Архив метки: Валерий Мухин

Я – время. О поэте Александре Гусеве

К 85-летию со дня рождения
поэта Александра Гусева

(11.02.1939 — 20.10.2001)


 

Валерий Мухин

Я – ВРЕМЯ
(о поэте Александре Гусеве)

Судьба у Александра Гусева была очень тяжёлой, я бы сказал – трагической. Родился он 11 февраля 1939 года в деревне Шемякино, Порховского района, Псковской области. Военное полуголодное ВРЕМЯ – детство. Четверо детей в семье. Жизнь на оккупированной территории. После войны переезд в Псков.
Окончив в Пскове в шестнадцатилетнем возрасте школу, он строил свою дальнейшую жизнь без родительской помощи. В 1958 году окончил Ленинградский радиотехникум. Отслужил в армии, в ракетных войсках, в 1961 году пережил клиническую смерть, работал на Псковском заводе радиодеталей, перепробовал массу профессий, прежде чем нашел свою единственную дорогу – к поэтическому творчеству. 
Работал в Псковском историко-художественном и архитектурном Музее-заповеднике, в Псковской областной научной библиотеке. В 1971 году заочно окончил знаменитый московский Литературный институт имени Горького, стал писать стихи, служить Музе.
У него выходят небольшие сборники стихов: «Пожелай мне удачи» 1971, «Земле кланяюсь» 1974, «При свете памяти» (1984), «Измерения» (1990), «Если приду» (1996), «Небесный свет» книжка в коллективном сборнике «У родника» (1997), «До последнего дня» книжка в коллективном сборнике «Звучание свирели» (1998).
Исключение составил последний его прижизненный сборник «Колесо бытия» (1999), на 270 страниц.
 
Презентация этого сборника, состоялась 17 декабря 2000 года на заседании клуба «Лира» в центральной библиотеке на улице Конной, 6.
Открывая вечер, Саша сказал:
– Презентация должна была пройти значительно раньше, но хлопоты по представлению моего сборника читателям взяла на себя Елена Николаевна Морозкина. Очевидно, всем вам, известно, что недавно её не стало, – со скорбью отметил он, и продолжал:
– Я решил приурочить презентацию к важной для меня дате – Дню ракетных войск.

Для рядового-радиста Александра Гусева день рождения ракетных войск стратегического назначения, безусловно, знаковая дата. В эти войска он попал сразу после окончания радиотехникума.
Он был призван на службу в армию в специальный испытательный батальон. Пройдя спецшколу, он работал на пусковой и финишной площадках, на которых проводились испытания, ракет с ядерным топливом.
А в результате стал заложником государственной тайны.
Отсюда 25-летнее молчание об этом. Так приказала страна, взяв подписку о неразглашении тайны.
Служил он под Братском, близ Анзебы, на Байконуре, на территории бывшего концлагеря Капустин Яр, и где, под шум Ангары, он читал на стенах казарм ещё сохранившиеся надписи смертников.
 
Все шестьдесят молодых и здоровых ребят получили большие или смертельные дозы облучения. Саша – тоже. Умирать стали уже через год.
Саша, пережив клиническую смерть, остался жить чудом. И чудо спасения обратило его к вере, углубило и даже обострило его мироощущение. Саша прожил дольше всех своих сослуживцев. Вся жизнь его теперь стала: поэзия и молитва.

Мне было сказано: «Молчи!» –
И я молчал – в своей ночи,
И в вашей…
………………………………..
И стал молчащим камнем, словом
Разъятым…. Сам себе, как тать.
Обожжены огнём свинцовым
Уста, и намертво печать
Скрепила их…

Но стихи об этом – «Упразднённые стихи» он писал в стол.
И только в 1996 году в сборнике «Если приду» Саша впервые опубликовал об этом кошмаре:
 
– Ау, страна,
Не Родина – страна, все сроки
Мои прошли, моя ль вина,
Коль жив я до сих пор?.. Пороки
Иные – что!..

Всё это не могло не наложить отпечатка на дальнейшую Сашину судьбу. Он был не то чтобы болезненным, но всякие болячки прилипали к нему легко и мучили его. Ему всегда было холодно, и даже дома, и даже летом он ходил, всегда закутавшись в какой-нибудь плед или накинув на себяшарф или пальто.
Он не сдавался, скрипел, старался не подавать вида и не жаловаться. Когда его спрашивали:
 – Саша, как себя чувствуешь – дежурным словом у него всегда было:
 – Худо…
Нельзя сказать, чтобы у него не было друзей, – были и много, были и близкие друзья.
Но в том-то и весь Саша. Наверное, не создал семьи, потому, что он не хотел быть кому-то в обузу, поскольку не собирался долго жить.
В последние годы его одиночество делили коты-бомжи, которых он привечал, подкармливая на свою тощую зарплату, и для которых всегда была открыта балконная дверь, куда они проникали по суку большого дерева.

***

Стихи Гусева надо чувствовать и слушать, как музыку. Например, как «Лунную сонату» Бетховена…. В стихах присутствует почти та же необъяснимая мелодия, которая завораживает и уводит нас в мир его поэзии:

Рождённый в феврале, когда метели
За окнами, как плакальщицы, пели,
И белой оборачивались мглой,
Я слышал звук единственной свирели,
Потерянно летящий над землёй.

Он был, как мне позднее объяснили,
Не к месту, не ко времени; но были
В нём дивно согласованы тогда
Дыхание звезды и лунной пыли
С мерцанием берёзы у пруда.

Он был, как я позднее догадался,
Изгнанником, который расставался
Навеки с поднебесной синевой;
Ещё звенел, ещё не затерялся
Над диким полем в жалобе глухой.

Он был отдохновением для слуха,
И, может быть, прекраснее всего,
Когда в глубинах творческого духа
Я узнавал гармонию его.

Мир поэзии Александра Гусева не только земной мир, это мир космоса, вся вселенная, в которой поэт чувствует себя как дома, где «согласованы… дыхание звезды и лунной пыли с мерцанием берёзы у пруда». Поэтому всё происходящее во вселенной, во ВРЕМЕНИ, происходит с ним – живой неотделимой от этого мира частичкой – мыслящей, страдающей и горящей:

Меня ещё не было, нет,
И, может быть, вовсе не будет?
Пусть ждущий меня не осудит
За мой исчезающий свет.

Механика эта проста:
Держу я звезду на ладони,
Но с места не тронутся кони –
Отчаянны эти места.

Я сам слышал гибельный гул.
И сам, ни о чём не жалея,
Из огненных чаш Водолея
Смертельного яда глотнул.

Ну что ж вы, мои феврали,
Метельные белые кони,
Держу я звезду на ладони –
Дар неба для милой Земли.

Иного судьба не дала.
Спасительных слов мне не надо.
Над безднами рая и ада
Гореть и сгорать мне – дотла.

Ни в одной своей строчке он не покривил душой, писал только тогда, когда не мог не писать и то, что самого его трогало до глубины души.Родина, Россия и её судьба, народ, история, философское осмысление религии и веры – основные темы его творчества:

И всё-таки, всё-таки, теплится Русь
В любой из былинок,– за что ни возьмусь,
Всё в бедной душе отзовётся:
Уже позабытая всеми, кажись,
Распятая родина, чем ни клянись,
Она и с креста улыбнётся.

 Земля, брошенная людьми. Кого винить? Если он сам носит в себе:

 Эту боль неслучайного в жизни прозренья,
 Беспощадную суть моего разоренья,-
 Отлетела душа от родного порога!..
 Только пыль на ветру. И дорога. Дорога.

 И понимая, что уже нет возврата к родным корням, что земля брошена зарастать и дичать, поэт в бессилии уповает ещё на какую-то слабую надежду или, может быть чудо:

Что случилось, куда унеслось
 Наше ВРЕМЯ, – в каких половодьях?
 Почему же нам здесь не жилось
 На цветущих когда-то угодьях?

 Что случилось – в какие года –
 По какому закону и праву?
 Разве нам не вернуться сюда –
 В нашу добрую русскую славу!

 Как и сама наша жизнь – его поэзия, – горькая и правдивая, выстраданная и смелая:

Вот и всё. Мы уходим во тьму,
Будто нелюди… Господи Боже,
Обернуться – и то ни к чему,
Ибо так ни на что не похоже
Оставляемое на потом –
На грядущее, всё, без остатка:
Нет ни сада, ни дома – содом,
Захолустный вокзал. Пересадка…

Это взгляд поэта-гражданина на всё, что происходит с нами, и со страной. Это его боль за бесхозяйственность и разруху, неумение сохранить нормальную жизнь, красоту и гармонию, на земле.
 Но лирическая по своей сути поэзия Александра Гусева является также и гражданственной поэзией, где, всё-таки, любовь и вера в Россию преобладают:

И все дивились: «Что за воля?» –
«У ней особенная стать».
Россия – сказ, Россия – доля.
И с нею нам не растерять
Ни в годы горького сиротства,
Ни в дни печального родства
Ни красоты, ни благородства,
Ни широты, ни естества.

Особое место в его поэзии занимает духовная тема. Обращение к Всевышнему, соотношение своей деятельности с заповедями Христа стало его постоянной потребностью, нашло отражение, особенно в позднем, его творчестве:

Так и живём, как будто не сегодня.
И всё-таки, на всё она Господня
И милость, и любовь, и доброта.
И свет – непреходящий – от Креста.

Мастерство Гусева, как поэта росло от книжки к книжке. Иногда его считают сложным для восприятия, но это уже не его вина, а наша.

Вот что написал о Саше в отзыве на псковский поэтический сборник «У родника» в 1997 году известный русский поэт Николай Доризо: (Газета «Вечерний Псков», сентябрь 1997, статья «Под пушкинским солнцем»): «Печалюсь оттого, чтопо-настоящему не «прорезонировал» в минувшие десятилетия среди всесоюзной читательской аудитории Александр Гусев; судя по его части в сборнике, по «Свету небесному», перед нами давно уже сложившийся поэт подлинно историко-философского плана. Боль, переплавленная в мудрость, так обозначил бы я лирический стержень его творчества».
Да, безусловно, боль за происходящее безумие вокруг, за то, что творится с Родиной, с языком, с людьми, брошенными в новые условия выживания, боль за наше будущее:

Хрипнет наш голос от мусора, в горле саднящего,
Слух онемел всё от той же заведомой нуди.
Родина, родина, весточку дай от пропащего
Света соловушки, просим, как просят о чуде.

Дай нам от красок иконных чистейшего отсвета,
Ибо наш мир безнадежно почти обесцвечен,
И обесценен, а что оставалось не отнято,
Поизносилось, поскольку наш образ не вечен.

Только душа что-то помнит о некоей свежести.
Память проходит, и на сердце смертная мука.
Родина, родина, дай на прощание нежности,
Словно соловушке, – в жемчуге чистого звука.

В этом стихотворении, написанном почти в самом начале своего творческого пути, Александр Гусев уже чувствовал всю пропасть, которая ожидает страну: развал, нищету одних и баснословное богатство других, духовный упадок.
Он, как бы прощается со всем вместе, со ВРЕМЕНЕМ: с прошлым, настоящим и будущим. С Родиной и просит на прощание НЕЖНОСТИ к себе и, главное друг к другу, к соловушке, которого надо вернуть, пропавшего, и выслушать его, наконец.
И понять – о чём это он?
И подумать…

 Гусев никогда не шёл за «потребителем», он всегда жил в своём мире высокой поэзии и создавал именно её. Даже, когда его не приняли с Союз Писателей, после двух первых книжек (а Саша уже тогда жаловался, что его «тормозят» руководители местной писательской организации), Саша пишет гневный экспромт:

У нас не только тьма писателей, но тьма
От них самих. Увы. Египетская… Боже!
На ощупь не найти достойного у м а,
А  горе  от него – так это же дороже
Себе… Всё прочее – как бы мороз по коже.
Но кожа русская, и, значит задарма
Досталась…
– Это всё, не вдруг, на смертном ложе,
Как ангел, возлежа, я вспомню на потом,
Как хорошо я жил в Отечестве моём,
Вне всякой тьмы и тьмы, и вне Египта– тоже.

30 декабря 1987
 

Саша очень переживал. Что означало для него непринятие его в СП? 
Сам он говорил, что «поэзия для меня – всё, если бы я не писал я бы не жил». Поэтому этот факт был для него равносилен тому, если б его расстреляли или спалили его «избу», жилище, в котором он жил. И через день, после написания экспромта, Саша выплёскивает ещё не остывшую боль (заметьте – это он пишет совсем не о войне):
 
Ещё не рассвет – предрассветная дымка,
Я – чей-нибудь сын, сирота, невидимка.

Я только что чудом ушёл от расстрела.
Родная изба, словно факел, горела.

И падали сосны окрест, вековые.
Где – мёртвые, где – отзовитесь! – живые?

Не слышу, не вижу, не помню, не знаю.
И снова зову, и себя называю.

Я здесь, я прошу подаяния крохи:
Своё Христа ради у страшной эпохи.

Своё Христа ради у вас за спиною.
Побудьте со мною, побудьте со мною.

Что с нами со всеми случилось – скажите.
Склонитесь ко мне, дорогие мои,
С души моей горестной камень снимите,
А с горла – железные пальцы свои.

1 января 1998

Но психологический надлом был настолько велик, что трагедия могла произойти каждую минуту. И единственным спасением для поэта, и тут, оставалась надежда и молитва:
 
Только бы выдержать, выжить! И снова –
Выдержать, выжить!.. Откуда во мне
Это смятение духа и слова
На недоступной своей глубине?
……………………………………
Душу, в каком настоящем сгубили,
Где научились не верить слезам?
Угли мои до сих пор не остыли.
Только бы выдержать, больно глазам!

Кто же я, отзвук, какого страданья,
И на каком говорю языке?
Ни у кого не ищу пониманья,
Путник – с горящей свечою в руке

4 января 1998

***
Первое моё знакомство с Александром Гусевым состоялось в 1962 году и произошло это в Москве, на ВДНХ, где проходила декада дней культуры Псковской области. Я был участником русского народного хора, руководимого Юрием Леонидовичем Меркуловым.
Саша – недавно отслуживший армейский срок – артист народного театра при Городском Культурном центре – читал с эстрады свои, только что написанные для этой поездки стихи:

Я оттуда, где речка Пскова
Ткёт туманов шелка над водою,
И луна – золотою скобою,
И в скобарских глазах – синева.

Где берёзы под звон тишины,
Подобрав осторожно подолы,
Словно в синие, вольные волны,
Входят робко в глубокие льны;

Где земля и доныне хранит
Голоса позабытых преданий
И на месте отчаянных браней –
Чей-то меч, и кольчугу, и щит.

Жаждал ворог не раз и не два
Из Черёхи, Псковы ли испити,
Но: «Не терпе обидиму быти» –
Летописец оставил слова.

Быть обиженным, – Боже, прости!
Потому-то мне до смерти дорог
Этот во поле храм и просёлок,
По которому к дому идти.
 
Саше тогда было – 23, мне – 20 лет.
Я только что окончил индустриальный техникум, и работал по направлению в конструкторском бюро управления местной промышленности. Параллельно поступил на вечернее отделение псковского музыкального училища по классу хорового дирижирования и пел в хоре у Юрия Меркулова. Так и попал на декаду в Москву.
Об этой поездке и наших выступлениях на столичных площадках я подробно рассказал в четвёртой части автобиографической повести «Русская песня».
 
Но наше знакомство с Сашей тогда не переросло в дружбу, это произошло спустя два десятилетия. В ту пору я начинал писать серьёзные стихи, и показывал их поэту Игорю Григорьеву. Вот в его гостеприимном доме как-то судьба вновь свела нас с Сашей, и эта встреча соединила нас уже навсегда.
В дальнейшем дом Григорьева сыграл роль некой школы взросления, возмужания и становления меня, как поэта. Здесь я познакомился с женой Игоря Григорьева – Еленой Морозкиной – поэтом, умницей, никогда не унывающей юмористкой. Познакомился и подружился с другом Григорьева – поэтом Львом Ивановичем Маляковым, поэтами Виктором Васильевым и Виктором Малининым из Бежаниц, Валентином Краснопевцевым, Светланой Молевой, Михаилом Устиновыми многими другими псковскими знаменитостями, бывавшими в доме.

Александр Гусев и Валерий Мухин на даче у Мухина. 1983

***
 
Гусев по своей натуре был мудрец и педант. Его педантизм выражался в чрезмерной тщательности и точности. Он придирчиво замечал огрехи, подталкивал к познанию, к мастерству.
Он был настоящим прирождённым редактором, таким, который понимал, что главное – не нарушить индивидуальность автора.
И я бесконечно благодарен судьбе за то, что мою первую книжку «Иду на ваши голоса» редактировал Александр Гусев.
Редактировал после составления и редактирования Игорем Григорьевым.

А получилось вот что.
Игорь Григорьев меня торопил с изданием первой книжки, и, видя, что я «не шевелюсь», сам взялся за составление. Сел за машинку, потребовав у меня всё, что есть из написанного и за неделю приготовил рукопись на два авторских листа (1400 строк).
Когда мы с Гусевым стали читать эту рукопись, стало понятно, что от меня там осталась одна четвёртая часть. Остальное – чисто Григорьев.
И произошло это оттого, что поэтический язык самого Григорьева был настолько ярким, народным и самобытным, что стоило ему добавить в мой стих хотя бы одно слово или рифму типа «звень – голубень», и Мухиным уже не пахло.
– Да-а, так дело не пойдёт – сказал Саша – надо всё переделывать.
– А как же Григорьев? Ведь он страшно обидится.
– Григорьева я беру на себя, ты не вмешивайся. Рукопись я тоже беру на себя, не волнуйся.

После случившегося Григорьев года полтора не разговаривал с Сашей, а Саша тоже не вдруг засел за редактирование. Ему, как всегда, сначала надо было настроиться, а настраивался он несколько месяцев, а то и полгода, но зато потом работал быстро. Я принёс ему около 200 стихов. Он выбрал около 50 самых серьёзных, сказав, что у Ахматовой первая книжка тоже была в один авторский лист. И первый блин не должен быть комом, а должен быть вкусным и аппетитным т. к. это заявка.

С изданием книжки помогла поэт и драматург Ирена Панченко, она тогда работала заместителем начальника областного Фонда культуры. Начальником был Гейченко Семён Степанович. Ирена нашла типографию в Пыталове, где согласились напечатать книжку при условии, если будет бумага.
Где взять бумагу?
Но мир всегда был не без добрых, отзывчивых и просто хороших людей. Я тогда работал в отделении ВНИИЭСО при заводе тяжёлого электросварочного оборудования и прямо пошёл со своей проблемой к замдиректора Александру Фёдоровичу Лазуткину. Я готов был купить у заводской типографии бумагу, но не знал, сколько мне нужно.
Александр Фёдорович выслушав меня, сказал, что, на моё счастье, у него, как раз есть початый, неполный забракованный и списанный рулон.
– Он у меня ни в одну машину не идёт. Иди в заводскую типографию, посмотри и если тебя устроит – увози, пока я не передумал.
Обрадованный, я звоню Ирене и сообщаю ей про бумагу. Она связывается с Пыталовской типографией и просит транспорт – на чём перевезти. Буквально на следующий день из Пыталова приходит машина и
увозит рулон бумаги. Казалось бы, всё складывалось, как нельзя лучше.
Ан, нет…
Примерно через неделю звонят из Пыталова и спрашивают:
– Где бумага?
– Рулон бумаги ушёл к вам неделю назад с вашей машиной.
– Извините, но бумага к нам не поступала. Мы будем выяснять, куда она могла деться?
 
Чертовщина какая-то. Решили ждать результата выяснений, куда пропала бумага. Неужели её не найдут?
Ждали мы ещё около полугода и когда все надежды уже испарились, как мыльные пузыри – был звонок из Пыталова:
– Приезжайте вычитать рукопись. Она пока в наборе. Нужно откорректировать.
– А как дела с бумагой?
– Вашу бумагу мы потеряли, а так, как виноваты мы – будем печатать на своей, но тираж будет меньше.
– Хорошо мы приедем.

*****

И вот настал день, мы с Сашей пошли на автовокзал, купили два билета до Пыталова и поехали. День был солнечный весенний.Был конец апреля. Настроение у нас тоже было весеннее и мы всю дорогу (туда и обратно) проговорили о поэзии, поэтах и весне…
– Саша, как ты думаешь, что будет с поэзией?
– Что это за вопрос?
– Ну, вот смотри: общество деградирует, язык тоже, книги уже почти не читают, процветает массовая культура, издаться может любой имеющий деньги бездарь. Всё это хлынет на прилавки, и как разобраться бедному покупателю, где хорошее, а где плохое, если всё это ниже среднего уровня?
Нам было легче выбирать, мы учились на классике. Не скатится ли поэзия?
Были золотой, серебряный век, я не знаю, был ли бронзовый, а дальше что?
Век компьютерной литературы и поэзии? Не смешно ли?

– Конечно, современной поэзии нет. Почитаешь, толстые журналы последних лет – в самом деле, нет её. Но она есть. Стоящее не печатают. Вот появился новый сборник Глеба Горбовского – это я считаю радостное событие в литературе. Старое имя? Я лично только и могу назвать в нашей современной поэзии старые имена. Из новых поэтов назвать некого.
Да и литературной критики у нас нет. Сегодня критика умалчивает о поэзии. Единственный стоящий литературный критик, на мой взгляд, Гарин.
Кстати его работы готовятся к печати.
 – А что ты имеешь в виду под термином «стоящий»?
 – Критик, всё равно, что редактор он не должен навредить индивидуальности автора, не быть препаратором, вычленяющим куски из целого… Не для этого я создаю образ, чтобы над ним потом надругался кто либо, в любых, даже в благородных целях. Потому, что в поэзии я ценю, прежде всего, внутреннюю жизнь стиха, целостность его. Знаешь, не бери в голову, насчёт поэзии – просто пиши и всё. Поэзия, как жизнь – вечна и бесконечна, и сказала же Ахматова:
 
А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.

– Вот это-то меня и пугает, что «поэзия, как жизнь». Раньше общество было духовным, и поэзия была выше. А сейчас общество – как безразмерный желудок – потребители, и поэзия такая же. И если родится вдруг новый Пушкин, он будет писать уже на новом, этом сленговом, жаргонном и компьютерном языке. Ему просто никуда от этого не деться? Согласен?».
– Наверное, да. Но таких «поэтов» уже пожалел Николай Гумилёв.
 
Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе не знающим света!
Горе обнявшим печаль!

– Я знаю, ты всегда любил Пушкина, Блока, Есенина, а когда ты успел полюбить Гумилёва?
– Я его всегда любил, за «Шестое чувство»: «прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится…». Ты знаешь, я даже два томика Гумилёва, кстати, и Леонида Семёнова, сам составил и издал с машинописным текстом. Тебе подарю, когда приедем. Одно время я Гумилёвым здорово болел. Даже больше, чем Цветаевой, которую я не сразу понял. К ней я подступал несколько раз и столько же раз её откладывал, пока однажды не произошёл какой-то перелом во мне, какое-то чудо, и тогда она мне открылась и стала понятной. И цикл из девяти стихов, ей посвящённых, я написал за одну ночь первого августа 1971 года. Бывает же такое – сам не ожидал от себя такой прыти. И полностью согласен с Максом Волошиным, любившим её тогда в молодости, и сказавшим:

Ваша книга – это весть оттуда,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: чудо – есть!

А за окном автобуса пробегали русские перелески, поля и редкие крестьянские избы. Всё постепенно оживало от долгой зимней спячки и готовилось жить новой, радостной, солнечной жизнью. И над всем этим широким простором торжествовало голубое, чистое и безоблачное небо,
от которого нисходила на землю, и разливалась по всей округе несказанная весенняя благодать.

