45-летием

Сегодня День рождения у нашего коллеги и товарища по перу Игоря Исаева!

Мы привыкли называть его молодым поэтом, так обычно и представляли на литературных мероприятиях. Привыкли. И не заметили, как Игорь Олегович вошел в пору зрелости. Хотя и прежде поэзия Игоря Исаева отличалась глубиной и индивидуальностью. Его художественный дар раскрылся рано и продолжает расцветать. Присущие его поэтическому слову тонкий лиризм, легкость, гармония, красота дополняются теперь философским осмыслением бытия.

Червонной осенью томим,
От кратких лет до долгих зим
На перекрестке,
Я знаю, утро не спасет.
Мне в этом мире сложно все
И все так просто…

Но поэту Игорю Исаеву не грозит увязнуть в мире предельно-обобщающих понятий, его талант раздвинул горизонты его творчества от колыбели до последнего «прощай». Поэтому сакраментальное «быть или не быть» легко совмещается в нем с неумолкающими рапсодиями детства, где:

Молоком и полем пахло лето.
Вечер шел над крышами домов…

Пожелаем же нашему товарищу легкого пера, новых постижений и открытий!

Игорь Олегович!
Пусть каждое твое стихотворение станет праздником, а каждая новая книга – юбилеем! Что же касается возраста… Пусть тебе и сорок пять, но ты еще восхитительно молод и столько еще можешь успеть. Дерзай! И пусть Господь будет тебе помощником и в творчестве и в жизни! Здоровья тебе и благополучия на многая и благая лета!

От имени писателей Псковщины,
председатель правления
Псковского регионального отделения
Союза писателей России,
Игорь Смолькин


Игорь Олегович Исаев родился в г. Пскове в 1973 году. Имеет высшее образование: окончил факультет русского языка и литературы ПГПИ им. Кирова. Более 7 лет работал учителем в сельской школе. Поэт и прозаик, выпустил 5 книг стихотворений. Редактор альманаха «Скобари», член оргкомитета фестиваля «Словенское поле».
Произведения публиковались в центральных изданиях и коллективных сборниках: «Литературная газета»; в журналах «День и Ночь» (Красноярск), «Сибирские Афины» (Томск), «Пролог» (Москва), «Русский переплет» (Москва), в альманахе «Скобари» (Псков) и др.  Живет и работает в Пскове.


Читайте также: «Исаев Игорь Олегович. «Поэт-романтик, человек-кремень»: к юбилею поэта и писателя Игоря Исаева«.

Пустошка, Опочка, стихи и… грибочки

Пустошка, Опочка, стихи и… грибочки

(путевые записки Татьяны Рыжовой)

Представьте себе такое: писатели областного центра выезжают к читателям, живущим как в близлежащих городках и посёлках, так и в глубинке. Везут с собой доброе и вечное – книги и своё творчество…

Люди старшего поколения скажут, что для культурной жизни прошлых десятилетий это вполне обычная история.

Не знаю, сохранилась ли в наши дни подобная практика в других культурных центрах России, но вот для писательской организации Пскова, которой исполняется 50 лет, она и не прекращалась.

Сентябрь 2017 года. Лучезарный день бабьего лета. По дороге, вдоль которой по обе стороны, узорясь осенним разноцветьем, протянулись нескончаемые массивы псковских лесов, мчится машина. В ней, кроме водительского, пять мест, в которых уютно расположились писатели Пскова. А зовут их Ирена Панченко, Валерий Мухин, Татьяна Рыжова, Игорь Исаев и Альберт Агархонян. И лежит их путь сначала в Пустошку, где встречи с ними ожидают школьники, а затем в Опочку — в известный в области педагогический колледж, студенты и коллектив которого тоже пожелали встретиться с «живыми» писателями.

Здесь следует упомянуть, что Альберт представляет в этой поездке армянскую диаспору Пскова (хотя он и поэт тоже), а Ирена, кроме поэтического творчества, представляет ещё и латышскую диаспору как составную часть своей замечательной книги «Псковщина — наш общий дом», с которой также планируется познакомить молодых читателей.

