Архив рубрики: Псковская литературная среда

Псковская литературная среда. Проза. Татьяна Рыжова

Татьяна Рыжова

Поэт, прозаик, литературный переводчик,
член Союза писателей России.

Живет и работает в городе в Пскове.

подробнее>>>

АННА АХМАТОВА ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ
(эссе)

Пишут ли поэты наших дней стихи, посвящённые своим собратьям по перу? Да, бывает. Но, как правило, это стихи «на случай» – к юбилею или другому событию, часто – шутливые посвящения в духе пародий. Но вот чтобы один большой поэт современности посвятил стихи другому поэту, живущему с ним в это же самое время – так, как это делал, например, Пушкин… Сразу и не припомню подобного поэтического прецедента. Впрочем, одно такое стихотворение я помню хорошо. Называлось оно «Пою тебя, моя ровесница», а написано было поэтессой Валерией Салтановой для легендарной женщины Лулы Жумалаевой, чеченской писательницы, поэта и публициста, основателя и главного редактора журнала «Нана» в городе Грозном. Стихотворение врезалось мне в память не только своей высокой художественностью, но и редкой способностью одной поэтессы искренне и по достоинству оценить личность, талант и заслуги другой поэтессы ещё при жизни последней, сказав о своей героине: «Хранит зерно любая житница,/ Но Слово ты хранишь одна». Считаю, однако, что упомянутый случай, скорее, исключение из правила, счастливое отступление из укоренившейся нашей привычки вспоминать добрым поэтическим словом коллег по писательскому цеху лишь после их ухода.

А вот для литературной традиции XVIII и XIX веков писать посвящения собратьям по перу было чрезвычайно характерно. Наряду с этим существовала мода на небольшие лирические стихотворения, содержащие комплимент или лестную характеристику лица, которому они были адресованы. К такому жанру салонной, или альбомной поэзии относится, например, мадригал. Именно мадригалом назвала Анна Ахматова стихотворение, написанное для неё и о ней Александром Блоком и о котором пойдёт здесь речь. А вот и оно.

«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах.

«Красота проста» – Вам скажут, –
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Почему я решила вспомнить об этом хорошо известном стихотворении? Прежде всего, потому что создатель стихотворения и его адресат – знаковые фигуры на поэтическом поле Серебряного века. А стало быть, можно предположить, что в отличие от большинства элегических посвящений поэтов поэтам стихотворение, о котором идёт речь, может таить в себе «подводные течения», когда информативная составляющая текста глубоко запрятана в поэтическом. А самое главное, что вопреки (или благодаря?) этому в нём можно будет обнаружить нечто такое, что порой не отыщется в самых подробных мемуарах, воспоминаниях друзей и современников. Но для этого читателю понадобится большая работа души и мысли, которая непременно будет вознаграждена открытием целой бездны невероятно удивительных знаний – и, в первую очередь, о героине стихотворения, о её творческой и человеческой судьбе.

Но, скажете вы, сама Анна Ахматова назвала посвящение мадригалом, и, стало быть, воспринимать стихотворение всерьёз, да ещё и выискивать в нём глубинные смыслы едва ли стоит. Чтобы отбросить эту формальную сторону вопроса, предлагаю вспомнить историю появления у Ахматовой рассматриваемого посвящения. Для этого всего лишь надо обратиться к «Воспоминаниям» поэтессы. Она пишет: «…В одно из последних воскресений тринадцатого года (16 декабря) я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой – Блок». А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут…» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня». (Здесь имеется в виду, что в описываемый период времени Блок был поглощён чувством к Любови Дельмас, прославленной исполнительнице роли Кармен, и даже посвятил ей цикл стихотворений «Кармен».)

Далее Ахматова замечает: «Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила… Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошёл и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него».

Отмеченные нюансы, связанные с шалью и розой, – частыми атрибутами салонной поэзии, – по-видимому, и явились причиной, по которой поэтесса с лёгкой иронией назвала посвящение Блока мадригалом.

Однако для жанра такого рода стихотворение «Красота страшна…» уж слишком уникально как по форме, так и по содержанию. К тому же существуют опубликованные черновики этого «мадригала», которые свидетельствуют о серьёзной над ним работе поэта. Едва ли Ахматова «нагрянула» к нему без предупреждения. О её приходе он наверняка знал заранее, вот и готовил свой «экспромт» с тщательностью, соответствующей личности и таланту женщины, которой его посвящал.

У поэта, по выражению одного из основоположников эстетики английского романтизма и удивительного поэта Уильяма Вордсворта, есть «третий глаз», благодаря которому он видит и открывает нечто, что простым, непоэтическим, языком и выразить-то невозможно. А нам, читателям, остаётся только чувствовать поэта, довериться ему и следовать за ним в ожидании всё новых и новых удивлений. Попробуем же, словно ключом, стихотворением «Красота страшна…» открыть лишь некоторые, но всегда ценные и интересные для нас стороны жизни, творчества и личности Анны Ахматовой. Но при этом не обойтись нам, как отмечалось ранее, без работы души и мысли.

Начнём с того, что анализируемое стихотворение имеет специфическую внутреннюю организацию. То, что она не проста, заметно даже человеку, не разбирающемуся в тонкостях поэтики. И здесь, прежде всего, важно увидеть, как в стихотворении за каскадом ярких и броских эстетических элементов высвечивается его сюжетная линия. И вот уже оказывается, что Блок, подобно виртуозному переводчику, «перевёл» на художественный язык какие-то жизненные ситуации лирической героини, её реакцию на них, отношение с внешним миром, поведенческие нюансы, раскрывающие её сложный и противоречивый внутренний образ.

Чтобы этот «перевод» стал для нас максимально прозрачным, обратимся к построению стихотворения, в центре которого обнаруживается своеобразный диалог между авторским «Я» и лирической героиней. Своеобразный – потому что говорить об авторском «Я» здесь можно лишь условно. Поэт обращается к героине в образе безликого третьего лица от собирательного «имени» каких-то личностей – то ли сторонних наблюдателей, неплохо осведомлённых о жизни героини и, возможно, осуждающих её, то ли доброжелателей-увещевателей, имеющих свою точку зрения на происходящее с ней и вокруг неё. И здесь очень важна роль вводящего речь и параллельно повторяющегося неопределённо-личного оборота «Вам скажут»:

«Красота страшна» – Вам скажут, –
………………………………………….
«Красота проста» – Вам скажут, –

Эта бытовая словесная формула «Вам скажут» подсознательно вызывает у читателя вопросы: кто скажет? кто эти люди? почему они ей говорят об этом? и не сам ли поэт скрывается за ними? Также возникает смутное понимание того, что вокруг героини (а мы, вполне обоснованно, отождествляем её с Анной Ахматовой) могли быть разговоры, восхищение или осуждение – то есть существовали какие-то «ОНИ», какая-то молва или официальное мнение, которые так или иначе могли влиять на её жизнь. И, зная судьбу Анны Ахматовой, можно лишь удивляться, как в такой вот, казалось бы, незначительной детали в стихотворении скрывается столь значимый подтекст. А может, и пророческое предвидение Блоком судьбы тогда ещё молодой, но уже замеченной поэтессы.

Линия условного авторского «Я» с формулой «Вам скажут» представлена в двух строфах из четырёх, построенных на развёрнутом антонимическом параллелизме, ядром которого становятся словосочетания «Красота страшна» /«Красота проста». Декодировать глубоко запрятанную ключевую информацию, которую несут эти лаконичные и противоположные по смыслу изречения, призваны два образа-штампа – испанская/пёстрая шаль и красный розан. Сказав «образы-штампы», я должна была бы тем самым лишь подтвердить, что они – дань увлечения Блоком испанской темой, о чём говорила сама Анна Ахматова.

Однако мне кажется, что используя в своём посвящении эти яркие и почти сценические атрибуты женского наряда, поэт мог с успехом отождествлять их с образом Ахматовой даже безотносительно к личности испанской героини. Разве не стали парижская чёлка и шаль уже тогда неотъемлемой частью её образа? Такой мы видим её на фотографиях и на портрете Делла-Вос-Кардовской. А тот знаменитый портрет Натана Альтмана, написанный в 1914 году, на котором она изображена в синем платье с жёлтой шалью. Разве не эпизод в кабаре «Бродячая собака» в 2014 году, когда Анна Ахматова, стоя вполоборота с небрежно накинутой на плечи шалью, читала со сцены свои стихи, настолько впечатлил бывшего там Мандельштама, что он написал вот эти строки?:

…Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос – горький хмель –
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра –
Стояла некогда Рашель.

И вот тут-то – обратите внимание! – у Мандельштама, в отличие от Блока, сравнение Ахматовой с древнегреческой героиней Федрой и знаменитой тогда французской актрисой Рашель лежит на поверхности – этим он почти бесхитростно «выложил» о своей героине всю «информацию», которая не нуждается в какой бы то ни было расшифровке.

Но не могу удержаться, чтобы не продолжить увлекательную тему о любви Ахматовой к шалям, к которой подтолкнуло нас стихотворение Блока, и о влиянии этого романтического атрибута женской одежды на поэтический образ поэтессы. В записных книжках у Анны Ахматовой есть фраза: «Марина подарила мне синюю, шёлковую шаль, которой я прикрывала моё тогдашнее рубище». Лидия Чуковская в своих воспоминаниях об Анне Андреевне упоминает «лазурную шаль». Возможно, эта шаль и была той самой, подаренной Мариной Цветаевой. И, как пишет Лидия Чуковская, эта шаль была на Ахматовой на вечере памяти Блока в 1921 году.

Да, шаль с завидным постоянством появляется в стихах и прозе, связанных с Ахматовой. И вот уже поэтизированная ахматовская шаль является нам в стихотворении Марины Цветаевой. Но вот незадача: это уже совсем другая шаль – турецкая:

…Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия…

А тут ещё, перечитывая одну из моих любимых книг «Пленник времени: годы с Пастернаком» Ольги Ивинской, натыкаюсь на следующее: «Из соседней комнаты в своей легендарной белой шали выплыла Анна Ахматова. Поёживаясь, она плотнее укуталась в неё и села на стул, специально поставленный для неё в центре комнаты».

И уже не важно, какого цвета, испанскую ли, турецкую ли шаль имела в виду сама Ахматова, которая напишет в «Поэме без героя»:

…Войду сама я,
Шаль воспетую не снимая,
И, как будто припомнив что-то,
Повернувшись вполоборота…

Важно, что «шаль Ахматовой» стала причиной появления в русской поэзии прекрасных стихов об удивительной женщине с нелёгкой судьбой. А для Блока – поэтической находкой, позволившей преподнести читателю носительницу этой шали и судьбы совершенно оригинальным образом, раскрыть её то сильной в своей красоте, то хрупкой в столкновении с жестоким миром, в котором «жизнь страшна».

Штампы перестают быть штампами, и шаль и красный розан уже не внешние испанизированные атрибуты одежды – это олицетворение парадоксальной истины о красоте как страшной силе, которой искусно владеет героиня.

«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах…

Одна лишь деталь «Вы накинете лениво…» не оставляет и тени сомнения в том, что роль уверенной в исключительности своей внешности женщины была для героини привычной и осознанной. И здесь так кстати память услужливо подсказывает слова из воспоминаний художника Юрия Анненкова, автора нескольких портретов молодой Ахматовой, о её облике: «Анна Ахматова, застенчивая и элегантно-небрежная красавица, со своей «незавитой чёлкой», прикрывавшей лоб, и с редкостной грацией полудвижений и полужестов…» Таковой он увидел свою юную модель, читавшую стихи всё в той же «Бродячей собаке».

Другие отмечали в Ахматовой особую величавость и даже царственность манер. Где-то прочитала, что её сын как-то раз якобы сказал ей при друзьях: «Мама, не королевствуй!»

Но вот они говорят героине уже совсем другое о красоте – «красота проста», явно пряча за этим утверждением какие-то известные им факты о жизни прекрасной обладательницы броской/«пёстрой» шали и розана. Вспомним и мы, что в 1912 году у Анны Ахматовой родился сын, который на момент упомянутой встречи поэтессы с Блоком был ещё совсем крошечным. И та, что только что «лениво» накидывала на плечи шаль как атрибут уверенной в себе прелестницы, уже «неумело» укрывает ею ребёнка. Да и розан уже перестаёт быть символом красоты и величия – он на полу.

«Красота проста» – Вам скажут, –
Пёстрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу…

По мнению советского и российского литературоведа Юрия Лотмана, в этом действии героини, неумело укрывающей ребёнка шалью, следует распознать добавочное значение, указывающее на придание её образу черт Мадонны.

По-видимому, нам стоит в этом случае вспомнить полотна с изображением Мадонны – с прижавшимся к ней младенцем под одной с матерью накидкой, покрывающей её голову и плечи. В этом сравнении видится, таким образом, чистота и материнство.

Посмею высказать своё видение поведения героини, которая в этой строфе действительно показана Блоком простой и неумелой юной матерью. Представьте: ребёнок неожиданно заснул – в своей ли кроватке, на диване ли – в любом месте, где сморил его сон, и вы снимаете с себя шаль (не шарф, не накидку, не палантин!), возможно, ту самую, легендарную белую, и укрываете ею малыша, старательно подтыкая её со всех сторон, чтобы он не озяб.

Вот таким рисуется мне блоковский образ Анны Ахматовой, совершающей простые и знакомые многим русским (не итальянским) матерям действия – когда «красота проста». И неважно, кто вы – крестьянка, актриса или большой русский поэт.

Третья строфа – промежуточная между «партией» автора в диалоге и речью самой героини. Здесь в описательной форме представлен словесный портрет-реакция героини на «Вам скажут». И если до этого мы воспринимали её глазами автора через символы, имеющие добавочные значения, требующие раскрытия, то теперь мы наконец-то подходим к кульминации интриги: принимает ли героиня всё о ней сказанное, согласна с ним или же готова возразить?

Значение этой строфы для развития интриги и собственно сюжета велико – в ней прямая поведенческая реакция героини на сентенции автора, обращавшегося к героине в образе безликого третьего лица:

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя…

Ни в каких воспоминаниях, связанных с этим посвящением, сама Анна Ахматова не комментировала слова «рассеянно внимая», «задумаетесь грустно» и «твердите про себя». Но согласитесь: перечисленные словосочетания не только раскрывают внутренний мир героини, но и рисуют целостный психотип женщины: рефлексирующей, привыкшей прислушиваться к своему внутреннему голосу, доверяя, возможно, лишь себе самой, вынужденной во все времена брать на себя непростые решения и, наконец, знающей истинную цену жизни и свою цену.

Подтверждение этому находим в последней строфе, в которой звучит прямая речь героини, а если точнее, её внутренний монолог, вводимый последней строчкой предыдущего четверостишья – «И твердите про себя»:

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Композиционно и лексически итоговая строфа содержит возврат к первым строфам, образуя «кольцо». Однако в них не механический повтор ключевых утверждений и слов, открывающих стихотворение – в них их отрицание, опровержение, высказываемое героиней. Создаётся впечатление, что героиня жонглирует словами «страшна» и «проста», используя их в новых комбинациях и наполняя новым, порой противоположным смыслом. Акценты перемещаются: от абстрактного понятия «красота», лишь подразумевавшей героиню, непосредственно к её «я»-личности, которая «не так страшна, чтоб просто убивать» и не знать «как жизнь «страшна». Появившиеся в знакомом по первым строфам контексте новые слова «жизнь» и «убивать» придают монологу героини очевидный оттенок трагичности. Перед нами Анна Ахматова, какой она видит себя, какой её чувствует Блок – в схватке с жизнью.

Блок на момент написания посвящения Ахматовой не знал многого из того, что произойдёт в жизни поэтессы. Уйдя из жизни в 1921 году, он тем более не мог знать о тяготах, которые выпадут на её долю и долю всей страны в годы Великой Отечественной войны. Он не прочтёт её поэму «Реквием», её ставшее впоследствии программным для всей России стихотворение «Мужество».

Однако подобно Марине Цветаевой, которая уже после знакомства с первым сборником стихов Анны Ахматовой угадала, что судьба выписала им, таким разным, одну подорожную: «И одна в пустоте острожной/ Подорожная нам дана…», Блок с удивительной пророческой интуицией предвидел, что в судьбе Анны Ахматовой не может быть тихой, размеренной жизни. Поэтому не удивительно ли, что в маленьком и простом, на первый взгляд, посвящении поэтессе он сумел вложить в уста своей героини слова, которые, по сути, определяют характер долгой жизни Анны Ахматовой, наполненной историческими катаклизмами, гонениями, семейными трагедиями, переосмыслением происходящего в стране: «…Не так проста я, / чтоб не знать, как жизнь страшна».

Возвращаясь же к феномену написания одним большим поэтом стихов, посвящённых другому яркому поэту, живущему с ним в это же самое время, хочу предположить, что каждый такой случай заслуживает изучения – ведь это возможность узнать что-то особое и об авторе, и о том, кому адресовано посвящение, в каком бы жанре оно ни создавалось. А уж каким пытливым должен быть ум читателя подобных стихов! И очень надеемся, что, прочитав последнюю строфу блоковского «Красота страшна…», вы не станете прощаться с ним, потому что начнёте поиск расшифровки загадочных строк, обратившись к биографии поэтессы, к её стихам. И тогда вы узнаете, что, когда в первые годы революции многие из знакомых Ахматовой, среди которых были и творческие люди, покинули страну, она осталась с Россией – пусть непонятной и разорённой, но навсегда единственной Родиной:

…Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам….

И это несмотря на множество драматических моментов в биографии поэтессы, пережитых в ходе становления советской власти: арест и расстрел мужа, поэта Николая Гумилёва, в 1921 году, арест и сибирская ссылка сына Льва Николаевича Гумилёва, арест третьего мужа Николая Пунина и многие другие удары судьбы.

Узнаете, что, находясь в эвакуации в Ташкенте в 1941 году, Анна Ахматова начала работать над поэтическим циклом «Ветер войны», в который впоследствии вошло стихотворение «Мужество», передавшее острое ощущение Ахматовой – как поэта и гражданина – единения с русским народом, необходимости вдохновлять людей на мужество и самоотверженность в критический для истории страны период, когда под угрозой уничтожения было само «великое русское слово» – русский культурно-языковой код.

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки.

И это лишь некоторые моменты жизни, творчества и личности Анны Ахматовой, которые, словно ключом, я попыталась приоткрыть через призму стихотворения Александра Блока, посвящённого ей. Дальше каждый может продолжить этот маршрут самостоятельно, совершая новые открытия.

А я, дописывая последние предложения моего эссе, вновь и вновь проговариваю в уме печальные и пророческие слова, которые вложил великий поэт в уста великой поэтессы. И кажется мне, что это она говорит их – оттуда, издалёка:

Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна.

И не менее пророчески в связи с этим звучат слова самой Анна Ахматовой:

…Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово…
(«Вкусили смерть свидетели Христовы», 1945)

Псковская литературная среда. Поэзия. Валерий Мухин

Валерий Мухин

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове.

подробнее>>>

РУССКИЕ МАДОННЫ

ЖЕНЩИНАМ

Я женщин так люблю, я так люблю их всех
И своего признанья не нарушу:
За ласку, за кокетство, за лукавый смех,
За нежные, ранимые их души…

Я вчитываюсь в лица их, и в голоса,
И в их сердца под лёгкою одеждой.
О, как они умеют отводить глаза,
Наполненные светлою надеждой.

Благодаря им — женщинам — Гармония жива,
Что естеством своим они создали.
Простите, дорогие, нас за все Слова,
Которые мы вам недосказали.

Простите, дорогие, нас за все Дела,
Которые мы вам не объяснили.
Давайте верить свято, чтоб Любовь — Жила,
Чтоб мы её случайно не убили.

Без женщин не согреют ни уют, ни пир,-
Всё дышит их талантом и участьем.
Я женщин так люблю за то, что этот мир
Наполнили они теплом и счастьем.

Я женщин так люблю — я не могу без них,
И этому есть веская причина:
Совсем не потому, что в них влюблён мой стих,
А просто потому, что я мужчина.

МАДОННА

Такую, как есть, молодую, босую,
Тебя на иконе своей нарисую,
Такую, как есть,- из земных ожиданий;
Несбывшихся, зреющих счастьем желаний,

Прекрасную полубогиню мгновенья,
Спокойно творящую чудо кормленья.
Я выпишу свет лучезарного взгляда —
Как сладко ты кормишь, заботливо рада.

Я выпишу нежность святую ребёнка,
Сосущего грудь и сопящего тонко.
И мягкие выпишу звуки напева…
Храни наше счастье, Пречистая дева.

Я столько тепла напишу на иконе —
Озябшие можно оттаять ладони.
Такие святые родимые лица:
Спасибо, что можно на вас помолиться.