О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
……………………………

– О, как удачно ты вспомнил Блока.
– Я знаю твою слабость, Саша.
– И всё же самое моё любимое у него – «Незнакомка».
И, прижавшись, друг к другу, склонив головы, под монотонный гул мотора, вполголоса мы вспоминаем уже дуэтом:

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
………………………………
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
………………………………..
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

– А знаешь, как сказал Блок, о том, что такое поэт?
– Скажи….
– Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, т. е. приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
– Понятно, а гармония это порядок, согласие, в противоположность беспорядку – хаосу.
– И вот, например, у Пушкина – высшая форма гармонии доведённой до совершенства:
 
Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
 
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

– Вот, что с поэтом делает любовь. Даже удивительно, как Пушкин – повеса и бабник – мог сотворить такое волшебство…
– Для этого надо быть Пушкиным. И любить, так, как он любил.
– Сашка, а давай, мы тебя женим. Может быть, твоя поэзия тогда не будет такой суровой. Да и о женщине тебе не мешало бы написать побольше нежного и приятного… Ну, так как – женимся?
– Угу, современные женщины, знаешь, как дорого стоят? У меня вся зарплата на книги, да на котов уходит. На женщину не хватит.
– А мы не современную подберём, не требовательную, к тому же любящую твои стихи и тебя.
– Ну, и откуда ты её возьмёшь?
– А помнишь, мы зимой у нас на ТЭСО с тобой выступали? Там такая Лиля была, во все глаза на тебя смотрела. Ну, я ещё после – вас знакомил. Она всё время меня спрашивала: когда Саша придёт? Любит живопись, поэзию, каждые выходные отправляется в Питер, ходит по музеям, выставкам. Я ещё ей стихи такие писал ко дню рождения:

Лиля наша вся в искусстве,
Вся в любви к нему и в чувстве…

– А-а, да, помню, помню… Нашёл же ты женщину.
– А что?
– Да ну, – она не красивая.
– Ах, вот оно что. Ему красавицу подавай! Зато любит тебя, и щи варить будет.
– Всё, Валера, закрыли тему. Давай лучше опять к Пушкину вернёмся, к его стихам.

-Ну, давай, так давай… И всё же удивительно, почему Пушкин не пошёл за своими учителями. Не стал писать, как Державин, Жуковский и Сумароков, а создал свой современный язык – простой, гармоничный, чистый.
– Пушкин понял, что самая святая мудрость в России – народная мудрость. Он понял, что сохранена она и живёт в народной песне, былине, сказке, частушке, обкатанной и отшлифованной веками. Вот она-то, песня, и стала его главным учителем. Он собирал народные песни, изучал русский фольклор, писал просто народным складом – возьми поэму «Руслан и Людмила», – и близким существом для него была деревенская няня.
 
– Саша, а есть ли среди поэтов тот, который мог бы служить для тебя образцом?
– Дельвиг. Этот увалень и лентяй, мог, когда надо собираться и концентрироваться так, что творил чудеса, на удивление всем.
– А Игорь Григорьев?
– Игоря я считаю своим братом, кстати, и он меня так называет. Когда у меня случилась беда, сгорел дом, и я остался без угла, я жил в его квартире 8 лет.
– А почему сгорел дом?
– Это какая-то фантасмагория. Я и сам толком не могу понять. Дом сгорел 23 июля 1976 года, а перед этим было два предупреждения с интервалом в один год: 23 июля 1974 и 23 июля 1975. Оба раза я попадал под машину и потом в больницу. А в доме, видимо, должен был сгореть…. Тут мне Григорьев и помог. Для меня он –образец человеческого бескорыстия. Характер у него не простой, не все его понимают, но о людях творческих, о поэтах по общим меркам не судят. А он настоящий поэт, и какой!
– Саш, для тебя поэзия это работа или состояние души?
– Для меня поэзия – это всё. Если бы я не писал, я бы не жил.

 ***

Однажды Григорий Григорьев, сын Игоря Николаевича, привёз из Питера мебель. Мебели было много – целый рефрижератор. Это были в основном книжные и платяные шкафы и раскладная кровать для Игоря Николаевича, и ещё для Саши Гусева – книжные шкафы и полки, кухонный шкаф, голубая керамическая плитка для кухни. Всё в разобранном и упакованном виде.
И началась мебельная эпопея.
Сначала мы с Сашей разобрали и вынесли старые встроенные шкафы в прихожей квартиры Григорьева. Убрали и очистили помещение. Вынесли старую кровать Марии Васильевны и взамен собрали и поставили новую – раскладывающуюся. А на место удалённых встроенных шкафов собрали и поставили четыре платяных. Затем собрали и поставили ему пару книжных шкафов. Больше ничего не помещалось, и Григорьев щедрой рукой подарил один книжный шкаф мне – за работу, и один Льву Малякову – просто так.
Всё оставшееся велел везти Саше Гусеву.
Игорю Николаевичу доставляло огромную радость не брать, а давать что-то людям. Он очень любил делать своим друзьям подарки.
 
Перевозили на моём «жигулёнке» и не всё обошлось гладко. Разбили одну створку стекла у кухонного шкафа.
После того как шкаф собрали он стоял наполовину без стекла. Саша шутил, что оно здесь и не нужно, мол, так удобнее – взять, поставить… .
Я настаивал – нужно заказать стекло. Саша возражал и даже сердился.
Так этот шкаф и простоял на кухне без стеклянной створки. Так же, как и керамическая плитка – пролежала в упаковке под газовой плитой пару десятков лет.
 
Я не хочу это нежелание починить шкаф и сделать ремонт отнести к тому, что Саша был плохим хозяином.
Здесь дело совсем в другом. В полном равнодушии к материальным благам. На первом месте у него всегда была свобода творчества, а то, что этому мешало или шло в разрез этой свободе – было второстепенным, необязательным и ненужным.
Другое дело, когда вся маленькая однокомнатная квартирка завалена полками и упаковками новой мебели, а огромное количество книг ютится в картонных коробках, так, что никуда не протиснуться – тут уже надо что-то делать.

И я ещё раз хочу сказать огромное мысленное спасибо Грише Григорьеву. Ведь никто не просил человека, а он увидел, и самое главное сделал благородное доброе дело для друга. Если бы не он, так и прожил бы Саша среди пыльных картонных коробок с книгами и альбомами, которыми и пользоваться то было неудобно.
Когда я пришёл к Саше работать с инструментом для сборки шкафов и полок, он показал мне на две большие коробки, сказав:
– Эти коробки с «макулатурой» отвезём к тебе на дачу. Здесь много всякой поэзии. Только она вся в брошюрах. Не беспокойся, почти всё это у меня есть. А эти брошюры стыдно ставить в новые шкафы, а на даче она нам пригодится, да и здесь посвободнее станет.
 
И взялись дружно за работу. Книжных шкафов было восемь. Соберём один шкаф, разберём для него место вдоль стены, поставим его на место, затем освобождаем какую-нибудь коробку, и укладываем её содержимое в шкаф. Принимаемся за сборку второго шкафа и так далее. Мы не перекрыли толькоокно с выходом на балкон.
Напротив окна поставили стол. Шкафы стояли вдоль всех стен, а один в качестве перегородки, стоял между столом и кроватью. В коробках оставалось ещё много книг, и нужно было обязательно вешать полки. А полки вешать было уже некуда, кроме как над кроватью: вдоль кровати и над изголовьем.Вдоль кровати – шесть полок и над изголовьем три.
– Сашенька, смотри, может, не будем их вешать. Сами полки, да и книги тяжёлые – такая масса над головой….
– Нет, уж, давай вешать – чему быть, тому не миновать. Что мы, будем останавливаться на полпути. Давай заканчивать.
– Уж, ты сложи сюда самые лёгкие книжки, если упадут, не так больно будет.
– А, если уж упадут, даже пустые полки, то вы меня здесь не откопаете.
 
Так мы и вешали эти злосчастные полки, тщательно проверяя надёжность каждого отверстия, каждого дюбеля и шурупа. Мне от вида повешенных полок становилось жутковато. Получалось, что Сашина кровать находилась, как бы на дне колодца.
Но Саша, сказав «нормально», стал раскладывать на полки оставшиеся книги и всем своим видом показывал уверенность и спокойствие.
На следующее утро первое, что я сделал – позвонил Саше:
– Сашенька, ты живой?
Саша меня отругал за ранний звонок и проворчал:
– Не мешай спать…

*****

Однажды мы втроём – я, мать и жена – собрались ехать в лес за черникой.
– Я тоже хочу за черникой – запросился Саша – с детства не собирал, а так любил её собирать…Хочу вспомнить.
– Поедем, конечно, какой разговор, здорово! Вчетвером гораздо веселее. А что ты с ягодой-то потом делать будешь?
– Я её Свете Молевой отдам. У неё дочка Лада просто обожает чернику.
– А я считаю, что вкуснее черничного варенья – ничего в мире нет.
– Ну, вот и договорились,… поедем.
 
Субботний денёк выдался как по заказу: солнечный и тёплый. Утром мы заехали за Сашей и покатили в сторону Карамышева, на знакомые ягодные места, где из года в год собирали только чернику. Дорога шла через Любятово. Нужно было выехать на Ленинградское шоссе, на север и свернуть вправо на Шимск. Проехать деревню Фомкино, потом речку Кебь, потом Дигонец. А после Дигонца километра через три свернуть направо в лес. Проехать еще километра четыре по лесной узенькой дорожке и вот мы на месте.
– Интересно: почему назвали Фомкино – понятно. От слова «фомка» – оружие взломщика. А вот откуда появились Кебь и Дигонец? И что они означают – никто не знает. Может быть, это не русские слова? – спросил я Сашу.
– Слова эти самые что ни на есть русские, и конечно что-то они означают, но мы не знаем что. Как не знаем многого из своей истории, из своего прошлого ВРЕМЕНИ, как это ни печально, – может быть, не узнаем никогда… Это наша беда.
Я припарковал машину на небольшой знакомой лужайке. Мы достали, каждый себе, по трёхлитровому бидончику и углубились в лес, где царствовал густой черничник с, казалось, никем не тронутой ещё ягодой спелой черники.

Черники было не то чтобы очень много, но всё же собирать можно было, и мы стали наполнять свои бидончики. Саша, почти сразу, незаметно отделился от нас, и держался на расстоянии, но мы время от времени окликали его, боясь, что он уйдёт не туда. Он всегда отвечал нам, но нам казалось, что он блуждает в поисках хорошей ягоды. Мы звали его к себе, говорили, что здесь много черники и хотели, чтобы он присоединился к нам.
Он отзывался, но приходить не торопился. И вот, когда мы наполнили свои бидончики и крикнули ему в последний раз, что мы уже будем выходить к машине, мы услышали его голос совсем в другой стороне – в той, где была наша машина:
– А я уже давно здесь сижу и курю, вас жду…
Когда мы вышли на дорогу к нашей машине, мы увидели сидящего на траве Сашу, который курил, а рядом стоял наполненный, с горкой, бидон с отборной черникой. Удивлению нашему, казалось, не было предела:
– Когда ты успел так быстро набрать? Быстрее нас всех. Мы думали, что ты еще собираешь…
– А я и в детстве собирал быстрее всех. Значит, ещё не разучился.
– Ну и ну, Саша. Удивил, так удивил, и ягоду то, какую крупнéнную нашёл, прямо, как виноград…
– Я говорю – у меня на чернику прямо какое-то чутьё.

Ещё немного поахали, повосторгались, попили чаю из термоса, закусили бутербродами….
Домой ехать не хотелось, и мы какое-то время просто сидели на траве, дышали лесным настоем, и вспоминали что-то из прошлой жизни. Саша вспомнил брата Николая и сестёр: Анну и Настю и то, как они в детстве тоже собирали чернику у себя на родине, в Шемякино. Вспомнил военное детство, отца и мать, и вдруг, глядя за поворот лесной дороги или куда-то ещё дальше, стал читать стихи:

Там, за поворотом, выбиты поля:
Горькая пустыня, мать сыра земля.

Там, за поворотом, не найти креста:
Топи да болота, гиблые места.
 
Там, за поворотом, свечи не горят:
Злое бездорожье, нет пути назад.

Я глазам не верю, я смотрю кругом:
Там, за поворотом, был когда-то дом –

Отчий пятистенок, жёлтая смола,
Ивы вдоль дороги, нивы вкруг села.
 
А с холма крутого к синим небесам
Возносился дивный белостенный храм.

Что случилось, Боже, кто ответит мне?
Только ветер стонет в мёртвой тишине.

Только боль глухая да слепой испуг:
Неужели это дело наших рук?

*****
Уже после того, как были собраны Сашины шкафы и полки, и расставлены в них книги, наведён, наконец, относительный порядок в квартире – оставалось избавиться от двух больших коробок с «макулатурой», как говорил Саша, предназначенной для дачной библиотеки.
Эти коробки очень мешались в самом проходе и Саше хотелось побыстрей от них избавиться. Однажды летом мы погрузили эти коробки в багажник моего «Жигуля» и поехали на дачу. Была суббота, солнечный такой тёплый денёк, каких бывает немного в череде дней псковского непродолжительного лета.
По мосту 50-летия Октября мы переехали реку Великую и свернули налево на Корытово. Проехали Корытово, Большие и Малые Гоголи, садовое товарищество «Мирное», и вот она наша желанная землица. Припарковали машину около нового заборчика из штакетника, выгрузили коробки и стали заносить их в домик.
Но что это? В доме побывали воры: из окна выставлено стекло. Значит, влезли через окно, а дверь не взламывали. И то хорошо.
Коробки с книжками оставили во дворе на лавочке.
Стали смотреть что украли. Ага, нет телевизора, моих кроссовок. Гармошка, накрытая большим платком-шалью, слава Богу, не понадобилась (или не заметили в темноте), стоит на стуле. На столе помнится, когда уезжали, неделю назад лежал томик Байрона – тоже нет. Та-ак, ну конечно, и холодильник весь пустой – консервы исчезли.
– Ну, что Саша, оставили нас без сладкого. Варенье наше тю-тю, будем чай китайский пить…
– Странно – сказал Саша, – почему гармошку не взяли?
– Да, просто играть не научились, вот и не взяли. Зачем она им?
Ну-ка, посмотрим – не сломали ли? Если это хулиганьё, они – могут…
И я взял гармонь в руки:
– Ну, говори, что тебе сыграть?
– Играй всё, что играл на последней нашей сходке – на писательском собрании…Под новый год…Помнишь?
– Когда это было? А здорово я тогда вас завёл. Я не помню более сплочённого собрания. А как пели…а морские песни – у нас же половина писателей и поэтов во флоте служила. А на народные песни, как набросились! Век не пели – как соскучились! И, главное, слова ещё не забыли…
– Слушай, Валер, а сыграй мамину любимую.
– Какую?
– «В низенькой светёлке»…
И полилась над землёй старинная русская легенда о молодой пряхе, красавице русской, сидящей в своей низенькой уютной светёлке за рукоделием…И, казалось, нет ничего более слитного и гармоничного, чем звучание над русским простором этой мелодии, рождённой и выстраданной самим этим простором.
 Потом, когда мы сидели и разбирали коробки с Сашиной «макулатурой», которые мы привезли, я заметил:
– Да у тебя здесь вся советская и зарубежная поэзия, и не только…Не жалко было расставаться?
– Было время, я всё подряд покупал и перечитывал, кстати. Все брошюры, всё, что выпускалось с 60-х годов и по настоящее время. А потом уже стал покупать хорошие издания, которые стали появляться в продаже.
Я и сейчас трачу на книги и альбомы всю свою зарплату. А это всё, считай,
у меня есть, только в лучшем виде. Кстати, недавно приобрёл Гумилёва «Письма о русской поэзии» и стихи Бродского. Ты знаешь у Бродского очень благородное, приятное лицо.
– А в «Москве» напечатали роман Набокова «Защита Лужина», в следующем номере будут «Другие времена».
– А в «Кодрах» скоро будут печатать «Лолиту»…
– А у тебя есть стихи Набокова?
– Пока нет, а что у тебя есть?
– Есть. Ленинградское издание «Художественной литературы» выпустило сборник Владимира Набокова «Круг», более пятисот страниц. Половина стихов, остальное рассказы. Будучи в командировке в Ленинграде, на Невском, в Доме книги приобрёл.
– А мне не догадался купить?
– Не подумал даже…
– Убью.
– Ты – можешь. Ты вообще в последнее время, какой-то смурной ходишь, уж не заболел ли?
– Я сейчас не могу ничего писать и от этого чувствую внутри какой-то дискомфорт. Меня что-то мучает. Это всегда бывает, перед тем как должно появиться что-то новое, какое-то открытие, что ли… Я вот всё думаю о Ванге, о её методе считывания информации, о том, как она предсказывает.
– Сашенька, совсем недавно в журнале «Наука и жизнь» я прочитал статью одного француза, который пишет о существовании торсионных полей. Этими полями обладают все тела живой природы и люди тоже. Торсионные поля обладают памятью.
– Это я знаю и знаю, что эти поля передают информацию, а Ванга её то и считывает. Торсионные поля – основа Информационного поля Вселенной. Более того: мысль имеет торсионную природу.
– Торсионные сигналы от объекта могут восприниматься из прошлого, настоящего и будущего.
– Да! Для них нет ограничений во ВРЕМЕНИ! И вот тебе моё открытие: эти поля и есть само ВРЕМЯ. ЧЕЛОВЕК – ЭТО ВРЕМЯ ВО ПЛОТИ…Это сгусток энергии времени. Вот я, поэтому и мучаюсь, как будто хочу увидеть свое прошлое и будущее, но как?:

Я – время, я рождён его летящей волей…
Я – время, я его энергии поток…
Я – время, я его материя во плоти…
Я – время…

– Эй, поэты! А не пора ли вам перекусить – услышали мы бодрый голос соседа, который уже пересёк границу нашего участка и направлялся к нам с блюдом, на котором лежала добрая половина курицы гриль.
– Вот это щедрость, спасибо. А запах?
– А я смотрю, смотрю – всё чего-то перебираете, жалко вас стало, решил побаловать.
– Саша, знакомься – это Олег Авдейчик, сосед, следователь УВД.
– А вас я знаю, иногда вижу здесь у Мухина, давайте ешьте, а то остывает… Только что из печки.
– А ты, Олег, как раз вовремя подоспел. Нас же ночью обворовали… Приходим – дверь закрыта. Стекло из окна аккуратно выставлено, поставлено на землю. Влезли в окно и так же вылезли…
– Да? А что украли?
– Мы толком и не смотрели, но, что точно так это маленький телевизор «Юность», кроссовки дырявые и томик Байрона… Его особенно жалко.
– Ха, ха, ха… Какой-то интеллектуальный вор оказался. Ну, ничего – будем ловить.
Олег прошёл в дом, обратил внимание на то, что много воска накапано от горящей свечи на полу и столе. Значит, свет не включали, «работали» со свечой. Пока мы с Сашей уминали не успевшую остыть курицу, Олег сходил к себе и принёс маленький чемоданчик с принадлежностями, и тут же на наших глазах, снял отпечатки пальцев со стекла, которое выставлялось.
– Ну, вот и всё. Считайте, что воришка уже пойман.
 
А примерно через неделю он сообщил, что воришками были два солдатика. Он известил военную часть. Там сказали, что таковые успели демобилизоваться. А свой «подвиг» они перед этим совершили во время ученья ночью, причём залезли не только к нам.
Ну, что: приходили два офицера, просили прощения и принесли новый телевизор, ещё меньше «Юности». И на том – спасибо.

* * *
Сашин день рождения мы отмечали очень своеобразно. Сам он никогда и никого не приглашал. И целый день 11 февраля с утра и до вечера в его маленькой однокомнатной квартирке был некий проходной двор: одни приходили, другие уходили; одни приходили утром, другие в обед, третьи вечером…
Ещё в начале 90-х годов обязательно приходили к нему Игорь Григорьев с Еленой Морозкиной. Всегда с добродушными дружескими, братскими приветствиями с цветами, со светлыми воспоминаниями. Бывал у него и Лев Маляков. Сохраняя старое дружество приходили бывшие музейные сослуживцы: Маша Кузьменко, Лена Поккас, Римма Антипова… Приходил его закадычный друг писатель-фантаст и весёлый балагур Николай Тулимонас, друг и добрый советчик писатель-врач Владимир Курносенко, хороший приятель и ученик, стихи, которого Саша редактировал – артист псковского театра Владимир Свекольников, фотограф Александр Тур, друзья – супруги Лабутины…
 Если разобраться, то даже хорошо, что приходили все в разное время, потому что все сразу просто не разместились бы. Если учесть, что за день у него могло поперебывать до двадцати человек.
Каждый приносил что-то с собой: кто пирог, кто торт, кто салат, кто «шубу», и почти все несли цветы, и какие-то подарки…

11 февраля 1998 года в день рождения А. Гусева: М. Кузьменко, Л. Поккас, А Гусев, В Мухина

Атмосфера всегда была радостной, дружеской, полной воспоминаний о прошлой «светлой» жизни. Вспоминались годы работы Саши в музее, когда все были такими молодыми. Перед работой утром всегда было заведено играть в волейбол. Играли во дворе Поганкиных палат, и в этих играх всегда принимал участие Леонид Творогов, несмотря на свой недуг – врождённый вывих обеих ног. Творогову было тяжело ходить и он, поэтому всегда сильно раскачивался при ходьбе, но это не мешало ему играть в волейбол и классно ловить мяч руками.
Маша и Лена рассказывали о том, какой хороший Саша был экскурсовод и, что все ответственные экскурсии всегда поручались Саше, у которого был свой интерес к истории Пскова и России. Он с увлечением работал над псковскими сюжетами, написав циклы стихов: «Псковские фрески 14 века», «Довмонтов меч», «Стихи о России»…

Вспоминали, как мастерски он провёл экскурсию с академиком Дмитрием Лихачёвым и в музее до сих пор сохранены фотографии этого события.
Вспоминал Саша и о том, как он писал путеводитель по музею, много говорил об иконах, к которым ониспытывал какое-то особенное притяжение. При этом раскрывал один из многочисленных своих альбомов с иконами, дополнял свой рассказ показом прекрасных изображений икон.
Вспоминал Саша и о своём знакомстве с сестрой Марины Цветаевой –Анастасией Цветаевой и с дочерью Марины – Ариадной Эфрон. Это было в период учёбы, когда он, будучи заочником, ездил в Москву на сессии в литературный институт.
Под впечатлением этого знакомства Саша пишет цикл стихов, посвящённый Марине Цветаевой, родившийся за одну ночь, как говорил Саша…

Саша водку почти не пил и, когда его просили выпить за его здоровье, говорил:
– Не буду,… Я свою водку уже всю выпил.
– Вот, если б ты ещё и курить бросил? А водку, когда же ты успел всю выпить?
Тут в разговор вмешалась Валя, моя жена:
– Я, кажется, знаю, когда это было.
– Ну, и когда?
– Когда жил с Игорем Григорьевым на Гражданской улице.
– Ну, народы, от вас ничего никогда не скроешь. Валя, ты-то, откуда об этом знаешь?
– С вами на одной площадке жила наша учительница с мужем – Нина Ивановна Петряшева. Муж её работал тогда в обкоме. Вот она рассказывала: «пишут, пишут, пишут, – пока не издадут книжку – в квартире тихо и спокойно. Как только издадут, получат гонорар – в квартире шум, гам, веселье, гости, друзья-товарищи…И так продолжается пока не кончатся деньги, а как закончатся, то снова тишина, покой – снова, значит, пишут…
А то выйдут во двор, сядут на лавочку…И муж любил с ними посидеть,
говорил: толковые мужики, эти наши поэты!»
– Кажется я помню эту учительницу… Да, действительно, это было весёлое время.
 
Когда я вспоминаю о моих старых добрых друзьях Александре Гусеве и Владимире Курносенко, я нахожу много общего в их портретах, характерах и судьбах. Особенно в последние годы их жизни.
Оба были одиноки, замкнуты, более чем скромны, бедны, равнодушны к материальным благам, оба перенесли когда-то клиническую смерть и вероятно от этого оба быливерующими людьми. Каждый из них жил в своём собственном монастыре: один под названием «Великолепная поэзия», другой под названием «Великолепная проза». И ни единой душе никогда не было позволено войти ни в один из этих монастырей. Чем дальше идёт время, тем более таинственными становятся для меня образы моих добрых собратьев по перу, тем необъяснимее некоторые события или случаи, происходившие тогда с нами.
 Хотя сказано, что ничего случайного в жизни нет.
 