Дорога неблизкая. Но в машине – люди, воображение и творческий потенциал которых, имеет свойство реализоваться постоянно и повсеместно. Ассоциации с какими-то интересными эпизодами из жизни вызывало в пути всё — и берёзки, и деревушки, и церквушки, и речки с мостами. Сразу появлялись темы для обсуждения, воспоминаний, рассказы. Поэтому скучно не было. Ирене, которая не спала всю ночь, так и не пришлось (как мечталось) вздремнуть в дороге.

И вот уже на моё замечание о необычных названиях местных деревушек Валерий Мухин по просьбе Игоря Исаева рассказывает анекдотичную историю, произошедшую однажды с ним, а вернее, с его женой, когда они вот так же ехали вдвоём по псковской трассе. Оставив на обочине машину, супруги решили поискать грибы в лесу вдоль дороги. Валерий перешёл на другую сторону дороги для расширения зоны поиска. Напротив того места, где его жена увлечённо срезала найденную семейку грибов, остановилась машина. Из неё вышел мужчина и направился к женщине. Подойдя к ней, он задал ей вопрос: «Где здесь Мухина?» На что потрясённая грибница, сжимая нож в руке, пролепетала: «Я – Мухина…» Подошедший муж сразу понял, что супруга не совсем верно услышала вопрос и истолковала его по-своему. Он тут же объяснил мужчине, ошарашенному ответом его жены, как проехать в деревню Мухино.

Я долго смеюсь, живо представляя детали этой каламбурной истории, которую, оказывается, многие уже знают, а Ирена даже рассказ на эту тему написала в своих воспоминаниях. Но сейчас, в продолжение грибной темы, она озвучивает своё тайное желание остановиться хоть ненадолго в лесочке у деревни Есенники, где ей известно одно восхитительное грибное местечко. Ни для кого не секрет, что Ирена — страстная грибница. Наверно, нет ни одного писателя в Пскове, кто не отведал бы её грибков – жареных, солёных, маринованных, которые она всегда приносит на любые застолья в литературной гостиной и которые действительно хороши.

А тут и Пустошка явилась нашему взору. Школьный зал заполнен старшеклассниками. Пришли сюда и взрослые — участники Литературного клуба при городской библиотеке. Один за другим выступают писатели – представляют общие издания, вышедшие за последние годы, читают свои стихи, рассказывают об интересных событиях в литературной жизни Псковского края. Чувствуется, что школьники не избалованы звучащим поэтическим словом. Но вот Валерий Мухин читает своё «дорожное» стихотворение. Зал оживляется, услышав строчки о родном городе, говоря о котором автор шутливо замечает: «Не Пустышка – а Пустошка!».

А чтобы школьная и городская библиотеки Пустошки не пустовали, писатели подарили им солидную стопку книг с искренними пожеланиями авторов на титульных листах.

Направляемся в Опочку. Оказывается, у нас образовалось достаточно свободного времени, чтобы посетить вожделенный грибной рай, о котором мечтает Ирена. Сидящий рядом с водителем (отличным, кстати, парнем) Альберт назначен вперёдсмотрящим: его задача – не пропустить дорожный указатель с поэтичным названием деревни — Есенники. Именно там, за поворотом и обнаруживается искомый объект.

Писательская братия покидает машину и радостно устремляется к лесу. Под первым же деревом видим гриб. Он необыкновенный! Высокий, стройный, с огромной плоской шляпкой! Я думаю, что это поганка. Однако Ирена авторитетно заявляет, что это съедобный гриб и зовут его – Зонтик, или Королевский гриб. Да, он из породы поганок, но с юбочкой – значит, благородный. Вкус его напоминает курятину.

Услышав о курятине, все ощутили голод. Альберт, тем временем, раскрывает увесистый пакет, который захватил с собой из багажника. Из пакета исходит запах, спутать который нельзя ни с чем. Шашлык! А ещё настоящие лаваши! Вот оно хлебосольство и широта души по-восточному! Комментарии, как говорится, излишни.