БАБЫ ДЕРЕВЕНСКИЕ

Бабы деревенские,
Одиночки-вдовы.
Таинство вселенское,
Объясните — кто вы?

Избы не согретые —
Разорённый улей.
А мужья отпетые
Водкою да пулей.

Всем ветрам открытые,
Что над миром дули:
Сыновья убитые
В Грозном да в Кабуле.

Бабы деревенские —
Мудрые старухи.
Ваша доля женская —
Узница разрухи.

Суета безвестная,
За достаток битва,
Горькая да честная
Песня да молитва.

Хлопотуньи-ладушки,
Трудитесь, как пчёлы, —
Золотые бабушки
Жизни невесёлой.

Занесёт порошею
Слёзы да печали…
Снова жизнь хорошую
Вам пообещали.

На земле обещанной
Будет счастье людям…
И другие женщины…
НО ТАКИХ НЕ БУДЕТ.

РУССКАЯ БАБА

Великую Отечественную войну
в России выиграла русская баба
Фёдор Абрамов

Не жалеют русской бабы,
И она, как лошадь, прёт
Через кочки да ухабы —
Сколько может, столь везёт.

В зной ли, в холод леденящий,
В молотьбу, в косьбу, в жнивьё…
Чем сильнее баба тащит —
Больше валят на неё.

Был, наверно, прав Абрамов
(Мужику не будь в вину)
В том, что выиграла баба —
Баба русская войну.

Как и раньше, так и ноне
Всю страну на Божий суд,
Как породистые кони,
Бабы русские несут. 

ЛЮБОВЬ

Не от злобы, не от лютой мести —
От любви остерегала ночь:
Чувствовал, что сердце не на месте,
Но не ведал, чем ему помочь.

Хоть бы чем-то разочаровала,
Чтобы повод был — навек забыть.
Тяжело ночное покрывало.
Тяжелей — тебя мне разлюбить.

У меня есть много на примете,
Только я их в сердце не держу.
Бесконечна ночь на белом свете,
Где, как заколдованный, брожу.

Где люблю вслепую и впустую
И, молясь на звёзды и луну,
Нежную, невинную, святую,
Я тебя в молитве помяну.

МАТЕРИ

Когда надежда выйдет из доверья,
Когда с мечтой вот-вот порвётся нить,
Опять приду к тебе и скрипну дверью,
И попрошу бродягу накормить.

Я улыбнусь в твои седые прядки,
Скажу, что всё умею, всё могу…
О том, что у меня не всё в порядке,
Не в первый раз, родимая, солгу.

Я расскажу, во что я свято верю,
Что вот — могу журавлика поймать…
Но промолчу о ранах и потерях —
Я думаю, тебе не надо знать.

И если побеждал в житейских битвах,
И жил всегда добром — не по злобе,
Не позабыл о сказках и молитвах —
То это всё — благодаря тебе.

Мне от тебя ведь многого не надо:
Свети, родное солнышко — живи…
На райский путь, или на круги ада —
На всё, на всё меня благослови.

СЕМЬЯ

Прожить всю жизнь в одном и том же браке –
Большой, неимоверно тяжкий труд.
Бывает, что – грызутся, как собаки,
А друг без друга – нет! – скорей умрут.

Да, брак приносит много огорчений.
В безбрачии – и радости-то нет.
А поиски любовных приключений –
Для слабаков – открою вам секрет.

Семья – сплошные праздники – развеет.
Порой от счастья есть лишь сладкий дым.
Любить детей любая тварь умеет,
Воспитывать – талант необходим.

Произносить воззвание на вече,
С возвышенной трибуны – увлекать,
И с кафедры учить – гораздо легче,
Чем одного ребёнка воспитать.

Ко всем житейским мудростям причастен,
Открою тайну счастья, вас любя:
Лишь тот, по настоящему был счастлив,
Кто счастлив дома – дома у себя!

БАБУШКА

В сутолоке магазинной
Ты казалась каждый раз
Удивительно старинной,
Непредвиденной средь нас.

Так задумчиво-приятна,
Так забыто-хороша…
Приглядишься: непонятно
В чём же держится душа.

Но душа – такая штука,
Что вовек не разгадать:
Может, выдумка, наука,
Может, Божья благодать?

Так по-доброму сияла
В нимбе света и тепла!..
А ни много и ни мало,
Жизнь твоя уже прошла.

Жизнь прошла, не возвратится,
Как видение – с холста…
В мире есть такие лица,
Есть такая красота…

Диетическую плюшку
Тонкой вилочкой взяла
И улыбку, что игрушку,
Над собою вознесла.

ГОВОРИЛА СТРОГАЯ

Говорила строгая,
Хмурясь и браня:
— Я тебя не трогаю —
Ты не тронь меня.

Говорила сладкая:
— Дай спокойно жить, —
Но хотел украдкою
Я её любить.

Февралила, маяла
До июнь-поры,
А потом оттаяла,
Видно, от жары.

Позабыла с «голоду»
О лихой беде —
Потеряла голову
В омутной воде.

Говорила славная,
Будто не любя:
— Это всё не главное,
Я не для тебя.

Говорила: — Временно…
Только до зимы…
А сама беременна,
Доигрались мы.

С БОГОМ

— С Богом иди…, — говорила старуха,
С тем провожая меня за порог.
Чётко слова доносились до слуха,
Как заклинанье: — Храни тебя Бог…

Как заклинанье шептала молитву:
— Господи наш, Иисусе Христе…
Будто шагал я на страшную битву
Иль умирать, как Христос на кресте.

Брал на плечо стариковскую косу,
Брал стариковский в карман оселок
И на лугах, где рассыпались росы,
С травами бился, покудова мог.

— С Богом иди…, — говорила старуха.
— С Богом, родименький, с Богом коси…
— С Богом живи…,- долетало до слуха…
— С Богом умри, как и все на Руси…

Бился в поту, в комарином ознобе —
Жилистый, сильный, упрямый простой —
И в озорной сокрушительной злобе,
Словно игрушкой играл я косой.

И подпевали туманные дали,
Тёмная гладь торфянистой реки,
Где испокон в тишине и печали
С Богом живут на Руси старики.

 

  

Псковская литературная среда. Проза. Ольга Сереброва

Ольга Сереброва

Сереброва Ольга Васильевна родилась в 1977 г. в Ленинграде. Окончила геологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета.
Работала в экспедициях. Самостоятельно освоила редакторское дело. Сейчас работает внештатным литературным редактором Издательского дома «Нигма». Собирает слова для Псковского областного словаря и материал для диалектологов.
Живёт в д.Трубино Себежского района Псковской области

Как богатырь клубок потерял
(сказка )

Жил да был богатырь. Большой-пребольшой: раскинет руки, так обеими до моря достанет — правой до одного моря, а левой до другого. Голову он, как богатырям и положено, держал в холоде, под ледяной шапкой, а ноги — в тепле. Был богатырь добрым и простодушным, спокойным и любознательным. Во всё на свете вникал: смотрит на травку малую да травкой себя мнит — каково ей от земли соки сосать, к солнцу тянуться да под ветром шелестеть; птицу увидит — и уж летит с ней мысленно по поднебесью, воздух упруго рассекает да на узорчатую землю сверху любуется… А то выйдет в поле, во всю грудь вдохнёт да заведёт песню: как степь широкую, как небо высокую, как звёзды ясную, и жаркую как огонь. Из самого сердца поёт, из самой себя сердцевины… А за работу примется — не остановишь: так трудится, словно не только его самого, а всего света судьба от труда его решается.

И жить бы богатырю себе и другим на радость, да вот незадача: во всё на свете любил он вникать, а в себя самого заглядывал редко: больно уж большой, трудно всего охватить-то. И оттого не заметил он, как руки-ноги да и другое, что внутри богатырей, как и людей, помещается, — все начали промеж собой спорить: кто важней да главней. И не то что печёнка или, скажем, лёгкие — каждый малый пальчик на ноге кричит-похваляется, себя выпячивает. От того раздора заболел богатырь: голова гудит, на сердце тяжко, рук-ног не чует, и что делать — не ведает. Прям хоть ложись да помирай.

А по соседству с ним жили карлы: мелконькие, но хитрые и коварные. Мир вокруг — сам по себе — их не интересовал, зато своё собственное нутро они всё-всё рассмотрели. И давно поняли, чего хотят. А хотели карлы, чтобы всё на свете лишь для них и по их стало. Кого или что увидят, первым делом думают, какую выгоду для себя поиметь можно. За богатырём карлы давно уж следили и боялись его, потому что большой и непонятный. Никак они в толк взять не могли — зачем он вообще на свете обретается? Места много занимает, а толку нет. Сколько он выгоды пролопоушил — и не сосчитать. Ну то есть полный дурак.

Заметили карлы эти, что богатырь занемог, и такой оказии, конечно, не упустили. Набежали, со всех сторон его окружили и давай нашёптывать, где им по росту — один руке, другой печёнке, третий желудку… Мол, посмотри-ка, рука, на себя: всё-то ты делаешь, всё умеешь! Ловкая ты и сильная! Зачем тебе этот богатырь? Ты и сама, без него справишься! А ты, желудок, и ты, печёнка, поглядите-ка: всё стараетесь, стараетесь, а жизни не видите — один всех кормит, другая за всеми знай прибирает, а для себя когда же жить-то? Что ж вы позволяете собой так помыкать? Неужто так всю жизнь рабами и промучаетесь?..

Послушали коварных карлов богатырёвы руки-ноги да печёнки-селезёнки и давай вопить: «Даёшь свободу! Хотим сами для себя жить, ни на кого не батрачить. Долой угнетателя! Долой!!!»

А богатырь от того лежит в беспамятстве, в горячечном бреду мечется. Ну, тут карлы совсем страх потеряли, подскочили всей кодлой: не тужите, мол, друзья, мы вас всех сейчас освободим! И разрубили богатыря на кусочки.

 

Разрубили и радуются, руки потирают, на землю богатырёву зарятся. До трав и звёзд им дела, конечно, нет — карлы повсюду норовят клады земляные выкапывать. А что на той земле растёт-цветёт да под какими звёздами — какая разница. Тут ещё богатырёва тела куски отрубленные — их тоже прибрать к рукам не помешает. Ползают карлы по богатырю, обмеряют его, прикидывают, как взять половчее. На крови оскальзываются, перемазались все. Долго ли коротко ли — добрались карлы до сердца. Но тут осечка вышла — не подступиться им к сердцу. Горячее оно, обжигает.

Испугались карлы. Часть богатырёва тела-то они уже к себе утащить успели, а кое-какие куски впрок заготовили: посолили да приправами ядовитыми пропитали. И некоторые из таких отравленных кусочков сами запросились: возьмите, мол, нас к себе — у вас волюшка вольная, у вас всего вдоволь, мы тоже хорошую жизнь заслужили. Забыли уж, как о самостоятельности криком кричали. Куски — они ведь куски и есть. И стоит их от целого отрубить, как тут же ищут, к чему бы приткнуться. А родное тело стало им ненавистно — ядовитые карловы приправы так подействовали. Да, мастера карлы на свою суть всё вокруг перекидывать, этого не отнимешь. Кого перелицевать не выйдет — тех камнями до смерти забивают. И всё у них всегда получалось, а тут вдруг — это сердце. Большое, жаркое. Живое.

Страшно стало карлам, ох и страшно. Откатились они и давай издали камнями пулять. Да только сердце богатырское от тех ударов лишь сильнее забилось. Очнулся богатырь, зашевелиться попробовал — глядь, весь по кускам разваливается. Стиснул он зубы, огляделся — кто ж его так? — а карлы уж в свою вотчину убрались, а кто не успел — попрятались. Вздохнул богатырь, сшил себя, как уж смог, на живую нитку, только отравленные кусочки никак не приставить: отваливаются и всё тут. Оттого, что нитка в них перепревает, как от самой едкой кислоты.

Делать нечего. Поднялся кое-как богатырь, понимает — надо мёртвой да живой воды искать, иначе беду не избыть. Тут птичка с неба слетела. Клюнула его пребольно в темечко да говорит:

— Тетёха ты, тетёха. Не богатырь, а дитя малое. Сам за собой доглядеть не можешь. Ладно, помогу тебе на этот раз.

И стала птичка разные нитки собирать да клубочек мотать: где травку возьмёт, что богатырь любовался; где лучик звёздного света; а где песню пристроит — ту самую, что богатырь пел: как степь широкую, как небо высокую, как звёзды ясную, и жаркую как огонь. Получился у птички добротный клубок. Добавила она туда своих пёрышек напоследок и подаёт богатырю:

— Покати его перед собой, он тебя до места доведёт.

Поблагодарил богатырь птичку, катнул клубочек да за ним отправился. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Идёт богатырь, не идёт — ковыляет, сам себя везде придерживает. Что отвалится — снова пришьёт. «Вовек, — думает, — этого пути не забуду, вот как лихо мне пришлось».

Долго катился клубочек и остановился наконец. Остановился и богатырь — стоит над клубком, качается. Сил-то едва-едва осталось. Отдышался, смотрит — два колодца перед ним. Зачерпнул он ковшик мёртвой воды, облился — все кусочки срослись, как и не были отрублены. Зачерпнул живой, целое ведро на себя опрокинул — забегала, заиграла кровушка: от горячего богатырского сердца по всем жилочкам растеклась. Чует богатырь: в руки-ноги силы возвратились, и всё, чему внутри быть полагается, на своё место встало, да не просто, а как положено — неразрывно.

Радуется богатырь, чуть не пляшет. И клубочек тоже подпрыгивает.

— Куда ты? — подхватил его богатырь. — Довёл ты меня до места, спасибо. Теперь домой пойдём.

А клубочек вывёртывается, укатиться норовит, птичкины пёрышки из него торчат, растопорщились. Не замечает ничего богатырь — сунул клубок за пазуху да в свою сторонку зашагал.

 

А там его уже карлы дожидаются. Друзьями прикинулись, говорят: давай, мол, дружить по-соседски: торговлю заведём, каждый своим добром с другим поделится, всем от того лучше будет. Согласился богатырь. А карлы торговать торгуют, да свою думку заветную в голове держат: как бы им богатыря окончательно избыть, на куски разрубить.

Думали они думали и пригласили богатыря на пир, а на том пиру яду ему подсыпали, вроде бациллы. Расползлась эта бацилла по всем жилочкам богатырёвым и давай с печёнками-селезёнками те же разговоры вести: мол, сколько можно угнетения да притеснения терпеть, бросайте вы богатыря этого, без него куда лучше жизнь устроите.

Вновь занедужил богатырь. Ослаб совсем, лёг и не встаёт. Тут уж карлы в открытую на него накинулись: снова руки-ноги отрубить норовят. За пазуху забрались, клубочек птичкин нашли. Смотрят — что за диво такое: мягонький клубок, но смотан крепко; лазоревым огнём отсвечивает и звенит тихонько, вроде как напевает кто-то далеко-далеко: слушал бы и слушал. Невольно восхитились карлы, про богатыря разрубленного позабыли, столпились вокруг клубка и любуются. Но потом всё же в костёр его бросили — думали, сердце это. Да и что такое им красота против богатства: дотла спалили и снова на богатыря полезли.

Только и в этот раз сердце горячее не допустило: слабо бьётся, неровно, но живёт. Разозлились карлы. Не камни — ножи метать принялись. Мелконькие у них ножи, для богатыря вроде булавок. Проткнуть не проткнули, но кровь отворили. Потекла из сердца горячая кровь, омыла богатырёву грудь, зашевелился он. Стряхнул с себя карлов, смотрит — опять куски тела отрублены. Стиснул зубы богатырь, пошёл с карлами воевать — кого передавил, а кто в свою вотчину ноги унёс. Но и сам обессилел — чуть живой лежит, еле дышит.

Тут снова птичка с неба слетела. Клюнула его в темечко больнее прежнего да говорит:

— Тетёха ты, тетёха. Не богатырь, а дитя малое. Я тебе в прошлый раз что наказывала? За клубком идти, он тебя до места доведёт. Почему не послушался? Ладно, и в другой раз тебе помогу. Смотала птичка новый клубок из травинок родной земли, песен и звёздных лучей, добавила своих пёрышек побольше и подаёт богатырю:

— Иди снова за клубком, никуда не сворачивай!

Пошёл богатырь. Тут только вспомнил, как лихо ему в прошлый раз пришлось. Плетётся за клубком, сам себя бранит-ругает — зачем птичку не послушал, зачем клубочку пути не дал, зачем с карлами водился… Задним-то умом всяк крепок.

Довёл его клубочек до тех же двух колодцев, окатился богатырь сперва мёртвой, потом живой водой, исцелился от ран. Тут клубок давай подпрыгивать да подлётывать на птичкиных пёрышках — дальше в путь зовёт. Но такая вдруг усталость на богатыря навалилась — глаза сами собой слипаются и сил нет веки поднять. Лёг он у колодцев да и заснул богатырским сном. День спит, другой спит, вот уж и неделя пролетела, и месяц новый народиться успел… Всё спит и спит богатырь. Наконец открыл он глаза, потянулся, смотрит — а клубка-то и нет: то ли унёс кто, то ли сам укатился…

Поскрёб затылок богатырь, да что поделаешь — отправился домой.

 

А там его снова карлы поджидают. Плачут, притворными слезами заливаются. Увидели богатыря, заголосили: прости, мол, нас, соседушка любезный, не держи зла. По незнанию своему мы полагали, что тебе лучше будет — нескладно ведь на свете такому большому жить, трудно за собой доглядывать, когда руки от моря до моря раскинуты. Вот мы и хотели тебе помочь.

Поверил богатырь карлам, за чистую монету слёзы их принял, простил. Стали они в мире жить. То есть это богатырь так полагал, что в мире. А карлы всё мечту свою лелеяли — богатыря извести и до кладов его земляных добраться. Зависть и злоба мучили их — они-то ведь считали, что только сами имеют право на всё земляное богатство, мало ли в каком краю оно положено. А если кто в том краю живёт да помехой им станет, так против такого все средства хороши.

На богатыря карлы сильно злобились, ещё бы: столько всего в его стороне зарыто, а взять никак. Думали они, думали и придумали: давай богатыря на кривой объезжать — и песни, мол, у тебя слишком простые, никакого изящества; и одеться-то ты как следует не умеешь; и работаешь всё больше руками, нет чтоб мозгой пошевелить да машину за машиной изобретать, чтоб они за тебя работали, как у умных-то заведено… Слушал их богатырь, слушал и начал сомневаться — может, и правда он не такой как надо?

Сметили это карлы, перемигнулись за его спиной и дальше поют: мол, мы тебя всему научим, настоящим человеком сделаем, только ты уж нас во всём слушайся. И велели богатырю сшить себе одежду точь-в-точь как у них, а прежнюю выкинуть; песни свои вовсе забыть, а петь карловы; на звёзды не глядеть — что толку стоять голову задрав да о всяких ненужных материях размышлять; про капусту квашеную да икру рыбную даже не думать, а кушать только то, что карлы едят, — яства сахарные.

Послушался богатырь и сам стал на себя не похож. Ждал, что хорошо ему будет, а жить тоскливо. Словно и не живёшь вовсе. Заскучал богатырь, загрустил — ничего ему не хочется: ни песни петь, ни поле пахать, ни звёздами любоваться…

А карлы тут как тут, пришли к нему всей кодлой и давай уговаривать: это, мол, всё оттого, что ты зло творишь. «Кому же это?» — не понял богатырь. «А как же, — карлы хором в ответ. — Погляди-ка: ведь руки-ноги у тебя несвободны. Сам ты всё за них решаешь. А ты их спросил, хотят ли они куда тебя нести да на тебя трудиться? Хотят ли с тобою вместе быть?» Опешил богатырь, стал у ног да рук спрашивать, не сильно ли он их, бедных, притесняет да согласны ли они с ним единым целым оставаться. Вот как его карлы заморочили!

А те рады, чуть не скачут — и воевать не надо, сейчас богатырь сам собой на куски рассыплется. И верно — руки-ноги да печёнки-селезёнки заважничали и давай кочевряжиться: не хотим, мол, на тебя работать, не хотим с тобой единым целым быть — желаем жить отдельно да самостийно. Не по себе стало богатырю. Вспомнил он, как шёл за клубком, на живую нитку сшитый, да как спотыкался на отделённых ногах, как бока удержать не мог отделёнными руками… Стал он догадываться, что опять обманули его карлы, на кривой объехали. Посмотрел на них нехорошо, плечи грозно расправил.