 Одно то, что Саша прожил до 63-х лет, будучи смертельно
облучённым, на ракетном полигоне, во время службы в армии, вызывает удивление. Сам Саша объяснял это так:
 – Если я жив, то только благодаря одним молитвам.
 А не чудо ли это? Все его сверстники, товарищи по ракетным испытаниям, давным-давно, почти сразу же перешли в мир иной.
 Умрёт и Саша. И расскажет об этой своей смерти в своих стихах:
 
Потом, через полгода я умру.
Смерть будет зафиксирована…

Потом он расскажет о своем Божественном исцелении и обретённой вере в жизнь:

И вновь поверил я в возможность жить,
И чуду…

Когда в начале 2001-го года псковские врачи вынесли Александру приговор, Григорий Григорьев, в институте которого Саша в то время работал, устроил ему аудиенцию с известным питерским профессором-онкологом.
Григорий Григорьев – сын Игоря Николаевича – очень любил Сашу и его стихи. Был дружен с ним и всегда внимательно относился к Саше, и его проблемам. Сам врач, возглавляющий Международный институт резервных возможностей человека, имел в Пскове его филиал и каждую субботу, и воскресенье приезжал в Псков для проведения сеансов лечения.
 
Конечно, Саша съездил в Питер и прошёл обследование у профессора, и получил окончательный приговор:
– Операцию делать поздно.
Болезнь, оказалось, была запущена, и врачи отняли у Саши последнюю надежду на операцию.
Из Питера он приехал чернее тучи, и мы с женой принялись вытаскивать его из состояния безысходности и отчаяния.
 
Мы достали кучу журналов «Здоровый образ жизни», где выбрали статьи о людях, больных таким же недугом, которые в результате лечения, либо выжили, либо прожили ещё какое-то время.
Да, –умерли, но ведь жили сколько-то, пока лечились. Кто год, кто два, а кто и… больше…
Долго уговаривать о том, что надо лечиться самому, Сашу не пришлось. Видимо он понял, что это его последняя надежда и ухватился за этот спасительный лучик.
 
Изучив несколько статей из журналов и выбрав подходящие рецепты,
мы выяснили, что основой рецептов везде является мёд какие-то травы, грибчага и спирт. Нужно было срочно делать настойку. Учитывая то обстоятельство, что лекарство нужно было принимать три раза в день по 30 –40 граммов, спирту требовалось достаточное количество.
– Ну, Сашенька – смотри, не спейся – шутили мы.
– Не сопьюсь, потому что вы спирта не достанете. Спирт нужен только
чистый медицинский. А где вы его возьмёте?
 
Он, конечно, заблуждался по незнанию. Я к тому времени уже около двух лет работал слесарем винного цеха на «Псковпищепроме» и знал, что в медицину шёл спирт высшей очистки, но он часто был не питьевым. И я заверил друга, что достану более качественный «Экстра» или «Люкс», который у нас шёл для изготовления элитных водок.
Заверить то я заверил, а сам себе заработал мучительную головную боль. Как достать спирт из спиртохранилища? Ведь он под «семью замками» с тройной охраной, под видеонаблюдением. Да оттуда и каплю не вынесешь.
Кстати о капле. У нас в винном цехе ходил такой анекдот. Рабочий подходит к мастеру и спрашивает:
– Сколько стоит капля вина?
Мастер отвечает:
– Ничего не стоит.
– Тогда накапайте, пожалуйста, стаканчик….

Валерий Мухин м Александр Гусев 1997 год

Это наше общение с Сашей было в воскресенье. Ночь у меня была почти бессонной. Я всё строил планы, как достать обещанное Саше. В понедельник с тяжёлой головой я вышел на работу и почти сразу же был вызван к главному инженеру Иванову.
– Мухин – на ковёр к начальству!
– Что бы это значило???
В кабинете у Иванова сидела заведующая спиртохранилищем, моя непосредственная начальница, Наталья Николаевна. Главный инженер пригласил меня сесть и с видом человека принимающего важное решение твёрдо проговорил:
– Я готовлю приказ о переводе Натальи Николаевны на новую должность начальником винного цеха. Я просил её подобрать вместо себя новую кандидатуру. Она порекомендовала вас. Как – вы согласны?

Я был не то чтобы сражён, я был просто ошарашен внезапностью такого поворота событий. У меня на некоторое время отнялся язык, и когда я пришёл в себя, первое что я произнёс было:
– А почему я?..
Ответила Наталья Николаевна:
– Всё не так просто. Я здесь предлагала кое-кого. Но вы более подходите. У вас высшее образование, вы не пьёте и, главное, не курите. Вы давно у нас работаете и хорошо знаете всю аппаратуру. А как составлять отчёты и работать с лабораторией я вас научу…
– Так вы согласны? – опять спросил Иванов.
– Да, конечно! – с нескрываемой радостью выпалил я.

Вечером, после работы, я позвонил Саше и сообщил ему эту потрясающую новость о моём назначении. Он отреагировал так, будто никакого чуда не произошло:
– А я это чувствовал. Я всю ночь молился…. Но не забудь, что спирт должен быть медицинский.
Мне ничего не оставалось делать, как связаться с Владимиром Курносенко и попросить его разъяснить Гусеву ситуацию со спиртами:
– Володя, выручай. Ты же врач и знаешь что к чему, А главное – я ему плохого не желаю. Пожалуйста, убеди его в этом, и будем его лечить, и надеяться на лучшее.

И потекли долгие, томительные дни тягостного ожидания. Саша был внешне спокоен, как всегда малоразговорчив, более сосредоточен. На столе у него в эти дни всегда лежали листки с рукописями стихов. Он работал. Видно было, что работал. Некоторые листки были не подписаны. Он никогда не подписывал не готовые стихи. Ставил подпись только на законченном варианте. Он заметно похудел, осунулся, стал бледным, и, казалось, потерял всякий интерес к окружающему миру. Когда он стал уже совсем плох – почти не вставал и отказывался принимать пищу – о нём постоянно заботилась его племянница Светлана.

Владимир Курносенко часто бывал у него и своими советами, как врач и друг, также оказывал неоценимую поддержку и помощь.
Кто знает, помогло ли это лечение Саше? Но, во всяком случае – не навредило, если считать, что он после этого прожил около года. И всё это время он верил и надеялся, и что самое главное работал, а значит жил полноценной жизнью.

О Господи, прости, успокоенье дай
Для всякой твари, дай для всех, кто, не раскаясь,
Ещё живёт, и жизнь, как брошенную кость,
В довольстве и нужде грызёт…. О, эта чаша,
Несбыточных надежд на русское авось!
А жизнь, она всегда и наша – и не наша.

Говорят, большой талант всегда одинок. Думается, в этом есть доля правды. Его мало кто понимал до конца, да он и не стремился к этому: «ни у кого не ищу пониманья». Но писал так, как видел, слышал и чувствовал жизнь, своё ВРЕМЯ, как подсказывало его сердце – многострадальное и любящее. Он сам выбрал себе путь – одиночество. А за все связанные с этим лишения и трудности Бог наградил его талантом – быть истинно русским Поэтом. Талантом чутко и бережно относиться к Слову, любить Слово, свою родную землю, свой народ, а в конечном итоге, и свою горькую судьбу, как «самую лучшую долю».
Его Слово наполнено силой духа – силой божественной мысли. Всё его творчество рождено в муках духовной борьбы и твёрдо противостоит злу и произволу, бездуховности нашей эпохи. Оно несёт людям истинный свет спасения. Александр Гусев ищет истинную красоту, мелодию чувств, гармонию небес, и находит это в самом себе, создавая, силой божественной мудрости и вдохновения свои замечательные строки.

А в жизни ему, конечно, не хватало ласки, элементарного человеческого и женского тепла, простого ухода… Он жил среди своих бесчисленных книг, своей, наверное, самой большой в городе личной библиотеки. И умер в их окружении. Умер 20 октября 2001 года, как христианин, и святой отец успел отпеть его отлетающую в мир иной душу:

Я – время

С уступа на уступ! – Я уступаю землю
И травам и цветам, чтоб раствориться вновь
В самом себе, и пусть, как это я приемлю,
Взамен меня живёт иная в мире кровь.

Я – время, я рождён его летящей волей.
Я – время, я его энергии поток –
С прекраснейшей судьбой и самой лучшей долей,
Которых я себе придумать бы не мог.

Не мог бы никогда я всуе покуситься
Стать человеком, стать живейшим из живых.
С уступа на уступ! – Как ручейком пролиться.
И небо надо мной в потоках проливных.

Я – время, я лечу, я в землю ударяю,
И высекаю свет… Как факел на ветру…
И если я сейчас о смерти что-то знаю,
То расскажу о ней потом, когда умру.

Когда наступит миг, как взрыв освобожденья,
Раскрепощенья сил, – и белый-белый день
Ударит в сердце мне сверхплотностью мгновенья!..
С уступа на уступ! – Последняя ступень.

Я – время, я его материя, во плоти.
Неравновесье сил, дарующее свет.
И мир наш навсегда в немеркнущем полёте,
В той красоте любви, в которой смерти нет.

Александру Гусеву

Ненавязчиво, просто и скромно,
Без сомнительных дел и затей
Ты прожѝл незаметно и ровно
Без жены, без семьи и детей.

Но познав, что полезно, что вредно,
Не имея семейных вериг, –
Ты прожѝл одиноко и бедно
В царстве муз и пылящихся книг,

От которых и вольно, и тесно
И на сердце, и в пылкой душе.
Ты прожил бескорыстно и честно,
Так, что многим не снится уже.

Это значит – прожѝл ты красиво,
Хоть немного ты счастья видал.
За народ, за святую Россию
Ты и сердце, и душу отдал.

Это значит – ничто не пропало.
Слову – друг, а поэзии – брат,
Потому не нажѝл капитала,
Что душой баснословно богат.

Ты писал и высоко и нóво:
Что ни стих, то по коже мороз.
Ты в копилку российского Слова,
Драгоценный свой слиток принёс.

Никаким богачам-мильонерам
Не сравниться с богатством твоим.
Оставайся – духовным примером,
Шестикрылый ты наш Серафим.

19 ноября 2001

Александру Гусеву

Помню я, как ты молился Лику,
Как подолгу мучился, хворал;
Помню, как созревшую чернику
Ты быстрей всех наших собирал;

Как ушёл дорогою нетленной…
Мысли за тобой текут… текут.
Где сейчас, в каком краю вселенной
Ты нашёл и счастье, и приют?

И какое над тобою небо?
Где теперь очаг твой и порог?
На своей земле ты счастлив не был.
Болен был, влюблён и… одинок.

Хоть судьба тебя и облучила,
Ты – поэт… И многое успел.
Жизнь тебя жестокости учила,
И за правду ты её воспел.

Из поэтов, может быть, Григорьев
Был тебе роднее всей родни…
Кроме одиночества и горя,
Всё же, были ласковые дни.

Словом ли волшебным обогрею,
Рассмешу…Да много ли я мог.
Об одном я горько сожалею,
Что тебя не шибко я берёг.

Как и ты – я совестливый, знаешь,
И вину ношу с собой везде…
Где же ты чернику собираешь,
 На какой неведомой звезде?

10 августа 2005

Псковская литературная среда. Поэзия. Валерий Мухин

Валерий Мухин

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове.

подробнее>>>

РУССКИЕ МАДОННЫ

ЖЕНЩИНАМ

Я женщин так люблю, я так люблю их всех
И своего признанья не нарушу:
За ласку, за кокетство, за лукавый смех,
За нежные, ранимые их души…

Я вчитываюсь в лица их, и в голоса,
И в их сердца под лёгкою одеждой.
О, как они умеют отводить глаза,
Наполненные светлою надеждой.

Благодаря им — женщинам — Гармония жива,
Что естеством своим они создали.
Простите, дорогие, нас за все Слова,
Которые мы вам недосказали.

Простите, дорогие, нас за все Дела,
Которые мы вам не объяснили.
Давайте верить свято, чтоб Любовь — Жила,
Чтоб мы её случайно не убили.

Без женщин не согреют ни уют, ни пир,-
Всё дышит их талантом и участьем.
Я женщин так люблю за то, что этот мир
Наполнили они теплом и счастьем.

Я женщин так люблю — я не могу без них,
И этому есть веская причина:
Совсем не потому, что в них влюблён мой стих,
А просто потому, что я мужчина.

МАДОННА

Такую, как есть, молодую, босую,
Тебя на иконе своей нарисую,
Такую, как есть,- из земных ожиданий;
Несбывшихся, зреющих счастьем желаний,

Прекрасную полубогиню мгновенья,
Спокойно творящую чудо кормленья.
Я выпишу свет лучезарного взгляда —
Как сладко ты кормишь, заботливо рада.

Я выпишу нежность святую ребёнка,
Сосущего грудь и сопящего тонко.
И мягкие выпишу звуки напева…
Храни наше счастье, Пречистая дева.

Я столько тепла напишу на иконе —
Озябшие можно оттаять ладони.
Такие святые родимые лица:
Спасибо, что можно на вас помолиться.

БАБЫ ДЕРЕВЕНСКИЕ

Бабы деревенские,
Одиночки-вдовы.
Таинство вселенское,
Объясните — кто вы?

Избы не согретые —
Разорённый улей.
А мужья отпетые
Водкою да пулей.

Всем ветрам открытые,
Что над миром дули:
Сыновья убитые
В Грозном да в Кабуле.

Бабы деревенские —
Мудрые старухи.
Ваша доля женская —
Узница разрухи.

Суета безвестная,
За достаток битва,
Горькая да честная
Песня да молитва.

Хлопотуньи-ладушки,
Трудитесь, как пчёлы, —
Золотые бабушки
Жизни невесёлой.

Занесёт порошею
Слёзы да печали…
Снова жизнь хорошую
Вам пообещали.

На земле обещанной
Будет счастье людям…
И другие женщины…
НО ТАКИХ НЕ БУДЕТ.

РУССКАЯ БАБА

Великую Отечественную войну
в России выиграла русская баба
Фёдор Абрамов

Не жалеют русской бабы,
И она, как лошадь, прёт
Через кочки да ухабы —
Сколько может, столь везёт.

В зной ли, в холод леденящий,
В молотьбу, в косьбу, в жнивьё…
Чем сильнее баба тащит —
Больше валят на неё.

Был, наверно, прав Абрамов
(Мужику не будь в вину)
В том, что выиграла баба —
Баба русская войну.

Как и раньше, так и ноне
Всю страну на Божий суд,
Как породистые кони,
Бабы русские несут. 

ЛЮБОВЬ

Не от злобы, не от лютой мести —
От любви остерегала ночь:
Чувствовал, что сердце не на месте,
Но не ведал, чем ему помочь.

Хоть бы чем-то разочаровала,
Чтобы повод был — навек забыть.
Тяжело ночное покрывало.
Тяжелей — тебя мне разлюбить.

У меня есть много на примете,
Только я их в сердце не держу.
Бесконечна ночь на белом свете,
Где, как заколдованный, брожу.

Где люблю вслепую и впустую
И, молясь на звёзды и луну,
Нежную, невинную, святую,
Я тебя в молитве помяну.

МАТЕРИ

Когда надежда выйдет из доверья,
Когда с мечтой вот-вот порвётся нить,
Опять приду к тебе и скрипну дверью,
И попрошу бродягу накормить.

Я улыбнусь в твои седые прядки,
Скажу, что всё умею, всё могу…
О том, что у меня не всё в порядке,
Не в первый раз, родимая, солгу.

Я расскажу, во что я свято верю,
Что вот — могу журавлика поймать…
Но промолчу о ранах и потерях —
Я думаю, тебе не надо знать.

И если побеждал в житейских битвах,
И жил всегда добром — не по злобе,
Не позабыл о сказках и молитвах —
То это всё — благодаря тебе.

Мне от тебя ведь многого не надо:
Свети, родное солнышко — живи…
На райский путь, или на круги ада —
На всё, на всё меня благослови.

СЕМЬЯ

Прожить всю жизнь в одном и том же браке –
Большой, неимоверно тяжкий труд.
Бывает, что – грызутся, как собаки,
А друг без друга – нет! – скорей умрут.

Да, брак приносит много огорчений.
В безбрачии – и радости-то нет.
А поиски любовных приключений –
Для слабаков – открою вам секрет.

Семья – сплошные праздники – развеет.
Порой от счастья есть лишь сладкий дым.
Любить детей любая тварь умеет,
Воспитывать – талант необходим.

Произносить воззвание на вече,
С возвышенной трибуны – увлекать,
И с кафедры учить – гораздо легче,
Чем одного ребёнка воспитать.

Ко всем житейским мудростям причастен,
Открою тайну счастья, вас любя:
Лишь тот, по настоящему был счастлив,
Кто счастлив дома – дома у себя!

БАБУШКА

В сутолоке магазинной
Ты казалась каждый раз
Удивительно старинной,
Непредвиденной средь нас.

Так задумчиво-приятна,
Так забыто-хороша…
Приглядишься: непонятно
В чём же держится душа.

Но душа – такая штука,
Что вовек не разгадать:
Может, выдумка, наука,
Может, Божья благодать?

Так по-доброму сияла
В нимбе света и тепла!..
А ни много и ни мало,
Жизнь твоя уже прошла.

Жизнь прошла, не возвратится,
Как видение – с холста…
В мире есть такие лица,
Есть такая красота…

Диетическую плюшку
Тонкой вилочкой взяла
И улыбку, что игрушку,
Над собою вознесла.

ГОВОРИЛА СТРОГАЯ

Говорила строгая,
Хмурясь и браня:
— Я тебя не трогаю —
Ты не тронь меня.

Говорила сладкая:
— Дай спокойно жить, —
Но хотел украдкою
Я её любить.

Февралила, маяла
До июнь-поры,
А потом оттаяла,
Видно, от жары.

Позабыла с «голоду»
О лихой беде —
Потеряла голову
В омутной воде.

Говорила славная,
Будто не любя:
— Это всё не главное,
Я не для тебя.

Говорила: — Временно…
Только до зимы…
А сама беременна,
Доигрались мы.

С БОГОМ

— С Богом иди…, — говорила старуха,
С тем провожая меня за порог.
Чётко слова доносились до слуха,
Как заклинанье: — Храни тебя Бог…

Как заклинанье шептала молитву:
— Господи наш, Иисусе Христе…
Будто шагал я на страшную битву
Иль умирать, как Христос на кресте.

Брал на плечо стариковскую косу,
Брал стариковский в карман оселок
И на лугах, где рассыпались росы,
С травами бился, покудова мог.

— С Богом иди…, — говорила старуха.
— С Богом, родименький, с Богом коси…
— С Богом живи…,- долетало до слуха…
— С Богом умри, как и все на Руси…

Бился в поту, в комарином ознобе —
Жилистый, сильный, упрямый простой —
И в озорной сокрушительной злобе,
Словно игрушкой играл я косой.

И подпевали туманные дали,
Тёмная гладь торфянистой реки,
Где испокон в тишине и печали
С Богом живут на Руси старики.

 

  

Псковская литературная среда. Проза. Валерий Мухин

Валерий Мухин

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове.

подробнее>>>

ПОМОЩНИЦА
(отрывок из повести «Русская песня»)

      Время шло. Я работал в конструкторском бюро завода «Выдвиженец», а вечером учился в музыкальном училище на отделении хорового дирижирования.
      Я по-прежнему увлекался фотографией, собирал пластинки любимых певцов и классическую музыку.
      По-прежнему ходил петь в хор к Юрию Меркулову, выступал с ним на городских мероприятиях и совершал интересные поездки с визитом дружбы и в Латвию, и в Эстонию.
      И музыкально-нотный отдел областной библиотеки не забывал, и его гостеприимную заведующую Лидию Даниловну Хомутинникову.
Мы – яшневские питомцы –  продолжали старую традицию, устраивали концерты классической музыки.
      Аккомпанировал нам всегда Борис Шелков.
      На своём же предприятии, (в клубе завода «Выдвиженец»), где я работал, мной был организован хоровой коллектив, и ко всем праздникам у нас всегда была готова новая программа, новые песни.
      В основном это были русские народные или псковские песни, а самой любимой всеми, была русская песня «Ах ты, степь широкая». В ней отразился вольнолюбивый характер русского человека, его стремление к широте и простору, воле и свободе…
      Её мои хористы исполняли с особенным каким-то чувством, с удовольствием. И это ощущение передавалось в зрительный зал слушателям, которые часто просили повторить на «бис».
      Я ещё играл на фортепьяно в заводском эстрадном оркестре. Спасибо моему педагогу по фортепьяно — Алисе Михайловне Чирковой, за то, что она много занималась со мной инструментом.
      Оркестром руководил Володя Кавардаков. Мы играли по субботам и воскресеньям на танцевальных вечерах. Это был дополнительный заработок.
      А директор клуба Володя Коркунов мне «подкидывал» ещё и за сольные выступления, с оркестром.

      Кстати сказать, в эти годы в Пскове проходили смотры-конкурсы под названием «Псковская весна», я принимал в них участие и всегда получал звание лауреата, как солист.
      Кроме этого я никогда не забывал о своей гармошке и, когда это требовалось, включал её в программу заводских концертов, для сопровождения при исполнении частушек, например.
     А в музыкальном училище я проходил курс игры на баяне, так что к последнему году обучения (в 1966 году),  мог на нём играть почти так же, как на гармошке. Недаром, когда по решению заводского комитета, меня стали направлять музруком в заводской пионерлагерь, я брал с собой не гармошку, а баян.
      Заводской пионерлагерь «Радуга» расположен в 30 километрах от Пскова, по ленинградскому шоссе,  по направлению к Ленинграду, в красивой лесистой местности, недалеко от деревни Углы.
      Рядом журчала чистейшая неглубокая речушка, под названием «Псковица». И я с удовольствием соглашался работать и работал в течение трёх лет, по все три смены, к неудовольствию начальника ОГТ Левинова, моего главного шефа.
      Он, конечно, имел на меня «зуб» и я его тоже понимаю.
      А он меня не хотел понять, почему я так легко покидал своё рабочее место на всё лето.
      Но решение завкома изменить не мог.
      И всё же у него появился шанс отомстить мне, которым он легко воспользовался.
      Он сослал меня гораздо дальше, чем в пионерлагерь – в Магнитогорск. Я тогда был, на первом курсе ЛИСИ, на заочном отделении, и готовился ехать сдавать первую сессию.