Едят все, кроме Ирены. Её бежевая курточка уже маячит где-то средь деревьев, то теряясь в низине, то появляясь на пригорке. Зовём её хором, соблазняя шашлыками. Возвращается уже с грибами. Узнаём, что когда-то она и Мухин уже были здесь в компании таких известных писателей как Валентин Краснопевцев, Лев Маляков, Виктор Фокин и других, когда вот так же приезжали на встречу с читателями этих мест.

Слушаю воспоминания Ирены и Валерия о счастливых часах общения с этими людьми и думаю, что мне несказанно повезло быть участником нынешней поездки. Например, я могла и не узнать о забавном эпизоде, когда Фокин, не признававший грибов в качестве пищи, хвалил «курятину», которой, на поверку, оказался гриб Зонтик, искусно приготовленный Иреной и Игорем Плоховым. Да и многого другого я не узнала бы.

Приезжаем в Опочку. Ещё есть какое-то время в запасе. Нас приглашают к себе на чай и кофе работники библиотеки. А ещё на столе лежат соблазнительные бутерброды. Исаев вздыхает и со словами «уж очень эротично они выглядят» тянется к тарелочке, а за ним и другие, стыдливо признавая в подсознании, что после Альбертового шашлыка подобное излишество выглядит просто неприличным. Но гостеприимные хозяева настойчивы, а слабые угрызения совести по поводу переедания быстренько рассеиваются под натиском неоспоримого превосходства вкусных бутербродов.

А потом — тёплая и запоминающаяся встреча со студентами и преподавателями колледжа. После того, как Ирена представила книгу «Псковщина — наш общий дом», слово получает Альберт. Его стихи о любви на русском языке, чем-то напоминающие поэзию Омара Хаяма, явно приходятся по душе девичьей аудитории.

Надо признать, что у поэтов (за очень редким исключением!) имеется одна слабость: мы забываем о времени, выступая перед аудиторией. И это отнюдь не из тщеславия, а от естественной для поэта потребности быть услышанным теми, для кого его творчество и предназначено. Не зря, наверное, с давних времён поэта считали посредником между Небесами и людьми. Время общения со слушателями незримо для поэта. Ты вспоминаешь, что не прочёл самое лучшее, и читаешь его, а потом ещё и ещё…Читает и Альберт. А время для встреч, как всегда, ограниченно: нам выделен один лишь урок, до звонка. И вот уж коллеги по писательскому цеху украдкой смотрят на часы, понимая, что свою заготовленную программу придётся существенно сократить. Но всё как-то хорошо складывается. Игорь Исаев успевает не только представить антологию, одним из редакторов которой он был, но и выдать страшную тайну о том, что писатели, бывает, грамматические ошибки делают, и не только! Дети тепло принимают его – ведь он не только хороший поэт, но и учитель русского языка и литературы!

А мы с Иреной спонтанно обыгрываем её и мои стихи и пародии на них из книги «Шутить — не плакать». Не забыты и другие поэты. Валерий Мухин опять заставляет смеяться молодёжь, читая шуточное посвящение поэтессе Валентине Алексеевой, которая когда-то первой обнаружила в нём настоящего поэта и о которой в финале его стихотворения есть такие строчки: «Алексеева Валя! Ты меня родила!».

Но самым радостным было то, что после звонка никто не расходился, хотя мы и завершили свою программу. К нам подходили, задавали вопросы, рассматривали книги и календари, приглашали приехать вновь.

Мы, конечно, приедем. Но спустя некоторое время. Ведь нас ждут и в других населённых пунктах. И все писатели нашей организации готовы вновь и вновь везти доброе и вечное в самые далёкие уголки нашей малой родины.

До новых встреч!

Поэты Псковщины вышли в финал международного музыкально-поэтического фестиваля «Мгинские мосты»

Сразу девять псковских поэтов стали финалистами конкурсов международного музыкально-поэтического фестиваля «Мгинские мосты»

Фестиваль «Мгинские мосты» проводится в посёлке Мга Ленинградской области. В  2017 году фестиваль посвящён Году истории и 90-летию Ленинградской области. В рамках фестиваля организованы заочные конкурсы «Мгинские мосты без границ» (для взрослых авторов) и «Ступени» (для детей), а также очный литературно-музыкальный конкурс. По результатам отборочного тура конкурсов в финал «Мгинских мостов» вышли сразу девять представителей Псковской области.