А карлы видят, что не прошёл их обман, завизжали от злобы да на богатыря в открытую кинулись — лезут и лезут, и откуда только взялось их, полчища прямо несметные. Богатыря под ними уж и не разглядеть. Хотел он мелкоту эту разметать, да руки не слушаются. Хотел затоптать — так ноги держать не хотят. И внутри печёнки-селезёнки перемешались: все вразнобой, каждый в свою дуду — кто громче…

Рухнул богатырь, не сдюжил. Как тут себя отстоять, когда ты сам не свой и всё внутри как чужое. Только сердце осталось у богатыря, и до сердца-то карлы больше всего алчут добраться. Опять разрубили они богатыря на кусочки, опять грудь разворотили. И вновь об сердце обожглись. Стоят у разъятой груди, думают, как на этот раз исхитриться. Камни и ножи сердце не берут, решили карлы огнём его жечь. Притащили железные крицы, раскалили и разом на сердце обрушили.

Гулко стукнуло сердце, аж земля затряслась, а карлы гнилым горохом с богатырёвой груди посыпались: кто сразу насмерть убился, другие в свою вотчину поползли. Страшно крикнул богатырь и очнулся от нестерпимой боли.

 

Тут снова птичка с неба слетела. Клюнула его в темечко пуще прежнего да говорит:

— Тетёха ты, тетёха. Не богатырь, а дитя малое. Я тебе в прошлый раз что наказывала? А ты? Проспал клубок, не сберёг. Ну ладно, помогу тебе в третий и последний раз.

Собралась было птичка новый клубок мотать, да ничего не выходит. Песен своих давно не пел богатырь. Травку с родной земли где сорняки забили, где карлы вытоптали. И звёзды потускнели: они ведь чем больше на них смотришь, тем ярче сияют. И наоборот. А богатырь по карлову научению и голову к небу не подымал. Не из чего птичке клубок мотать. Говорит она тогда богатырю:

— Тетёха ты, тетёха. Сам себе беду добыл. Думаешь, сила на то тебе дана, чтобы только глупости исправлять? Не для того родятся богатыри, чтобы самим себя губить да потом самим же и воскрешать немыслимыми подвигами. Невеликая в такой жизни заслуга. Сшивай теперь себя на живую нитку и ступай к колодцам с мёртвой и живой водой — чай, помнишь дорогу. Тело поправь и где хочешь клубок свой ищи. Найдёшь — за ним иди, поведёт он тебя в сердце твоё, в самую сердцевину, где песни рождаются. Сумеешь понять, для чего твоя сила, да по делу её применишь — будет толк. А не сумеешь — не станет тебе места на белом свете: не карлы разрубят, так сам рассыплешься. Трижды я тебе помогала, больше прилететь не смогу. Вот тебе моё рулевое пёрышко: как будет трудно — оно тебя на путь направит.

Сказала так птичка и улетела на небо. А богатырь крепко задумался. Сердце обожжённое болит, не даёт покою. Стиснул он зубы, сшил себя снова на живую нитку. Одежду, что по карлову подобию смастерил, на повязки изорвал, спеленал себе руки-ноги для верности и пошёл в третий раз за мёртвой и живой водой.

 

***

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Идёт богатырь, ковыляет, повязки на себе поправляет да по сторонам поглядывать не забывает. Дорога-то вроде и знакома, но ведь и времени немало прошло: где были луга неоглядные, там лес дремучий вырос; где озеро блестело синевой, теперь зеленеют мох да багульник… Засомневается богатырь, достанет птичкино рулевое пёрышко, подбросит и глядит, как упало: в какую сторону ость укажет, туда и путь держит.

Много дум у богатыря. Первая — про клубок: где его искать? К тому же за то время, что карлам подражал, подзабыл богатырь, каков тот клубочек был собою. Вот ведь задача: поди туда — не знаю куда да найди то — не помню что…

Зато крепко запомнил богатырь птичкины слова: «Не для того родятся богатыри, чтобы самим себя губить да потом самим же и воскрешать немыслимыми подвигами. Невеликая в такой жизни заслуга». Горько богатырю: сколько сил понапрасну истрачено. А как счастлив он был, когда пел свои песни! Как радостно гляделось ему на звёзды… «Вроде хлеба я непропечённого, — корит себя богатырь. — Кажется, всего хватает: и муки, и молока, и сдобы, и соли, и даже травок душистых в меру положено… А недодержи в печном жару — и нет того вкуса, никому такой хлеб не в радость, только зубы склеит».

Под такие думы и не заметил богатырь, как до колодцев дошёл: не столько раны телесные донимали, сколько тяжесть на сердце. Скинул он повязки, окатился мёртвой и живой водой, расправил могучие плечи. Стоит и думает — что же дальше-то? Сам в чём мать родила, из снаряжения дорожного — одно птичье пёрышко, и дорог перед ним — весь белый свет: мудрено правильную выбрать.

Развёл богатырь костерок, сел у огня. Зашло солнце. Вызвездило на небе так, что и без костра светло. Отгрёб богатырь угли, постлал травы, лёг на тёплую землю, на звёзды глядит. И чем дольше глядит, тем ярче они сияют. И вспомнил он, что вот так же и клубочек его светился; вспомнил, как песни его звучали: как степь широкие, как небо высокие, как звёзды ясные, и жаркие как огонь.. И только собрался запеть негромко, как почудилось ему, будто земля задрожала.

Приложил он к ней ухо, слышит — большой кто-то топает, всё ближе и ближе шаги. Вскочил богатырь, вздул угли, а к костерку медведь подходит — громадный медведь, на полголовы богатыря выше. Давай, говорит, человек, бороться с тобой: кто сильней, с того подарок. Согласился богатырь, и начали они бороться. У богатыря песня вспомненная в сердце звучит, силушка по жилушкам так и ходит — положил он вскорости медведя на обе лопатки. Говорит ему медведь:

— Смотрю, хороший ты человек, правильный. Честно боролся, на подарок не позарился. Ну, давай теперь мне подарок.

А у богатыря всего-то добра — птичкино рулевое пёрышко. Но делать нечего — уговор есть уговор. Отдал он медведю пёрышко. Посмотрел на пёрышко медведь, задумался.

— Я уже такое видал, — говорит. — Много-много лет назад, ещё медвежонком, нашёл я тут неподалёку штуку занятную, вся такими же пёрышками утыкана.

— Какая ж она из себя? — встрепенулся богатырь.

— Круглая, — медведь в ответ, — и мягкая. Вроде зимнего яблока. Светится и звенит, словно внутри птица поёт.

— Так это ж не иначе клубочек мой! — вскричал богатырь.

И рассказал медведю всё, что с ним приключилось. Отдал ему медведь клубочек, да ещё шкуру свою запасную в придачу — нагишом-то несподручно. Поблагодарил богатырь медведя, в шкуру его оделся, клубочек к груди прижал: веди, мол, меня прямо в сердце, как птичка наказывала.

А клубочек прыг из-за пазухи и покатился. Богатырь давай за ним. Быстро катится клубок — где ходом, где лётом. Богатырь едва поспевает. Не то что по сторонам смотреть: от веток да сучков уворачиваться — и то некогда. Не раз добрым словом помянул он медведя, что шкуру ему подарил. Наконец встал клубок как на спицу наколотый — богатырь аж перескочил через него с разгону. Довёл, значит, до места.

Утёр лоб богатырь, огляделся — на лесной полянке стоит. Самая обычная полянка, разве что цветов много. И не найдёшь двух одинаковых. Где одноцветные — беленький, жёлтый, лазоревый… — где узорами переливаются; есть что мох — по земле стелются, а есть чуть не по макушку богатырю; одни соцветием, а другие единым цветочком; тут гладенькие да блестящие, там махровые, пушистые; у этих лепесточки крохотные, а у тех — что птичьи крылья. И по обводам каких только нет — и простые кругленькие, и звёздчатые, и лодочкой…

Загляделся богатырь, залюбовался и не сразу сообразил, что видит не как обычно, когда глазами туда-сюда водишь, а все цветы разом. Словно везде у тебя глаза. И ни один из цветков не ярче и не тусклей других. На простых полянках так не бывает: там кто побольше да повыше — те других затеняют, а тут все как один — на солнышке. Словно отовсюду свет. А ещё чует богатырь: сорви хоть один цветочек — и полянке урон будет, как прореха в праздничной рубашке. Представил он такое, и горько ему стало, аж в груди горит. Сжал богатырь кулаки. «Никому не позволю, — думает, — красоту губить, полянку разорять! От любого ворога отстою!»

И только он это подумал, а может, и вслух сказал, как клубок прыг к нему за пазуху — и всё пропало. Помотал головой богатырь, глаза протёр, видит: стоит он у своего костерка, где медведя встретил, и уголья ещё горячие, едва пеплом подёрнуты. Словно и не ходил никуда. Одна разница — медвежья шкура на плечах да клубок у груди.

Сел богатырь у костерка, веточек подбросил, задумался: выходит, сила ему дана, чтобы полянку с цветами беречь. Но птичка сказала, что мало понять, для чего ему сила, — надо на то дело её и применить. А где та полянка, как её найдёшь? Вынул он клубок, катнул — не катится клубок, останавливается. «Что ж, — думает богатырь, — пёрышка путеводного у меня нет, клубок путь не кажет, пойду-ка я сам ту полянку искать». И пошёл.

 

Идёт богатырь по землям неведомым, краям незнаемым. На родные места непохоже, а тоже красиво. Идёт богатырь, песни поёт. По вечерам у костерка на звёзды любуется. Не совсем те звёзды, что дома, а так же ясно сияют. Хорошо богатырю, да не очень. Радуют его песни, радуют земля и звёзды, но силу богатырскую ими не утолишь. Дело, дело надо богатырю, да не просто дело, а такое — чтоб прям до звёзд! Да где ж та полянка заветная?! Где ворог тот, от какого её защищать?!

Долго ли коротко ли шёл богатырь, вдруг видит — человек лежит, едва слышно стонет. Да худой какой — рёбра наружу. Подскочил богатырь, давай его тормошить — не приходит в себя человек. Приложил богатырь ухо к груди — еле-еле сердце бьётся.

Стукнул он себя по лбу со всей силы, чуть не упал.

— Тетёха я, — кричит, — тетёха! Мало меня птичка клевала! Что ж не догадался мёртвой да живой воды с собой захватить?!

Вынул он клубочек из-за пазухи, взмолился:

— Отведи ты меня короткой тропой обратно к колодцам, видишь — человек погибает!

И бросил клубок на землю. Но не упал клубок — в воздухе растаял. Миг — и стоят перед богатырём заместо клубка два кувшина: чёрный да красный. Обрадовался он, омыл человека мёртвой водой — перестал тот стонать. Омыл живой — в себя человек пришёл, глаза открыл. И рассказал богатырю свою историю.

— Было, — говорит, — у меня любимое озеро с жемчужными берегами — краше на свете нет. Днём к нему придёшь — блестят под солнышком тысячи искр. А ночью того лучше: в воде звёзды огоньками отражаются, по берегам жемчужинки звёздами сияют. Прознали про моё озеро коварные карлы, позарились. Да не на красоту — на драгоценный жемчуг. Пришли сюда и начали камни в меня кидать, потом голодом морили. Жемчужные берега лопатами выгребли, только одну жемчужинку я и сберёг — в сердце спрятал.

Слушает богатырь, кулаки сами сжимаются. А человек дальше рассказ ведёт:

— Жемчужины в ракушках зарождаются. Ракушки отживают свой век и падают на дно. Давным-давно я ныряю за ними и выкладываю жемчужины на берег. Знать бы, цели ли те ракушки. Да только ослаб я, не донырнуть.

Накормил богатырь человека своим припасом дорожным и говорит:

— Не печалься, друг. Покажи мне своё озеро.

Пришли они к озеру. Смотрит богатырь — берега все изрыты, изурочены, в воде муть не осела. Взялся он за работу. Для начала берега поправил — где ямы заровнял, где песочку подсыпал. Нарезал лозин, сплёл корзинку. Потом воздуху в грудь набрал и нырнул на самую глубину. Пошарил по дну на ощупь и выныривает с полной корзинкой ракушек.

Увидел человек ракушки, обрадовался, давай богатыря благодарить да жемчужинки вынимать.

— Просчитались эти карлы, — говорит. — Сами воду замутили и потому главного не заметили. Вот сил наберусь и снова полные берега насыплю, будет озеро моё краше прежнего!

Глядит богатырь — и правда красота ненаглядная: как вызвездило средь бела дня. Полюбовался он и прощаться стал — дальше в путь пора, полянку свою искать. Условились они помогать друг дружке: отдал человек богатырю жемчужинку, а тот ему кусочек шкуры медвежьей — если потемнеет жемчуг или отсыреет мех, значит беда с другом приключилась, пусть другой на помощь спешит.

 

Пошёл богатырь дальше. Идёт снова по землям неведомым, краям незнаемым. На родные места непохоже, а красиво. По вечерам у костерка на звёзды любуется. Не совсем те звёзды, что дома, а так же ясно сияют. Долго ли коротко шёл богатырь, но так и не нашёл нигде заветной полянки. Да и как найдёшь — без пёрышка путеводного, без клубочка… Зато мёртвая и живая вода ему не раз пригождалась.

Много людей он на пути встретил, и всё разных. Одни были изранены, другие на куски разрублены, третьи камнями забиты… И везде карлы постарались: сильных обманными речами опутывали, а если кто догадываться начинал да противиться — с теми уж не церемонились. Если убить не могли — отраву в ход пускали: то дурманную траву, то огненную воду, то моровую бациллу… А кто послабее, тех в открытую грабили или на себя работать до изнеможения заставляли.

Всем помогал богатырь, как мог, со всеми подружился и подарками обменялся с уговором друг дружке на выручку спешить, ежели беда.

Карлам от него крепко порой доставалось. Озлобились коварные и подготовили богатырю западню. Выгрызли своими машинами в земле огромную ямину, железных зубьев на дно навтыкали, сверху веточками прикрыли и положили на них человека. Да только человек-то ненастоящий был — карлы его из отрубленного да отравленного куска богатырёва же тела и слепили.

Уже до самой родной земли дошёл богатырь, смотрит — лежит кто-то и жалобно стонет. Бросился богатырь на помощь и — провалился в ямину, на железные зубья. А карлы набежали да скорей машинами земли наваливать — живым богатыря засыпать хотят, чтобы и следа от него не осталось.

Очнулся богатырь. Землю, с кровью смешанную, кое-как с себя скинул, кувшинов хватился. Смотрит — разбились кувшины. Совсем немного воды в черепках плещется, и та мутная. Да человек тот рядом лежит, весь в крови. Стиснул зубы богатырь, омыл его остатками мёртвой и живой воды. Самому уже не хватило. А карлы всё землю сыплют. Богатырь человеку руку подаёт — помоги, мол, вместе выберемся. А тот, карлами отравленный, — ни в какую: умру, мол, а за тебя не встану. Начал богатырь сам выбираться, а спасённый за ноги его хватает, повалить норовит. Ненависть в нём не на жизнь, а на смерть — вот как карловы зелья себя проявили.

Тяжко богатырю. Попробуй-ка — израненному да на два фронта воевать. В то время видят его друзья — отсырел у каждого кусочек медвежьей шкуры. Поняли они — беда приключилась. Собрались и пошли на выручку. Увидели их карлы, машины свои побросали и наутёк. Да только не пустили их. Богатырю из ямы вылезти помогли. А тот второй, карлова кукла, уж задохнулся под грузом — то ли земли, то ли ненависти.

Перевязали друзья богатырёвы раны, собрались все вокруг карлов, кричат: смерть им, смерть насильникам и грабителям!! Смерть мучителям людей!!! Но богатырь не допустил: победить — одно дело, а вот казнить — совсем другое. «Им и так, — говорит, — хуже некуда: кто выгоду превыше всего ставит, в конце концов всегда в убытке окажется. Никто их теперь не любит, а сунься они к кому — другие на помощь придут. Некого им теперь обманывать, некого воевать да грабить. А по-другому жить не умеют».

Карлы по сторонам зыркать перестали, понурились. Посмотрели на них друзья, согласились с богатырём и говорят ему:

— Ты всех сильнее, ты помог нам карлов одолеть, тебе и править.

— Зачем это? — не понял богатырь.

— Ну как же, — удивляются друзья. — Всё в мире так устроено: в теле голова всем заправляет, а руки-ноги и всё, что внутри, ей подчиняются. Вот и нам так же надо! Кто-то править должен непременно, иначе все по отдельности рассыплемся: не карлы, так кто-нибудь другой может свою выгоду превыше всего поставить, и опять всё по кругу пойдёт. А раз уж ты всех сильней, всем помогаешь по справедливости — тебе и править. Не отказывайся.

Задумался богатырь. Сердце ясно ему вещает — не правитель он, не его это дело. Помнит он и полянку заветную, где ни один цветок не ярче и не тусклей других — все равны под солнышком, словно отовсюду свет. И чует богатырь — так тому и быть должно. Стань хоть один ярче — сейчас на прочих тень падёт, красоту полянки порушит. Но и друзья тоже дело говорят — как же без водительства-то? Ведь если б он сам себя, к примеру, не урядил, уже бы точно рассыпался.

Взглянул богатырь по давней привычке на небо, и солнце ему в глаза брызнуло, да так, что всю голову изнутри осветило:

— Так вот же оно! Смотрите! — вскричал он. — Края у нас разные, сами мы друг на дружку не походим, а солнышко-то со звёздами — у всех они есть. У каждого на небе свой узор, но звёзды везде ясно сияют! Солнышко над каждым по-своему ходит, но везде светло светит! Недаром и вверху они поставлены, недаром одни на всех. По ним и правиться нам надо, на красоту их равняться. И тогда — каждый своей красотой — мы равно и согласно сиять станем, как те цветы на заветной полянке. Ведь только лишь красотой можно измерить всё на свете: и человека, и цветок, и думу, и дело, и жизнь… Пусть Красота нами и правит.

Поразмыслили люди, согласились. Дела — свои и общие — так договорились делать, чтобы как можно красивее получалось, и разошлись до времени по своим краям: кто озеро жемчужинами украшать, кто мост хрустальный строить, кто цветок алый растить… И богатырь собирается — пахоты немерено, по родным звёздам стосковался…

— А нам как же теперь? — затеребили его карлы.

— Да так же, как и остальным, — ответил богатырь. — Некрасиво вы жили, но теперь сами поняли — выгоды в том нет. Учитесь жить иначе. И над вашей землёй ходит солнце и светят звёзды. Значит, и вам, как и всем прочим, красота дана. А будете к звёздам тянуться — увидите, что бояться вам некого.

— А когда мы все вместе до звёзд дорастём, что дальше?

— А дальше поглядим, что за ними откроется!

Покивали карлы и пошли к себе. И то один, то другой нет-нет да подымет голову.

 

Тут наконец почуял богатырь, что полегчало у него на сердце. Но не успокоилось оно — мощно, гулко бьётся, гонит силушку по жилушкам.

— А если кто вдруг другого затенять вздумает… — негромко сказал богатырь и взглянул на небо.

Далеко в вышине победно откликнулся громовой раскат.

 

Псковская литературная среда. Поэзия. Людмила Тишаева

Людмила Тишаева

Поэт, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове.

подробнее>>>

ЧИСТЫЙ ЛИСТ

На чистый лист смотрю с волненьем:
Каких он струн души коснётся?
Наполнит сердце ль птичьим пеньем
Иль в строки горечью прольётся?

Накроет ли волной ревущей,
В простор ли унесёт небесный,
Заманит ли в глухие пущи
Иль отведёт от края бездны?

Приемлю всё, как Божью милость,
Что приоткроет чистый лист мне:
Что есть, что было и что снилось, –
Ничто душе не будет лишним.

*  *  *

Откуда берутся слова у поэта,
Слова у поэта берутся откуда?
Возможно, они возникают из света,
Которым всё сущее в мире согрето,
Или из созвездий лесных незабудок –
Цветов не земного – небесного цвета.

Откуда слова у поэта берутся,
Откуда берутся слова у поэта,
Которые в сердце восторженно бьются,
А после на волю неистово рвутся;
Слова, что в тончайшие чувства одеты;
Что могут к душе невзначай прикоснуться?..
На этот вопрос я не знаю ответа.

ТРОПЫ

Поэт в поэзии торúт свою тропу,
Вернее, не торúт – творит свою планету;
В его руках – свирель, а в сердце – лучик света,
И под ногами – бесконечный Млечный путь.

А чтобы каждый слог нашёл к душе причал,
Он на своей стезе иные ищет тропы.
Упрятан в тропах тех язык стиха особый,
Хоть разглядеть не так-то просто их подчас.

Поэт оценит, словно горщик самоцвет,
Все аллегории, метафоры, литоты…
Но для огранки отберёт лишь те породы,
Которые стократ усилят Слова свет.