      Утром меня вызвали в кабинет начальника ОГТ, и я с нехорошим предчувствием предстал перед Левиновым, рядом с которым сидел какой-то расстроенный и даже злой начальник снабжения завода Потапов.
      — Так, положение очень серьёзное. У Магнитогорского металлургического комбината большая задолженность перед нашим заводом. Большие недопоставки. Под угрозой наш собственный план. Уже остро ощущается нехватка листа, прутка и шестигранника. Тебе нужно будет поехать и разобраться в этом безобразии, пригрозить судебными санкциями, а главное, любым путём добиться, чтобы всё, что они должны поставить по договорам – они выполнили. Уже сорваны все сроки. С ними не надо церемониться. Разговор прямой. Кулаком по столу…
      — Но, простите, я же не снабженец, у меня нет должного опыта работы «толкачом»…
      — Всё понятно, но сейчас все молодые работники отдела снабжения в отпусках, а стариков и пожилых женщин я послать не могу, а директор завода требует …
      — Но, простите, у меня на носу первая сессия в институте, я не могу…
      — К сессии будешь готовиться в Магнитогорске. Всё, вопрос исчерпан. Все инструкции получишь у Потапова. А сейчас оформляй командировку. Завтра вечерним поездом — на Москву. До свиданья.
      С начальником снабжения мы пошли в его кабинет и там он дал список всех недопоставок на трёх листах.
      Здесь были и разной толщины листы, и угловой профиль: равнополочный и неравнополочный разных типоразмеров, и швеллера разных типоразмеров, и тавры, и двутавры, и прутки разного диаметра, и арматура, и шестигранники, и трубы и т.д. и т.п.
      По нашим прикидкам вагонов на пять груза.
      Видимо, я сильно изменился в лице, потому что Потапов вдруг подобрел, предложил мне выпить чаю и сказал:
      — Ну, ничего, ничего не пугайся. Вот возьми все мои телефоны и домашний тоже, и звони мне и днём, и ночью, в любое время. Держи меня в курсе всего происходящего. А сейчас пойдём к Дарье Семёновне, получишь у неё несколько практических советов.
      Я не запомнил ничего, что мне говорила тогда Дарья Семёновна, кроме одного: я непременно должен взять с собой в качестве сувениров несколько «ключей от Пскова» (тогда продавались такие ключи с изображением барса) и шоколадки.
      — Пригодятся. Иногда срабатывает и неплохо.
      Магнитогорск встретил меня хорошей погодой.
      Но сразу почувствовалось, что воздух в городе загрязнён, что обусловлено выбросами предприятий чёрной металлургии, энергетики…
      Как потом говорили мне – Магнитогорск самый смешной город на земле: когда ветер дует с левого берега реки Урал – смеётся правый берег, а когда ветер дует с правого берега – смеётся левый.
      А когда мне позднее показали фотографию города, сделанную со спутника, то я увидел над городом тёмное пятно. Это были выбросы из мартеновских печей.
      Я устроился в одной из заводских гостиниц и стал обдумывать план дальнейших действий.
      Поскольку металлургический комбинат, куда я приехал, состоял из нескольких заводов: металлургического, прокатного, калибровочного, метизного  и т. д., растянувшихся в длину на десятки километров, (связанных между собой единой технологической цепочкой и железнодорожным, и трамвайным сообщениями) я решил начать с металлургического – «выбивать лист».
      Утром следующего дня, в бодром расположении духа, я направился к управленческому офису. Генеральный директор металлургического комбината, он же председатель правления ОАО «ММК», он же член совета директоров ОАО «ММК».
Уже около входа в вестибюль здания была толпа народа с портфелями и папками, как у меня, и я понял, что я далеко не одинок и что всё самое интересное впереди.
      Чтобы попасть к секретарю, я потерял почти полдня, а когда добился его уедиенции, узнал, что генеральный директор вопросами сбыта, не занимается, а человек, который этим владеет, принимает строго по записи и обслуживает не более десяти человек в день.
      Когда я записался, то узнал, что моя очередь подойдёт примерно через месяц.
      Когда я побывал на калибровочном  и метизном заводах, то увидел, что картина там примерно та же, с той лишь разницей, что сроки ожидания сокращены до полумесяца. 
      Вечером я позвонил Потапову в Псков и рассказал всё как есть:
      — Стучать кулаком по столу не пришлось, так как до этого стола ещё добраться надо. А это будет не скоро, так что же мне делать, может сразу возвращаться?
      — Вы, молодой человек, не иронизируйте. Соберитесь, всё обдумайте, осмотритесь ещё повнимательней, притритесь поближе к нужным людям, глядишь и дело пойдёт… Милый мой, умоляю – постарайся, хоть что-нибудь, хоть немного… Подо мной действительно кресло шатается…
      — А раз шатается, и ехали бы сами, и выбивали бы то, что нужнее – сказал я уже со злостью и положил трубку.

      Два дня моего пребывания в Магнитогорске прошли впустую.
      Я был в полном отчаянье в незнакомом огромном городе и чувствовал себя беспомощным и одиноким ничтожеством, не знающим, что предпринять, и как быть дальше.   
      Еще пара дней прошли в бесполезных и напрасных толканиях в офисы и проходные заводов, в попытках «притереться» или найти нужных людей.
      Я не мог ни знакомиться с городом, ни готовиться к своей сессии – у меня был упадок сил и потеря интереса ко всему окружающему.
Я просто бесцельно бродил по улицам, куда-то ехал на трамвае, а в голове как кол стоял один и тот же вопрос: «что делать?»

      Возвращаясь под вечер в гостиницу, я вдруг, услышал где-то у себя над головой красивое хоровое пение. В этот момент как будто что-то произошло  в окружающем меня мире. Вдруг исчез мрак, а с ним и вопрос «Что делать?». Стало светло и ясно вокруг  и даже на душе стало легче от родных, каких-то волшебных звуков.  
      И тут я столкнулся с объявлением на стене Дворца  культуры «Металлург»: «Репетиции хора проводятся по вторникам и пятницам. Начало в 19. 00».
      Это меня заинтересовало, и я зашёл в вестибюль.
Где-то, со второго этажа, доносилось пение. Звучала русская песня и на душу повеяло чем-то родным, каким-то дорогим сердцу воспоминанием о прошлой уже невозвратимой жизни, детстве, Волге, её солнечном просторе…

                Ах ты, степь широ-о- ка-я,
                Степь ра-а-здо-о-ль-на-я,
                Широко ты, ма-а-тушка
                Про-тя-ну-у-ла-ся.

      И меня как на крыльях, понесло вверх по лестнице, туда, откуда шли эти волшебные звуки детства…
      Когда я приблизился к двери, за которой, видимо, была репетиция, она, вдруг раскрылась и из неё вышли несколько молодых людей и с ними пожилой мужчина, — руководитель хора. Они достали свои сигареты и закурили.
      У них был обычный перекур.
      Я подошёл, поздоровался, представился, сказал, что я учусь на дирижёрско-хоровом вечернем отделении в Пскове (показал студенческий билет) и очень люблю русскую песню и хоровое пение.
      — А у нас в городе вы что делаете? – спросил пожилой мужчина.
      — Приехал в командировку от завода, где работаю, «выбивать металл», но пока ничего не получается. Почти неделя прошла впустую.
      — Гриша, — обратился он к одному из стоявших с нами лысоватому мужчине лет тридцати пяти – возьми своего друга Славу и подумайте, чем можно помочь человеку.
      — Хорошо – ответил Гриша – конечно поможем.
      — Так, Валерий, ты пока поприсутствуй на репетиции, а он подумает.
      — Спасибо, это было бы для меня очень полезным уроком – несказанно обрадовался я.
      — Тогда пошли…
      Мы вошли, и руководитель представил меня коллективу:
      — Сегодня у нас в гостях молодой дирижёр из Пскова. Он хочет послушать, как проходит наша репетиция. Продолжим…
      Сразу после репетиции, ко мне подошли двое друзей: Гриша и Слава. Они предложили мне составить компанию – «по кружечке пива»…
      — Здесь недалеко, заодно и поговорим, как?
      — Согласен. Угощаю я…
      Уже, сидя в кафе, отхлёбывая из кружки пиво и смакуя его с солёными сухариками, и вяленой воблой добродушный Гриша сказал:
      — Валерий, ты, наверное, родился в рубашке, потому что тебе на данном этапе крупно повезло. Я работаю замом начальника отдела сбыта металлургического цеха и все вопросы по сбыту листа и полосы решаю я. По листу вопросы есть?
      — Сколько угодно, — и я достал все бумаги, договора,  и показал все задолженности.
      Гриша внимательно посмотрел и даже присвистнул:
      — Так, так… Псков, Псков… Многовато. Задолженность большая. И сроки уже солидные. Что я тебе могу сказать? Раз уж ты приехал, будем работать по Пскову. Мне ведь всё равно куда отгружать. По всем заказчикам большие задолженности. Так и быть помогу тебе. Иначе — ты пропал.
      — Я не верю своим ушам. Неужели это правда, Гриша, и ты не шутишь? Да, если надо, я могу и отблагодарить.
      И я достал из портфеля по сувенирному псковскому ключу и положил перед ребятами на стол.
      Они стали так громко и дружно смеяться, что сидящие за соседними столиками посетители повернули головы в нашу сторону.
      — Нет, я, правда, могу вас отблагодарить…
      — Слушай, студент, не смеши народ – сказал Гриша – и послушай дальше. Завтра я выйду на работу, откорректирую график, согласую со всеми, обосную первоочерёдность поставки Пскову, (завод гибнет, план горит и т. д.) и если всё получится, вечером ты будешь об этом знать. Звони мне – вот возьми телефон. Но это касается только листа и полосы. Что касается «калибровки» — тебе надо пробивать на калибровочном заводе. Сейчас подумаем, что можем сделать мы…
      Для того, чтобы легче думалось и для закрепления сложившихся дружеских отношений на столе неожиданно появилась бутылочка «столичной» и разговор  был продолжен в самом доброжелательном и деловом русле.
      — Ребята, вы и так мне очень помогли. Если бы сделать только эту часть работы и то была бы осуществлена почти половина всего.
      — Есть такая мысль, — вдруг предложил Славик — сегодня на репетиции не было Женьки, а у него на калибровочном жена работает секретарём. Я ему вечером позвоню, может быть, он что-нибудь подскажет? Запиши и мой телефон и тоже позвони мне завтра вечерком.
      В томительном в ожидании прошёл день.
      И, хоть Гриша со Славиком меня и обнадёжили, — появилась светлая полоска во мраке – я всё равно ещё не мог окончательно поверить в успех этого дела, в это настоящее чудо света.
      Я был словно в подвешенном состоянии, когда ничего не хочется делать (где там – готовиться к сессии), когда даже пища и та застревала в горле – просто не было аппетита.
      Первому я позвонил Грише.
      Он, похоже, ждал моего звонка и твёрдым, даже каким-то успокаивающим голосом сразу сообщил, что всё в полном порядке. График отгрузки он откорректировал, согласовал с высшим руководством и в ближайшие дни они будут «работать в том числе» и на Псков.
      Первый вагон с листом всех типоразмеров будет отправлен уже послезавтра, а второй — с полосой, угловым и разным профилем — ещё через день. И как только это случится, он выдаст мне копии отгрузочных документов.
      Мне хотелось прыгать от счастья, танцевать, петь и вообще сходить с ума. Кстати говоря, после разговора с Гришей, я был близок к последнему.
    Немного успокоившись, я приготовился звонить Славику. Когда снимал трубку телефона – рука заметно дрожала. Славик ответил не сразу, и я уж подумал – «ну всё, на этом все радости кончаются».
      Но я ошибся. Славик сообщил мне, что его друг Женя поговорил со своей женой, — секретаршей — и она будет ждать меня завтра с утра, в своей приёмной, на калибровочном заводе и выдаст мне разовый пропуск на территорию. Жену его звали Тамара.

      Радости моей, казалось, не было предела. У меня сразу появился зверский аппетит, и я съел почти все свои запасы, после чего первый раз за всю командировку сел за учебники.
      Сессия была не за горами.
      Назавтра, едва сдерживая волнение, я предстал перед Тамарой и выложил ей на стол пару шоколадок и сувенирный псковский ключ.
      Она немного засмущалась и, положив всё в стол, негромко, но твёрдо произнесла:
     — Вот возьмите пропуск. С ним вы можете ходить по всей территории, но вам ведь надо в отдел сбыта? Лично я вам не советую решать ваш вопрос с начальником отдела сбыта. Вряд ли он вам поможет, — плохой человек. Я советую вам идти напрямую к изготовителю Азамату Айдаровичу – начальнику калибровочного цеха. Он мужик деловой и авторитетный и если вам удастся с ним договориться (тут она совсем незаметно подмигнула мне) считайте, что ваше дело сделано.
      И я пошёл искать Азамата Айдаровича.
      На душе у меня скребли кошки. Я не знал с чего начать и чем закончить наш, ещё не начавшийся разговор. Ноги, казалось, сами несли меня вперёд, в пугающую неизвестность к человеку, от которого сейчас зависела, думалось, вся моя жизнь.
      И вот он – его цех – огромный скрежещущий грязно-серый монстр, где всё двигалось, крутилось, перемещалось, вращалось, свистело и гремело.
      И все звуки, и все движения были подчинены одному хозяину – металлу.  И от самого начала цеха, от бесформенной заготовки, до выхода готовой продукции: прутка или арматуры, всё было подчинено одному закону. Закону, установленному металлом.
      Начальника в его кабинете не было.
      Искать человека в огромном незнакомом цехе, — всё равно, что искать иголку в стоге сена, и я решил ждать.
   Минут через десять в кабинет вошел солидный, уже не молодой,  седоватый, невысокого роста башкир, и, я видел через стеклянную дверь, уселся за свой стол.
      Это был он.
      Набрав побольше воздуха в грудь и пользуясь тем, что он был пока один, я пошёл на штурм.
      Я показал ему свои бумаги, договора, задолженности по «калибровке»,  а он сверил всё по своим графикам и журналам.
      — Слушай, милый человек, — вдруг произнёс он тихим умоляющим голосом — ей богу мне сейчас не до тебя. Я понимаю, как тебе нужен этот металл. Сделаю, помогу тебе, обещаю. Пару вагонов отгрузить на Псков, да это мне – раз плюнуть! Но сейчас у меня – ни минуты нет времени, поверь. Ну, хочешь – приходи в другой раз – ещё поговорим, но не сейчас. Или вот что! Жди меня после работы у проходной, ровно  в шесть. Да не обману, не бойся. Только ты ко мне сразу-то не подходи, а пройди сзади за мной метров триста. Понял? А то, мало ли что, сам понимаешь…
      И вот – шесть вечера. Стою, жду напротив проходной. А вдруг я его не узнаю, ведь и видел-то – мельком. Народ выходит толпой, а в толпе трудно увидеть нужного человека.
      И вот, когда я уже начал отчаиваться, и думать всякую чушь, появился Айдарович и сразу сделал мне знак головой: мол – пошли…
      Я пошёл за ним, чувствуя облегчение на душе, на которую за последнее время свалилось столько мучений, волнений и беспокойства, что она сама как бы просила расслабления или успокоения…
      Я шёл за моим спутником, отстав от него метров на двадцать, и не спускал с него напряжённого взгляда.
      Айдарович неторопливо, но уверенно, шел впереди, ни разу не обернувшись, как будто знал, что я от него никуда не денусь. Он несколько раз сворачивал: то влево, то вправо, пересекал  какие-то улочки, нырял в полутёмные арки домов, пока не оказался в небольшом уютном зелёном дворике, посреди которого было маленькое кафе под открытым небом.
      — Вот здесь и поговорим, согласен? – произнёс он, когда я подошёл.
      — Очень хорошо. Заодно и поедим: вы после работы, я тоже есть хочу.
      — Ну, давай, тогда закажи нам хинкали, здесь очень вкусные хинкали – вот увидишь, —  и он пошёл садиться за стол, расположенный в углу у резного барьера, а я к стойке делать заказ.
      Я вернулся, неся в одной руке бутылку коньяка, в другой пару рюмок и, не дожидаясь пока принесут поесть, мы выпили по первой.
      — Зачем ты купил коньяк? Можно было обойтись и водочкой.
      — Что мы бедные? «Дайте нам пять каш по двадцать копеек», говаривала моя бабушка Авдотья.
      — Ха-ха-ха… А сам-то откуда родом?
      — Откуда и бабушка. Тверские мы, а вот теперь живём в Пскове.

      И я стал рассказывать о себе, о своей работе, об учёбе по вечерам в музучилище и о предстоящей первой сессии в Питере, в ЛИСИ, которая была уже «на носу» и, которую уже, видимо, завалю…
      Мы просидели и проговорили с ним до самой темноты. Незаметно для себя, выпили ещё одну бутылку коньяка  и съели ещё по две порции хинкали, и под конец были такими друзьями, что водой нас уже точно было не разлить.
      Когда мы поднялись уходить, Айдарович заметно качался и я, взяв его под руку, пошёл проводить его до дома, который был совсем рядом.
      Доведя его до места, я стал благодарить его, а он меня…
      И мы уже смутно соображали, а зачем собственно мы напились?
Но Айдарович, всё таки, вспомнил и своим заплетающимся языком, подкрепляя сказанное кривым указательным пальцем, произнёс:
      — Всё…, Валерка…, Иди в свою гостиницу, сиди там… учи свои билеты… и-и-и… ни о  чём не беспокойся….  Всё я тебе сделаю! Я тебе сказал…. Сделаю!
      — Спасибо, отец родной…,  но я тебе буду звонить…
      — Звони…
      Дальше всё пошло как по маслу.
      На следующий день, вечером, позвонив Грише, я узнал, что на Псков отгружен вагон с листом.
      А ещё через день был отгружен вагон с полосой, а ещё через день – вагон с профильным железом (уголок, швеллер, тавр, двутавр и т. д.)
      И так же в течение недели выполнил своё обещание Айдарович, отгрузив два вагона с калибровкой (пруток, шестигранник, квадрат, арматура, проволока и т. д.)
      Я, наконец-то, немного, вздохнул и получил возможность засесть за учебники, а, когда уставал, выделял себе время для ознакомления с Магнитогорском: ходил по кинотеатрам, музеям, посетил «гору Магнитную», где к своему удивлению, вместо горы обнаружил огромных размеров глубокий котлован, растянувшийся на десятки километров в длину и ширину.
      Вечерами, а то, для верности, чтобы застать дома, ночами, звонил в Псков Потапову и докладывал, ошеломлённому и не верящему мне, начальнику отдела снабжения, об отправке очередного вагона…
      — Валерий, ты мне правду говоришь или обманываешь?
      — Да, правду, правду. У меня же документы на отправку все есть.
      — А как же тебе удалось?
      — Да, потом расскажу, когда приеду.
      — Ты, вОт что…. У тебя командировка на месяц, ты раньше и не приезжай. Готовься к своей сессии и отдыхай, не торопись.  Эти оставшиеся две недели дарю тебе за отлично сработанное дело.
      — Спасибо, буду готовиться к сессии…
      Уже с неделю я пребывал в каком-то полушоковом, почти не реальном, состоянии, с того момента, когда дружелюбный Гриша сообщил мне по телефону об отправке на Псков первого вагона с листом.
      Я всё ещё не мог окончательно поверить в чудо свершившегося, и жил, как-то осторожно, дабы боясь нарушить благоприятный ход событий.  
      Я ещё четко помнил то мрачное настроение безнадёжности и уныния, которое сопровождало меня в первые дни пребывания в Магнитогорске.
Но что, же произошло? Почему фортуна вдруг повернулась ко мне лицом? Откуда свалилось это чудо?
      — Ах, да-а… Песня! После того как я услышал её – всё изменилось…
      И я отчётливо вспомнил, как возник вместе со звуком песни, какой-то обнадёживающий свет, зовущий к себе, туда наверх, на второй этаж.
Зовущий к ней, к песне, к моим спасителям, к добрым отзывчивым людям…
      И я, почти физически, ощущал, что помогла мне — только песня.
      Я тогда хорошо подготовился к сессии, хорошо её сдал и, приехав из Питера домой, в Псков, в положенный день вышел на завод, на работу.
      В первый же день с утра ко мне, в конструкторское бюро,  пришёл начальник отдела снабжения Потапов и, сияющий, стал поздравлять меня со сдачей сессии и с успешно выполненной командировкой в Магнитогорск.
      — Ну, знаешь, дорогой, я всякое видел у наших работников снабжения. Были, конечно, чудеса, но такое чудо, чтобы пять вагонов выбить за одну неделю – это впервые! Знаешь, переходи ко мне в отдел. Сколько ты здесь получаешь?
      — Сто двадцать.
      — Я даю тебе вдвое больше. Каким образом?  Это не твои проблемы…
      — Мне надо подумать…
      — Хорошо, думай, только не очень долго. А теперь колись, как же это у тебя так красиво всё получилось? Наверняка кто-то помог…. Помог?
      — Да.
      — И кто же этот помощник?
      — Помощница…
      — Что за помощница? Любовницу завёл?
      — Песня…

Псковская литературная среда. Поэзия. Валерий Мухин

Валерий Мухин

Поэт, публицист, прозаик, член союза писателей России.
Живёт и работает в Пскове.
подробнее>>

 

 

В земном многоголосном храме

Храм

В земном многоголосном храме,
Под синим куполом небес,
Я дирижировал ветрами,
А подпевали дол и лес…

И в роковом звучанье хора,
Была вселенная слышна.
И песнь пространства и простора
Была прекрасна и ясна.

Я каждый звук её усвоил,
И голос каждого певца…
Пред тем, кто это всё устроил,
Я преклоняюсь без конца —

За чистоту, за постоянство…
Чей гений в вечности не смолк, —
Организатора пространства,
В созвучьях знающего толк…

От этой музыки нетленной
В груди рождался сладкий стон.
Я дирижировал вселенной,
И постигал её закон.

Влюблённый в каждого хориста,
И в свой многоголосный храм,
Я в поле песенном и чистом
Однажды волю дал слезам.

За что мне милость и отрада,
И этот песенный удел,
И дар бесценный, как награда,
Которым, мучаясь, владел.

Не могу сидеть в неволе

Не могу сидеть в неволе —
Сам себя же не прощу:
Утром выйду я на волю —
Песню в поле поищу.

И в расхлябанности мутной,
Что подарят небеса,
Вдруг, — подует мне попутный —
Ведь бывают чудеса!

Все слова, что жили-были
В мире Божием добра,
Мне напели и навыли
Наши вьюги и ветра;

И рассказывали сказки,
Над равниною летя;
И раздаривали краски —
Щедро, весело, шутя…

Знаю, да, — меня осудят —
Не обижусь и прощу.
Лучшей доли мне не будет;
Лучшей я и не ищу.

А ищу я песни в поле,
В снег и в дождь я к ним иду…
И пока счастливей доли
Не нашёл… и не найду!

Что мы будем судиться

Что мы будем судиться, рядиться –
Вспоминать, где живут чудеса,
Мне бы только с утра обрядиться,
И уйти в голубые леса.

Где роскошная наша природа,
Распахнулась — щедра, и мудра.
Где сказанья простого народа
Выше золота и серебра.

И душе уже будет не надо
В жизни большего счастья искать.
И воспрянут печаль и отрада,
Горемычной земли благодать.

Приобщиться к корням и основам, —
В деревенской избе почивать,
И волшебным целительным словом
Занедуживший слог врачевать.

Врачевать – это то же блаженство, —
Что выхаживать нежно птенца,
Потому, что само совершенство
Не имеет на свете конца.

Владимиру Кострову

Я не могу не верить в силу Слова,
И признаю, что слово – это Бог.
Я полюбил Владимира Кострова
За добрый, задушевный, ясный слог.

Его слова, как тучные колосья
Шумят на ниве спелого стиха.
Я ощущаю их многоголосье,
И душу костромского мужика.

В них аромат цветов и воздух хлебный,
Сопят боровики, забравшись в лог;
Калины куст горчащий и целебный
Немеркнущие ягоды зажёг.

В них женщины живут со светлой грустью,
Облюбовав ветлужские леса;
Глухое костромское захолустье
Из сказок возрождает чудеса.

Слова, заворожённые пейзажем,
Пространством ветровым заражены.
В них русский дух – всесилен и отважен,
И песни наши русские слышны.

Поют их, отражённые теченьем,
Красавицы над русскою рекой.
И на душе – такое облегченье,
Что я вчера заплакал над строкой.

Вот потому и верю в силу Слова,
И соглашусь, что слово – это Бог,
Вот потому Владимира Кострова
Не полюбить я попросту не мог.

Как не любить эту землю

Мы стиснули души, мы встали –
Живые и мёртвые — все.
Игорь Григорьев

Как не любить эту землю,
Этот закат и восход,
Поле и лес, и деревню,
Родину, русский народ.

Я был обласкан судьбою –
Отрок суровых времён –
Матушкой русской землёю
Вскормлен и усыновлён.

Детство – военная доля,
Полная ужасом битв.
Танками вспахано поле.
Поле могил и молитв.

Страшные, чёрные годы…
Вражьей рукою война,
Смертью крестила народы,
Ад поднимая со дна.

Кровью умылась Россия.
Нам посмотрела в глаза:
— Что ж вы, сынки дорогие?
Больше – ни шагу назад!

Стиснули души и встали,
Встали за землю свою,
Крепче железа и стали…
И – раздавили змею!

Как не любить эту землю,
Этот закат и восход,
Поле и лес, и деревню,
Родину, русский народ.

Жить на земле

Наверно болен я болезнью неизвестной,
Когда смотрю в дожди, на плачущую даль,
И мучаю себя вопросом неуместным:
Зачем ты мне дана, о русская печаль?