В заочном конкурсе «Мгинские мосты» финалистами стали:
— в номинации «Лирическая поэзия» — Геннадий Моисеенко (г.Великие Луки), Светлана Размыслович (г.Великие Луки), Игорь Саюнов (г.Великие Луки);
— в номинации «Историко-патриотическая поэзия» — Мария Романчук (Гдовский район, д.Трутнево), Геннадий Синицкий (г.Невель).

На очном конкурсе фестиваля, который состоится в пгт. Мга  25 марта, Псковскую область будут представлять псковские поэты Игорь Исаев, Николай Рассадин, Вита Пшеничная и Андрей Бениаминов.

Творчество (к 50-летию Псковской писательской организации)

Творчество

(к полувековому юбилею Псковской писательской организации)

История Псковской областной организации Союза писателей началась в декабре 1967 года. Её первым ответственным секретарём стал участник Великой Отечественной войны, поэт Игорь Николаевич Григорьев (1923-1996).
Кроме него в организацию вошли М. А. Зверев, И. В. Виноградов, Л. Т. Колесников, Ю. Н. Куранов. В разные годы во главе псковских писателей находились Лев Тимофеевич Колесников (1926-2003), Станислав Александрович Золотцев (1947-2008), Александр Александрович Бологов (р. 1932), Олег Андреевич Калкин (1943-2007). В 2005 году председателем организации избран православный прозаик Игорь Александрович Смолькин (р. 1961), который и занимает эту должность по настоящее время.

В рамках предстоящего 50-летнего юбилея регионального отделения Союза писателей творческий десант писателей из Пскова 3 февраля посетил Великие Луки. Приехали Игорь Смолькин, Ирена Панченко, Иван Иванов, Тамара Соловьёва, Татьяна Гореликова, Игорь Исаев.
С утра наши гости выступили в центральной районной библиотеке и дали мастер-классы среди учащихся. А в 15 часов состоялась общая встреча членов СП России в конференц-зале центральной городской библиотеки им. М. И. Семевского.
Псковские и великолукские писатели говорили об истории организации, о перспективах и творческих планах, о книгах, читали свои стихи. От Великих Лук в разговоре участвовали Андрей Канавщиков, Людмила Скатова, Татьяна Лапко, Геннадий Моисеенко.
Желающие могли задать интересующие их вопросы. В частности, И. А. Смолькин подтвердил готовность организации помогать в вопросах отдания памяти ушедших авторов, много сделавших для литературы Великих Лук, с чем обратилась председатель городского краеведческого общества Г. Т. Трофимова.
Постоянно звучала и та мысль, что несмотря на естественные финансовые и организационные сложности творческие контакты северной и южной столиц Псковщины будут не только продолжаться, но и крепнуть. У писателей, где бы они ни жили, одни цели и задачи – развивать великую русскую литературу, то есть хранить её традиции, наполняя современным звучанием.
Да, у литературы сейчас гораздо меньше рекламы, чем было в советское время, а над фразой Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт» сейчас обычно принято лишь смеяться, но суть от рекламных оболочек не меняется.
Россия как жила своей культурой, своей духовной составляющей, так и будет жить в дальнейшем, если захочет оставаться Россией. Алгоритм тут очень простой: человек может лишь то (в экономике, промышленности или сельском хозяйстве), что позволяет ему сделать его внутреннее существо, которое воспитывается именно культурой, именно его духовным стержнем.
В этом смысле Псковская писательская организация подходит к своему 50-летию с оптимизмом. Россию нельзя отделить от её литературы и наоборот. Лишь бы хватило всем нам сил на этом большом и сложном пути по возрождению порушенного в 90-е годы прошлого столетия.
Во время посещения Великих Лук И. А. Смолькин также побывал в новом храме Святителя Тихона и новомучеников и исповедников Российских, а также благодаря Т. П. Случаевой ознакомился с экспозицией краеведческого музея.
— У города с такой великой историей не может не быть великого настоящего, — заметил Игорь Александрович. – Поэтому мы все желаем Великим Лукам лишь успехов!