ОТ ЗАПРЕТОВ ДО РАССВЕТОВ
    
Расшумелся ветер встречный,
Норовя надуть отит:
«Ты ведёшь себя беспечно,
Здесь не следует ходить –
В людной местности прогулки
Настрого запрещены!
Походи по  переулкам, –
В них гуляет полстраны».

Что ни шаг, то и запреты –
«Не» – кругом, куда ни ткнись:
То – нельзя, нельзя – и это;
Тут – не стань, там – не садись.

За запретами советы
Понеслись со всех сторон!
И летит за мною следом:
То – бери, а то – не тронь;
Тех – не слушай, этим – внемли;
Тех – гони, а этих – чти;
То – отринь, а се – приемли;
Там скажи, а здесь – молчи.

В голове – сплошная каша:
Что запрет мне, что – совет.
Родилась догадка даже,
Что различий вовсе нет…

Время близится к рассвету –
Нет для времени преград,
Нет границ и нет запретов,
Как и нет пути назад.
Без единого привала
Время движется вперёд;
Знает времечко немало,
Но советов не даёт.

Только делится секретом,
Обволакивая сном:
«Всё пройдёт, и лишь рассветы
Не исчезнут за окном». 

НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ

Ровно к сроку явился сентябрь,
Впрочем, он и не мог не явиться, –
Если в осень открылись границы,
То войти в неё – сущий пустяк.

Просыпаясь ни свет ни заря,
Ткут ткачи жёлто-красные ситцы;
Лист, умывшись небесной водицей,
Вековечный свершает обряд.

БЕЛЫЙ СТИХ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ

Пожелтели в парке липы и берёзы,
Желтизной подёрнут серебристый клён,
С лиственниц слетают жёлтые иголки,
Вышивая гладью шёлковый узор.

Разыгрались в салки солнечные блики,
На ладошку ели лист-летяга сел,
Мотылькам подобны лепестки космеи,
На янтарь похожа россыпь желудей.


ГРАЧИ УЛЕТЕЛИ

Вчера улетели грачи, снявшись с крыши.
Галдёж их уже среди ночи не слышен,
Не слышен и чаек предутренний ор, –
На речке теперь гастролирует хор.

Слышны только галочьи прения в кронах,
Да громкое карканье серой вороны,
А вечером – тоненький писк комара, –
Прервёшь его пенье и спишь до утра.

За рамой оконной заснули и мухи, 
Грустит лишь один паучок на фрамуге.
И я загрустила о лете былом…
Лимонницей листик мелькнул за окном.

ОБЛАКА

Плывут над миром облака
Воздушною рекой,
В её бескрайних берегах –
Свобода и покой.

Похожи облака на вязь
В лазурной глубине.
И возникает с ними связь
Незримая во мне.

И мне уже не всё равно,
Что время им сулит:
Ткать из снежинок полотно
Или дождями лить.

За ними устремится взгляд
В неведомую даль,
Туда, где не бывала я
И окажусь – едва ль.

Плывут неспешно облака,
Январский полдень тих…
И зарождается строка
Под сердцем в этот миг.

 

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

На свет явился маленький пузырь –
Итог игры воды с хозяйским мылом.
Так рáдужен, как пояс Тира был он
И с каждым вдохом рос и ввысь и вширь.

На привязи соломинки сидеть,
Что той дворняжке – участь незавидна, –
Стал думу думать, потускнев палитрой,
Как поскорей на волю улететь.

Возможность появилась невзначай:
За гриву пролетающего ветра
Он ухватился и исчез мгновенно,
Лишь прокричав соломинке: «Прощай!»

В полёте восхищался: «Благодать!
Какое счастье быть совсем свободным –
Лети, куда душе твоей угодно!
Всю жизнь свою я буду так летать»…
Что отпрыск Солнца мог о жизни знать?

                           
ПЕРЕСМЕШНИКИ

Голос разносится: «О-го-го-го!»,
Эхо в ответ ему: «О-хо-хо-хо».
В роще весной соловей запоёт, –
Сойка, копируя пенье, приврёт.

Перекроит пересмешник стократ
Песню любую на собственный лад.

Ясень шумит на ветру «Жив, жив, жив»,
Златка на шелест листвы поспешит,
Ствол облюбует жучок неспроста:
 Жив – значит, будет личинкам еда.

Вывернуть всяк наизнанку готов
Ради корысти смысл истинных слов.
          
Камень-валун неподвижен и нем
И потому не перевран никем.
Только в молчании правды залог –
Разве его исказить кто-то смог?

В жизни у каждого – дело своё:
Вторить, молчать или петь соловьём.

КВАРТОН

Петь ли гимны весне иль Отечество славить,
Иль венок из сонетов сплетать о любви, –
Сочинитель стихов сам решать это вправе
И душой вдохновенные строки ловить.  

Разве сердце одно лишь подскажет поэту,
Петь ли гимны весне иль Отечество славить;
Ничему, кроме чувств, озаряемых Светом,
Не дано его мысли в слова переплавить.

И слова, в стихотворной явившись оправе –
В твёрдой форме квартона – спросили о том,
Петь ли гимны весне иль Отечество славить,
Иль в мечтах возвращаться в родительский дом?

Изъясняться ли в одах возвышенным слогом,
Или в русло житейское строки направить?..
И прислушавшись к сердцу, ответить им смог он,
Петь ли гимны весне иль Отечество славить.

НЕХИТРЫЙ СТИХ

Живу я, как умею,
Несу – что по плечу.
О лете не жалею,
О вёснах не грущу.

За слякоть, дождь и ветер
Спасибо ноябрю.
За всё на этом свете
Судьбу благодарю.

Что  день подарит новый,
Не буду зря гадать, –
Сегодня лист кленовый
Приму, как благодать.

Его в руках согрею
И поднесу к губам,
И станет мир светлее,
Добрее станет к нам.

На землю тихо-тихо
Опустится листва.
Её в нехитрый стих мой
Перенесут слова.
                   
        
БОРОДИНСКАЯ СТРОФА

Зима, довольно, в самом деле,
Качать права свои в апреле, –
Давно прошёл твой срок!
Смирись с исходом неизбежным,
Не разражайся бурей снежной –
В сундук спрячь зимние одежды!
Какой сейчас в них прок?
           
Увидеть рады будем снова
Твои пушистые покровы,
Когда придёт пора,
Когда деревья листья сбросят,
И подойдёт к финалу осень.
Ну а пока тебя мы просим:
Весне не строй преград!

Пускай апрель, расправив плечи,
Ломает толстый лёд на речке
И удлиняет день.
Пусть солнце мчится в колеснице,
Пусть возвратятся с юга птицы,
Чтоб снова засветились лица
От счастья у людей.
        
              
ПОЛТАВСКАЯ БИТВА

«Братцы, делайте, как я и всё будет добро.
А после победы будет отдохновение».              
Пётр I

 «Солдаты мои, завтра в русском обозе
Обедать вы будете все непременно!
Найдётся там вдоволь добычи отменной, –
Врага разобьём, сколь бы ни был он грозен!»

Так Карл накануне Полтавского боя,
Поживой большой вдохновлял каролинцев.
Тогда королю не могло и присниться,
Что станет та битва для них роковою.

В мортиры и пушки забиты заряды, –     
Сама артиллерия шведов встречает:
Пехоту картечным огнём угощает,
Перчит острым словом чугунные ядра.

Ружейные выстрелы… бой рукопашный,
Пускаются в пляс багинеты и шпаги, –
Убитых и раненых тысячи в драке;
Вперёд кавалерия рвётся отважно.

Редеют ряды, отступает пехота,
Пётр Первый уже торжествует победу!
Зовёт генералов пленённых к обеду,
За здравье их тост поднимает охотно.

Бежал Карл Двенадцатый к туркам-османам,
В столь кратком бою потерпев пораженье;
С успехом Петра не смирившись в сраженье,
В Бендерах вынашивал новые планы.

Несладко пришлось свейским немцам у россов, –
Своё получили сполна по заслугам!
Впредь будет незваному гостю наука:
В Россию соваться не надо без спроса!

Триумфом петровского времени стала
Виктория русских солдат под Полтавой,
А в жизни Петра – битвой самою главной,
В Отечестве нашем – Днём воинской славы!

 

Псковская литературная среда. Проза. Валерий Мухин

Валерий Мухин

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове.

подробнее>>>

ПОМОЩНИЦА
(отрывок из повести «Русская песня»)

      Время шло. Я работал в конструкторском бюро завода «Выдвиженец», а вечером учился в музыкальном училище на отделении хорового дирижирования.
      Я по-прежнему увлекался фотографией, собирал пластинки любимых певцов и классическую музыку.
      По-прежнему ходил петь в хор к Юрию Меркулову, выступал с ним на городских мероприятиях и совершал интересные поездки с визитом дружбы и в Латвию, и в Эстонию.
      И музыкально-нотный отдел областной библиотеки не забывал, и его гостеприимную заведующую Лидию Даниловну Хомутинникову.
Мы – яшневские питомцы –  продолжали старую традицию, устраивали концерты классической музыки.
      Аккомпанировал нам всегда Борис Шелков.
      На своём же предприятии, (в клубе завода «Выдвиженец»), где я работал, мной был организован хоровой коллектив, и ко всем праздникам у нас всегда была готова новая программа, новые песни.
      В основном это были русские народные или псковские песни, а самой любимой всеми, была русская песня «Ах ты, степь широкая». В ней отразился вольнолюбивый характер русского человека, его стремление к широте и простору, воле и свободе…
      Её мои хористы исполняли с особенным каким-то чувством, с удовольствием. И это ощущение передавалось в зрительный зал слушателям, которые часто просили повторить на «бис».
      Я ещё играл на фортепьяно в заводском эстрадном оркестре. Спасибо моему педагогу по фортепьяно — Алисе Михайловне Чирковой, за то, что она много занималась со мной инструментом.
      Оркестром руководил Володя Кавардаков. Мы играли по субботам и воскресеньям на танцевальных вечерах. Это был дополнительный заработок.
      А директор клуба Володя Коркунов мне «подкидывал» ещё и за сольные выступления, с оркестром.

      Кстати сказать, в эти годы в Пскове проходили смотры-конкурсы под названием «Псковская весна», я принимал в них участие и всегда получал звание лауреата, как солист.
      Кроме этого я никогда не забывал о своей гармошке и, когда это требовалось, включал её в программу заводских концертов, для сопровождения при исполнении частушек, например.
     А в музыкальном училище я проходил курс игры на баяне, так что к последнему году обучения (в 1966 году),  мог на нём играть почти так же, как на гармошке. Недаром, когда по решению заводского комитета, меня стали направлять музруком в заводской пионерлагерь, я брал с собой не гармошку, а баян.
      Заводской пионерлагерь «Радуга» расположен в 30 километрах от Пскова, по ленинградскому шоссе,  по направлению к Ленинграду, в красивой лесистой местности, недалеко от деревни Углы.
      Рядом журчала чистейшая неглубокая речушка, под названием «Псковица». И я с удовольствием соглашался работать и работал в течение трёх лет, по все три смены, к неудовольствию начальника ОГТ Левинова, моего главного шефа.
      Он, конечно, имел на меня «зуб» и я его тоже понимаю.
      А он меня не хотел понять, почему я так легко покидал своё рабочее место на всё лето.
      Но решение завкома изменить не мог.
      И всё же у него появился шанс отомстить мне, которым он легко воспользовался.
      Он сослал меня гораздо дальше, чем в пионерлагерь – в Магнитогорск. Я тогда был, на первом курсе ЛИСИ, на заочном отделении, и готовился ехать сдавать первую сессию.

      Утром меня вызвали в кабинет начальника ОГТ, и я с нехорошим предчувствием предстал перед Левиновым, рядом с которым сидел какой-то расстроенный и даже злой начальник снабжения завода Потапов.
      — Так, положение очень серьёзное. У Магнитогорского металлургического комбината большая задолженность перед нашим заводом. Большие недопоставки. Под угрозой наш собственный план. Уже остро ощущается нехватка листа, прутка и шестигранника. Тебе нужно будет поехать и разобраться в этом безобразии, пригрозить судебными санкциями, а главное, любым путём добиться, чтобы всё, что они должны поставить по договорам – они выполнили. Уже сорваны все сроки. С ними не надо церемониться. Разговор прямой. Кулаком по столу…
      — Но, простите, я же не снабженец, у меня нет должного опыта работы «толкачом»…
      — Всё понятно, но сейчас все молодые работники отдела снабжения в отпусках, а стариков и пожилых женщин я послать не могу, а директор завода требует …
      — Но, простите, у меня на носу первая сессия в институте, я не могу…
      — К сессии будешь готовиться в Магнитогорске. Всё, вопрос исчерпан. Все инструкции получишь у Потапова. А сейчас оформляй командировку. Завтра вечерним поездом — на Москву. До свиданья.
      С начальником снабжения мы пошли в его кабинет и там он дал список всех недопоставок на трёх листах.
      Здесь были и разной толщины листы, и угловой профиль: равнополочный и неравнополочный разных типоразмеров, и швеллера разных типоразмеров, и тавры, и двутавры, и прутки разного диаметра, и арматура, и шестигранники, и трубы и т.д. и т.п.
      По нашим прикидкам вагонов на пять груза.
      Видимо, я сильно изменился в лице, потому что Потапов вдруг подобрел, предложил мне выпить чаю и сказал:
      — Ну, ничего, ничего не пугайся. Вот возьми все мои телефоны и домашний тоже, и звони мне и днём, и ночью, в любое время. Держи меня в курсе всего происходящего. А сейчас пойдём к Дарье Семёновне, получишь у неё несколько практических советов.
      Я не запомнил ничего, что мне говорила тогда Дарья Семёновна, кроме одного: я непременно должен взять с собой в качестве сувениров несколько «ключей от Пскова» (тогда продавались такие ключи с изображением барса) и шоколадки.
      — Пригодятся. Иногда срабатывает и неплохо.
      Магнитогорск встретил меня хорошей погодой.
      Но сразу почувствовалось, что воздух в городе загрязнён, что обусловлено выбросами предприятий чёрной металлургии, энергетики…
      Как потом говорили мне – Магнитогорск самый смешной город на земле: когда ветер дует с левого берега реки Урал – смеётся правый берег, а когда ветер дует с правого берега – смеётся левый.
      А когда мне позднее показали фотографию города, сделанную со спутника, то я увидел над городом тёмное пятно. Это были выбросы из мартеновских печей.
      Я устроился в одной из заводских гостиниц и стал обдумывать план дальнейших действий.
      Поскольку металлургический комбинат, куда я приехал, состоял из нескольких заводов: металлургического, прокатного, калибровочного, метизного  и т. д., растянувшихся в длину на десятки километров, (связанных между собой единой технологической цепочкой и железнодорожным, и трамвайным сообщениями) я решил начать с металлургического – «выбивать лист».
      Утром следующего дня, в бодром расположении духа, я направился к управленческому офису. Генеральный директор металлургического комбината, он же председатель правления ОАО «ММК», он же член совета директоров ОАО «ММК».
Уже около входа в вестибюль здания была толпа народа с портфелями и папками, как у меня, и я понял, что я далеко не одинок и что всё самое интересное впереди.
      Чтобы попасть к секретарю, я потерял почти полдня, а когда добился его уедиенции, узнал, что генеральный директор вопросами сбыта, не занимается, а человек, который этим владеет, принимает строго по записи и обслуживает не более десяти человек в день.
      Когда я записался, то узнал, что моя очередь подойдёт примерно через месяц.
      Когда я побывал на калибровочном  и метизном заводах, то увидел, что картина там примерно та же, с той лишь разницей, что сроки ожидания сокращены до полумесяца. 
      Вечером я позвонил Потапову в Псков и рассказал всё как есть:
      — Стучать кулаком по столу не пришлось, так как до этого стола ещё добраться надо. А это будет не скоро, так что же мне делать, может сразу возвращаться?
      — Вы, молодой человек, не иронизируйте. Соберитесь, всё обдумайте, осмотритесь ещё повнимательней, притритесь поближе к нужным людям, глядишь и дело пойдёт… Милый мой, умоляю – постарайся, хоть что-нибудь, хоть немного… Подо мной действительно кресло шатается…
      — А раз шатается, и ехали бы сами, и выбивали бы то, что нужнее – сказал я уже со злостью и положил трубку.

      Два дня моего пребывания в Магнитогорске прошли впустую.
      Я был в полном отчаянье в незнакомом огромном городе и чувствовал себя беспомощным и одиноким ничтожеством, не знающим, что предпринять, и как быть дальше.   
      Еще пара дней прошли в бесполезных и напрасных толканиях в офисы и проходные заводов, в попытках «притереться» или найти нужных людей.
      Я не мог ни знакомиться с городом, ни готовиться к своей сессии – у меня был упадок сил и потеря интереса ко всему окружающему.
Я просто бесцельно бродил по улицам, куда-то ехал на трамвае, а в голове как кол стоял один и тот же вопрос: «что делать?»

      Возвращаясь под вечер в гостиницу, я вдруг, услышал где-то у себя над головой красивое хоровое пение. В этот момент как будто что-то произошло  в окружающем меня мире. Вдруг исчез мрак, а с ним и вопрос «Что делать?». Стало светло и ясно вокруг  и даже на душе стало легче от родных, каких-то волшебных звуков.  
      И тут я столкнулся с объявлением на стене Дворца  культуры «Металлург»: «Репетиции хора проводятся по вторникам и пятницам. Начало в 19. 00».
      Это меня заинтересовало, и я зашёл в вестибюль.
Где-то, со второго этажа, доносилось пение. Звучала русская песня и на душу повеяло чем-то родным, каким-то дорогим сердцу воспоминанием о прошлой уже невозвратимой жизни, детстве, Волге, её солнечном просторе…

                Ах ты, степь широ-о- ка-я,
                Степь ра-а-здо-о-ль-на-я,
                Широко ты, ма-а-тушка
                Про-тя-ну-у-ла-ся.

      И меня как на крыльях, понесло вверх по лестнице, туда, откуда шли эти волшебные звуки детства…
      Когда я приблизился к двери, за которой, видимо, была репетиция, она, вдруг раскрылась и из неё вышли несколько молодых людей и с ними пожилой мужчина, — руководитель хора. Они достали свои сигареты и закурили.
      У них был обычный перекур.
      Я подошёл, поздоровался, представился, сказал, что я учусь на дирижёрско-хоровом вечернем отделении в Пскове (показал студенческий билет) и очень люблю русскую песню и хоровое пение.
      — А у нас в городе вы что делаете? – спросил пожилой мужчина.
      — Приехал в командировку от завода, где работаю, «выбивать металл», но пока ничего не получается. Почти неделя прошла впустую.
      — Гриша, — обратился он к одному из стоявших с нами лысоватому мужчине лет тридцати пяти – возьми своего друга Славу и подумайте, чем можно помочь человеку.
      — Хорошо – ответил Гриша – конечно поможем.
      — Так, Валерий, ты пока поприсутствуй на репетиции, а он подумает.
      — Спасибо, это было бы для меня очень полезным уроком – несказанно обрадовался я.
      — Тогда пошли…
      Мы вошли, и руководитель представил меня коллективу:
      — Сегодня у нас в гостях молодой дирижёр из Пскова. Он хочет послушать, как проходит наша репетиция. Продолжим…
      Сразу после репетиции, ко мне подошли двое друзей: Гриша и Слава. Они предложили мне составить компанию – «по кружечке пива»…
      — Здесь недалеко, заодно и поговорим, как?
      — Согласен. Угощаю я…
      Уже, сидя в кафе, отхлёбывая из кружки пиво и смакуя его с солёными сухариками, и вяленой воблой добродушный Гриша сказал:
      — Валерий, ты, наверное, родился в рубашке, потому что тебе на данном этапе крупно повезло. Я работаю замом начальника отдела сбыта металлургического цеха и все вопросы по сбыту листа и полосы решаю я. По листу вопросы есть?
      — Сколько угодно, — и я достал все бумаги, договора,  и показал все задолженности.
      Гриша внимательно посмотрел и даже присвистнул:
      — Так, так… Псков, Псков… Многовато. Задолженность большая. И сроки уже солидные. Что я тебе могу сказать? Раз уж ты приехал, будем работать по Пскову. Мне ведь всё равно куда отгружать. По всем заказчикам большие задолженности. Так и быть помогу тебе. Иначе — ты пропал.
      — Я не верю своим ушам. Неужели это правда, Гриша, и ты не шутишь? Да, если надо, я могу и отблагодарить.
      И я достал из портфеля по сувенирному псковскому ключу и положил перед ребятами на стол.
      Они стали так громко и дружно смеяться, что сидящие за соседними столиками посетители повернули головы в нашу сторону.
      — Нет, я, правда, могу вас отблагодарить…
      — Слушай, студент, не смеши народ – сказал Гриша – и послушай дальше. Завтра я выйду на работу, откорректирую график, согласую со всеми, обосную первоочерёдность поставки Пскову, (завод гибнет, план горит и т. д.) и если всё получится, вечером ты будешь об этом знать. Звони мне – вот возьми телефон. Но это касается только листа и полосы. Что касается «калибровки» — тебе надо пробивать на калибровочном заводе. Сейчас подумаем, что можем сделать мы…
      Для того, чтобы легче думалось и для закрепления сложившихся дружеских отношений на столе неожиданно появилась бутылочка «столичной» и разговор  был продолжен в самом доброжелательном и деловом русле.
      — Ребята, вы и так мне очень помогли. Если бы сделать только эту часть работы и то была бы осуществлена почти половина всего.
      — Есть такая мысль, — вдруг предложил Славик — сегодня на репетиции не было Женьки, а у него на калибровочном жена работает секретарём. Я ему вечером позвоню, может быть, он что-нибудь подскажет? Запиши и мой телефон и тоже позвони мне завтра вечерком.
      В томительном в ожидании прошёл день.
      И, хоть Гриша со Славиком меня и обнадёжили, — появилась светлая полоска во мраке – я всё равно ещё не мог окончательно поверить в успех этого дела, в это настоящее чудо света.
      Я был словно в подвешенном состоянии, когда ничего не хочется делать (где там – готовиться к сессии), когда даже пища и та застревала в горле – просто не было аппетита.
      Первому я позвонил Грише.
      Он, похоже, ждал моего звонка и твёрдым, даже каким-то успокаивающим голосом сразу сообщил, что всё в полном порядке. График отгрузки он откорректировал, согласовал с высшим руководством и в ближайшие дни они будут «работать в том числе» и на Псков.
      Первый вагон с листом всех типоразмеров будет отправлен уже послезавтра, а второй — с полосой, угловым и разным профилем — ещё через день. И как только это случится, он выдаст мне копии отгрузочных документов.
      Мне хотелось прыгать от счастья, танцевать, петь и вообще сходить с ума. Кстати говоря, после разговора с Гришей, я был близок к последнему.
    Немного успокоившись, я приготовился звонить Славику. Когда снимал трубку телефона – рука заметно дрожала. Славик ответил не сразу, и я уж подумал – «ну всё, на этом все радости кончаются».
      Но я ошибся. Славик сообщил мне, что его друг Женя поговорил со своей женой, — секретаршей — и она будет ждать меня завтра с утра, в своей приёмной, на калибровочном заводе и выдаст мне разовый пропуск на территорию. Жену его звали Тамара.