Я сам перебирал все древние стихии,
И выбрал для себя и землю, и народ.
Из самой глубины поруганной России
Я верю в чистый звук и в солнечный восход.

У неба не просил иной судьбы и боли,
А с песнею теплей отрада и мечта.
Дурманным мёдом трав, горчащим хлебом, солью,
Душа моя теперь довольна и сыта.

Жить на своей земле, надеясь на удачу,
А благородный труд — всегда мне по плечу…
Я думать не хочу, что можно жить иначе,
Хотя иначе жить я просто не хочу.

Родился я

Родился я в краю равнинном,
Где каждый тополь, каждый клён
Мне были таинством былинным
Забытых сказочных времён.

Где бор и сосенный и ельный
Светился тихо над водой,
И доносился звук свирельный
И голос чистый, молодой.

Где, может, люди, может, Боги
Шли по просёлочной дороге
В свои бескрайние луга
Метать высокие стога.

Они смеялись и шутили
И в голубой рассветной мгле
Трезубцы в небо возносили
И пели гимны о земле.

Где провожал их русый мальчик,
И воздух травами пропах…
И солнца жёлтый одуванчик
Оставил привкус на губах.

Бесценные слова

Нечаянно стихи из разума не льются.
И мысли ясные невежам не даются.
А.П. Сумароков

Сотворю молитву во спасенье,
И отрину страхи и сомненья,
И пойду искать во мрак осенний
Новые свои стихотворенья.

Там слова сухой листвою кружат
Красотой последнего полёта.
Те слова, что с рифмою не дружат –
Не ложатся строчками блокнота.

Есть слова, которые не слышат;
Есть слова корявее коряги…
Те слова, что музыкой не дышат –
Тихо отлетают от бумаги.

Скромные, правдивые не просят
Уберечь от тленья и забвенья.
А слова, что правды не доносят –
Умереть должны до воскрешенья.

Воскрешаю чистые, простые –
Те, что люди часто забывают.
Иногда бывают – золотые,
Иногда – бесценные бывают.

С Богом

— С Богом иди…, — говорила старуха,
С тем провожая меня за порог.
Чётко слова доносились до слуха,
Как заклинанье: — Храни тебя Бог…

Как заклинанье шептала молитву:
— Господи наш, Иисусе Христе…
Будто шагал я на страшную битву
Иль умирать, как Христос на кресте.

Брал на плечо стариковскую косу,
Брал стариковский в карман оселок
И на лугах, где рассыпались росы,
С травами бился, покудова мог.

— С Богом иди…, — говорила старуха.
— С Богом, родименький, с Богом коси…
— С Богом живи…,- долетало до слуха…
— С Богом умри, как и все на Руси…

Бился в поту, в комарином ознобе —
Жилистый, сильный, упрямый простой —
И в озорной сокрушительной злобе,
Словно игрушкой играл я косой.

И подпевали туманные дали,
Тёмная гладь торфянистой реки,
Где испокон в тишине и печали
С Богом живут на Руси старики.

Любовь ушла

Любовь ушла, и я схожу с ума,
И жизнь моя на волоске повисла.
(Иссякли золотые закрома…)
И нету в ней ни радости, ни смысла.

Любовь ушла, как будто жизнь ушла,
Как будто ничего и не осталось:
Пустые дни, никчёмные дела
И ближе смерть, и ощутимей старость.

Любовь ушла….Ни наяву, ни в снах
Нет больше ни надежд, ни обещанья.
И только, исчезающий впотьмах,
Остался светлый лучик на прощанье.

Коса и камень

Я забываю, увлекаясь,
Что не всегда бываю прав.
Вот потому и натыкаюсь
На твой несокрушимый нрав.

А ты своими пустяками
Уничтожаешь чудеса,
Когда на мой находит камень
Твоя нещадная коса.

Мне не постичь на чём основан
Несовместимый наш союз?
Твоим упрямством очарован —
Наверно я вошёл во вкус.

И где конец, и где начало
Всему, что я в тебе люблю?
И день за днём стальное жало
С упорством каменным туплю.

Дикарь

Горы, море, воздух, небо,
Горький вкус земли и хлеба,
Каждодневная заря, –
Целый мир у дикаря!

Есть во все концы — дороги,
Всё на месте – руки, ноги.
В неразборчивую плоть –
Душу вдунул сам Господь.

Простофиле и дебилу
Дал недюжинную силу,
Чуткий слух, и голос – медь,
И глаза – вперёд смотреть.

Дал надежды и сомненья,
Да не дал Господь уменья;
Дал любовь ему и речь –
Да не дал ума — сберечь.
Нам природа — Мать и Бог

Нам природа — Мать и Бог.
У неё мы все — таланты.
Проявился, кто как мог:
Есть поэты, музыканты…

Как цветы и как трава,
В мире всё произрастает,
И — «кто в лес, кто по дрова»,
Кто как может, так играет.

Но умей нести свой крест
В жизни под гору и в гору,
Человечество — оркестр,
Но, увы, — без дирижёра.

Вот поэтому боюсь,
Что опять пойду по краю,
И нечаянно сорвусь,
И неправильно сыграю.

Чтобы после не жалеть
О растраченном и лживом,
Не хочу бездарно петь,
А тем более — фальшиво.

Минуты

Минуты ли блистал или века,
Достойно ли прожил или беспутно,
Не разберёшь ты в памяти, пока
Былое не разложишь поминутно.

Минутами — боролся ты с «пургой»
И, как герой, отважен был и дерзок;
Минутами — ты был совсем другой
И сам себе противен был и мерзок.

Какое разнотравие минут!
Теперь, когда судьбу свою итожишь,
Взгляни, как широко они растут,
Как травы друг на друга не похожи.

Иная пробивалась через мрак
Всё выше к солнцу, расцветала звёздно…
Другую бы и вырвал, как сорняк,
Но не достать — непоправимо поздно.

Всё было: неудачи и успех,
Минуты тьмы, минуты высшей цели…
Но только сочетание их всех
Покажет — кто же ты на самом деле.

Мне не надо

Мне не надо богатства и денег
Больше тех, что горбом заслужил.
Мне дороже судьба деревенек,
Где народ мой работал и жил.

Мне не надо, чтоб я изменялся:
Извивался, хитрил, богател…
Мне важнее, чтоб я занимался
Чистотой человеческих дел.

Был уверенным в каждом поступке,
И гордился страной и судьбой;
Пресловутую воду бы в ступке
Не толок. И всегда был – собой.

Быть собой – и богатства не надо –
Сохранить свою душу и честь.
Это высшая в жизни награда,
Из того, что у Господа есть.

Послушай

Не спорю, нужен риск и можно оступиться,
Ведь мир лежит у ног — коварен и богат,
И, чтобы до ключа добраться и напиться,
Бывает, сам я пью проклятый суррогат.

Не ври и не хитри, но будь упрям и гибок.
Куда летишь — в мечтах изволь нарисовать.
Хочу я уберечь хотя бы от ошибок,
Которые мешают легче рисковать.

Не торопись бежать — ещё сломаешь ногу,
Не торопись лететь — смотри, что под крылом.
Подумай головой и выбирай дорогу —
Ведь только дураки несутся напролом.

Не стоят ничего ни суета, ни топот.
Умей, хоть иногда, не жить умом своим:
Есть мудрость на земле, есть красота и опыт…
Полезно иногда прислушиваться к ним.

Место под солнцем

Ты мог бы просто не родиться, но — родился:
На Божий свет из тьмы кромешной появился.

Из тех миров, где немота и холод вечен…
За что-то солнечною метой ты отмечен.

Ещё — «никто», и звать — «никак» — комочек теста,
Но на Земле уже своё ты занял место.

Оно, быть может, безнадежно и непрочно,
И Человек ты или нет — ещё не точно.

Не ясно — рано или поздно распростишься,
Безвестно канешь в «никуда», иль состоишься,

Счастливый случай встретишь ты или несчастный —
Уже на свете ко всему ты стал причастный.

Ещё ты слаб, ещё ты глуп, ещё бездарен,
Но этот свет — уже он твой — тебе подарен!

Поганкин

Хранит история подарки.
Семнадцатый далёкий век.
Сергей Иванович Поганкин –
Посадский псковский человек.

Пройдя крутое лихолетье,
Торцы поганкиных палат,
Уже четвёртое столетье,
Как вехи вечности стоят.

Но не дошли до нас останки –
Того, кто крепости — творец?
А заказал её – Поганкин –
Зело зажиточный купец.

В торговых «скачках» – гнал галопом.
Купец был ловок и умел.
В торговле с Азией, с Европой,
Тогда он шибко преуспел.

Всё скандинавам, ляхам — мало –
Чего не выкинь: мёд, муку,
Льняную паклю, войлок, сало,
И шерсть, и кожу, и пеньку…

Но, кроме суетной торговли,
Другая жилка в нём жива:
Он был начальником таможни;
Он был «кабацкий голова» …

Казалось – всё ему по силе.
Но жребий стал его суров,
Когда возглавил он в России
Один из денежных дворов.

Одно преданье воскрешу я:
Царь Грозный, как-то для дворца,
Деньгу потребовал большую
У предка нашего купца.

«Я в грязь лицом-то не ударю,
Приказ исполню и – конец.
А сколько ж нужно государю?» —
Полюбопытствовал купец.

«Ах, ты, купчишка голодраный!
Ещё чуток и будешь бит…
Ты разве так богат, поганый,
Чтоб мой насытить аппетит?».

Вот, то-то, был кураж и пьянка!
И подать знатная дворцу…
С тех пор фамилия Поганкин
Прилипла к псковскому купцу.

Нельзя забыть о факте редком,
Его хранит святая Русь.
И я своим неробким предком
И восхищаюсь и горжусь.

Жемчужина севера

Как мир, нерушимо и гордо,
Как правду, как русскую речь,
Нам надо любимый свой город,
Как честь и как совесть беречь.

Хранить, как историю свято,
Жемчужину севера — Псков.
Беречь, как родимого брата,
Как память седую веков.

Он создан простыми руками,
Он душами предков согрет,
Его говорящие камни
Тепло излучают и свет.

Над городом образ Господень
Надёжен и светел, и свят,
Мы шумной толпою проходим
Средь храмовых белых палат.

Проходим и каждого бремя
Сотрёт нас с земного лица…
А он остаётся, как время,
Которому нету конца.

 

 

Три псковских писателя награждены дипломами Международного Славянского Форума «Золотой Витязь»

Поэты Валерий Мухин, Надежда Камянчук и Людмила Скатова
награждены дипломами
Международного Славянского Литературного Форума
«ЗОЛОТОЙ ВИТЯЗЬ»

Как отметил председатель правления Псковского регионального отделения Союза писателей России Игорь Смолькин, награды такого уровня получают только лучшие писатели России — те, которыми страна по праву гордится.

Международный литературный форум «Золотой Витязь» проводится в рамках Славянского Форума искусств «Золотой Витязь» и объединяет пишущих на русском языке литераторов, чьи произведения отвечают девизу «За нравственные идеалы, за возвышение души человека».

Организаторами Литературного форума являются Международный Форум «Золотой Витязь», Союз писателей России, Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям (Роспечать), Издательский совет Русской Православной Церкви. Президент Международного литературного форума «Золотой Витязь» — президент Международного Форума «Золотой Витязь» Николай Петрович Бурляев. Почетный Председатель Международного литературного форума «Золотой Витязь» — сопредседатель правления Союза писателей России Владимир Николаевич Крупин.

Творческая поэтическая встреча в научной библиотеке

4 июня в 15.00 часов
Псковское отделение Союза писателей России и
Региональный центр чтения Псковской областной универсальной научной библиотеки
приглашают на творческую встречу,
посвященную Дню рождения А.С. Пушкина

Свои стихи для Вас прочитают поэты:

Валентина АЛЕКСЕЕВА
Иван ИВАНОВ
Александр КАЗАКОВ
Надежда КАМЯНЧУК
Диана КОНСТАНТИНОВА
Наталья ЛАВРЕЦОВА
Валерий МУХИН
Вита ПШЕНИЧНАЯ
Татьяна РЫЖОВА
Тамара СОЛОВЬЁВА
Людмила ТИШАЕВА

Ведущий — Андрей Бениаминов

Вход по пригласительным билетам


Запись на мероприятие предварительная:
тел. +79211137905 (Региональный центр чтения).

Встреча состоится в голубом зале библиотеки (ул. Профсоюзная д. 2, 3 этаж).

Во избежание распространения коронавирусной инфекции (COVID-19) использование средств индивидуальной защиты в период нахождения в учреждении обязательно!

Я — время. О поэте Александре Гусеве

Валерий Мухин

Я — время.
О поэте Александре Гусеве

Судьба у Александра Гусева была очень тяжёлой, я бы сказал – трагической. Родился он 11 февраля 1939 года в деревне Шемякино, Порховского района, Псковской области. Военное полуголодное ВРЕМЯ — детство. Четверо детей в семье. Жизнь на оккупированной территории.
После войны переезд в Псков.
https://scontent.fhen2-1.fna.fbcdn.net/v/t1.0-9/51435106_2326359600729046_6314062504527921152_n.jpg?_nc_cat=107&_nc_ht=scontent.fhen2-1.fna&oh=789b354cc20478c3b8c63e1f74dab9df&oe=5CE554CDОкончив в Пскове в шестнадцатилетнем возрасте школу, он строил свою дальнейшую жизнь без родительской помощи.
В 1958 году окончил Ленинградский радиотехникум. Отслужил в армии, в ракетных войсках, в 1961 году пережил клиническую смерть, работал на Псковском заводе радиодеталей, перепробовал массу профессий, прежде чем нашел свою единственную дорогу – к поэтическому творчеству.
Работал в Псковском историко-художественном и архитектурном Музее-заповеднике, в Псковской областной научной библиотеке.
В 1971 году заочно окончил знаменитый московский Литературный институт имени Горького, стал писать стихи, служить Музе.
У него выходят небольшие сборники стихов: «Пожелай мне удачи» 1971, «Земле кланяюсь» 1974, «При свете памяти» (1984), «Измерения» (1990), «Если приду» (1996), «Небесный свет» книжка в коллективном сборнике «У родника» (1997), «До последнего дня» книжка в коллективном сборнике «Звучание свирели» (1998).
Исключение составил последний его прижизненный сборник «Колесо бытия» (1999), на 270 страниц.

Презентация этого сборника, состоялась 17 декабря 2000 года на заседании клуба «Лира» в центральной библиотеке на улице Конной, 6.
Открывая вечер, Саша сказал:
— Презентация должна была пройти значительно раньше, но хлопоты по представлению моего сборника читателям взяла на себя Елена Николаевна Морозкина. Очевидно, всем вам, известно, что недавно её не стало, — со скорбью отметил он, и продолжал:
— Я решил приурочить презентацию к важной для меня дате – Дню ракетных войск.
Для рядового-радиста Александра Гусева день рождения ракетных войск стратегического назначения, безусловно, знаковая дата. В эти войска он попал сразу после окончания радиотехникума.
Он был призван на службу в армию в специальный Испытательный батальон. Пройдя спецшколу, он работал на пусковой и финишной площадках, на которых проводились испытания, ракет с ядерным топливом.
https://scontent.fhen2-1.fna.fbcdn.net/v/t1.0-9/52126888_2326359514062388_5206055319771283456_n.jpg?_nc_cat=106&_nc_ht=scontent.fhen2-1.fna&oh=039f6ddbdc029fc4342a2e4dc6ccae72&oe=5CE07621А в результате стал заложником государственной тайны.
Отсюда 25-летнее молчание об этом. Так приказала страна, взяв подписку о неразглашении тайны.
Служил он под Братском, близ Анзебы, на Байконуре, на территории бывшего концлагеря Капустин Яр, и где, под шум Ангары, он читал на стенах казарм ещё сохранившиеся надписи смертников.

Все шестьдесят молодых и здоровых ребят получили большие или смертельные дозы облучения.
Саша — тоже.
Умирать стали уже через год.
Саша, пережив клиническую смерть, остался жить чудом. И чудо спасения обратило его к вере, углубило и даже обострило его мироощущение.
Саша прожил дольше всех своих сослуживцев. Вся жизнь его теперь стала: поэзия и молитва.

Мне было сказано: «Молчи!» —
И я молчал – в своей ночи,
И в вашей…
………………………………..
И стал молчащим камнем, словом
Разъятым…. Сам себе, как тать.
Обожжены огнём свинцовым
Уста, и намертво печать
Скрепила их…

Но стихи об этом – «Упразднённые стихи» он писал в стол.
И только в 1996 году в сборнике «Если приду» Саша впервые опубликовал об этом кошмаре:

— Ау, страна,
Не Родина – страна, все сроки
Мои прошли, моя ль вина,
Коль жив я до сих пор?.. Пороки
Иные – что!..

https://scontent.fhen2-1.fna.fbcdn.net/v/t1.0-9/51579814_2326359610729045_9147780088459165696_n.jpg?_nc_cat=100&_nc_ht=scontent.fhen2-1.fna&oh=b579829705da59c4d84a122eb640363a&oe=5CF49246Всё это не могло не наложить отпечатка на дальнейшую Сашину судьбу. Он был не то чтобы болезненным, но всякие болячки прилипали к нему легко и мучили его. Ему всегда было холодно, и даже дома, и даже летом он ходил, всегда закутавшись в какой-нибудь плед или накинув на себя шарф или пальто.
Он не сдавался, скрипел, старался не подавать вида и не жаловаться. Когда его спрашивали:
— Саша, как себя чувствуешь – дежурным словом у него всегда было:
— Худо…
Нельзя сказать, чтобы у него не было друзей, — были и много, были и близкие друзья.
Но в том-то и весь Саша. Наверное, не создал семьи, потому, что он не хотел быть кому-то в обузу, поскольку не собирался долго жить.
В последние годы его одиночество делили коты-бомжи, которых он привечал, подкармливая на свою тощую зарплату, и для которых всегда была открыта балконная дверь, куда они проникали по суку большого дерева.

***

Стихи Гусева надо чувствовать и слушать, как музыку. Например, как «Лунную сонату» Бетховена…. В стихах присутствует почти та же необъяснимая мелодия, которая завораживает и уводит нас в мир его поэзии:

Рождённый в феврале, когда метели
За окнами, как плакальщицы, пели,
И белой оборачивались мглой,
Я слышал звук единственной свирели,
Потерянно летящий над землёй.

Он был, как мне позднее объяснили,
Не к месту, не ко времени; но были
В нём дивно согласованы тогда
Дыхание звезды и лунной пыли
С мерцанием берёзы у пруда.

Он был, как я позднее догадался,
Изгнанником, который расставался
Навеки с поднебесной синевой;
Ещё звенел, ещё не затерялся
Над диким полем в жалобе глухой.

Он был отдохновением для слуха,
И, может быть, прекраснее всего,
Когда в глубинах творческого духа
Я узнавал гармонию его.

https://scontent.fhen2-1.fna.fbcdn.net/v/t1.0-9/51801932_2326359524062387_8362358289463246848_n.jpg?_nc_cat=106&_nc_ht=scontent.fhen2-1.fna&oh=2e3f52fa6d02551dae077c24c84fe72d&oe=5CEE0531Мир поэзии Александра Гусева не только земной мир, это мир космоса, вся вселенная, в которой поэт чувствует себя как дома, где «согласованы… дыхание звезды и лунной пыли с мерцанием берёзы у пруда». Поэтому всё происходящее во вселенной, во ВРЕМЕНИ, происходит с ним – живой неотделимой от этого мира частичкой – мыслящей, страдающей и горящей:

Меня ещё не было, нет,
И, может быть, вовсе не будет?
Пусть ждущий меня не осудит
За мой исчезающий свет.

Механика эта проста:
Держу я звезду на ладони,
Но с места не тронутся кони –
Отчаянны эти места.

Я сам слышал гибельный гул.
И сам, ни о чём не жалея,
Из огненных чаш Водолея
Смертельного яда глотнул.

Ну что ж вы, мои феврали,
Метельные белые кони,
Держу я звезду на ладони –
Дар неба для милой Земли.

Иного судьба не дала.
Спасительных слов мне не надо.
Над безднами рая и ада
Гореть и сгорать мне – дотла.

Ни в одной своей строчке он не покривил душой, писал только тогда, когда не мог не писать и то, что самого его трогало до глубины души. Родина, Россия и её судьба, народ, история, философское осмысление религии и веры – основные темы его творчества:

И всё-таки, всё-таки, теплится Русь
В любой из былинок,- за что ни возьмусь,
Всё в бедной душе отзовётся:
Уже позабытая всеми, кажись,
Распятая родина, чем ни клянись,
Она и с креста улыбнётся.

Земля, брошенная людьми. Кого винить? Если он сам носит в себе:

Эту боль неслучайного в жизни прозренья,
Беспощадную суть моего разоренья,-
Отлетела душа от родного порога!..
Только пыль на ветру. И дорога. Дорога.

И понимая, что уже нет возврата к родным корням, что земля брошена зарастать и дичать, поэт в бессилии уповает ещё на какую-то слабую надежду или, может быть чудо:

Что случилось, куда унеслось
Наше ВРЕМЯ, — в каких половодьях?
Почему же нам здесь не жилось
На цветущих когда-то угодьях?

Что случилось – в какие года –
По какому закону и праву?
Разве нам не вернуться сюда –
В нашу добрую русскую славу!

Как и сама наша жизнь — его поэзия, — горькая и правдивая, выстраданная и смелая:

Вот и всё. Мы уходим во тьму,
Будто нелюди… Господи Боже,
Обернуться – и то ни к чему,
Ибо так ни на что не похоже
Оставляемое на потом –
На грядущее, всё, без остатка:
Нет ни сада, ни дома – содом,
Захолустный вокзал. Пересадка…

Это взгляд поэта-гражданина на всё, что происходит с нами, и со страной. Это его боль за бесхозяйственность и разруху, неумение сохранить нормальную жизнь, красоту и гармонию, на земле.
Но лирическая по своей сути поэзия Александра Гусева является также и гражданственной поэзией, где, всё-таки, любовь и вера в Россию преобладают:

И все дивились: «Что за воля?» —
«У ней особенная стать».
Россия – сказ, Россия – доля.
И с нею нам не растерять
Ни в годы горького сиротства,
Ни в дни печального родства
Ни красоты, ни благородства,
Ни широты, ни естества.

Особое место в его поэзии занимает духовная тема. Обращение к Всевышнему, соотношение своей деятельности с заповедями Христа стало его постоянной потребностью, нашло отражение, особенно в позднем, его творчестве:

Так и живём, как будто не сегодня.
И всё-таки, на всё она Господня
И милость, и любовь, и доброта.
И свет – непреходящий – от Креста.

Мастерство Гусева, как поэта росло от книжки к книжке. Иногда его считают сложным для восприятия, но это уже не его вина, а наша.

Вот что написал о Саше в отзыве на псковский поэтический сборник «У родника» в 1997 году известный русский поэт Николай Доризо: (Газета «Вечерний Псков», сентябрь 1997, статья «Под пушкинским солнцем»): «Печалюсь оттого, что по-настоящему не «прорезонировал» в минувшие десятилетия среди всесоюзной читательской аудитории Александр Гусев; судя по его части в сборнике, по «Свету небесному», перед нами давно уже сложившийся поэт подлинно историко-философского плана. Боль, переплавленная в мудрость, так обозначил бы я лирический стержень его творчества»,
Да, безусловно, боль за происходящее безумие вокруг, за то, что творится с Родиной, с языком, с людьми, брошенными в новые условия выживания, боль за наше будущее:

Хрипнет наш голос от мусора, в горле саднящего,
Слух онемел всё от той же заведомой нуди.
Родина, родина, весточку дай от пропащего
Света соловушки, просим, как просят о чуде.

Дай нам от красок иконных чистейшего отсвета,
Ибо наш мир безнадежно почти обесцвечен,
И обесценен, а что оставалось не отнято,
Поизносилось, поскольку наш образ не вечен.

Только душа что-то помнит о некоей свежести.
Память проходит, и на сердце смертная мука.
Родина, родина, дай на прощание нежности,
Словно соловушке, — в жемчуге чистого звука.