А. КАНАВЩИКОВ
Фото Татьяны ЛАПКО, Виктора МАТВЕЕВА


Стихи о войне. Игорь Исаевъ

Победа Игорь Олегович Исаев

Поэт, член Союза писателей России. Родился в Пскове в 1973 году. Окончил филологический факультет Псковского пединститута. Работал учителем, корреспондентом. Публиковался в местной прессе. Редактор альманаха «Скобари». Произведения публиковались в центральных изданиях и коллективных сборниках. Автор трех книг стихов. Живет в Пскове.

 

 

 

* * *

Когда победы — далеки,
А пораженья — роковые,
Идут на площадь старики
И вспоминают дни былые.

Печаль и горечь в их словах:
«Что молодежь? Поет и скачет!
А было время, и листва
Росла куда кучней и ярче!»

Ведь боль обыденной беды
Для них стократ сильней недужит.
И с каждым годом их ряды
Становятся плотней и уже.

Мы привыкаем к тишине.
За прочими делами быта
Никто не помнит о войне.
Полвека, и она забыта.

Недостает костей земле,
Каленых бурь бескрайней сечи.
И пацаны в двенадцать лет
Подняли свастику на плечи.

А мы смеемся: «Дети! Блажь!
Ведь повзрослеют, не дебилы».
И фюрер носит камуфляж,
А ночью гадит на могилы.

Для нас опять настал рубеж —
Солдат старел, страна старела.
Но «на груди его горела
Медаль за город Будапешт»!

От Петрограда до тайги
Еще бывают дни такие:
Идут седые старики —
Непобежденная Россия.

В Борках прошла презентация книги псковских писателей

Супер Обложка27 января в п. Борки в литературно-художественном музее имени писателя И. А. Васильева состоялась презентация книги «Нам свыше Родина дана».

В книге представлен Псковский край в поэзии и прозе псковских писателей. В предисловии есть такие слова: «Надеемся, что книга станет надёжным помощником в укреплении жизнеутверждающих, позитивных идеалов и ценностей, таких как любовь к Родине, патриотизм, понимание величия, самобытности и красоты родной страны, её непреходящего значения в мировом историческом процессе, в возрастании уважения и привязанности к родному краю — Псковской земле, в утверждении высших потребностей человеческого духа, а также в приобщении молодого поколения к высокому духовному наследию русской литературы».

На встречу с читателями в деревню Борки приехали псковские поэты Ирена Панченко, Тамара Соловьёва, Игорь Исаев, Александр Себежанин, Надежда и Ирина Камянчук. В исполнении авторов прозвучали стихи и песни собственного сочинения.

Послушать поэтов пришли жители Борков, учителя и ученики Борковской школы. В заключение встречи авторы подарили музею свои книги.

По материалам сайта ВЛуки.ру

«Словенское поле -2014». Восемь дней до начала…

До открытия поэтического фестиваля «Словенское поле – 2014» осталось восемь дней.

Фестиваль стартует 26 июля в Старом Изборске. В этом году начало фестиваля совпадает с празднованием 70-летия освобождения Старого Изборска от немецко-фашистских захватчиком, и 50-летия музея-заповедника «Изборск». Таким образом, фестиваль становится ещё и частью праздничной программы, посвящённой этим юбилейным датам.
Впрочем, праздничными мероприятиями, проходящими на территории изборского музея-заповедника, фестиваль не ограничится. Вечером 26 июля поэты встретятся в арт-кафе «Винил» на поэтическом вечере «Вне формата». 27 июля для них откроются двери Псковской областной библиотеки для детей и юношества имени В.А. Каверина.

Второй день фестиваля предусматривает встречу с секретарём правления Союза писателей России, главным редактором газеты Союза писателей России «Российский писатель», директором издательства «Российский писатель, писателем Николаем Дорошенко, презентацию книги печорского автора, изданной в «Российском писателе», подведение итогов конкурса «Словенское поле – 2014» и фестиваля – в целом.

Все фестивальные площадки открыты для зрителей.