      Радости моей, казалось, не было предела. У меня сразу появился зверский аппетит, и я съел почти все свои запасы, после чего первый раз за всю командировку сел за учебники.
      Сессия была не за горами.
      Назавтра, едва сдерживая волнение, я предстал перед Тамарой и выложил ей на стол пару шоколадок и сувенирный псковский ключ.
      Она немного засмущалась и, положив всё в стол, негромко, но твёрдо произнесла:
     — Вот возьмите пропуск. С ним вы можете ходить по всей территории, но вам ведь надо в отдел сбыта? Лично я вам не советую решать ваш вопрос с начальником отдела сбыта. Вряд ли он вам поможет, — плохой человек. Я советую вам идти напрямую к изготовителю Азамату Айдаровичу – начальнику калибровочного цеха. Он мужик деловой и авторитетный и если вам удастся с ним договориться (тут она совсем незаметно подмигнула мне) считайте, что ваше дело сделано.
      И я пошёл искать Азамата Айдаровича.
      На душе у меня скребли кошки. Я не знал с чего начать и чем закончить наш, ещё не начавшийся разговор. Ноги, казалось, сами несли меня вперёд, в пугающую неизвестность к человеку, от которого сейчас зависела, думалось, вся моя жизнь.
      И вот он – его цех – огромный скрежещущий грязно-серый монстр, где всё двигалось, крутилось, перемещалось, вращалось, свистело и гремело.
      И все звуки, и все движения были подчинены одному хозяину – металлу.  И от самого начала цеха, от бесформенной заготовки, до выхода готовой продукции: прутка или арматуры, всё было подчинено одному закону. Закону, установленному металлом.
      Начальника в его кабинете не было.
      Искать человека в огромном незнакомом цехе, — всё равно, что искать иголку в стоге сена, и я решил ждать.
   Минут через десять в кабинет вошел солидный, уже не молодой,  седоватый, невысокого роста башкир, и, я видел через стеклянную дверь, уселся за свой стол.
      Это был он.
      Набрав побольше воздуха в грудь и пользуясь тем, что он был пока один, я пошёл на штурм.
      Я показал ему свои бумаги, договора, задолженности по «калибровке»,  а он сверил всё по своим графикам и журналам.
      — Слушай, милый человек, — вдруг произнёс он тихим умоляющим голосом — ей богу мне сейчас не до тебя. Я понимаю, как тебе нужен этот металл. Сделаю, помогу тебе, обещаю. Пару вагонов отгрузить на Псков, да это мне – раз плюнуть! Но сейчас у меня – ни минуты нет времени, поверь. Ну, хочешь – приходи в другой раз – ещё поговорим, но не сейчас. Или вот что! Жди меня после работы у проходной, ровно  в шесть. Да не обману, не бойся. Только ты ко мне сразу-то не подходи, а пройди сзади за мной метров триста. Понял? А то, мало ли что, сам понимаешь…
      И вот – шесть вечера. Стою, жду напротив проходной. А вдруг я его не узнаю, ведь и видел-то – мельком. Народ выходит толпой, а в толпе трудно увидеть нужного человека.
      И вот, когда я уже начал отчаиваться, и думать всякую чушь, появился Айдарович и сразу сделал мне знак головой: мол – пошли…
      Я пошёл за ним, чувствуя облегчение на душе, на которую за последнее время свалилось столько мучений, волнений и беспокойства, что она сама как бы просила расслабления или успокоения…
      Я шёл за моим спутником, отстав от него метров на двадцать, и не спускал с него напряжённого взгляда.
      Айдарович неторопливо, но уверенно, шел впереди, ни разу не обернувшись, как будто знал, что я от него никуда не денусь. Он несколько раз сворачивал: то влево, то вправо, пересекал  какие-то улочки, нырял в полутёмные арки домов, пока не оказался в небольшом уютном зелёном дворике, посреди которого было маленькое кафе под открытым небом.
      — Вот здесь и поговорим, согласен? – произнёс он, когда я подошёл.
      — Очень хорошо. Заодно и поедим: вы после работы, я тоже есть хочу.
      — Ну, давай, тогда закажи нам хинкали, здесь очень вкусные хинкали – вот увидишь, —  и он пошёл садиться за стол, расположенный в углу у резного барьера, а я к стойке делать заказ.
      Я вернулся, неся в одной руке бутылку коньяка, в другой пару рюмок и, не дожидаясь пока принесут поесть, мы выпили по первой.
      — Зачем ты купил коньяк? Можно было обойтись и водочкой.
      — Что мы бедные? «Дайте нам пять каш по двадцать копеек», говаривала моя бабушка Авдотья.
      — Ха-ха-ха… А сам-то откуда родом?
      — Откуда и бабушка. Тверские мы, а вот теперь живём в Пскове.

      И я стал рассказывать о себе, о своей работе, об учёбе по вечерам в музучилище и о предстоящей первой сессии в Питере, в ЛИСИ, которая была уже «на носу» и, которую уже, видимо, завалю…
      Мы просидели и проговорили с ним до самой темноты. Незаметно для себя, выпили ещё одну бутылку коньяка  и съели ещё по две порции хинкали, и под конец были такими друзьями, что водой нас уже точно было не разлить.
      Когда мы поднялись уходить, Айдарович заметно качался и я, взяв его под руку, пошёл проводить его до дома, который был совсем рядом.
      Доведя его до места, я стал благодарить его, а он меня…
      И мы уже смутно соображали, а зачем собственно мы напились?
Но Айдарович, всё таки, вспомнил и своим заплетающимся языком, подкрепляя сказанное кривым указательным пальцем, произнёс:
      — Всё…, Валерка…, Иди в свою гостиницу, сиди там… учи свои билеты… и-и-и… ни о  чём не беспокойся….  Всё я тебе сделаю! Я тебе сказал…. Сделаю!
      — Спасибо, отец родной…,  но я тебе буду звонить…
      — Звони…
      Дальше всё пошло как по маслу.
      На следующий день, вечером, позвонив Грише, я узнал, что на Псков отгружен вагон с листом.
      А ещё через день был отгружен вагон с полосой, а ещё через день – вагон с профильным железом (уголок, швеллер, тавр, двутавр и т. д.)
      И так же в течение недели выполнил своё обещание Айдарович, отгрузив два вагона с калибровкой (пруток, шестигранник, квадрат, арматура, проволока и т. д.)
      Я, наконец-то, немного, вздохнул и получил возможность засесть за учебники, а, когда уставал, выделял себе время для ознакомления с Магнитогорском: ходил по кинотеатрам, музеям, посетил «гору Магнитную», где к своему удивлению, вместо горы обнаружил огромных размеров глубокий котлован, растянувшийся на десятки километров в длину и ширину.
      Вечерами, а то, для верности, чтобы застать дома, ночами, звонил в Псков Потапову и докладывал, ошеломлённому и не верящему мне, начальнику отдела снабжения, об отправке очередного вагона…
      — Валерий, ты мне правду говоришь или обманываешь?
      — Да, правду, правду. У меня же документы на отправку все есть.
      — А как же тебе удалось?
      — Да, потом расскажу, когда приеду.
      — Ты, вОт что…. У тебя командировка на месяц, ты раньше и не приезжай. Готовься к своей сессии и отдыхай, не торопись.  Эти оставшиеся две недели дарю тебе за отлично сработанное дело.
      — Спасибо, буду готовиться к сессии…
      Уже с неделю я пребывал в каком-то полушоковом, почти не реальном, состоянии, с того момента, когда дружелюбный Гриша сообщил мне по телефону об отправке на Псков первого вагона с листом.
      Я всё ещё не мог окончательно поверить в чудо свершившегося, и жил, как-то осторожно, дабы боясь нарушить благоприятный ход событий.  
      Я ещё четко помнил то мрачное настроение безнадёжности и уныния, которое сопровождало меня в первые дни пребывания в Магнитогорске.
Но что, же произошло? Почему фортуна вдруг повернулась ко мне лицом? Откуда свалилось это чудо?
      — Ах, да-а… Песня! После того как я услышал её – всё изменилось…
      И я отчётливо вспомнил, как возник вместе со звуком песни, какой-то обнадёживающий свет, зовущий к себе, туда наверх, на второй этаж.
Зовущий к ней, к песне, к моим спасителям, к добрым отзывчивым людям…
      И я, почти физически, ощущал, что помогла мне — только песня.
      Я тогда хорошо подготовился к сессии, хорошо её сдал и, приехав из Питера домой, в Псков, в положенный день вышел на завод, на работу.
      В первый же день с утра ко мне, в конструкторское бюро,  пришёл начальник отдела снабжения Потапов и, сияющий, стал поздравлять меня со сдачей сессии и с успешно выполненной командировкой в Магнитогорск.
      — Ну, знаешь, дорогой, я всякое видел у наших работников снабжения. Были, конечно, чудеса, но такое чудо, чтобы пять вагонов выбить за одну неделю – это впервые! Знаешь, переходи ко мне в отдел. Сколько ты здесь получаешь?
      — Сто двадцать.
      — Я даю тебе вдвое больше. Каким образом?  Это не твои проблемы…
      — Мне надо подумать…
      — Хорошо, думай, только не очень долго. А теперь колись, как же это у тебя так красиво всё получилось? Наверняка кто-то помог…. Помог?
      — Да.
      — И кто же этот помощник?
      — Помощница…
      — Что за помощница? Любовницу завёл?
      — Песня…

Псковская литературная среда. Проза. Геннадий Синицкий

Геннадий Синицкий

Прозаик, поэт, краевед, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в г. Невель.

подробнее>>>

Приснопамятное

В районе села Башмаково Невельского района Псковской области, в живописном уголке соснового леса, на крутой, песчаной горе раскинулось старое кладбище, именуемое в обиходе «Бабарыга». Именно здесь в 1886 году, на месте кладбищенской часовни была построена церковь Рождества Пресвятой Богородицы, которая когда-то была приписной к Топорскому благочинию 2-го церковного округа Невельского уезда Полоцкой и Витебской епархии. Кстати, в архивных документах Полоцкой духовной консистории это кладбище значится как «Баба–рига», а вот откуда повелось такое название, история умалчивает. Возможно, в седые времена здесь из-под земли бил сильный родник, который наши предки в старину называли – рига.
Благодаря своему лесному месторасположению церковь пережила годы религиозных гонений. Тем более что она не являлась приходской и службы здесь велись исключительно в поминальные праздники или в дни погребения жителей окрестных деревень. 
В июле 1941 года фашисты стремительно наступали, оставляя в своём тылу разрозненные части Красной Армии, которые укрывались в лесах и собирали ударный кулак для выхода из окружения. Именно в таком положении в лесном массиве «Песеца» оказались 51-й и 62-й стрелковые корпуса 22-й армии Западного фронта. Прорыв повлёк огромные потери. Тысячи убитых солдат навечно остались в этом лесу. Достаточно вспомнить 198-й медико-санитарный батальон 112-й стрелковой дивизии с двумя тысячами раненых, от которого в живых осталось чуть более сотни человек.
В настоящее время невозможно установить точную дату появления в этих местах двух иеромонахов – Гурия и Флавия. Очевидцы говорят, что они пришли из Витебска и какое-то время укрывались в церкви Рождества Пресвятой Богородицы. За плечами у них были узлы и они не питали желания встречи с гитлеровцами.
Последний раз в этих местах видели священнослужителя в 1932 году. Это был настоятель Стаецкой церкви Покрова Пресвятой Богородицы Феодор Томковид. В 1942 году по зову жителей деревни Ловец он вернётся в эти места и обретёт здесь мученическую смерть от рук бандитов. Но это будет через год после описываемых мной событий, а пока что Гурий и Флавий остановились в уцелевшей церкви и принялись погребать сотни тел погибших красноармейцев. 
Местное население испытывало настоящую потребность в пастырском благословении, утешении и напутственном слове в лихую годину. К монахам потянулись люди. Но, у них была какая-то своя, особая миссия. Скорее всего, это было связано с их поклажей, возможно, они пытались сохранить от поругания церковные реликвии. Мы этого не знаем. Осенью 1941-го года их следы теряются в нашем районе. Свидетели тех событий говорят, что стены храма Рождества Пресвятой Богородицы были оклеены листами писчей бумаги с именами солдат Красной Армии. Сейчас мало кто знает, что двести лет назад, во времена Отечественной войны 1812 года, в Русской Православной Церкви был заведён обычай приделывать к стенам храма таблички с именами прихожан погибших во славу Отечества. Да, погибшие солдаты не были прихожанами церкви на кладбище «Баба–рига», но они пополнили ряды благословенного воинства Царя Небесного, а Гурий и Флавий предали земле прах воинов и сделали всё необходимое для этого, согласно Устава Православной церкви. Они не могли поступить иначе. Светлая им память.
Дальнейшая судьба иеромонахов неизвестна, но на этом история ещё не заканчивается. В декабре 1943 года Советские войска стремительно наступали, освобождая Невельский район от фашистской нечисти. Отступая, Вермахт всячески пытался задержать наших солдат и в районе села Башмаково немцы взорвали мост через реку Ужица, что находился аккурат в километре от кладбища. Под огнём арьергарда противника заготавливать лес ой как непросто, да ещё, если прибавить к этому лютую стужу – мало не покажется. Задержка в наступлении дала бы врагу время отойти и основательно закрепиться на господствующих высотах у села Турки-Перевоз и это привело бы к огромным потерям со стороны наших войск. В поисках подходящего брода, передовой отряд стрелков–лыжников наткнулся на церковь. В такой ситуации решение принималось стремительно. Сапёры разобрали храм и из его материала быстро наладили переправу. Наступление продолжилось.
Конечно, на первый взгляд это может показаться кощунством, но это далеко не так. И я надеюсь, что Отец Небесный не прогневался на детей своих  разобравших Его храм ради освобождения нашей Великой и Святой Родины.   
В настоящее время кладбище «Баба–рига» продолжает прирастать печальными холмиками и собирает людей на поминовение покоящихся здесь родственников, но лишь немногие, проходя мимо камней фундамента церкви задерживаются в поклоне этому святому месту.  

 

От добра добра не ищут
(сказка)

Тысячу лет ветер истории, от места к месту, носил по белому свету трёх неразлучных гномов. Гномы были родными братьями и звали их: Руценик, Белар и Утирус. Передвигаясь в потоках воздуха они всегда держали друг друга за руки и потому не боялись ни бурь приземистого ветра ни разрушительных ураганов. Братья очень любили и уважали друг друга, но имели один серьёзный недостаток: каждый раз, когда их уносил новый ветер,  они теряли память и напрочь забывали причину своего несчастья. И вот, в очередной раз, когда порывы неугомонного вихря ослабли, гномики упали на землю, где закатились под лопух огромного репейника. Здесь было безветренно, спокойно и уютно. Осмотревшись братья начали строить общий дом и налаживать быт на новом месте. Они любили трудиться и поэтому вскоре построили прекрасный город в котором было абсолютно всё для долгой и счастливой жизни. Но прошло какое-то время и красивая жизнь затуманила их разум, между ними возникла распря, в которой каждый из гномов стал превозносить свои интересы над другими.
— Я хочу больше солнца над головой, —  заявил Руценик, — и стал делать в лопухе отверстия для солнечных лучей.
— Не делай этого, Руценик! — воскликнули братья, — ведь лист защищает нас от ненастья, а тепла и света нам хватает.
— Вам хватает, а мне нет, — ответил гном. — Или я плохо работал на благо нашего города и не заслужил к себе уважение? 
— Заслужил, — ответили братья.
— Вот и хорошо, — сказал Руценик и сделал несколько дырок. 
— Ну, раз так, — сказал Белар, — тогда я хочу больше влаги для своих огородов, — и настроился проделать дырки в лопухе. 
— Белар, — обратились к нему братья, — зачем тебе влага, ведь у нас её вполне хватает? Посмотри как прекрасно растёт твой урожай!
— А я хочу, чтобы он ещё лучше расцветал! Или я плохо работал на благо нашего города и не заслужил себе признательность?
— Заслужил, — ответили братья.
— То-то же, — сказал Белар и проколол несколько отверстий.
— А мне не хватает свежего воздуха, — заявил Утирус, — и начал вырезать окно. 
— Утирус, — в один голос завопили братья, — нам хватает воздуха и он достаточно свежий, куда же более?
— А чем я хуже вас? — ответил третий гном, — разве я плохо работал на благо нашего города и не заслужил благодарности?
— Заслужил, — ответили братья.
— Вот именно, — сказал Утирус и над его участком тотчас появился огромный проём.  
От такого сумасбродства лист репейника превратился в настоящее решето и начал тихо умирать. Ведь его желание жить своей жизнью никто не спрашивал. В скором времени он засох и не мог держаться за ствол растения. Лопух оторвался с первым дуновением слабого ветра и гномики оказались беззащитны. Они стояли под открытым небом и не могли укрыться от палящих лучей жгучего солнца, проливных дождей и ветра.
Скорбь и уныние поселилось в сердцах гномиков. Их печальные взоры устремились к горизонту, где в это время собирал силы грозный смерч. Братьям ничего не оставалось как покрепче взять друг друга за руки.
— Что же мы натворили? — лепетали гномы. — Только бы не забыть, только бы не забыть, — кричали они друг другу, но неумолимый ветер уже поднимал их над землёй и уносил куда-то вдаль к новым испытаниям…
Мы не знаем сколько бы ещё продолжались злоключения братьев если б в ситуацию не вмешался Его Величество Случай, который сподобил ветер занести гномиков к добрым волшебникам – учителям. Педагоги научили братьев не только читать и писать, но и подарили им многие другие знания, обретя которые гномики стали записывать всё, что с ними происходило и больше никогда не теряли память. С тех пор с ними уже ничего не случалось плохого.
До наших дней дошло много народной мудрости, проверенной веками и бесчисленным количеством людей. Она хранится в пословицах и поговорках, таких как: «Большая ложка рот дерёт», «Жадность да важность — голове помеха», «От добра добра не ищут» и многих других. И кто знает, может именно такие гномики, как: Руценик, Белар и Утирус записали и передали нашим предкам назидание для всех нас – не повторять чужих ошибок, а учиться на них.