В этом стихотворении, написанном почти в самом начале своего творческого пути, Александр Гусев уже чувствовал всю пропасть, которая ожидает страну: развал, нищету одних и баснословное богатство других, духовный упадок.
Он, как бы прощается со всем вместе, со ВРЕМЕНЕМ: с прошлым, настоящим и будущим. С Родиной и просит на прощание НЕЖНОСТИ к себе и, главное друг к другу, к соловушке, которого надо вернуть, пропавшего, и выслушать его, наконец.
И понять – о чём это он?
И подумать…

Гусев никогда не шёл за «потребителем», он всегда жил в своём мире высокой поэзии и создавал именно её. Даже, когда его не приняли с Союз Писателей, после двух первых книжек (а Саша уже тогда жаловался, что его «тормозят» руководители местной писательской организации), Саша пишет гневный экспромт:

У нас не только тьма писателей, но тьма
От них самих. Увы. Египетская… Боже!
На ощупь не найти достойного у м а,
А   г о р е   от него – так это же дороже
Себе… Всё прочее – как бы мороз по коже.
Но кожа русская, и, значит задарма
Досталась…
— Это всё, не вдруг, на смертном ложе,
Как ангел, возлежа, я вспомню на потом,
Как хорошо я жил в Отечестве моём,
Вне всякой тьмы и тьмы, и вне Египта — тоже.

30 декабря 1987

Саша очень переживал. Что означало для него непринятие его в СП?
Сам он говорил, что «поэзия для меня – всё, если бы я не писал я бы не жил». Поэтому этот факт был для него равносилен тому, если б его расстреляли или спалили его «избу», жилище, в котором он жил.
И через день, после написания экспромта, Саша выплёскивает ещё не остывшую боль (заметьте – это он пишет совсем не о войне):

Ещё не рассвет – предрассветная дымка,
Я – чей-нибудь сын, сирота, невидимка.

Я только что чудом ушёл от расстрела.
Родная изба, словно факел, горела.

И падали сосны окрест, вековые.
Где – мёртвые, где – отзовитесь! – живые?

Не слышу, не вижу, не помню, не знаю.
И снова зову, и себя называю.

Я здесь, я прошу подаяния крохи:
Своё Христа ради у страшной эпохи.

Своё Христа ради у вас за спиною.
Побудьте со мною, побудьте со мною.

Что с нами со всеми случилось – скажите.
Склонитесь ко мне, дорогие мои,
С души моей горестной камень снимите,
А с горла – железные пальцы свои.

1 января 1998

Но психологический надлом был настолько велик, что трагедия могла произойти каждую минуту. И единственным спасением для поэта, и тут, оставалась надежда и молитва:

Только бы выдержать, выжить! И снова –
Выдержать, выжить!.. Откуда во мне
Это смятение духа и слова
На недоступной своей глубине?
……………………………………
Душу, в каком настоящем сгубили,
Где научились не верить слезам?
Угли мои до сих пор не остыли.
Только бы выдержать, больно глазам!

Кто же я, отзвук, какого страданья,
И на каком говорю языке?
Ни у кого не ищу пониманья,
Путник – с горящей свечою в руке

4 января 1998

***

Первое моё знакомство с Александром Гусевым состоялось в 1962 году и произошло это в Москве, на ВДНХ, где проходила декада дней культуры Псковской области. Я был участником русского народного хора, руководимого Юрием Леонидовичем Меркуловым.
Саша – недавно отслуживший армейский срок — артист народного театра при Городском Культурном центре – читал с эстрады свои, только что написанные для этой поездки стихи:

Я оттуда, где речка Пскова
Ткёт туманов шелка над водою,
И луна — золотою скобою,
И в скобарских глазах – синева.

Где берёзы под звон тишины,
Подобрав осторожно подолы,
Словно в синие, вольные волны,
Входят робко в глубокие льны;

Где земля и доныне хранит
Голоса позабытых преданий
И на месте отчаянных браней –
Чей-то меч, и кольчугу, и щит.

Жаждал ворог не раз и не два
Из Черёхи, Псковы ли испити,
Но: «Не терпе обидиму быти» —
Летописец оставил слова.

Быть обиженным, — Боже, прости!
Потому-то мне до смерти дорог
Этот во поле храм и просёлок,
По которому к дому идти.

Саше тогда было – 23, мне – 20 лет.
Я только что окончил индустриальный техникум, и работал по направлению в конструкторском бюро управления местной промышленности. Параллельно поступил на вечернее отделение псковского музыкального училища по классу хорового дирижирования и пел в хоре у Юрия Меркулова. Так и попал на декаду в Москву.
Об этой поездке и наших выступлениях на столичных площадках я подробно рассказал в четвёртой части автобиографической повести «Русская песня».
https://scontent.fhen2-1.fna.fbcdn.net/v/t1.0-9/50485448_2326361030728903_236440114308317184_o.jpg?_nc_cat=107&_nc_ht=scontent.fhen2-1.fna&oh=7f51d0d73734a069111ec42d65adc7c8&oe=5CEF7B08Валерий Мухин и Алексндр Гусев.1997 год.

Но наше знакомство с Сашей тогда не переросло в дружбу, это произошло спустя два десятилетия. В ту пору я начинал писать серьёзные стихи, и показывал их поэту Игорю Григорьеву. Вот в его гостеприимном доме как-то судьба вновь свела нас с Сашей, и эта встреча соединила нас уже навсегда.
В дальнейшем дом Григорьева сыграл роль некой школы взросления, возмужания и становления меня, как поэта. Здесь я познакомился с женой Игоря Григорьева – Еленой Морозкиной – поэтом, умницей, никогда не унывающей юмористкой. Познакомился и подружился с другом Григорьева – поэтом Львом Ивановичем Маляковым, поэтами Виктором Васильевым и Виктором Малининым из Бежаниц, Валентином Краснопевцевым, Светланой Молевой, Михаилом Устиновым и многими другими псковскими знаменитостями, бывавшими в доме.

***

Гусев по своей натуре был мудрец и педант. Его педантизм выражался в чрезмерной тщательности и точности. Он придирчиво замечал огрехи, подталкивал к познанию, к мастерству.
Он был настоящим прирождённым редактором, таким, который понимал, что главное – не нарушить индивидуальность автора.
И я бесконечно благодарен судьбе за то, что мою первую книжку «Иду на ваши голоса» редактировал Александр Гусев.
Редактировал после составления и редактирования Игорем Григорьевым.

А получилось вот что.
Игорь Григорьев меня торопил с изданием первой книжки, и, видя, что я «не шевелюсь», сам взялся за составление. Сел за машинку, потребовав у меня всё, что есть из написанного и за неделю приготовил рукопись на два авторских листа (1400 строк).
Когда мы с Гусевым стали читать эту рукопись, стало понятно, что от меня там осталась одна четвёртая часть. Остальное – чисто Григорьев.
И произошло это оттого, что поэтический язык самого Григорьева был настолько ярким, народным и самобытным, что стоило ему добавить в мой стих хотя бы одно слово или рифму типа «звень – голубень», и Мухиным уже не пахло.
— Да-а, так дело не пойдёт — сказал Саша – надо всё переделывать.
— А как же Григорьев? Ведь он страшно обидится.
— Григорьева я беру на себя, ты не вмешивайся. Рукопись я тоже беру на себя, не волнуйся.

После случившегося Григорьев года полтора не разговаривал с Сашей, а Саша тоже не вдруг засел за редактирование. Ему, как всегда, сначала надо было настроиться, а настраивался он несколько месяцев, а то и полгода, но зато потом работал быстро. Я принёс ему около 200 стихов. Он выбрал около 50 самых серьёзных, сказав, что у Ахматовой первая книжка тоже была в один авторский лист. И первый блин не должен быть комом, а должен быть вкусным и аппетитным т. к. это заявка.

С изданием книжки помогла поэт и драматург Ирена Панченко, она тогда работала заместителем начальника областного Фонда культуры. Начальником был Гейченко Семён Степанович. Ирена нашла типографию в Пыталове, где согласились напечатать книжку при условии, если будет бумага.
Где взять бумагу?
Но мир всегда был не без добрых, отзывчивых и просто хороших людей. Я тогда работал в отделении ВНИИЭСО при заводе тяжёлого электросварочного оборудования и прямо пошёл со своей проблемой к замдиректора Александру Фёдоровичу Лазуткину. Я готов был купить у заводской типографии бумагу, но не знал, сколько мне нужно.
Александр Фёдорович выслушав меня, сказал, что, на моё счастье, у него, как раз есть початый, неполный забракованный и списанный рулон.
— Он у меня ни в одну машину не идёт. Иди в заводскую типографию, посмотри и если тебя устроит – увози, пока я не передумал.
Обрадованный, я звоню Ирене и сообщаю ей про бумагу. Она связывается с Пыталовской типографией и просит транспорт – на чём перевезти. Буквально на следующий день из Пыталова приходит машина и
увозит рулон бумаги. Казалось бы, всё складывалось, как нельзя лучше.
Ан, нет…
Примерно через неделю звонят из Пыталова и спрашивают:
— Где бумага?
— Рулон бумаги ушёл к вам неделю назад с вашей машиной.
— Извините, но бумага к нам не поступала. Мы будем выяснять, куда она могла деться?

Чертовщина какая-то. Решили ждать результата выяснений, куда пропала бумага. Неужели её не найдут?
Ждали мы ещё около полугода и когда все надежды уже испарились, как мыльные пузыри – был звонок из Пыталова:
— Приезжайте вычитать рукопись. Она пока в наборе. Нужно откорректировать.
— А как дела с бумагой?
— Вашу бумагу мы потеряли, а так, как виноваты мы – будем печатать на своей, но тираж будет меньше.
— Хорошо мы приедем.

*****

И вот настал день, мы с Сашей пошли на автовокзал, купили два билета до Пыталова и поехали. День был солнечный весенний. Был конец апреля. Настроение у нас тоже было весеннее и мы всю дорогу (туда и обратно) проговорили о поэзии, поэтах и весне…
— Саша, как ты думаешь, что будет с поэзией?
— Что это за вопрос?
— Ну, вот смотри: общество деградирует, язык тоже, книги уже почти не читают, процветает массовая культура, издаться может любой имеющий деньги бездарь. Всё это хлынет на прилавки, и как разобраться бедному покупателю, где хорошее, а где плохое, если всё это ниже среднего уровня?
Нам было легче выбирать, мы учились на классике. Не скатится ли поэзия?
Были золотой, серебряный век, я не знаю, был ли бронзовый, а дальше что?
Век компьютерной литературы и поэзии? Не смешно ли?

— Конечно, современной поэзии нет. Почитаешь, толстые журналы последних лет – в самом деле, нет её. Но она есть. Стоящее не печатают. Вот появился новый сборник Глеба Горбовского – это я считаю радостное событие в литературе. Старое имя? Я лично только и могу назвать в нашей современной поэзии старые имена. Из новых поэтов назвать некого.
Да и литературной критики у нас нет. Сегодня критика умалчивает о поэзии. Единственный стоящий литературный критик, на мой взгляд, Гарин.
Кстати его работы готовятся к печати.
— А что ты имеешь в виду под термином «стоящий»?
— Критик, всё равно, что редактор он не должен навредить индивидуальности автора, не быть препаратором, вычленяющим куски из целого… Не для этого я создаю образ, чтобы над ним потом надругался кто либо, в любых, даже в благородных целях. Потому, что в поэзии я ценю, прежде всего, внутреннюю жизнь стиха, целостность его. Знаешь, не бери в голову, насчёт поэзии – просто пиши и всё. Поэзия, как жизнь – вечна и бесконечна, и сказала же Ахматова:

А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.

— Вот это-то меня и пугает, что «поэзия, как жизнь». Раньше общество было духовным, и поэзия была выше. А сейчас общество – как безразмерный желудок – потребители, и поэзия такая же. И если родится вдруг новый Пушкин, он будет писать уже на новом, этом сленговом, жаргонном и компьютерном языке. Ему просто никуда от этого не деться? Согласен?».
— Наверное, да. Но таких «поэтов» уже пожалел Николай Гумилёв.

Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе не знающим света!
Горе обнявшим печаль!

— Я знаю, ты всегда любил Пушкина, Блока, Есенина, а когда ты успел полюбить Гумилёва?
— Я его всегда любил, за «Шестое чувство»: «прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится…». Ты знаешь, я даже два томика Гумилёва, кстати, и Леонида Семёнова, сам составил и издал с машинописным текстом. Тебе подарю, когда приедем. Одно время я Гумилёвым здорово болел. Даже больше, чем Цветаевой, которую я не сразу понял. К ней я подступал несколько раз и столько же раз её откладывал, пока однажды не произошёл какой-то перелом во мне, какое-то чудо, и тогда она мне открылась и стала понятной. И цикл из девяти стихов, ей посвящённых, я написал за одну ночь первого августа 1971 года. Бывает же такое – сам не ожидал от себя такой прыти. И полностью согласен с Максом Волошиным, любившим её тогда в молодости, и сказавшим:

Ваша книга – это весть оттуда,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: чудо – есть!

А за окном автобуса пробегали русские перелески, поля и редкие крестьянские избы. Всё постепенно оживало от долгой зимней спячки и готовилось жить новой, радостной, солнечной жизнью. И над всем этим широким простором торжествовало голубое, чистое и безоблачное небо,
от которого нисходила на землю, и разливалась по всей округе несказанная весенняя благодать.

О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
……………………………

— О, как удачно ты вспомнил Блока.
— Я знаю твою слабость, Саша.
— И всё же самое моё любимое у него – «Незнакомка».
И, прижавшись, друг к другу, склонив головы, под монотонный гул мотора, в полголоса мы вспоминаем уже дуэтом:

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
………………………………
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
………………………………..
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

— А знаешь, как сказал Блок, о том, что такое поэт?
— Скажи….
— Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, т. е. приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
— Понятно, а гармония это порядок, согласие, в противоположность беспорядку – хаосу.
— И вот, например, у Пушкина – высшая форма гармонии доведённой до совершенства:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

— Вот, что с поэтом делает любовь. Даже удивительно, как Пушкин – повеса и бабник – мог сотворить такое волшебство…
— Для этого надо быть Пушкиным. И любить, так, как он любил.
— Сашка, а давай, мы тебя женим. Может быть, твоя поэзия тогда не будет такой суровой. Да и о женщине тебе не мешало бы написать побольше нежного и приятного… Ну, так как – женимся?
— Угу, современные женщины, знаешь, как дорого стоят? У меня вся зарплата на книги, да на котов уходит. На женщину не хватит.
— А мы не современную подберём, не требовательную, к тому же любящую твои стихи и тебя.
— Ну, и откуда ты её возьмёшь?
— А помнишь, мы зимой у нас на ТЭСО с тобой выступали? Там такая Лиля была, во все глаза на тебя смотрела. Ну, я ещё после — вас знакомил. Она всё время меня спрашивала: когда Саша придёт? Любит живопись, поэзию, каждые выходные отправляется в Питер, ходит по музеям, выставкам. Я ещё ей стихи такие писал ко дню рождения:

Лиля наша вся в искусстве,
Вся в любви к нему и в чувстве…

— А-а, да, помню, помню… Нашёл же ты женщину.
— А что?
— Да ну, — она не красивая.
— Ах, вот оно что. Ему красавицу подавай! Зато любит тебя, и щи варить будет.
— Всё, Валера, закрыли тему. Давай лучше опять к Пушкину вернёмся, к его стихам.

— Ну, давай, так давай… И всё же удивительно, почему Пушкин не пошёл за своими учителями. Не стал писать, как Державин, Жуковский и Сумароков, а создал свой современный язык – простой, гармоничный, чистый.
— Пушкин понял, что самая святая мудрость в России – народная мудрость. Он понял, что сохранена она и живёт в народной песне, былине, сказке, частушке, обкатанной и отшлифованной веками. Вот она-то, песня, и стала его главным учителем. Он собирал народные песни, изучал русский фольклор, писал простонародным складом – возьми поэму «Руслан и Людмила», — и близким существом для него была деревенская няня.

— Саша, а есть ли среди поэтов тот, который мог бы служить для тебя образцом?
— Дельвиг. Этот увалень и лентяй, мог, когда надо собираться и концентрироваться так, что творил чудеса, на удивление всем.
— А Игорь Григорьев?
— Игоря я считаю своим братом, кстати, и он меня так называет. Когда у меня случилась беда, сгорел дом, и я остался без угла, я жил в его квартире 8 лет.
— А почему сгорел дом?
— Это какая-то фантасмагория. Я и сам толком не могу понять. Дом сгорел 23 июля 1976 года, а перед этим было два предупреждения с интервалом в один год: 23 июля 1974 и 23 июля 1975. Оба раза я попадал под машину и потом в больницу. А в доме, видимо, должен был сгореть…. Тут мне Григорьев и помог. Для меня он — образец человеческого бескорыстия. Характер у него непростой, не все его понимают, но о людях творческих, о поэтах по общим меркам не судят. А он настоящий поэт, и какой!
— Саш, для тебя поэзия это работа или состояние души?
— Для меня поэзия – это всё. Если бы я не писал, я бы не жил.

***

Однажды Григорий Григорьев, сын Игоря Николаевича, привёз из Питера мебель. Мебели было много – целый рефрижератор. Это были в основном книжные и платяные шкафы и раскладная кровать для Игоря Николаевича, и ещё для Саши Гусева – книжные шкафы и полки, кухонный шкаф, голубая керамическая плитка для кухни. Всё в разобранном и упакованном виде.
И началась мебельная эпопея.

Сначала мы с Сашей разобрали и вынесли старые встроенные шкафы в прихожей квартиры Григорьева. Убрали и очистили помещение. Вынесли старую кровать Марии Васильевны и взамен собрали и поставили новую – раскладывающуюся. А на место удалённых встроенных шкафов собрали и поставили четыре платяных. Затем собрали и поставили ему пару книжных шкафов. Больше ничего не помещалось, и Григорьев щедрой рукой подарил один книжный шкаф мне – за работу, и один Льву Малякову – просто так.
Всё оставшееся велел везти Саше Гусеву.
Игорю Николаевичу доставляло огромную радость не брать, а давать что-то людям. Он очень любил делать своим друзьям подарки.

Перевозили на моём «жигулёнке» и не всё обошлось гладко. Разбили одну створку стекла у кухонного шкафа.
После того как шкаф собрали он стоял наполовину без стекла. Саша шутил, что оно здесь и не нужно, мол, так удобнее – взять, поставить… .
Я настаивал – нужно заказать стекло. Саша возражал и даже сердился.
Так этот шкаф и простоял на кухне без стеклянной створки. Так же, как и керамическая плитка – пролежала в упаковке под газовой плитой пару десятков лет.

Я не хочу это нежелание починить шкаф и сделать ремонт отнести к тому, что Саша был плохим хозяином.
Здесь дело совсем в другом. В полном равнодушии к материальным благам. На первом месте у него всегда была свобода творчества, а то, что этому мешало или шло в разрез этой свободе – было второстепенным, необязательным и ненужным.
Другое дело, когда вся маленькая однокомнатная квартирка завалена полками и упаковками новой мебели, а огромное количество книг ютится в картонных коробках, так, что никуда не протиснуться – тут уже надо что-то делать.

И я ещё раз хочу сказать огромное мысленное спасибо Грише Григорьеву. Ведь никто не просил человека, а он увидел, и самое главное сделал благородное доброе дело для друга. Если бы не он, так и прожил бы Саша среди пыльных картонных коробок с книгами и альбомами, которыми и пользоваться то было неудобно.
Когда я пришёл к Саше работать с инструментом для сборки шкафов и полок, он показал мне на две большие коробки, сказав:
— Эти коробки с «макулатурой» отвезём к тебе на дачу. Здесь много всякой поэзии. Только она вся в брошюрах. Не беспокойся, почти всё это у меня есть. А эти брошюры стыдно ставить в новые шкафы, а на даче она нам пригодится, да и здесь посвободнее станет.

И взялись дружно за работу. Книжных шкафов было восемь. Соберём один шкаф, разберём для него место вдоль стены, поставим его на место, затем освобождаем какую-нибудь коробку, и укладываем её содержимое в шкаф. Принимаемся за сборку второго шкафа и так далее. Мы не перекрыли только окно с выходом на балкон.
Напротив окна поставили стол. Шкафы стояли вдоль всех стен, а один в качестве перегородки, стоял между столом и кроватью. В коробках оставалось ещё много книг, и нужно было обязательно вешать полки. А полки вешать было уже некуда, кроме как над кроватью: вдоль кровати и над изголовьем. Вдоль кровати – шесть полок и над изголовьем три.
— Сашенька, смотри, может, не будем их вешать. Сами полки, да и книги тяжёлые – такая масса над головой….
— Нет, уж, давай вешать – чему быть, тому не миновать. Что мы, будем останавливаться на полпути. Давай заканчивать.
— Уж, ты сложи сюда самые лёгкие книжки, если упадут, не так больно будет.
— А, если уж упадут, даже пустые полки, то вы меня здесь не откопаете.

Так мы и вешали эти злосчастные полки, тщательно проверяя надёжность каждого отверстия, каждого дюбеля и шурупа. Мне от вида повешенных полок становилось жутковато. Получалось, что Сашина кровать находилась, как бы на дне колодца.
Но Саша, сказав «нормально», стал раскладывать на полки оставшиеся книги и всем своим видом показывал уверенность и спокойствие.
На следующее утро первое, что я сделал – позвонил Саше:
— Сашенька, ты живой?
Саша меня отругал за ранний звонок и проворчал:
— Не мешай спать…

*****

Однажды мы втроём – я, мать и жена — собрались ехать в лес за черникой.
— Я тоже хочу за черникой – запросился Саша – с детства не собирал, а так любил её собирать… Хочу вспомнить.
— Поедем, конечно, какой разговор, здорово! Вчетвером гораздо веселее. А что ты с ягодой-то потом делать будешь?
— Я её Свете Молевой отдам. У неё дочка Лада просто обожает чернику.
— А я считаю, что вкуснее черничного варенья – ничего в мире нет.
— Ну, вот и договорились,… поедем.

Субботний денёк выдался как по заказу: солнечный и тёплый. Утром мы заехали за Сашей и покатили в сторону Карамышева, на знакомые ягодные места, где из года в год собирали только чернику. Дорога шла через Любятово. Нужно было выехать на Ленинградское шоссе, на север и свернуть вправо на Шимск. Проехать деревню Фомкино, потом речку Кебь, потом Дигонец. А после Дигонца километра через три свернуть направо в лес. Проехать еще километра четыре по лесной узенькой дорожке и вот мы на месте.
— Интересно: почему назвали Фомкино – понятно. От слова «фомка» — оружие взломщика. А вот откуда появились Кебь и Дигонец? И что они означают – никто не знает. Может быть, это не русские слова? – спросил я Сашу.
— Слова эти самые что ни на есть русские, и конечно что-то они означают, но мы не знаем что. Как не знаем многого из своей истории, из своего прошлого ВРЕМЕНИ, как это ни печально, — может быть, не узнаем никогда… Это наша беда.
Я припарковал машину на небольшой знакомой лужайке. Мы достали, каждый себе, по трёхлитровому бидончику и углубились в лес, где царствовал густой черничник с, казалось, никем не тронутой ещё ягодой спелой черники.

Черники было не то чтобы очень много, но всё же собирать можно было, и мы стали наполнять свои бидончики. Саша, почти сразу, незаметно отделился от нас, и держался на расстоянии, но мы время от времени окликали его, боясь, что он уйдёт не туда. Он всегда отвечал нам, но нам казалось, что он блуждает в поисках хорошей ягоды. Мы звали его к себе, говорили, что здесь много черники и хотели, чтобы он присоединился к нам.
Он отзывался, но приходить не торопился. И вот, когда мы наполнили свои бидончики и крикнули ему в последний раз, что мы уже будем выходить к машине, мы услышали его голос совсем в другой стороне – в той, где была наша машина:
— А я уже давно здесь сижу и курю, вас жду…
Когда мы вышли на дорогу к нашей машине, мы увидели сидящего на траве Сашу, который курил, а рядом стоял наполненный, с горкой, бидон с отборной черникой. Удивлению нашему, казалось, не было предела:
— Когда ты успел так быстро набрать? Быстрее нас всех. Мы думали, что ты еще собираешь…
— А я и в детстве собирал быстрее всех. Значит, ещё не разучился.
— Ну и ну, Саша. Удивил, так удивил, и ягоду то, какую крупненную нашёл, прямо, как виноград…
— Я говорю – у меня на чернику прямо какое-то чутьё.