В 2014 году оргкомитетом фестиваля принято 68 заявок. Приехать на поэтический форум собираются поэты из 16 регионов России, а также Латвии и Эстонии.
В фестивале планирует принять участие известный башкирский поэт, писатель-сатирик Марсель Салимов, московские поэты Темур Варки, Влад Павловский, Александра Ирбе, Фёдор Назаров, поэт, издатель, генеральный директор издательства «Элен» — Елена Черных, петербургские поэтессы Марина Волкова и Ольга Королёва, тверская поэтесса Анна Сургур, поэтессы из Риги Ирина Блажевич и Елена Копытова, таллиннская поэтесса Елена Ларина. Псковскую писательскую организацию на фестивале представляют поэты Татьяна Гореликова, Игорь Исаев, Валентина Алексеева, Иван Иванов, Вита Пшеничная, Вера Сергеева.

В целом фестиваль 2014 года отмечен повышенным интересом к нему профессиональных авторов, членов Союза писателей России и других творческих союзов. Впрочем, как и в прежние годы, уровень поэтов, приезжающих на фестиваль, различен — от малоизвестных и начинающих авторов, до профессионалов, пишущих и печатающихся уже многие годы. Как отметил один из основателей фестиваля, член оргкомитета фестиваля «Словенское поле – 2014», поэт Андрей Краденов: «Фестиваль задумывался и реализуется как открытый. Мы дадим слово каждому автору, приехавшему на него. Для молодых поэтов он не только школа поэтического мастерства, но и возможность заявить о себе. Сказать своё поэтическо слово и быть услышанными». Впрочем, определённый отбор произведений при подготовке фестиваля всё-таки существует. Из 79 поступивших заявок – 11 отклонено.

Фестиваль «Словенское поле» позиционируется как «фестиваль исторической поэзии», именно поэтому основной темой фестивальных произведений была и остаётся история России. Организаторы фестиваля не ограничивают авторов каким-либо историческим периодом. поэтому среди произведений, представленных на отборочный этап фестиваля, и стихи о древней Руси, и стихи о Первой мировой и Великой Отечественной войне.
Немало прислано стихов о событиях на Украине: в Одессе, Донецке, Лугансе, Славянске. И хотя на сегодняшний день их сложно отнести к исторической поэзии, безусловно, через год-два они таковой станут.
Напомним, что фестиваль «Словенское поле – 2014» посвящён памяти поэта Вадима Негатурова, погибшего 2 мая 2014 года при пожаре в одесском Доме профсоюзов. Его жизнь и смерть, его стихи и песни, на эти стихи сложенные, его подвиг — уже история.С-П

Алексей Маслов. Рассказанная жизнь.

maslov

Алексей Маслов
          (24.05.1961 – 15.09.2008)

Он ведь не был суперменом. Не был тем, на ком крыша мира держится. Ха! Скажи кто-нибудь Алексею Маслову об этом, или при нем, он первый бы рассмеялся и рассказал очередную интересную историю про нас – легкомысленных, тех, кто такое вслух произносит. Взрослые, а в сказки верят. Оставивший себя как «отдельно стоящее дерево», знаменитый своей фирменной иронией, он умел рассказывать сказки!
Но он верил в твои стихи, в твое творчество. Или делал вид, что верил. И умел убедить тебя и читателя в том, что из этого сырья обязательно получится книжка. Получалась именно книжка, он не обманывал. Ты читал об этом его замечательную статью в газете «Новости Пскова» — о твоей так себе книжке. И видел ее, эту книжку, его глазами. И это была новая история про нас, не таких уж и легкомысленных, если прочитать и вдуматься.
Он умел рассказывать, он рассказывал так, что байки его невозможно было записать, ибо пропадала – та самая – масловская интонация. О том, как найти на чердаке или в заржавевшем сейфе провинциального театра неизвестную пьесу Довлатова. О том, как замечательно играют в футбол люди, для которых это – суровая работа, а не веселая игра. А для него, для Алексея Маслова, это всегда было игрой. Жизнью. Сказкой.Той сказкой, которую он сыграл, как жизнь. Рассказывал об этой игре. У смерти престранное чувство юмора: она прервала его рассказ – на полуслове.

Игорь Исаев