Псковская литературная среда. Поэзия. Любовь Федукова


Любовь Федукова

Поэт, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в г. Остров

подробнее>>>

КОСТЁР ДУШИ

Вяза́нку слов моих –
В костёр души твоей:
Новорождённый стих –
Плод нескольких ночей –
Доверила тебе,
Читатель мой и друг.
Тепло в твоей избе?
Ночь разомкнула круг?

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

Русь моя, боль ты моя необъятная.
Горечь от слёз в твоих чистых ручьях.
Русь моя, ясная и непонятная,
Проклята всеми, воспета в стихах.

Небо не мерено, травы не кошены,
Дымкой лазурной подёрнута даль.
Шаль тополиная летом наброшена.
Русь моя  –  радость моя и печаль.

Ты от берёз так светла и торжественна,
В пёстрых заплатках цветущих полей.
Непостижима для всех и божественна,
Пережила ты десятки царей.

Славою ратной веками согретая,
Миролюбивей тебя не найдёшь.
Нынче –  в заморское платье одетая.
Русь моя  –  правда святая и ложь.

Ты и в своей нищете  хлебосольная.
Горе моё ты и сладостный плен.
Тихая святость  и удаль крамольная …
Силы найди, чтоб подняться с колен.

 

ДОМА

Русь, ты слывёшь беспредельной в
                                                                пространстве.
Русь, ты слывёшь и в веках
                                               беспредельной…
И в беспредельность вернувшись из
                                                              странствий
В Богом забытый с утра понедельник,
Кто-то, по лужам бредя, чертыхнётся,
Кто-то, зонтом защищаясь от неба,
Что беззастенчиво льётся и льётся,
Скажет:
                      – В Италии жить бы мне…
                                                      Мне бы…
Но, отдохнув от дорог зарубежных,
Запахи смыв заграничных отелей
И заблудившись в просторах безбрежных,
Выдохнет:
                – Всё-таки дома милее…

РОССИИ

Миновала лета пестрота,
И затих осенних листьев шорох.
Снежного покрова чистота
Воцарилась на твоих просторах.

Покрывало соткала метель,
От мороза кутает лихого,
Стелет белоснежную постель…

Отдохни от суеты немного.

*  *  *

Такая нелепая, неуклюжая страна –
это наша Россия.
А.П. Чехов

Любить Европу – так несложно:
Леса как парки у дорог.
А как влюбиться в бездорожье,
В забытый почерневший стог?

Там – европейские заботы,
В фамильном замке погреба.
Здесь – заскорузлый запах пота,
Подслеповатая изба.

Журавль колодезный натужно
Скрипит, не расплескав воды.
Птиц караваны к югу дружно
От леденящей кровь беды.

Гудит огонь в печи тревожно,
И ветер ломится в окно.
Любить Россию очень сложно,
А не любить – нам не дано.

И неуклюжа, и нелепа,
Но Богоматери покров
Хранит ромашковое лето
В стране рябиновых костров.


СИЛА  УЛЫБКИ

Как же грустно! Как же больно!
Все ворчат. Все недовольны:
То не так и то не этак,
Дождь – с утра, и листья – с веток.
Осень снова на пороге,
Никудышные дороги,
И в России нет порядка,
Заросла мокрицей грядка…
А не мы ли виноваты,
Что ленивы, небогаты,
Что до многого нет дела,
Что душа заледенела?

Ты дождю подставь ладошки,
Собери грибов лукошко.
Вымок? В колее вода?
Улыбнись – уйдёт беда!
А дороги? От столицы
Добегут до нас. Мокрица?
Знаю я как дважды два –
Приворотная трава!

НАД  ЧЁРНОЙ  РЕЧКОЙ

Ах, Александр, что ты натворил?
Зачем ввязался с иноверцем в ссору
И предал Натали свою позору –
Тот светлый образ, что боготворил.

На Чёрной речке в инее кусты,
Дуэльные готовы пистолеты.
Не для тебя под снегом дремлет лето
И в почках зарождаются листы.

Над Чёрной речкой облаком – печаль
И воронье кружится и кружится.
Тому, что суждено, пора случиться.
Не изменить твоей судьбы … А жаль …

С. ЕСЕНИНУ – ПЕВЦУ  РОССИИ

Месяц недоеденной горбушкой
В серебристых крошках дальних звёзд.
Горбится знакомая избушка,
Щурится печально на погост.

Кваса нацежу в пивную кружку,
Смою в баньке городскую грязь
И рябину, как свою подружку,
Обниму, нисколько не стыдясь.

Занемог мятежною душою
Твой певец, берёзовая Русь.
Я пришёл с повинной головою
И, как в детстве, каюсь и молюсь.

БОЖЬЯ ДУДКА

Для кого поёшь ты, Божья дудка?
Отчего не выйдешь на лужок,
Пробудившись раннею побудкой,
В руки взяв бродяжий посошок?

Отчего берёз нарядных свечи
Не тебе зажгутся над Окой,
Клёны не тебе шагнут навстречу,
Медною качая головой?

Заблудился в каменных кварталах
Лучший деревенский гармонист.
Сотворил так много и так мало.
Божья дудка… Пьяный скандалист…


ГРУСТНЫЙ  ДИАЛОГ

Сказала: «Не люблю» – и замолчала.
Вздохнула липа тихо  у причала,
И дрогнула в моей твоя рука.
И солнце окунулось в облака
И больше в этот день не появилось.
В ответ услышала: «А что случилось?»
В глазах твоих погасла синева.
Где взять для объяснения слова?
        Случилась жизнь.


ВОРОТА В СЧАСТЬЕ

Радуга – ворота в счастье.
После долгого ненастья
Между небом и землёй
Надо мной и над тобой
Воссияли семь цветов –
Семь надежд из детских снов.
Позабыты все напасти:
Радуга – ворота в счастье.

*  *  *

Жили они долго и счастливо
и умерли в один день.
(Святые Пётр и Феврония)

Когда уходят все, взмахнув рукой
Едва-едва, оставив мне дожди,
Что в лужах круглых обрели покой,
Не уходи, мой друг, не уходи.

Когда снежинок беспокойный рой
Среди лесов и поля посреди
Закружится меж небом и землёй,
Не уходи, мой друг, не уходи.

Не уходи ни летом, ни весной,
Изнемогая от моей любви.
Не покидай меня, любимый мой,
И хоть на миг меня переживи.

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

Говорю о тебе и молчу о тебе.
Я за встречу с тобой благодарен судьбе.
Благодарен за то, что беду отвела,
Что люблю и любим, что ты ждёшь и ждала.
За мгновенье с тобой – год отдам без тебя.
Называю женой и влюбляюсь, любя.

ЗАКЛИНАНИЕ

Не вспоминай меня, а помни
Мой каждый жест, мой каждый взгляд.
И, вспоминая всех подряд,
Не вспоминай меня, а помни.

МОЛИТВА

Каждый день просила Бога,
Чтобы счастья дал немного,
Чтоб ровней была дорога
И не мучила тревога.
Легкой жизни я просила,
Но о главном позабыла:
Прежде испросить Творца
В срок мой легкого конца.

БЛАГОПОЖЕЛАНИЕ

Мы люди, когда грешим,
и боги, когда прощаем.
Из когда-то прочитанного

Прощай сегодня, завтра и… всегда!
Прощай, когда прощенье невозможно.
Прощай, не рассуждая, непреложно –
Минует дом твой чёрная беда.

Прощай врагов и Бога не гневи,
Прощай, когда нет сил и нет терпенья.
Не ожидая благ вознагражденья,
Прощай… И будешь пить нектар любви.

* * *
Наши мальчики-солдатики –
Запылённый авангард,
Позапрошлые романтики –
Дело ратное вершат.

Как у мальчиков-солдатиков
Неподъёмны сапоги,
И портянки у сержантиков
Норовят сползти с ноги.

Наших мальчиков-солдатиков
Не учили отступать.
Нынче спрос на математиков,
Чтоб потери посчитать.

Над пустой склоняюсь зыбкою.
Внуков буду ли качать?
Страх свой прячу за улыбкою,
Чтоб других не напугать.

ИЮНЬ МОЕГО ДЕТСТВА

Лето плывёт облаками, по синему,
Синему, синему небу плывёт.
Зори в июне почти негасимые:
Ночь полчаса, и … встречайте восход!

Лето журчит родником, и украдкой
Черпай прохладу ладошкой и пей,
И по мосткам запыленными пятками
Пробарабань – отзовётся ручей.

Лето порхает цветастою бабочкой
И стрекозой на ромашке сидит.
Все ещё в здравии: дедушка с  бабушкой,
Мама и папа – и … всё впереди.

ДИАЛОГ

УТЕШЕНИЕ
Мне четвертинка месяца
В окошко заглянула,
Шепнула:
        – Перебесится! –
И в облака нырнула.

Напрасны утешения.
Пора уже прозреть.
Я приняла решение
Тобой переболеть.

СОВЕТ
Хорошо, что четвертинку,
Эту маленькую льдинку,
Что меж тучами плывёт
И советы раздаёт,
Ты не слушаешь, но впредь
Постарайся не болеть.

ДИАЛОГ

СТРАШНАЯ ПРАВДА
Бегу от правды, уши затыкаю,
Не слушаю, не слышу, не вникаю,
Не вижу ничего и не смотрю,
На ощупь щи вчерашние варю.

Мой дом похож на склеп и на острог.
Но всё напрасно. Правда – на порог.
Я в прятки с правдой больше не играю,
Но с правдой не живу, а выживаю.

СОВЕТ
Узнала правду? Больно?
Эко диво!
Ты с правдой примирись
И будь счастливой!

ДИАЛОГ

ОЖИДАНИЕ
Жду пришествия второго,
Снега, вдохновенья,
Жду весны и выходного,
Светопреставленья.
Жду гостей, дождя и лета,
Радости нежданной,
Урожая и рассвета,
Жду небесной манны.

Экономною слыву:
Ем на завтрак лебеду.
Не жила и не живу,
А всю жизнь чего-то жду.

СОВЕТ
Ждать – нелёгкая работа
До почти седьмого пота.
От твоей от лебеды
Как бы не было беды.
Чтобы ждать и чтоб дождаться,
Надо правильно питаться.


ДИАЛОГ

ОТКРОВЕНИЯ
Слыть счастливой – плюнуть раз!
Быть счастливой – трудно.
Тот – обидит, тот – предаст
В жизни многолюдной.

Я смеюсь, других смешу
И слыву везучей.
Разуверить не спешу,
Разгоняя тучи.

На безлюдье, в терему,
Наречённом дачей,
Часто жалуюсь Ему
И от боли плачу.

УТЕШЕНИЕ
Ты везучею слывёшь
Посреди ненастья?
Коль по совести живёшь,
То дождёшься счастья.

УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА. СПАСИ-БОг.

Мне старец встретился под вечер,
Печаль в глазах моих приметил.
– Куда идёшь ты?
                        – Недалече.
– А отчего твой взгляд не светел?
Поют по рощам божьи птицы,
Цветы алеют на поляне,
Родник готов плеснуть водицы,
Чтоб ты умылась не слезами.
Так отчего же ты в печали?
Людская жжёт неблагодарность?
Иль злато-серебро украли?
Дитё в беде? Пугает старость?

С почтеньем старцу отвечала:
– Виной всему – неблагодарность.
Творю добро – любви начало –
Но принимают всё как данность.
Молитву краткую СПАСИБО
Не слышу от людей годами.
Спешат куда-то мимо, мимо,
Мирскими заняты делами.

– Ты не печалься, дочь моя,  взгляни окрест:
Неблагодарность за добро – привычный крест.
Утри с молитвой покаянной слёзы, пот.
Господь по силам испытание даёт.
Благодеяния не требуют огласки и похвал.

Старик лечил мне душу, а родник мозоли врачевал.

«СУЕТА СУЕТСТВИЙ»

Несложно вспыхнуть – тяжелей гореть
Среди созвездий, беззаботно ярких,
Приняв судьбы нечастые подарки,
Других своей удачей обогреть.

Взлететь нетрудно – нелегко летать,
Когда клубятся грозовые тучи,
Когда непроходимый тёрн колючий,
Как в паутину, норовит поймать.

Нетрудно выжить – тяжелее жить,
Листая безотрадные недели,
Отринув суету, дойти до цели
И не казаться значимой, а быть.

ЧЕРТА  ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

Меж дат покоится черта –
Расшифровать её попробуй.
Пред первой датой – темнота,
А за последней? Там?  За гробом?

Безумно трудно написать,
Что эта чёрточка вместила.
Сбежала в клеточку тетрадь,
Не повинуются чернила.

Возьму гранитную плиту
И скарпелем за первой датой –
Не безобразную черту,
А слово ЖИЗНЬ  витиевато.

 

Псковская литературная среда. Поэзия. Ирена Панченко

 

Ирена Панченко

Поэт, прозаик, публицист, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

Кто городам присвоил имена?

Кто городам присвоил имена?
Как у людей — по имени судьбина?
И с именем всю жизнь она едина,
Какие б не настали времена?

Вот женским именем твой город нарекли —
Неважно, от чего его истоки, —
Но никогда не будет он жестоким,
Как мать он будет для своей земли.

А Пскову предназначена судьба
Быть воином, дозорным быть извечно,
Не раз бывал он шрамами отмечен,
Но закалила дух его борьба.

Как по весне, пробив покров земли,
Взнесёт над миром семя лист зелёный,
Так в древнем сердце, в битвах опалённом,
Есть место всепрощенью и любви.

Сделай шаг

 «Аще падешь – восстань и спасешися»
 Аграфы Иисуса

Даёт Господь нам каждому судьбу,
И по трудам дано гордиться ею.
Ведь что сегодня бережно посеем,
То и пожнём мы – мир или борьбу.

Но ошибиться так легко в пути,
А вот подняться и пойти упрямо —
Не каждому дано. И всё же сделай самый
Тот первый шаг. Потом вперёд иди

Детства нескладная песня

Детство, детство, нрескладной песнею
Ты на сердце моём лежишь.
В ней – двинская волна поспешная,
Даль, где плавно течёт Иртыш.

Годы, годы – суровые вёрсты,
Сколько б вас ни исчезло вдали,
Не забыть, как детей и взрослых
По этапу в Сибирь везли.

В полутёмной тряслись теплушке,
Задыхаясь от смрада тел,
Из окна, словно воду из кружки,
Выпить воздуха каждый хотел.

За оконцем – земля без края:
Волга, степи, Урал, леса…
Здесь, в теплушке – беда людская,
Там – раздолья земная краса.

Это было, это не чудится –
Горький путь всей семьёй на восток…
Даже странно: зелёной улицей
Для меня в мир открытий он лёг.

Позади – тихий город латышский
У двинской говорливой волны…
В трёх верстах виден берег иртышский –
Страхом души людские полны.

Но надежда – услада живущих!
Не убиты – не надо тужить.
Хоть деревня – не райские кущи,
Всё уладится, будем жить.

Детство – радость моя босоногая:
Лес, поляна, цветы у воды…
Ну чего, мам, грустишь у порога,
Если нет никакой беды?

Что тогда понимала, беспечная, —
Лишь бы хлеба ломоть,
 солнца круг!
А на свете есть истина вечная:
Край, что Родиною зовут.

Есть деревня, есть где-то улочка.
Горько ль, сладко ли там жилось –
Память держит любой закоулочек!
Есть красивей, родней – не найдёшь!

Детство, детство,
Босое, звонкое,
Шаг твой где-то вдали затих.
Словно волосы делишь гребёнкою:
Признаёшь лишь врагов и своих.

Этот – красный, а этот – белый.
Свой – чужой.
А иначе – никак.
Всё ты судишь решительно, смело:
Если высланный –
значит, враг.

Если выслан…
Что я понимала?!
Разве в чём-то моя вина?
Тот же галстук – торжественно алый,
В сердце – песни, что пела страна…

Годы стёрли следы огорчений,
Детство скрылось в сибирской дали.
Юность – время надежд и свершений,
Всепрощения и любви. 

Не искать, не понять причины
В быстроте тех наивных годов…
Всё тесней обнимают морщины
Материнскую скорбную бровь.

Не деревней, не улицей малой
Слово «Родина» в сердце вошло,
Выше горькой неправды стало,
Всё понять и простить помогло.

Всё простить
И за далью увидеть
Всё величье прошедших годов.
Я – твоя, моя Родина, слышишь?
Позови – я откликнусь на зов!

Давней и невозвратной порою
В светлом слове навеки слились
Прибалтийской сосны прибои,
Прииртышских берёзок высь.

Возвращаться к родному порогу
Научилась с годами и я,
Но, как в детстве, — ни мало, ни много –
Моя Родина – вся страна

Был вечер чудный

Краславе – городу детства
посвящается

Был вечер чудный — тихий и печальный,
Я одиноко шла тропою дальней
От города с его нестройным гулом
Туда, где солнце в пурпуре тонуло,
Где каждый вечер солнце умирало,
На лик свой опускало ночь забрало.
Возможно, путь лежал к родному дому —
Ведь каждый куст казался мне знакомым.

Мой быстрый шаг вздымал фонтаны пыли,
И оседая, они рядом плыли
И путь во тьме, мерцая, освещали,
Со мной делили все мои печали.
Чем дальше шла я в мерном их потоке,
Сжимался надо мною мир жестокий.
Себя пыталась, но не обманула —
Мне нет пути туда, куда тянуло.

Ведь впереди — кордоны, заграница,
А край латгальский мне так часто снится,
И Даугавы бурливые разбеги,
И тихий город на покатом бреге.
За городом, в тени высоких сосен,
Куда так часто ветры мысль уносят, —
Печальное и чистое кладбище,
Всегда здесь две могилы сердце сыщет.

О, край оставленный! Забытая святыня!
Быть может, оттого душа — пустыня?
А может, запустенье в ней и тленье
От общего раздора, разоренья?
Я плачу… Отчий дом… Моя отрада!
Казалось, что ушла, и мне не надо
К нему спешить. Мираж души бродячей!
О край пресветлый слёз моих ребячьих!

В другом краю нашла я утешенье,
В нём — жизнь моя, любовь, моё спасенье.
Но мыслью уношусь в родные сени,
Ступаю на скрипучие ступени…
И запоздало сердце вещей птицей
Листает позабытые страницы.
И в тусклый текст моих земных страданий
Вплело строку святых воспоминаний.

Ступени на Синичью

 Ступени вверх. Ступени на Синичью.
Как круто камни кем-то сложены!
Там, наверху, у церкви гомон птичий
И тихая могила у стены.

Ступени солнцем северным согреты,
Стёрт камень их за годы неспроста:
Там, наверху, — пристанище Поэта,
Поэзии российской высота.

Ступени вверх. Который раз ступаю,
И что-то совершается во мне:
Как кожу, мерзость дней с себя сдираю,
Чтоб с Ним душой побыть наедине.

Чтобы понять, как в жизни всё не вечно,
Как мелочен порой страстей порыв.
Гордыня, суета – всё скоротечно.
Лишь Слово вечно.

 Значит — Пушкин жив!

Два старца

Светлой памяти С.С. Гейченко
и моего отца Иосифа Донатовича

Меж ними был разрыв в десяток лет —
По возрасту, тем боле — по призванью:
Один — мыслитель, балагур, поэт,
Другой — сапожник без образованья.

В моём дому пути пересеклись —
Донатыча и Гейченко Семёна.
И потекла в застолье речь про жизнь.-
И доверительно, и без фасона.

И песни пелись, и читался стих,
И Пушкин третьим был на их беседе,
И в рюмки наливалось на троих.
И я была не лишней на обеде.

Прошли года. С отцом нас развела
Граница. Нам бы раз в году обняться!
«Ну, жив Степаныч? Как у вас дела?»-
Не забывал отец всегда справляться.

И слал приветы. Я их все везла
В Михайловское. Сидя у постели,
С терпением я слушала слова,
А старца голос тёк уж еле-еле.

Им, видно, очень нужно было знать,
Что тот, другой, живёт на белом свете.
Как будто сил стремились передать
Друг другу старцы в том простом привете.

«Нехай живёт — ты так и передай…
Ещё пыхтим… Ещё коптим мы небо…»
И вот передо мной могилы край.
Был Гейченко — и нет. Ушёл он в небыль.

Могильный холм — конец земной борьбе.
Я возношу благодаренье Богу:
Семён Степаныч был в моей судьбе,
Давал благословение в дорогу.

И, вспоминая дней былых успех,
Я вновь дивлюсь с отцом их давней дружбе,
Не брал Степаныч на душу сей грех —
Спесивым быть или идти в услужье.

Людей он равно чтил и уважал,
Хоть правду-матку резал и министрам!
И люд разнообразный наезжал,
И был со всеми весел и речист он.

Как многим не дано из нас постичь
Дар высший — уважать чужое мненье!
Мы под себя б хотели всех «постричь»…
И нет от зависти отдохновенья!