Ещё немного поахали, повосторгались, попили чаю из термоса, закусили бутербродами….
Домой ехать не хотелось, и мы какое-то время просто сидели на траве, дышали лесным настоем, и вспоминали что-то из прошлой жизни. Саша вспомнил брата Николая и сестёр: Анну и Настю и то, как они в детстве тоже собирали чернику у себя на родине, в Шемякино. Вспомнил военное детство, отца и мать, и вдруг, глядя за поворот лесной дороги или куда-то ещё дальше, стал читать стихи:

Там, за поворотом, выбиты поля:
Горькая пустыня, мать сыра земля.

Там, за поворотом, не найти креста:
Топи да болота, гиблые места.

Там, за поворотом, свечи не горят:
Злое бездорожье, нет пути назад.

Я глазам не верю, я смотрю кругом:
Там, за поворотом, был когда-то дом –

Отчий пятистенок, жёлтая смола,
Ивы вдоль дороги, нивы вкруг села.

А с холма крутого к синим небесам
Возносился дивный белостенный храм.

Что случилось, Боже, кто ответит мне?
Только ветер стонет в мёртвой тишине.

Только боль глухая да слепой испуг:
Неужели это дело наших рук?

*****
Уже после того, как были собраны Сашины шкафы и полки, и расставлены в них книги, наведён, наконец, относительный порядок в квартире – оставалось избавиться от двух больших коробок с «макулатурой», как говорил Саша, предназначенной для дачной библиотеки.
Эти коробки очень мешались в самом проходе и Саше хотелось побыстрей от них избавиться. Однажды летом мы погрузили эти коробки в багажник моего «Жигуля» и поехали на дачу. Была суббота, солнечный такой тёплый денёк, каких бывает немного в череде дней псковского непродолжительного лета.
По мосту 50-летия Октября мы переехали реку Великую и свернули налево на Корытово. Проехали Корытово, Большие и Малые Гоголи, садовое товарищество «Мирное», и вот она наша желанная землица. Припарковали машину около нового заборчика из штакетника, выгрузили коробки и стали заносить их в домик.
Но что это? В доме побывали воры: из окна выставлено стекло. Значит, влезли через окно, а дверь не взламывали. И то хорошо.
Коробки с книжками оставили во дворе на лавочке.
Стали смотреть что украли. Ага, нет телевизора, моих кроссовок. Гармошка, накрытая большим платком-шалью, слава Богу, не понадобилась (или не заметили в темноте), стоит на стуле. На столе помнится, когда уезжали, неделю назад лежал томик Байрона – тоже нет. Та-ак, ну конечно, и холодильник весь пустой – консервы исчезли.
— Ну, что Саша, оставили нас без сладкого. Варенье наше тю-тю, будем чай китайский пить…
— Странно – сказал Саша, — почему гармошку не взяли?
— Да, просто играть не научились, вот и не взяли. Зачем она им?
Ну-ка, посмотрим – не сломали ли? Если это хулиганьё, они — могут…
И я взял гармонь в руки:
— Ну, говори, что тебе сыграть?
— Играй всё, что играл на последней нашей сходке – на писательском собрании… Под новый год… Помнишь?
— Когда это было? А здорово я тогда вас завёл. Я не помню более сплочённого собрания. А как пели… а морские песни – у нас же половина писателей и поэтов во флоте служила. А на народные песни, как набросились! Век не пели – как соскучились! И, главное, слова ещё не забыли…
— Слушай, Валер, а сыграй мамину любимую.
— Какую?
— «В низенькой светёлке»…
И полилась над землёй старинная русская легенда о молодой пряхе, красавице русской, сидящей в своей низенькой уютной светёлке за рукоделием… И, казалось, нет ничего более слитного и гармоничного, чем звучание над русским простором этой мелодии, рождённой и выстраданной самим этим простором.

Потом, когда мы сидели и разбирали коробки с Сашиной «макулатурой», которые мы привезли, я заметил:
— Да у тебя здесь вся советская и зарубежная поэзия, и не только… Не жалко было расставаться?
— Было время, я всё подряд покупал и перечитывал, кстати. Все брошюры, всё, что выпускалось с 60-х годов и по настоящее время. А потом уже стал покупать хорошие издания, которые стали появляться в продаже.
Я и сейчас трачу на книги и альбомы всю свою зарплату. А это всё, считай,
у меня есть, только в лучшем виде. Кстати, недавно приобрёл Гумилёва «Письма о русской поэзии» и стихи Бродского. Ты знаешь у Бродского очень благородное, приятное лицо.
— А в «Москве» напечатали роман Набокова «Защита Лужина», в следующем номере будут «Другие времена».
— А в «Кодрах» скоро будут печатать «Лолиту»…
— А у тебя есть стихи Набокова?
— Пока нет, а что у тебя есть?
— Есть. Ленинградское издание «Художественной литературы» выпустило сборник Владимира Набокова «Круг», более пятисот страниц. Половина стихов, остальное рассказы. Будучи в командировке в Ленинграде, на Невском, в Доме книги приобрёл.
— А мне не догадался купить?
— Не подумал даже…
— Убью.
— Ты – можешь. Ты вообще в последнее время, какой-то смурной ходишь, уж не заболел ли?
— Я сейчас не могу ничего писать и от этого чувствую внутри какой-то дискомфорт. Меня что-то мучает. Это всегда бывает, перед тем как должно появиться что-то новое, какое-то открытие, что ли… Я вот всё думаю о Ванге, о её методе считывания информации, о том, как она предсказывает.
— Сашенька, совсем недавно в журнале «Наука и жизнь» я прочитал статью одного француза, который пишет о существовании торсионных полей. Этими полями обладают все тела живой природы и люди тоже. Торсионные поля обладают памятью.
— Это я знаю и знаю, что эти поля передают информацию, а Ванга её то и считывает. Торсионные поля – основа Информационного поля Вселенной. Более того: мысль имеет торсионную природу.
— Торсионные сигналы от объекта могут восприниматься из прошлого, настоящего и будущего.
— Да! Для них нет ограничений во ВРЕМЕНИ! И вот тебе моё открытие: эти поля и есть само ВРЕМЯ. ЧЕЛОВЕК – ЭТО ВРЕМЯ ВО ПЛОТИ…Это сгусток энергии времени. Вот я, поэтому и мучаюсь, как будто хочу увидеть свое прошлое и будущее, но как?:

Я – время, я рождён его летящей волей…
Я – время, я его энергии поток…
Я – время, я его материя во плоти…
Я – время…

— Эй, поэты! А не пора ли вам перекусить – услышали мы бодрый голос соседа, который уже пересёк границу нашего участка и направлялся к нам с блюдом, на котором лежала добрая половина курицы гриль.
— Вот это щедрость, спасибо. А запах?
— А я смотрю, смотрю – всё чего-то перебираете, жалко вас стало, решил побаловать.
— Саша, знакомься – это Олег Авдейчик, сосед, следователь УВД.
— А вас я знаю, иногда вижу здесь у Мухина, давайте ешьте, а то остывает… Только что из печки.
— А ты, Олег, как раз вовремя подоспел. Нас же ночью обворовали… Приходим – дверь закрыта. Стекло из окна аккуратно выставлено, поставлено на землю. Влезли в окно и так же вылезли…
— Да? А что украли?
— Мы толком и не смотрели, но, что точно так это маленький телевизор «Юность», кроссовки дырявые и томик Байрона… Его особенно жалко.
— Ха, ха, ха… Какой-то интеллектуальный вор оказался. Ну, ничего – будем ловить.
Олег прошёл в дом, обратил внимание на то, что много воска накапано от горящей свечи на полу и столе. Значит, свет не включали, «работали» со свечой. Пока мы с Сашей уминали не успевшую остыть курицу, Олег сходил к себе и принёс маленький чемоданчик с принадлежностями, и тут же на наших глазах, снял отпечатки пальцев со стекла, которое выставлялось.
— Ну, вот и всё. Считайте, что воришка уже пойман.

А примерно через неделю он сообщил, что воришками были два солдатика. Он известил военную часть. Там сказали, что таковые успели демобилизоваться. А свой «подвиг» они перед этим совершили во время ученья ночью, причём залезли не только к нам.
Ну, что: приходили два офицера, просили прощения и принесли новый телевизор, ещё меньше «Юности». И на том – спасибо.

*****

Сашин день рождения мы отмечали очень своеобразно. Сам он никогда и никого не приглашал. И целый день 11 февраля с утра и до вечера в его маленькой однокомнатной квартирке был некий проходной двор: одни приходили, другие уходили; одни приходили утром, другие в обед, третьи вечером…
Ещё в начале 90-х годов обязательно приходили к нему Игорь Григорьев с Еленой Морозкиной. Всегда с добродушными дружескими, братскими приветствиями с цветами, со светлыми воспоминаниями. Бывал у него и Лев Маляков. Сохраняя старое дружество приходили бывшие музейные сослуживцы: Маша Кузьменко, Лена Поккас, Римма Антипова… Приходил его закадычный друг писатель-фантаст и весёлый балагур Николай Тулимонас, друг и добрый советчик писатель-врач Владимир Курносенко, хороший приятель и ученик, стихи, которого Саша редактировал – артист псковского театра Владимир Свекольников, фотограф Александр Тур, друзья – супруги Лабутины…

Если разобраться, то даже хорошо, что приходили все в разное время, потому что все сразу просто не разместились бы. Если учесть, что за день у него могло поперебывать до двадцати человек.
Каждый приносил что-то с собой: кто пирог, кто торт, кто салат, кто «шубу», и почти все несли цветы, и какие-то подарки…
Атмосфера всегда была радостной, дружеской, полной воспоминаний о прошлой «светлой» жизни. Вспоминались годы работы Саши в музее, когда все были такими молодыми. Перед работой утром всегда было заведено играть в волейбол. Играли во дворе Паганкиных палат, и в этих играх всегда принимал участие Леонид Творогов, несмотря на свой недуг – врождённый вывих обеих ног. Творогову было тяжело ходить и он, поэтому всегда сильно раскачивался при ходьбе, но это не мешало ему играть в волейбол и классно ловить мяч руками.
Маша и Лена рассказывали о том, какой хороший Саша был экскурсовод и, что все ответственные экскурсии всегда поручались Саше,
у которого был свой интерес к истории Пскова и России. Он с увлечением работал над псковскими сюжетами, написав циклы стихов: «Псковские фрески 14 века», «Довмонтов меч», «Стихи о России»…

Вспоминали, как мастерски он провёл экскурсию с академиком Дмитрием Лихачёвым и в музее до сих пор сохранены фотографии этого события.
Вспоминал Саша и о том, как он писал путеводитель по музею, много говорил об иконах, к которым он испытывал какое-то особенное притяжение. При этом раскрывал один из многочисленных своих альбомов с иконами, дополнял свой рассказ показом прекрасных изображений икон.
Вспоминал Саша и о своём знакомстве с сестрой Марины Цветаевой – Анастасией Цветаевой и с дочерью Марины – Ариадной Эфрон. Это было в период учёбы, когда он, будучи заочником, ездил в Москву на сессии в литературный институт.
Под впечатлением этого знакомства Саша пишет цикл стихов, посвящённый Марине Цветаевой, родившийся за одну ночь, как говорил Саша…

Саша водку почти не пил и, когда его просили выпить за его здоровье, говорил:
— Не буду,… Я свою водку уже всю выпил.
— Вот, если б ты ещё и курить бросил? А водку, когда же ты успел всю выпить?
Тут в разговор вмешалась Валя, моя жена:
— Я, кажется, знаю, когда это было.
— Ну, и когда?
— Когда жил с Игорем Григорьевым на Гражданской улице.
— Ну, народы, от вас ничего никогда не скроешь. Валя, ты-то, откуда об этом знаешь?
— С вами на одной площадке жила наша учительница с мужем – Нина Ивановна Петряшева. Муж её работал тогда в обкоме. Вот она рассказывала: «пишут, пишут, пишут, — пока не издадут книжку — в квартире тихо и спокойно. Как только издадут, получат гонорар – в квартире шум, гам, веселье, гости, друзья-товарищи… И так продолжается пока не кончатся деньги, а как закончатся, то снова тишина, покой – снова, значит, пишут…
А то выйдут во двор, сядут на лавочку… И муж любил с ними посидеть,
говорил: толковые мужики, эти наши поэты!»
— Кажется я помню эту учительницу… Да, действительно, это было весёлое время.

Когда я вспоминаю о моих старых добрых друзьях Александре Гусеве и Владимире Курносенко, я нахожу много общего в их портретах, характерах и судьбах. Особенно в последние годы их жизни.
Оба были одиноки, замкнуты, более чем скромны, бедны, равнодушны к материальным благам, оба перенесли когда-то клиническую смерть и вероятно от этого оба были верующими людьми. Каждый из них жил в своём собственном монастыре: один под названием «Великолепная поэзия», другой под названием «Великолепная проза». И ни единой душе никогда не было позволено войти ни в один из этих монастырей. Чем дальше идёт время, тем более таинственными становятся для меня образы моих добрых собратьев по перу, тем необъяснимее некоторые события или случаи, происходившие тогда с нами.
Хотя сказано, что ничего случайного в жизни нет.

Одно то, что Саша прожил до 63-х лет, будучи смертельно
облучённым, на ракетном полигоне, во время службы в армии, вызывает удивление. Сам Саша объяснял это так:
— Если я жив, то только благодаря одним молитвам.
А не чудо ли это? Все его сверстники, товарищи по ракетным испытаниям, давным-давно, почти сразу же перешли в мир иной.
Умрёт и Саша. И расскажет об этой своей смерти в своих стихах:

Потом, через полгода я умру.
Смерть будет зафиксирована…

Потом он расскажет о своем Божественном исцелении и обретённой вере в жизнь:
И вновь поверил я в возможность жить,
И чуду…

Когда в начале 2001-го года псковские врачи вынесли Александру приговор, Григорий Григорьев, в институте которого Саша в то время работал, устроил ему аудиенцию с известным питерским профессором-онкологом.
Григорий Григорьев – сын Игоря Николаевича – очень любил Сашу и его стихи. Был дружен с ним и всегда внимательно относился к Саше, и его проблемам. Сам врач, возглавляющий Международный институт резервных возможностей человека, имел в Пскове его филиал и каждую субботу, и воскресенье приезжал в Псков для проведения сеансов лечения.

Конечно, Саша съездил в Питер и прошёл обследование у профессора, и получил окончательный приговор:
— Операцию делать поздно.
Болезнь, оказалось, была запущена, и врачи отняли у Саши последнюю надежду на операцию.
Из Питера он приехал чернее тучи, и мы с женой принялись вытаскивать его из состояния безысходности и отчаяния.

Мы достали кучу журналов «Здоровый образ жизни», где выбрали статьи о людях, больных таким же недугом, которые в результате лечения, либо выжили, либо прожили ещё какое-то время.
Да, — умерли, но ведь жили сколько-то, пока лечились. Кто год, кто два, а кто и… больше…
Долго уговаривать о том, что надо лечиться самому, Сашу не пришлось. Видимо он понял, что это его последняя надежда и ухватился за этот спасительный лучик.

Изучив несколько статей из журналов и выбрав подходящие рецепты,
мы выяснили, что основой рецептов везде является мёд какие-то травы, гриб чага и спирт. Нужно было срочно делать настойку. Учитывая то обстоятельство, что лекарство нужно было принимать три раза в день по 30 -40 граммов, спирту требовалось достаточное количество.
— Ну, Сашенька – смотри, не спейся — шутили мы.
— Не сопьюсь, потому что вы спирта не достанете. Спирт нужен только
чистый медицинский. А где вы его возьмёте?

Он, конечно, заблуждался по незнанию. Я к тому времени уже около двух лет работал слесарем винного цеха на «Псковпищепроме» и знал, что в медицину шёл спирт высшей очистки, но он часто был не питьевым. И я заверил друга, что достану более качественный «Экстра» или «Люкс», который у нас шёл для изготовления элитных водок.
Заверить то я заверил, а сам себе заработал мучительную головную боль. Как достать спирт из спиртохранилища? Ведь он под «семью замками» с тройной охраной, под видеонаблюдением. Да оттуда и каплю не вынесешь.
Кстати о капле. У нас в винном цехе ходил такой анекдот. Рабочий подходит к мастеру и спрашивает:
— Сколько стоит капля вина?
Мастер отвечает:
— Ничего не стоит.
— Тогда накапайте, пожалуйста, стаканчик….

Это наше общение с Сашей было в воскресенье. Ночь у меня была почти бессонной. Я всё строил планы, как достать обещанное Саше. В понедельник с тяжёлой головой я вышел на работу и почти сразу же был вызван к главному инженеру Иванову.
— Мухин – на ковёр к начальству!
— Что бы это значило???
В кабинете у Иванова сидела заведующая спиртохранилищем, моя непосредственная начальница, Наталья Николаевна. Главный инженер пригласил меня сесть и с видом человека принимающего важное решение твёрдо проговорил:
— Я готовлю приказ о переводе Натальи Николаевны на новую должность начальником винного цеха. Я просил её подобрать вместо себя новую кандидатуру. Она порекомендовала вас. Как — вы согласны?

Я был не то чтобы сражён, я был просто ошарашен внезапностью такого поворота событий. У меня на некоторое время отнялся язык, и когда я пришёл в себя, первое что я произнёс было:
— А почему я?..
Ответила Наталья Николаевна:
— Всё не так просто. Я здесь предлагала кое-кого. Но вы более подходите. У вас высшее образование, вы не пьёте и, главное, не курите. Вы давно у нас работаете и хорошо знаете всю аппаратуру. А как составлять отчёты и работать с лабораторией я вас научу…
— Так вы согласны? — опять спросил Иванов.
— Да, конечно! — с нескрываемой радостью выпалил я.

Вечером, после работы, я позвонил Саше и сообщил ему эту потрясающую новость о моём назначении. Он отреагировал так, будто никакого чуда не произошло:
— А я это чувствовал. Я всю ночь молился…. Но не забудь, что спирт должен быть медицинский.
Мне ничего не оставалось делать, как связаться с Владимиром Курносенко и попросить его разъяснить Гусеву ситуацию со спиртами:
— Володя, выручай. Ты же врач и знаешь что к чему, А главное – я ему плохого не желаю. Пожалуйста, убеди его в этом, и будем его лечить, и надеяться на лучшее.

И потекли долгие, томительные дни тягостного ожидания. Саша был внешне спокоен, как всегда малоразговорчив, более сосредоточен. На столе у него в эти дни всегда лежали листки с рукописями стихов. Он работал. Видно было, что работал. Некоторые листки были не подписаны. Он никогда не подписывал не готовые стихи. Ставил подпись только на законченном варианте. Он заметно похудел, осунулся, стал бледным, и, казалось, потерял всякий интерес к окружающему миру. Когда он стал уже совсем плох – почти не вставал и отказывался принимать пищу — о нём постоянно заботилась его племянница Светлана.

Владимир Курносенко часто бывал у него и своими советами, как врач и друг, также оказывал неоценимую поддержку и помощь.
Кто знает, помогло ли это лечение Саше? Но, во всяком случае – не навредило, если считать, что он после этого прожил около года. И всё это время он верил и надеялся, и что самое главное работал, а значит жил полноценной жизнью.

О Господи, прости, успокоенье дай
Для всякой твари, дай для всех, кто, не раскаясь,
Ещё живёт, и жизнь, как брошенную кость,
В довольстве и нужде грызёт…. О, эта чаша,
Несбыточных надежд на русское авось!
А жизнь, она всегда и наша – и не наша.

Говорят, большой талант всегда одинок. Думается, в этом есть доля правды. Его мало кто понимал до конца, да он и не стремился к этому: «ни у кого не ищу пониманья». Но писал так, как видел, слышал и чувствовал жизнь, своё ВРЕМЯ, как подсказывало его сердце – многострадальное и любящее. Он сам выбрал себе путь – одиночество. А за все связанные с этим лишения и трудности Бог наградил его талантом – быть истинно русским Поэтом. Талантом чутко и бережно относиться к Слову, любить Слово, свою родную землю, свой народ, а в конечном итоге, и свою горькую судьбу, как «самую лучшую долю».
Его Слово наполнено силой духа — силой божественной мысли. Всё его творчество рождено в муках духовной борьбы и твёрдо противостоит злу и произволу, бездуховности нашей эпохи. Оно несёт людям истинный свет спасения. Александр Гусев ищет истинную красоту, мелодию чувств, гармонию небес, и находит это в самом себе, создавая, силой божественной мудрости и вдохновения свои замечательные строки.

А в жизни ему, конечно, не хватало ласки, элементарного человеческого и женского тепла, простого ухода… Он жил среди своих бесчисленных книг, своей, наверное, самой большой в городе личной библиотеки. И умер в их окружении. Умер 20 октября 2001 года, как христианин, и святой отец успел отпеть его отлетающую в мир иной душу:

Я — время

С уступа на уступ! – Я уступаю землю
И травам и цветам, чтоб раствориться вновь
В самом себе, и пусть, как это я приемлю,
Взамен меня живёт иная в мире кровь.

Я – время, я рождён его летящей волей.
Я – время, я его энергии поток –
С прекраснейшей судьбой и самой лучшей долей,
Которых я себе придумать бы не мог.

Не мог бы никогда я всуе покуситься
Стать человеком, стать живейшим из живых.
С уступа на уступ! – Как ручейком пролиться.
И небо надо мной в потоках проливных.

Я – время, я лечу, я в землю ударяю,
И высекаю свет… Как факел на ветру…
И если я сейчас о смерти что-то знаю,
То расскажу о ней потом, когда умру.

Когда наступит миг, как взрыв освобожденья,
Раскрепощенья сил, — и белый-белый день
Ударит в сердце мне сверхплотностью мгновенья!..
С уступа на уступ! – Последняя ступень.

Я – время, я его материя, во плоти.
Неравновесье сил, дарующее свет.
И мир наш навсегда в немеркнущем полёте,
В той красоте любви, в которой смерти нет.

Пустошка, Опочка, стихи и… грибочки

Пустошка, Опочка, стихи и… грибочки

(путевые записки Татьяны Рыжовой)

Представьте себе такое: писатели областного центра выезжают к читателям, живущим как в близлежащих городках и посёлках, так и в глубинке. Везут с собой доброе и вечное – книги и своё творчество…

Люди старшего поколения скажут, что для культурной жизни прошлых десятилетий это вполне обычная история.

Не знаю, сохранилась ли в наши дни подобная практика в других культурных центрах России, но вот для писательской организации Пскова, которой исполняется 50 лет, она и не прекращалась.

Сентябрь 2017 года. Лучезарный день бабьего лета. По дороге, вдоль которой по обе стороны, узорясь осенним разноцветьем, протянулись нескончаемые массивы псковских лесов, мчится машина. В ней, кроме водительского, пять мест, в которых уютно расположились писатели Пскова. А зовут их Ирена Панченко, Валерий Мухин, Татьяна Рыжова, Игорь Исаев и Альберт Агархонян. И лежит их путь сначала в Пустошку, где встречи с ними ожидают школьники, а затем в Опочку — в известный в области педагогический колледж, студенты и коллектив которого тоже пожелали встретиться с «живыми» писателями.

Здесь следует упомянуть, что Альберт представляет в этой поездке армянскую диаспору Пскова (хотя он и поэт тоже), а Ирена, кроме поэтического творчества, представляет ещё и латышскую диаспору как составную часть своей замечательной книги «Псковщина — наш общий дом», с которой также планируется познакомить молодых читателей.

Дорога неблизкая. Но в машине – люди, воображение и творческий потенциал которых, имеет свойство реализоваться постоянно и повсеместно. Ассоциации с какими-то интересными эпизодами из жизни вызывало в пути всё — и берёзки, и деревушки, и церквушки, и речки с мостами. Сразу появлялись темы для обсуждения, воспоминаний, рассказы. Поэтому скучно не было. Ирене, которая не спала всю ночь, так и не пришлось (как мечталось) вздремнуть в дороге.