В Изборске

Легко плывут над Мальским облака.
То — отражение: взгляни — по водной глади
Две гордых птицы в свадебном наряде
Скользят, волнуя синь воды слегка.

Журчанье струй, отрада и простор —
Как в час божественного мира сотворенья!
Но не единожды в веках здесь шли сраженья,
А тишина — как прошлому укор.

Тропою торной к крепости иду-
Как мощно взмыли в высоту руины!-
Возникнут зримо прошлого картины,
Когда к стене, что в ранах, припаду.

Звон с колокольни церкви, звон мечей,
И стоны, и команды, гром орудий…
Здесь смертный подвиг совершали люди
Чтоб не отдать врагам земли своей.

А мы туристами идём вдоль древних стен,
Здесь тихо так, волшебно и прекрасно!
И мнится: будет в мире безопасно,
И от судьбы не ждём мы перемен.

Уж так ли благостно у западных границ?
Европа предавала не однажды —
История Изборска нам расскажет,
Каких к нам ветры мчат заморских птиц.

На страже быть, чтобы сберечь свой дом
И дух крепить нам завещали предки.
А раны стен — истории пометки.
Изборск в дозоре. Вечном и святом.

На былинный лад

В. В. Путину

Окружили вороги с Запада Рассеюшку,
Испытать им хочется снова нашу силушку.
Поискать им хочется, чем сломить нам волюшку,
Да развеять хочется русский дух по полюшку.
Что ни век — крепилась Русь, с ворогами билася.
Видно, рать заморская думать разучилася.
Думать разучилася – строит планы гибельны –
Ох, землицы сколько тут! Ох, места-то прибыльны!
Невдомёк воителям – мнят они по-натовски:
Вдаль умчалось времечко ельцинско-горбатовско!
Прокатилось лишенько по земле родименькой,
Только защитить её вызвался Владимирко!
Слово быстро сказано, дело так не справлено,
Всё же горе горькое позади оставлено.
В полный рост восстала Русь от Востока к Западу,
Поглядели вороги – слёзы аж закапали!
Хочется мечтателям поприжать строптивушку!
Только Русь великая знает свою силушку.
Знает свою силушку, да ухватки ворога –
Впрягся люд в работушку от села да города.
Долго ли, аль коротко, но с колен поднялися –
К Небесам за помощью взоры устремлялися.
К Небесам и к Памяти. Полк бессмертный рядом встал,
Да от этой силушки разом дух людской воспрял.
И на дальних подступах, меж чужих долин,
Защитить свой мир от зла, встал наш исполин.
А враги беснуются, им не просчитать,
Ход какой Владимирко выкинет опять!
В предсказанья верует всяк честной народ,
Что Россия-матушка мир от бед спасёт.
Только если будем мы, как скала, крепки,
На границах встретит враг крепкие замки.

 

Солдатами не рождаются

А по земле опять рассвет струится,
Заря в объятия взяла полнеба.
Мальчишкам сладко на рассвете спится,
Им снится, снится то ли быль, то ль небыль.

Им рано пробуждаться по побудке,
Движеньям придавая обороты.
Уже включили строгий счётчик сутки,
И в чёткие шеренги встали роты.

Солдатами мальчишки не рождаются.-
По долгу перед Родиной становятся.
Они за правду и за нас сражаются,
И матери за них всенощно молятся:
«Спаси их, Господи, спаси от смерти,
Сыночкам рано уходить в бессмертье!»

А по земле опять рассвет струится,
Заря в объятия взяла полнеба.
Мальчишкам сладко на рассвете спится,
В снах – жар любви и спелый запах хлеба.

Любите матерей

Сыны и дочери, любите матерей,
Пока они живут на этом свете,
За их улыбку будьте вы в ответе,
Вниманьем награждайте их щедрей.

Сыны и дочери, любите матерей.
Не забывайте, что они не вечны.
Как облака, минуты скоротечны,
И смерть не ждет у запертых дверей.

Я вас молю: любите матерей,
Чтоб сердце не разорвалось однажды
От боли, что с собою носит каждый,
Прозрев от тяжести вины своей.

Вины такой, какой прощенья нет,
Ей имя поздно я нашла — бездушье.
Кто слезы матери моей осушит?
Кто матери мой передаст ответ?

Всё поздно. Там, на горней высоте,
Я знаю, мне она дала прощенье.
Но страждет вновь, узрев мои мученья.
Себе прощенье дам лишь на кресте.

Сыны и дочери, любите матерей!
Натруженные руки их целуйте,
Свои приезды, как цветы, даруйте!
Часы стучат — вы слышите? Скорей

О творчестве

Не верьте им — художникам, поэтам,
Что творчество — распятье на кресте:
Мазок, строка терзают их с рассветом,
Или родятся в муках при звезде.

Нет, этот труд — душе творца услада,
Горенье духа, мысли тайной взлёт!
А если нет — так и писать не надо!
Что почитатель в тех трудах найдёт?!

Тёмных аллей ворожба

 Иней тонкие ветви пригнул,
Даль морозная будто в тумане.
Мою души опять притянул
Старый парк — снежной заметью манит.

Снег хрустит, звук уносится прочь.
Этот звук волшебства не нарушит.
Поцелуй твой, пьянящий как ночь,
Жарким пламенем жжёт мою душу.

Нежность ласк, тайну слов не забыть,
Хоть по ветру костёр разметали.
Крепко вяжет нас памяти нить —
Мои губы вновь жаркими стали.

Этих тёмных аллей ворожба:
То сбегутся, то вновь разойдутся.
Это наша с тобою судьба-
Уходить, чтобы снова верну

Встретимся вновь

Я снова в судьбу безрассудную верю!
Надежду прошедшей бедой не измерю –
Умчалась она с тополиной метелью,
Обиды с души – словно пух – улетели.

Мы встретимся вновь, как две вольные птицы,
Как зёрна, любовь соберём по крупицам.
Мы крылья расправим навстречу надежде:
Всё будет, как прежде! Пусть будет, как прежде!

В любви мы так часто с тобой объяснялись!
А с первой бедою – едва не расстались.
Но в час полуночный под светлой звездою
Вновь к счастью притронемся молча р

Мчалась жизнь на первое свиданье

Я всё познала: страсти жар игривый,
Бурление крови, пылкой, молодой;
И встреч случайных пламень суетливый,
Сжигавший ненадолго мой покой.
И трепет – то бесстрашный, то пугливый –
Любви, навек оставшейся со мной.
Утихло всё. Взметнувший в ногу стремя,
На всём скаку моё промчалось время.

Ведь кажется: сегодня травы пели,
И ветер в косы их вплетал цветы;
Берёзы трепетно о неземном звенели,
Как лики, к солнцу устремив листы;
И облака, как лебеди, летели
В лазурь небес, прозрачны и чисты.
А сердце трепетало в ожидание,
И мчалась жизнь на первое свиданье.

Восход с закатом на земной дороге
Сошлись, скрестили, как мечи, лучи.
Застыли день и ночь в немой тревоге –
Какие к завтра подобрать ключи

Как кладезь чувств и мудрость мыслей строгих
На равных сплавить пламенем свечи?
Но конь не ждёт. Стучат его копыта,
И грива с ветром жизни перевита.

Река жизни

Жизнь как река: течет – куда–то,
И дважды в ту же воду не ступить.
И то, что было счастливым когда-то,-
Не возвратить, увы, не возвратить!

Но сладки так, светлы воспоминанья –
Из сердца никуда их не изъять!
И рвутся струны-нервы в ожиданьи,
И память жжет опять, опять, опять.

А те мгновенья, что душа стремится,
Как на восходе чувства, повторить,
В той первозданности способны лиь присниться.
И в жизни новую тропу пора торить.

Но на закате дней придет прозренье:
Все, что болело,- на сердце легло.
И боли – жизненной реки теченье,
Все остальное временем смело.

Была любовь

Да, жизнь полна несбывшихся надежд.
Мечталось о любви большой и вечной.
Да срок ей был отпущен скоротечный –
Омыт слезами из ослепших вежд.

Но ведь была любовь! Она — как мощный вал,
Что закружил меня, весь мир закрыл собою.
Под натиском ветров, ниспосланных судьбою,
Как колосс глиняный, наш мир не устоял.

И всё же та любовь не сгинула навек!
Минутны только жаркие объятья.
В копилке памяти удержит человек
Всё в жизни лучшее – и те мгновенья счастья.

И, как лампада, в глубине души
Горит огонь.
Благодаренье Богу:
Любовью освятил мою дорогу.
За счастье жить молюсь в ночной тиши.

Коль смерть начнёт мне издали грозить,
А то приблизится, взмахнёт косою,
Я не предам себя унынью и покою,
А буду ещё яростнее жить.

Цветы полей

Вновь лето. Шали пестрые лугов —
Взгляни! — по всей округе замелькали,
И лето, распахнув цветные дали,
На лепестках играет музыку цветов.
Когда б исчезла эта благодать,
То сердце женское от бед ожесточилось.
Цветы полей! Дана нам Божья милость
Красу души с красой цветов равнять.

Когда б цветам в округе не цвести,
То для мужчин остались бы лишь войны,
Они душою не были б достойны
Любимым в дар красу преподнести.
Чудесные создания Земли!
Под солнцем — злу назло! — благоухайте
И нежной силою своею возрождайте
Добро, что мы на распри извели.

Разноцветье бескрайних полей —
Праздник щедрой природы.
А цветы наши — русских кровей,
Устоят в любые погоды.

Скорбит земля

Осень заарканила коня,
Скачет по лесам, полям, просёлкам.
Бьёт копытом конь. Неужто колко?
Здесь теперь простор для воронья.

Бьёт копытом конь, поводья рвёт,
Только вместо искр – сухие комья.
Эх, земля, ты молодость припомни!
Душу разоренье не скребёт?

Отсмеялись сёла, хутора,
Плачут в тишине дома пустые.
И земли российской кладовые
Борщевик уж разорил дотла.

Тяжко дышит и скорбит земля —
Поруганью отданы просторы!
Осень рвёт поводья. Скоро-скоро
Снег укроет мёртвые поля…

Летняя благодать

 Рассвет небес целует голубые губы,
И новый день уже взмахнул крылами.
Над рощами, лесами и полями
Играют птицы в золотые трубы.

 Ах, лето! Благодать и процветанье
В краю, где зимы долго правят свадьбы.
Успеть все блики солнышка впитать бы
И осень жизни встретить с пониманьем.

Память любви

Моих стихов, как плакальщиц в ночи,
В житейской суете ты не услышишь,
Вслед за моим, другие имена
В дневник любви не раз ещё ты впишешь,
От страсти опьянев, как от вина.,
Знать, эта встреча только для меня,
Знаменьем став в житейской круговерти,
Костёр любви зажгла той высоты,
Что вознесла любовь мою в бессмертье,
Избавив от душевной пустоты.
А одиночество — всего лишь способ жить
С тобой в душе, простив твои измены
И не делясь ни с кем о сокровенном,
Лишь памятью любви сильнее быть.

Обращаюсь к маме

Так и живу: за суетой, делами
Скрываю одиночество опять.
И в час бессонный обращаюсь к маме,
При жизни, что не сказано, — сказать.

Когда вдали от дочки коротаю
Я дни, в тревоге за её судьбу,
Тебя в ночи я, мама, вспоминаю
И боль души отринуть не могу.

Мой мир был полон взлётов и свершений!
В той жизни, звонко звучной, озорной,
Не находила я тогда мгновений
К тебе примчаться и побыть с тобой.

Теперь, как ты тогда, взор устремляю в небо:
«Господь, от бед моих родных храни!»
Занесена твоя могилка снегом,
От дочери вдали я коротаю дни.

В минуты боли 

К здоровью в повседневье безучастны,
На безрассудства всякие щедры,
Равно мы перед болью все несчастны,
Пред нею одиноки и мудры.

Мы в немощи здоровье начинаем
Считать всерьёз вершиной бытия
И каждый миг судьбы воспринимаем
Как высший дар, что дал нам Судия.

В нас болью себялюбья пыл остужен,
Полны ко всем участья и тепла.
Слетают с губ — неловки, неуклюжи —
Слова любви. Печаль наша светла.

В минуты боли веруем в прощенье
Грехов, что каждый сотворить успел.
Ужели боль дана для очищенья?
Она – как исповедь для наших душ и тел

Танго прошедших лет

Уже не спеть мне песню о любви –
Осталось всё в былом и невозвратном.
Порой звучат слова любви невнятно,
Не пробудив волнения в крови.

Рассудок мой над сердцем взял контроль,
Вдруг, словно память о былой разлуке,
Пролились где-то тихо танго звуки –
Пронзила сердце сладостная боль.

В ночи звучат уснувшие слова
И к сердцу вновь прокладывают путь…
Мне непонятна этой боли суть,
Но раз болит – я для любви жива.

А жизнь бежит – так дивно хороша,
И память бережёт, что отболело.
Когда неотвратимо гаснет тело,
Восходит к зрелости своей душа.

Ей, умудрённой, не дано принять:
Земная жизнь – лишь вечности мгновенье.
Об ускользающем так терпки сожаленья,
И танго в вечность будет провожать.

Да будет так!

 Земля окрасилась в зелёные тона,
И в душах расцвели цветы надежды,
Что мир стоит, и будет всё, как прежде:
Весна и лето, осень и зима.
Влюбляться будут люди по весне,
И создавать семью на склоне лета,
И восхититься по зиме планета
Рожденью чада славного в семье.
Пусть будет так! Пусть всё цветёт кругом,
И будет мир в любой избе, квартире!
Возлюбит Бог, коль жить мы будем в мире
В своей стране. Она — наш общий дом.

 

 

Псковская литературная среда. Поэзия. Александр Себежанин

Александр Себежанин

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живёт и работает в Пскове.
подробнее>>>

 

* * *

Разлетятся слова, как стаи,
рассказать, всему миру пытаясь:
— Ты Единственная! такая
во Вселенной нашей осталась!

Я целую тебя глазами
через песни метелей снежных –
надевай, если холодно станет,
поцелуев моих одежды!

* * *

В ночи настанет тишиной внезапной Счастье…
В мои ладони ты течёшь водою горной…
В лучах луны – твои серебрены запястья…
В лучах луны – лицо иконой чудотворной…

И будет ночь нежна и нежен миг касанья…
И вновь, и вновь родится Вечность вместе с нами…
И станет звонче слов любых двоих молчанье…
И мы с тобою обменяемся сердцами…

* * *

Настоялась на рябине нынче осень,
ветерок осенний всласть горчит рябиной.
Ах, как голову мою шальную сносит –
подарила осень встречу мне с любимой!

По листве и по стволам стекают звуки…
Заживают на душе моей ожоги.
Я целую твои княжеские руки
и своих стихов тебе читаю строки.

Пусть росу роняет вечер по полянам,
а луна везёт по небу сны ночные —
в эту осень я брожу от счастья пьяный,
я влюблён в глаза янтарные, хмельные.

Стану чудо ручейка губами трогать,
понапьюсь я ключевой водицы вдосталь,
а потом просить в молитве буду Бога,
чтоб Любовь со мной осталась до погоста.

* * *

Я сегодня цветов не принёс,
у меня их сегодня нет…
Лишь рябины в руках гроздь,
да осенних листьев букет.

Пусть листва, позолотой своей,
оттенит ягод спелую грусть.
Только ты ни о чём не жалей:
не сбылось, не случилось — пусть!..

Запрокинутых глаз печаль
пусть омоет осенний дождь.
Не принёс я цветов… жаль…
Ты цветы, ведь, всегда ждёшь.

Гармонист

Гармонь в обнимку, шапка набекрень,
он в дверь, вразвалку, не вошёл, а враз ввалился,
как будто только-только возвратился
из глýби наших, пскóвских деревень.

Присел на край скамейки осторожно,
отёр гармошку рукавом, развёл меха,
хитро’ хозяйке подмигнув: «Не для греха,
а чтоб душа запела — сто грамм можно?!».

И, стопку выпив, тут же по ладам
чуть заскорузлыми он пальцами прошёлся,
и инструмент заплакал, изошёлся
тоскою вечною по «молодым годам»…

Гармонь стонала, плакала и пела…
И пел, и плакал с нею весь народ,
душа народная взлетала до высот
и там молитвой в небе голубела.

Жив! Жив народ, пока гармонь играет,
пока душа его поёт, пока летает!

Хлеб

Хлеб ржаной, ещё тёплый, испечённый в печи деревенской,
ничего в мире нет, что могло б быть вкуснее тебя!
За секретом твоим шли в наш дом из избушек соседских.
Бабка всем говорила: «Вы тесто месите любя!

Печь топите с любовью, и хлеб в неё нежно сажайте,
а когда хлеб дойдёт — вынимайте на стол не спеша.
И за вашу любовь хлеб сполна вам ответит, вы знайте,
хлеб удастся на славу, коль ласковой будет душа!

Если лада нет в доме, и кошки скребутся на сердце,
то не ставьте опару — не выйдет хороших хлебов,
Есть у хлеба «душа», всё она понимает, поверьте:
чтобы вкусным был хлеб, жить должны в доме Мир и Любовь!».

Сердце поэта
Сердца моего поэтического полную обнажённость
рассматривать под микроскопом будете иль лупу сквозь?
Проявляя свою энциклопедическую просвещённость,
обсуждать, конечно, станете: «Вот, мол, разовралóсь!».

Нет, не разовралóсь оно, попросту — разорвáлось!
Смотрите, как всё прошито — в заплатках, швах да рубцах…
Хотелось ему для каждого подарить любви малость,
оставить себя частичку в бездушных чужих сердцах.

По белому свету странствуя, напрягая силы все,
радость дарило людям: вместе всем, иль — поврозь…
Что же вы теперь злобствуете над ним, обессилевшим?
Даже не замечая, что сердце разорвалóсь!..

Капельки

А по ночам влетают в окна сны.
Дождём по небу – капельки весны.
И я по капельке пью вина сновидений
Из капелек лучей и дуновений.

И капелькой висит Вселенная в тиши
На тонком волоске моей души…

Женщина-Осень
Шёлком тончайшим коснулся щеки
лист одинокий осенний, летя —
ласку такую же женской руки
раз ощутить бы, единый хотя б!

Ссыплется нежностью тихой листва,
тихой печалью на землю падёт.
Женщина-Осень мне шепчет слова,
Женщина-Осень тихонько бредёт.

Лист улетит, по щеке проскользнув,
звёздочкой ляжет оранжевой в луже.
Хочешь — вот так же к тебе прикоснусь,
Женщина-Осень, ведь я тебе нужен?.

* * *

Где-то там, за далёкой звездой,
над тобой васильковое небо;
там в ночи звездопад снеговой
тихо песню поёт… сказку-небыль…

Вдохновенно пируют ветра
под ноябрьские песни снегов.
И витает вокруг до утра
пряный хмель твоих губ… твоих снов.

В них немеешь, робеешь, дрожишь,
и так сладко, и больно тебе…
Мне б к тебе, в предрассветную тишь,
половинкой в твоей быть судьбе

* * *

С надеждой жду, когда ты посетишь
край заповедный сердца моего.
Здесь родники чисты, здесь ласковая тишь
ждут появленья взгляда твоего.

А за окном кружится птичий крик.
Ручей роптать пытается печально.
Весенних окон боязливый блик
мне взгляд напомнил глаз твоих…

Отчаянно
в ветвях деревьев бродит буйный сок.
И чувства — ввысь! По горной круче сердца
несётся их пронзающий поток.
И — не свернуть! И никуда не деться!

Ладонью трону свет весенний, вечный
и музыкой возникнет в пальцах звук..
А ты вдали не ведаешь беспечно
о ревности моих зовущих рук!.

Алёнка

Как живётся тебе, Алёнка?
Вот уж осень к тебе идёт…
В небе синем, курлыча звонко,
журавли повели отлёт.

Разгорелись костры рябиновых
да калиновых красных огней.
Как живётся тебе, родимая,
в круговерти осенних дней?

Все в цветастых рубахах клёны,
у берёз — золотые косы.
Как грустится тебе, Алёна,
в эти утренние морозы?

Дождик ночью нашепчет сказку.
Сквер раскрасит художник ветер.
И придёт к тебе Осень-ласка —
к самой нежной душе на свете!

И пусть плачет в окошко звонко
дождь осенний, бродя по окрестности —
будь счастливой Алёна, Алёнка!
… Ведь и в осени — много нежности.

* * *

Так бывает, и нет в том чуда:
постучав по крылечку тростью,
неизвестно взявшись откуда,
летний дождик заходит в гости.

Я ему: «Проходи, не стесняйся,
долго было тебя не видно,
у неё был в гостях, признайся? —
по-хорошему мне завидно!