И вот уже на моё замечание о необычных названиях местных деревушек Валерий Мухин по просьбе Игоря Исаева рассказывает анекдотичную историю, произошедшую однажды с ним, а вернее, с его женой, когда они вот так же ехали вдвоём по псковской трассе. Оставив на обочине машину, супруги решили поискать грибы в лесу вдоль дороги. Валерий перешёл на другую сторону дороги для расширения зоны поиска. Напротив того места, где его жена увлечённо срезала найденную семейку грибов, остановилась машина. Из неё вышел мужчина и направился к женщине. Подойдя к ней, он задал ей вопрос: «Где здесь Мухина?» На что потрясённая грибница, сжимая нож в руке, пролепетала: «Я – Мухина…» Подошедший муж сразу понял, что супруга не совсем верно услышала вопрос и истолковала его по-своему. Он тут же объяснил мужчине, ошарашенному ответом его жены, как проехать в деревню Мухино.

Я долго смеюсь, живо представляя детали этой каламбурной истории, которую, оказывается, многие уже знают, а Ирена даже рассказ на эту тему написала в своих воспоминаниях. Но сейчас, в продолжение грибной темы, она озвучивает своё тайное желание остановиться хоть ненадолго в лесочке у деревни Есенники, где ей известно одно восхитительное грибное местечко. Ни для кого не секрет, что Ирена — страстная грибница. Наверно, нет ни одного писателя в Пскове, кто не отведал бы её грибков – жареных, солёных, маринованных, которые она всегда приносит на любые застолья в литературной гостиной и которые действительно хороши.

А тут и Пустошка явилась нашему взору. Школьный зал заполнен старшеклассниками. Пришли сюда и взрослые — участники Литературного клуба при городской библиотеке. Один за другим выступают писатели – представляют общие издания, вышедшие за последние годы, читают свои стихи, рассказывают об интересных событиях в литературной жизни Псковского края. Чувствуется, что школьники не избалованы звучащим поэтическим словом. Но вот Валерий Мухин читает своё «дорожное» стихотворение. Зал оживляется, услышав строчки о родном городе, говоря о котором автор шутливо замечает: «Не Пустышка – а Пустошка!».

А чтобы школьная и городская библиотеки Пустошки не пустовали, писатели подарили им солидную стопку книг с искренними пожеланиями авторов на титульных листах.

Направляемся в Опочку. Оказывается, у нас образовалось достаточно свободного времени, чтобы посетить вожделенный грибной рай, о котором мечтает Ирена. Сидящий рядом с водителем (отличным, кстати, парнем) Альберт назначен вперёдсмотрящим: его задача – не пропустить дорожный указатель с поэтичным названием деревни — Есенники. Именно там, за поворотом и обнаруживается искомый объект.

Писательская братия покидает машину и радостно устремляется к лесу. Под первым же деревом видим гриб. Он необыкновенный! Высокий, стройный, с огромной плоской шляпкой! Я думаю, что это поганка. Однако Ирена авторитетно заявляет, что это съедобный гриб и зовут его – Зонтик, или Королевский гриб. Да, он из породы поганок, но с юбочкой – значит, благородный. Вкус его напоминает курятину.

Услышав о курятине, все ощутили голод. Альберт, тем временем, раскрывает увесистый пакет, который захватил с собой из багажника. Из пакета исходит запах, спутать который нельзя ни с чем. Шашлык! А ещё настоящие лаваши! Вот оно хлебосольство и широта души по-восточному! Комментарии, как говорится, излишни.

Едят все, кроме Ирены. Её бежевая курточка уже маячит где-то средь деревьев, то теряясь в низине, то появляясь на пригорке. Зовём её хором, соблазняя шашлыками. Возвращается уже с грибами. Узнаём, что когда-то она и Мухин уже были здесь в компании таких известных писателей как Валентин Краснопевцев, Лев Маляков, Виктор Фокин и других, когда вот так же приезжали на встречу с читателями этих мест.

Слушаю воспоминания Ирены и Валерия о счастливых часах общения с этими людьми и думаю, что мне несказанно повезло быть участником нынешней поездки. Например, я могла и не узнать о забавном эпизоде, когда Фокин, не признававший грибов в качестве пищи, хвалил «курятину», которой, на поверку, оказался гриб Зонтик, искусно приготовленный Иреной и Игорем Плоховым. Да и многого другого я не узнала бы.

Приезжаем в Опочку. Ещё есть какое-то время в запасе. Нас приглашают к себе на чай и кофе работники библиотеки. А ещё на столе лежат соблазнительные бутерброды. Исаев вздыхает и со словами «уж очень эротично они выглядят» тянется к тарелочке, а за ним и другие, стыдливо признавая в подсознании, что после Альбертового шашлыка подобное излишество выглядит просто неприличным. Но гостеприимные хозяева настойчивы, а слабые угрызения совести по поводу переедания быстренько рассеиваются под натиском неоспоримого превосходства вкусных бутербродов.

А потом — тёплая и запоминающаяся встреча со студентами и преподавателями колледжа. После того, как Ирена представила книгу «Псковщина — наш общий дом», слово получает Альберт. Его стихи о любви на русском языке, чем-то напоминающие поэзию Омара Хаяма, явно приходятся по душе девичьей аудитории.

Надо признать, что у поэтов (за очень редким исключением!) имеется одна слабость: мы забываем о времени, выступая перед аудиторией. И это отнюдь не из тщеславия, а от естественной для поэта потребности быть услышанным теми, для кого его творчество и предназначено. Не зря, наверное, с давних времён поэта считали посредником между Небесами и людьми. Время общения со слушателями незримо для поэта. Ты вспоминаешь, что не прочёл самое лучшее, и читаешь его, а потом ещё и ещё…Читает и Альберт. А время для встреч, как всегда, ограниченно: нам выделен один лишь урок, до звонка. И вот уж коллеги по писательскому цеху украдкой смотрят на часы, понимая, что свою заготовленную программу придётся существенно сократить. Но всё как-то хорошо складывается. Игорь Исаев успевает не только представить антологию, одним из редакторов которой он был, но и выдать страшную тайну о том, что писатели, бывает, грамматические ошибки делают, и не только! Дети тепло принимают его – ведь он не только хороший поэт, но и учитель русского языка и литературы!

А мы с Иреной спонтанно обыгрываем её и мои стихи и пародии на них из книги «Шутить — не плакать». Не забыты и другие поэты. Валерий Мухин опять заставляет смеяться молодёжь, читая шуточное посвящение поэтессе Валентине Алексеевой, которая когда-то первой обнаружила в нём настоящего поэта и о которой в финале его стихотворения есть такие строчки: «Алексеева Валя! Ты меня родила!».

Но самым радостным было то, что после звонка никто не расходился, хотя мы и завершили свою программу. К нам подходили, задавали вопросы, рассматривали книги и календари, приглашали приехать вновь.

Мы, конечно, приедем. Но спустя некоторое время. Ведь нас ждут и в других населённых пунктах. И все писатели нашей организации готовы вновь и вновь везти доброе и вечное в самые далёкие уголки нашей малой родины.

До новых встреч!

Валерию Мухину — 75 лет

Сегодня свой юбилей отмечает поэт, прозаик, художник
Валерий Михайлович Мухин

Дорогой Валерий Михайлович!

С чувством глубокой радости поздравляю Вас, большого русского писателя, со славным юбилеем – 75-летием со дня рождения!

За свой немалый творческий путь Вы покорили множество вершин и приобрели большое количество друзей, – ваших читателей и поклонников, – которые продолжают ждать от Вас новых литературных произведений, новых стихов и, поскольку Вы также являетесь замечательным художником, то и новых живописных творений.

Меру ваших талантов установил Господь, и Вы не зарывали их в землю, но реализовывали с полной отдачей сил, как и следует делать настоящему Мастеру – во славу родной культуры, отечественной литературы, нашей великой России!

Исполняйтесь же и далее вдохновением и ведите за собой ваших верных читателей в прекрасный мир Поэзии! Будьте здравы и Богом хранимы на многая и благая лета

С глубоким уважением и любовью,

от имени Псковского
регионального отделения
Союза писателей России

Игорь Смолькин

8 июня 2017 г.


От редакции: торжественный вечер, посвященный юбилею писателя, состоится  в 18:00 в филиале Городского культурного центра (г. Псков, Рижский пр. 64 )

Юбилейный вечер Валерия Мухина

8 июня 2017 года
в филиале Городского культурного центра
(г. Псков, Рижский пр. 64 )
состоится юбилейный творческий вечер писателя и художника

Валерия Мухина

Юбиляр приглашает друзей, знакомых и незнакомых читателей и всех желающих присоединиться к его празднику.

Начало в 18 час. 00 мин


О юбиляре:

Мухин Валерий Михайлович — поэт, прозаик, художник. Член Союза писателей России. Член международной ассоциации писателей и публицистов.
Родился 8 июня 1942 года в посёлке Кесьма, ныне Весьегонского района Тверской области. Жил на Украине — в Луганске (Ворошиловграде) и Дружковке, посёлке Ярега (Коми АССР), Сестрорецке – под Ленинградом, в Пушкинских Горах Псковской области.В Пскове живёт с 1957 года.
Окончил псковский индустриальный техникум, псковское музыкальное училище, псковское отделение Ленинградского политехнического института. (СЗПИ).
Работал пианистом и певцом в эстрадном оркестре, руководителем хора, преподавателем в школе и в ВУЗе, ведущим конструктором и заведующим сектором на заводе ТЭСО и в псковском отделении ВНИИ ЭСО, заведующим отделом рекламы в издательстве «Курсив», в типографии областного Дома народного творчества, заведующим отделом в «Псковпищепроме», на пенсии – стрелком ВОХРа в воинской части.
Автор четырнадцати поэтических сборников, книги прозы. Публиковался в центральных литературно-художественных журналах: «Наш современник», «Север», «Встречи», «Московский парнас», «День поэзии» и др.
За книгу «Солнце над Псковом» занесен в книгу «Золотая летопись славных дел», с вручением медали «Святая Ольга».
Член объединения художников городского Культурного центра. Автор 25 персональных выставок картин.

Две презентации в псковской «Литературной гостиной»

Две презентации ожидают любителей поэтического творчества на майской встрече в псковской «Литературной гостиной»

Валерий Мухин представит новую книгу стихов «Храм» и словарь авторских эпитетов по этой книге.

Татьяна Рыжова расскажет о книге «Сады грядущих дней», выпущенной к юбилею С.А.Золотцева. В неё вошли избранные стихи поэта как на русском, так и на английском языках, а также их переводы, выполненные Татьяной Рыжовой.

Приглашаем всех для творческого и дружеского общения 18 мая в 18.00.

Адрес тот же: Рижский пр., д. 64,
филиал Псковского городского культурного центра.

Вход свободный.

Псковские писатели стали лауреатами губернаторских премий

Псковские писатели стати лауреатами литературных премий Администрации Псковской области

30 марта 2017 года, в День работника культуры, Губернатор Псковской области Андрей Турчак вручил государственные и региональные награды, а также премии Администрации области за лучшие произведения в сфере культуры и искусства, архитектуры и журналистики, сохранения объектов культурного наследия за 2016 год.

Среди награждённых два представителя Псковской областной писательской организации.

Лауреатом губернаторской премии в области литературы стал поэт Валерий Мухин за книгу «Русская песня».

Дополнительная литературная премия присуждена Наталье Лаврецовой за книгу «Зеленое солнце».

От всей души поздравляем наших коллег!!!

 


Мухин Валерий Михайлович, поэт, прозаик, художник. Член Союза писателей России, плен международной ассоциации писателей и публицистов. Родился 8 июня 1942 года в посёлке Кесьма, ныне Весьегонского района Тверской области.
Работал пианистом и певцом в эстрадном оркестре, руководителем хора, преподавателем в школе и в ВУЗе, ведущим конструктором и заведующим сектором на заводе ТЭСО и в псковском отделении ВНИИ ЭСО, заведующим отделом рекламы в издательстве «Курсив», в типографии областного Дома народного творчества, заведующим отделом в «Псковпищепроме», на пенсии – стрелком ВОХРа в воинской части.
Ветеран труда. Автор двенадцати поэтических сборников, многих публикаций в центральных литературно-художественных журналах, таких как «Наш современник», «Север», «Встречи», «Московский парнас», «День поэзии»…

Лаврецова Наталья Анатольевна, поэт, прозаик, драматург. Член Союза писателей России. Родилась в Карелии (город Кемь), детство и юность провела в Петрозаводске. Закончила Ленинградскую лесотехническую академию, Высшие Литературные курсы.
Работала лесоводом в Пушкинском Государственном музее-заповеднике «Михайловское», корреспондентом газеты в г.Судак, заведующим литературной частью в Государственном театре кукол (г. Петрозаводск), пресс-атташе при Государственном ансамбле «Кантеле».
Автор ряда поэтический сборников, трех детских познавательных детективов, книг прозы, многочисленных рассказов, повестей, пьес. Печаталась в журналах «Слово», «Согласие», «Наш современник» «Юность» (Москва), «Север», «Карелия» (Петрозаводск), «Двина» (Архангельск), «Бийский вестник» (Бия), «Доля» (Симферополь), региональных и российских сборниках и альманахах.

Новый год и Рождество в стихах псковских поэтов

С наступающими Новым годом и Рождеством Христовым.
Счастья, любви, мира и благоденствия.

Андрей Бениаминов

ПРЕДНОВОГОДНЕЕ

Падают снежинки где-то, но не здесь,
За окном лишь дождик свои слёзы льет.
Тащит дядька ёлку (сам промокший весь),
По сему, наверное, скоро Новый год.

И по лужам топая, побежал народ
Закупать подарки, водку с колбасой.
Только мелкий дождик, не перестаёт:
Как и население, он слегка косой.

Окосев от счастья (или от ста граммов),
Незнакомый дядька вдруг пустился в пляс.
К нам приносит злая тётка телеграмму,
С Новым Годом кто-то поздравляет нас.

Тетку понимаю: что же за работа,
Перед Новым годом бегать по домам…
Мои поздравления за её заботу,
Вместе с поздравлением русские сто грамм.

Подобрела тётка, вот, в глазах искринки,
И в ответ, конечно теплые слова.
Развернулись плечи, выпрямилась спинка:
Хорошеют тётки от ста грамм вина.

За окошком дождик каплет без умóлку.
(Видно будет слякоть, а не гололёд),
Я крошу салаты, наряжаю елку:
 Потому, что скоро, скоро Новый год!


Валерий Мухин

ГОДУ УХОДЯЩЕМУ

Прощай, приют надежд моих и дел!.
Стучат неумолимые минуты.
И стало очень грустно почему-то,
Как что-то дорогое проглядел.

Смиренно дней промчавшуюся рать
Я мысленно окидываю взором:
Те дни добром наполнены и вздором —
Иди теперь, попробуй разобрать.

Я пел, как жил… Исхлёстанный житьём,
Глубин тишайших не искал — не рыба.
И, смертный грешник, говорю спасибо
За всё, что было в прожитом моём.

За свет печально-нежных женских глаз,
За ожиданье непришедших писем —
За всё земное, от чего зависим
И что само зависимо от нас.

Гудит мой дом! И жизнь берёт своё,
Где вечное не вечно, а мгновенно.
Прости-прощай! Вовек благословенно
Прошедшее мгновение твоё!


Татьяна Гореликова

С НОВЫМ 2017 ГОДОМ!

Пусть все хорошее придет,
Прекрасное случится.
И в двери Ваши в Новый Год
Нужда не постучится.
Пусть повезет, коль не везло.
И не судите строго
Однажды сотворивших зло,
Их на земле не много.
Пусть в семьях царствует любовь,
Господствует удача.
Пусть дети, что родятся вновь,
С рождения не плачут.
Пусть о родителях своих
Не забывают дети.
Пусть маяком всегда для них
Окно родное светит.
Не торопите жизни бег!
Удачи Вам без меры.
Всего, чем счастлив человек:
Любви
Надежды
Веры!


Александр Себежанин

*   *   *

Январь, мне мил твой несказанный запах,
морозный запах счастья и надежды,
из снега лунного красивые одежды
с мерцаньем звёзд жемчужных в хвойных лапах.


Геннадий Моисеенко

*   *   *

А Зима у нас как в Париже,
И тепло, и снега всё нет.
Новый год всё ближе и ближе,
На гирляндах мерцает свет.

И в замерзших под утро лужах
Отражаются блики звезды,
Но ведь были и снег и стужа,
И ведущие в полночь следы.

Разделяют два года куранты,
В эту ночь мы заснём на заре,
А снежинки, как бриллианты,
Заискрятся у нас во дворе.


Артём Тасалов

НОВЫЙ ГОД

По чорной набережной вдоль
Реки Великой в ночь пространства
Идет семья полюбоваться
Китайским фейерверком что ль.

У младшего глаза горят,
Он знает радость воплощенья.
Серьёзен старший, ибо ад
Предстал и сделал предложенье.

Жена танцует на ходу,
Умеют женщины смеяться,
Когда мужчины в пустоту
Пути как в зеркало глядятся.

Вот это радость — «новый год»…
Господь, дай силы засмеяться!
И мне растягивают рот
В улыбку ангельские пальцы.


Игорь Плохов

НОВОГОДНЯЯ ФАНТАЗИЯ

Шорох снега, блеск бенгальский,
И морозный запах хвои,
Сочиняют ночью сказки
Снегопад и двое.

Ночь и утро, занавеска,
День и вечер, свет и шторы,
Спят, подёргивая леску,
Рыбы – светофоры.

Что-то новое у неба,
Над землёй снежинкам тесно,
Звёзды, словно, крошки хлеба
Для синиц небесных.

Весь проваливаясь колко
В мякоть новогодней дыни,
Сплю, как Дед Мороз под ёлкой
В белом серпантине.


Тамара Соловьёва

С НОВЫМ ГОДОМ, СТРАНА!

Дай Бог, России здравствовать без бед,
Достойной быть среди достойных многих:
Ведь никаких тому препятствий нет —
Лишь дураки, да ветхие дороги!

Вита Пшеничная

СОЧЕЛЬНИК

Не пропадай. В ближайшие сто лет
Мне без тебя с собою не ужиться…
На города лениво ночь ложится,
Закутанная в серебристый плед.

Поговори со мной о чём-нибудь –
Мне нужно рассказать тебе о многом,
Любая тема станет лишь предлогом,
А если что не так, не обессудь.

Канун чудес – шестое января,
Потрескивая, оплывают свечи,
Былого прах мгновением отмечен
На сорванном листке календаря

И ангелы спускаются с небес,
Встречая наши души по дороге…
И чаще вспоминается о Боге
Шестого января, в канун чудес…


Василиса Кравченко

*   *   *

«Свеча горела на столе, свеча горела»
(Б. Пастернак)

Теперь – темнеет рано. За окном
Уже стемнело и не видно улиц.
Метель своим заснеженным крылом
Всех крыш и подоконников коснулась.

В домах теперь – повышенный уют.
На улицах – огни, следы на снеге.
И в каждом абсолютно человеке
Все мысли про грядущее поют:

«Я буду бегать!», «Я начну худеть»
«Я получать теперь начну пятёрки!»,
«Я заведу кота», «Я стану петь»,
«Я выкину не позже марта ёлку».

«Я перееду», «Я ей позвоню!»,
«Я перестану злиться и ругаться»
«Я выучу», «Я сдам», «Я покорю!»…
«Я всё смогу», когда пробьёт двенадцать.

Двенадцать бьёт, звучит российский гимн,
И в прошлом растворяются печали.
Но то, что все себе наобещали,
Всё ж вскоре перекроется иным.

Ну а пока все в радости и в неге,
Сказав друг другу тёплые слова,
Рисуют добрых ангелов на снеге
И ждут
прихода
Рождества…

И в Рождество я часто зажигаю
Одну свечу и подхожу к окну.
Гляжу на тёмно-жёлтую луну,
На огонёк и что-то понимаю.


Надежда Камянчук

СОЧЕЛЬНИК РОЖДЕСТВА

А снег кружился в танце и под ноги валился,
От свежести морозной кружилась голова,
Румяный тонкий месяц над крышами светился,
На землю опустился сочельник Рождества

Торжественно, спокойно и тихо стало в мире:
Лишь к небу поднимался из труб седой дымок.
Мы на земле едины, как жители в квартире,
И надо бы не в ссоре прожить весь этот срок.

А звездная дорожка под ноги опускалась,
Ведь в нынешний сочельник погода — хоть куда!
На крыше как на ёлке, мерцая, возгоралась
Рождественского неба венчальная звезда.


Ирена Панченко

*   *   *

Рождественский вечер спустился на землю,
Умывшийся месяц повис в вышине.
Я тихому звуку небесному внемлю,
Снежинкой звезда засияла во мгле.

А вечер сегодня совсем необычный:
Вот ёлка сверкнула в углу мишурой,
Часы почему-то стучат непривычно,
И что-то сегодня случится со мной.

Быть может, по ниточке памяти вечной
Найдёт меня ныне былая любовь,
С порога, ценя этот миг скоротечный.
Без слёз и упрёка обнимемся вновь.

А может, в часы просветлённой печали
Душою к могилам родных вознесусь.
Пусть весть подадут мне с заоблачных далей,
Что взял их в чертоги свои Иисус.

Кружат надо мной хороводы видений,
Как лёгкие птицы, взмахнувши крылом,
Мелькают забытые лица и тени,
Меня чуть касаясь в полёт е своём.

Свеча оплывает и скоро истает,
И пламя трепещет и рвётся взлететь,
А ночь надо мной и над миром — Святая,
И хочется жить и кого-то согреть.


Дина Дабришюте

НА РОЖДЕСТВО

Сегодня свет пришел с востока,
Сегодня Божье Рождество.
На небе, от земли далеком,
Звезда – предвестница Его.

Волхвы, пришедшие с дарами
К вертепу, где лежал Христос,
Благословлены небесами —
Им Ангел весть благу принес,

Что днесь родился Утешитель,
Вселенной Бог и Господин,
Греха людского искупитель –
Велик и славен Он один!


Андрей Канавщиков

РОЖДЕСТВО

Звёзды со снегом причудливо кружит,
Качается в зыбке младенец-Христос.
Стужа. Но нежная выдалась стужа.
Холодно в мире. Но – тёплый мороз.

Небо в веснушках от звёздных отметин
Тихо склонилось над спящим Христом.
Зыбку качают серебряный ветер,
Ласковый шёпот воды подо льдом.


Татьяна Рыжова

ПСКОВ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Детвора на улице резвится,
Над землёй снежинок торжество,
А душа от радости лучится –
Светлое настало Рождество!

Город весь под праздничным покровом,
Словно зимний рай прекрасен он!
Белоснежных храмов перезвоном
Воздух благодатно напоён.

Псков любимый! Ты ли не достоин
Почестей небесных и земных! –
Созидатель, миротворец, воин,
Колыбель героев и святых.

Говорю, душой ликуя, снова,
Что земли на свете лучше нет!
И ложится снег на плечи Пскова
Памятью давно минувших лет.

 

 

«Доброе Небо» в Пскове

Псковские поэты и писатели стали финалистами межрегиональной литературной премии и попали в «Антологию современной русской провинциальной литературы»

23 декабря в 17:00 в Псковском региональном отделении Союза писателей России (г. Псков ул. Ленина,3) состоится подведение итогов литературной премии «Доброе небо» и презентация книги финалистов-победителей.
Учредители премии «Доброе небо» – авиакомпания «Псковавиа» и Союз писателей России (Псковское региональное отделение). На соискание звания победителей и лауреатов Премии было выдвинуто более 50 авторов из 5 регионов, в том числе Архангельской, Брянской, Мурманской, Псковской и Тамбовской областей.
В числе финалистов наши земляки поэты Надежда Камянчук, Наталья Лаврецова, Валерий Мухин, Александр Себежанин, прозаики Андрей Канавщиков, Владимир Клевцов, Вита Пшеничная.