Столько дней — где тебя носило?
А она меня помнит? Скучает?
У тебя обо мне спросила?»…
Дождик хмурится лишь, серчает…

А потом, прошептав: «Ты ей нужен!»,
Развернувшись, бредёт отсюда,
морося потихоньку по лужам.
Так — бывает… И нет в том чуда.

Друзья уходят…

Ещё вчера цветастым листопадом
в обнимку с ветром осень танцевала;
И вдруг — затихла… Ничего не надо…
Один тоскует ветер-запевала.

Он завтра закружит с пургою снежною,
забыв про осень, про красу прощальную,
и станет петь метелям песни нежные,
с позёмкою танцуя танцы бальные.

Уходит осень… В память уходящей
красуется на ветке стойкий листик,
пришпилен к небу звёздочкой дрожащей,
зовущей души в мир высоких истин.

Подвластны зову, ввысь взлетают души,
а тело — в землю, тем листом, последним…
О чём я?.. Да о том, что нужно слушать
своих друзей, а мыслям их — последовать!

…Друзья уходят, не успев состариться,
виски слегка посеребрила проседь,
а души вовсе не желают стариться.
Друзья уходят, как уходит осень.

Я вернулся…

Вдоль тихих избушек, тропинкой знакомой,
пешком в неизвестную, новую жизнь,
в дождливую полночь ушёл я из дома.
Звенели дождинки так грустно: дзинь, дзинь…

Дворняги в деревне, со мною прощаясь,
скулили протяжно тоскливую песнь:
— Куда ты, парнишка, уходишь, лишаясь
всего, что так дорого? Что за болезнь

тебя погнала в ночь ненастную, в слякоть
искать ненадёжное счастье познанья?
— Родные! Лохматые! С вами калякать
мне некогда! К вам я вернусь! До свиданья!

…Промчались года, отшумели дождями…
Давно я не юн и уже полусед,
бреду в предрассветье родными краями,
домой возвращаясь по ранней росе.

Какая здесь тишь! Уж не лают собаки…
Горластый петух не подшпорит рассвет.
С глазницами окон стоят, бедолаги,
дома без хозяев уж множество лет.

— Родимые, здравствуйте! Вот я, вернулся…
Простите, что поздно… Как сердце щемит!
Рассвета луч ломкий деревьев коснулся
и алым окрасились листья ракит…

Речка Веть

Речушка детства, тоненькая Веть,
пришёл к тебе, родимая — приветь…
Немало исходил тропин, дорожек,
но в мире нет реки, тебя дороже!

В июльский зной купались голышами
у берегов, поросших камышами;
Ключи у дна водой холодной били,
до ломоты в зубах ту воду пили.

Здесь по ночам в садки ловились раки,
а у костра рассказывались враки.
Здесь детство незаметно пролетало,
мужская дружба силу обретала.

Подростком вновь сюда, к родной речушке,
я приходил с любимою девчушкой
и до утра, под шум запруды звонкой,
стоял, боясь руки коснуться тонкой…

Минуло столько длинных, разных лет!
Девчушки той со мной, конечно, нет,
друзья из детства в мир ушли иной,
а ты всё также вьёшься под горой.

Тонка, как нить, речушка детства Веть.
Пришёл к тебе… Узнала ли — ответь?..

Я и ты

У тебя там звон с четырёх сторон,
всё колонн да дворцов роскошь праздная.
У меня же — тишь, вкруг растёт камыш
и поют за окном птицы разные.
У тебя в ночи свет реклам кричит,
фонари над проспектом светятся.
Моей ночки свет — дальних звёзд привет
да дорожка в реке от месяца.
Утром — шорох шин, громкий рёв машин
ото сна тебя будят, от роздыха.
Мне — скворец споёт, прокричит удод
да в окно постучит черёмуха.
У тебя забот вечно полон рот,
всё тусовки в кругах поэтических.
Я — луга кошу. Иногда пишу,
больше всё о любви романтической.
Вечереет вновь… Спишь, моя любовь?
Песни пишешь, иль с кем-то встречаешься?
Я в закат гляжу. На воде пишу —
может, всё же прочтёшь, догадаешься…

***

Как живётся тебе, славянка,
в твоём дальнем далёком, где-то?
Сердце гулко стучит морзянкой
и от мыслей – куда мне деться?
Мне сейчас – лишь с тобой быть, рядом,
твоего бы дыханья коснуться,
лишь бы душу ожгла взглядом –
ни опомниться, ни очнуться!
А потом – тишина и вечер,
а потом – и дожди, и ветер,
а потом – и метель, и стужи,
а потом – и апрель, и лужи…
Всё прошедшее – как приснилось,
всё смешалось, где был и не был,
помню только глаза любимой
и над ними – огромное небо!..
Мне сейчас – хоть чуть-чуть поближе,
звёзды тотчас же станут ниже
и там, в дальнем далёком, где-то,
вдруг осветят твоё детство,
вновь осветят его ярко,
всё минувшее тотчас вспомнится,
станет сердцу светло, жарко ,
а в окно постучит бессонница…
И ты будешь стоять, тихая,
вспоминая меня, прежнего.
Будет время бежать, тикая…
Вновь и вновь снишься ты мне, нежная!

* * *

Ах, какую постель настелю я тебе из подснежников
и подушку из облак пуховых тебе положу,
и для нас, для двоих, так друг друга заждавшихся грешников,
умолю колдовской лес, весенний, начать ворожбу!

Соловьи окропят нас капелью своих переливов,
а черёмуха ветром душистым нам песни споёт.
Так в глазах твоих звёздное небо мерцает красиво!
И летят наши души в высокий счастливый полёт…

Им лететь, над сиреневым вспыхом реки, над калиновым мостиком,
над цветущим туманом лазурных раздолий льняных,
в синий ситец небес, что над нами раскинулись простынью,
от земных ощущений взлетая до чувств неземных!

Отзвучу…

Ночь на землю скатилась
по заката лучу…
Жизнь была или снилась?
Отпою… отзвучу…

И пожар — затухает…
Так и жизнь отцветёт.
Снег моими стихами
тихой Русью пройдёт.

Псковская литературная среда. Поэзия. Иван Иванов

Иван Иванов

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

Миниатюры

* * *

Не грусти, человече, не надо. Жизнь прекрасна, какая ни есть. Жизнь – она, как большая награда и от Бога желанная весть. Даже если в ней трудностей много, и от бед сердцу больно в груди. Всё равно, вьётся в дали дорога, ты по ней к обновленью иди. Пусть сравненье с дорогой банально, в жизни каждого много дорог…
Вон — поэт, знает главную тайну, до которой додуматься смог. Вознесённый до неба удачей, обречённый творить день и ночь, он в стихах своих ставит задачи и готов словом делу помочь.
Скажет он: «Будь сильней, человече. И труднее жилось на Руси. Положи все невзгоды на плечи, и куда-нибудь в чащу снеси. И вернись назад окрылённым, и вернись назад молодым… Не тебе ль машут ветками клёны, и ракиты у самой воды.
И опять начинай всё сначала, не удержат родные, и кров, чтобы вновь от родимого дома за мечтой уводила любовь. А в дороге далёкой и длинной без любви, ну совсем никуда…»
Вдоль дороги берёзок куртины отражает речная вода.


Ещё один повод

Пробежала по городу осень, замочила холщовое платье. И теперь непрошеным гостем разгулялось большое ненастье. Эка невидаль – тучи свинцовые, эка невидаль – струи дождя. Льются струи на улицы новые, и на медные скулы вождя. Звери срочно попрятались в норы, люди — в тёплом пространстве жилья… Мир вокруг стал простым и суровым и водой пропиталась земля.
Вот и ты под зонтиком прячешься и глядишь на пустой небосвод. От тоски и печали наплачешься, или может быть наоборот вспомнишь радости лета былые, упорядочишь чувства свои. В это время мысли шальные вдруг напомнят тебе о любви.
И не верится, что очень скоро листопад и цветы заметёт снова снегом… Ещё один повод отдохнуть от житейских забот.


Только там

Иногда мне хочется уйти в лес дремучий, где дубы да ели. Только там я тишь могу найти, а то шум и зависть надоели. Только там мне лес откроет дверь, только там хожу-брожу без спешки. Там в друзьях моих и гриб, и зверь. На лещинах средь друзей орешки.
В жизни нашей многое не так, потому мне остаётся только уходить с корзинкою в руках в лес, весь в блёстках от осенней зорьки.
Поброжу по ягодным местам, под берёзой удивлюсь волнушкам. И все чувства нежные отдам молодым сосёнкам, как подружкам. Солнце ветки ёлок золотит, воздух будто весь смолой пропитан. Всё, что в жизни будничной претит, будет мной под ёлкою забыто.
А когда я возвращусь назад, ведь по сути городской давно я, сохраню Божественный заряд в мире человечьем не покоя.


***

Деревенская тихая даль, за деревней – забытое поле. И во мне поселилась печаль – одолела глухая недоля. Ни в деревне, ни в городе нет для людей никакого просвета. Где же тот притягательный свет, что кумиром бывал для поэта?
Что случилось в России родной? Отчего мы в стране, как изгои? Капитализм злодейский виной, для людей – настоящее горе. Да, живут среди нас богачи, у которых: и власть, и зарплата. А для нас – лишь трудись и молчи – всё равно будешь только горбатым.
Нам до пенсии трудно дожить, а на пенсии вовсе – убого. Что нам делать и как нам всем быть, чтоб улучшилась жизнь хоть немного? Кто-то скажет, что ноем мы зря, что подвижки есть, перемены, что встаёт над Россией заря новых дел, лихолетьям на смену. Что легко сделать властной рукой то, что 30 лет не сумели. Важно, чтобы в стране был покой, и тогда исполняются цели.
Может власти поверить опять, выбрать тех, кто давно примелькался, но, а если властям наплевать, что ты нищим навечно остался. Что тогда?.. Неутешен ответ. Уповать остаётся на Бога, чтоб потом, по прошествии лет, привела к процветанью дорога…
А пока – мы считаем гроши, нету цели в России понятной… Лето, полдень – дыши и дыши. Воздух свежий, бодрящий, бесплатный.


Рассказ о солдате

Светлой памяти Героя Советского Союза полковника Петрова Алексея Ивановича – крестьянского сына, уроженца деревни Филатова Гора Псковского района Псковской области, участника Великой Отечественной войны, в 1944 году командира взвода 486-го стрелкового полка 177-й стрелковой дивизии 23-й армии Ленинградского фронта.

Оставив след геройский на земле, ушёл солдат в конце пути на небо. А он был первым парнем на селе, такого парня поискать нам, где бы… И не найти… Другие времена. Но он пример для новых поколений. Когда зовёт великая страна – героя не поставишь на колени.
Героем не родится человек, но в каждом есть хоть капелька героя. Двадцатый век – жестокий, бурный век, не ведавший ни страха, ни покоя. И средь солдат – крестьянский паренёк, 23-летний Алексей Петров, комвзвода. Была война, горел в нём огонёк, а в действиях смекалка и свобода. И для него настал тот главный миг, когда за речку перебравшись тайно, взвод цели обозначенной достиг и разгромил противника буквально, и захватив замшелый, финский дот, ворвавшись внутрь, и оборону заняв, огнём своим отбил атаки взвод, врагов немало и убив, и ранив. И дот стоял, врагами окружён и ладилась на речке переправа, а враг всё ближе: зол, вооружён и бесновалась финская орава: «Сдавайся рус, тебе пришёл кирдык и взятый дот подобие ловушки.» Полезли финны… В тот же самый миг заговорили полковые пушки. То вызвал на себя огонь Петров, враг отступил с потерями большими. Закон войны безжалостно-суров – снаряды всё в округе сокрушили.
Но взвод в том доте всё же уцелел и обеспечил к сроку наступленье, и флаг над переправой заалел, и командиры выиграли время. А финны вскоре вышли из войны, на Ленинградском фронте стало тише. С тех пор среди огромной тишины природа только жаворонков слышит.
За подвиг тот был награждён солдат, и орден Ленина, к нему звезда Героя, на гимнастёрке золотом горят. И ратный труд назвал Герой судьбою.
Он много лет достойно прослужил, полковником армейский путь закончил. Он офицерской честью дорожил. Он настоящим офицером был, короче… Стране советской верным до конца остался он, но и в Россию верил. Не отвернул от трудностей лица, не обивал в штабах высоких двери. Он просто жил, общался с детворой, любил рассказывать о случаях военных, передавая каждый раз настрой, все знания свои — грядущей смене…
Что будет дальше?.. Знает только Бог. Но вечно будет память о Герое. И если Алексей Иваныч смог, то, значит, мы грядущее построим. Без подвигов в России жить нельзя, Герой России – самый первый в деле. А это значит: есть у нас стезя. А это значит: не пропали цели.
P. S. Жизнь человека не вместить в роман, тем более жизнь русского Героя. Пройди по свету хоть десяток стран – нигде рай для Героев не построен. В России будет много трудных лет, от дел поспешных посрывает крыши. Но… время выберет потомок мой – поэт, об Алексее новый стих напишет…


День России

Пасовать перед силой – не стоит. Время ставит землянам задачи. Ведь от трудностей даже герои, хоть и редко случается — плачут. Жизнь приносит свои коррективы, и ударить негаданно может. Жить в России светло и счастливо, ну никак, не удастся – похоже. Потому, что в обществе нашем снова, други, случилось такое, что для тех, кто и сеет, и пашет, нет от бедности горькой покоя.
Впору бедным залиться слезами, клясть житьё своё бедное впору…
Богатей тащит деньги возами, да и прячет те деньги в офшорах. И страна не похвалится ростом, оставаясь в тисках у «ковида». У живущих и бедно, и просто, как заноза, на сердце обида.
Трудно быть на Руси патриотом, мир российский полярно расколот. Слава нынче и барам, и жмотам, а не тем, у кого серп и молот…
Нам всем миром бы встать воедино, чтоб царили и воля, и счастье, чтоб расправить согбенные спины и чтоб канули в Лету напасти. «На Россию охотников много», враз растащат Отчизну хапуги. Только вместе, да с Божьей подмогой, отстоим нашу целостность, други.
Только вместе, а как же иначе, только вместе – такой вот настрой, и герои, случается, плачут, но стоят за Россию горой.
———
«На Россию охотников много» — название книги стихов поэта Ларины Федотовой


Бой и плен
(рассказ солдата)

Начало войны, 41-ый, Орша, Вязьма, Смоленск. Оставляли поля мы слева, а справа пожар деревень. Отступали просёлками пыльными. Где комбат? Его нет, убит. Уйти от пули возможно, но не уйдёшь от судьбы.
Приказ нам: залечь у болота. Лейтенант наш от крика, аж красный… Но тут вдруг раздался вдали гул танков и страшный, и ясный. Танки встретить надо гранатами, видно все, как один, погибнем. Погибать на родной стороне, понимаете ль – очень обидно.
Нас 30, и с нами связистка, лейтенант наш Георгий Валков. Нам не жалко было себя, а связистку, признаться, жалко. Ведь девчонка, лет восемнадцати. Вон, в зеркальце снова смотрится. Тут старикам умирать тяжело. А ей и вовсе не хочется. Только танки всё ближе и ближе, и команда: «Готовься к бою.». Мы по первым танкам ударили, им проход закрыли собою. Мы бились с утра до вечера, был над полем удушливым грохот. Перед Родиной мы поклялись воевать до последнего вздоха. Лейтенант наш убит в окопе, я взрывом отброшен в мох… когда я очнулся повсюду немецкое: «Хенде хох!».
Открыл глаза, поднимаюсь, а в глазах мелькают круги, и фашист прикладом в лопатки подгоняет – быстрее беги. А вокруг горелые танки – досталось проклятым фрицам, и у пленных, идущих в колонне, светлеют разбитые лица.
Новых пленных толкали в колонну, тяжко раненых тут же в расход. И контуженные, словно пьяные, мы брели на солнца заход. А фашисты горланили песни, надрывалась губная гармошка. Нам давали они тумаков, но жратвы не давали ни крошки. Мы шли, и в глаза друг другу было стыдно даже взглянуть. Молча мы помогали слабым, не давали усталым уснуть. Трое шли из соседнего взвода. А за ними, не слишком близко, еле шла, хватаясь за грудь и шатаясь наша связистка. В гимнастёрке и в брюках солдатских, как и все босая, конечно, под «Котовского» была острижена и поэтому не замечена.
Я кой-как до неё добрался, а она и совсем ослабла. Грудь навылет у ней прострелена, и помощь врача бы надо. Она мне как будто обрадовалась. «Умираю,» — говорит – «дядя Вася. А ведь так я хотела пожить, а ведь так я хотела счастья!..» Колонна размеренно движется, нет возможности остановиться. А кровь у неё из груди по каплюхе из раны сочится. Я снял свою гимнастёрку, разорвал, наложил ей жгут, а сзади на нас напирают и в великом смятенье идут. И фашист-охранник заметил, что в колонне случилась заминка и тотчас его автомат в руках застучал, как дубинка. Пули дуры, однако попали: мне в плечо, а ей прямо в сердце. Посмотрел я – она мертва, жизнь земная захлопнула дверцу.
Уходила пленных колонна, но уже без девушки юной. Вот что делали фашистские звери, вот что делали фашистские гунны.
1970 – 2021 г.


Встреча

Девчонке ноги оторвало на войне, она домой вернулась на протезах. Где были ноги, там теперь у ней шарниры мёртвые и мёртвое железо. Не ныть, не плакать. Стон не выжать с губ, вздохнуть глубоко и расправить плечи. А за углом ждёт мама, отчий дом и сто шагов до выстраданной встречи.
Вошла в калитку, распахнула дверь… У мамы тесто, сжатое в ладони… «Валюша, Валечка, кровиночка моя…» и скорбь и радость, будто на иконе. Ах, сколько силы в нежных поцелуях! Ах, сколько радости и сколько добрых слов… «Валюша милая, прости меня, старуху, хоть встала рано – завтрак не готов. Садись родимая и отдыхай с дороги, а я с блинами мигом у огня. Ты мне писала, что попало в ноги… И эта палка, ты прости меня…».
«Ты, мама, за меня не беспокойся, я до войны блины умела печь. Ты отдохни, ведь встала утром рано и днём не будет времени прилечь. А палка?.. Знаешь, не нужна мне палка. Я эту палку тотчас брошу в сени…». Всё та же полка книжек на стене и на портрете с трубкою – Есенин…
Но вот блины готовы, сало, хрен и чёрный хлеб на ломтики нарезан. Валюша села с матерью за стол тихонько, чтоб не скрипнули протезы.
Им первой чаркой помянуть пришлось отца, что подорвался в поле минном, второй – братишку – гвардии бойца, погибшего под городом Берлином. А третью выпили за радость всех Побед, за небо мирное над мирными полями… И вдруг заплакали по женскому – навзрыд, войной измученные: дочь и мама.
И плача, дочь рассказом о войне пыталась оттянуть судьбы развязку: «Да, мама, очень страшно на войне, на чёртову похоже свистопляску. И бой идёт. В бою не до наград, а только сдерживай врагов, насевших, лавы…» И мать тихонько гладила рукой единственный у дочки орден Славы.
А дочка думала: «Не знает мать моя, что я в бою том потеряла ноги…» От тишины кружи́тся голова и хочется прилечь после дороги. Вот её комнатка уютна и мала, и довоенное на спинке стула — платье… и надо ей, чтоб мать не догадалась, протезы сунуть к стенке под кроватью. Прошёл лишь час, и одеяло – на пол… Красивых ног, уже заживших срезы — вдруг видит мать, и на колени встав, целует эти культи и протезы.


Светлой памяти Героев 6 Роты

Жизнь начать бы с чистого листа, и по ней расставить свои вехи… Есть на белом свете высота, где текли по склону крови реки. Памятью сердец не излечить, всё пройдёт, а времени так мало. Только надо жизнь свою прожить, как герой-десантник Достовалов. Двадцать лет, как с нами нет его, и земля героям русским – пухом. Над врагами в полный рост встаёт подполковник Марк Евтюхин.
И характер наш не одолеть, коль стоять, то до последней точки, чтоб ни о чём, нигде не сожалеть… Лишь на войне цветут свои цветочки: по камуфляжу, яркие, как мак, от вражьей пули, из груди пробитой. И многим не понять: «Да как же так? В России парни сделались убиты».
Они б прибавили к своим по двадцать лет и вышли многие, заслуженно, в отставку… Но не для них сияет солнца свет и с внуками не им идти на травку…
Вопроса не было: стоять иль пропустить?.. Стоять во имя Родины-России! Стоять и вражьи силы извести, хоть у врагов превосходящи силы. Коль есть приказ, то надо бой принять, пускай подмога явится не скоро, и перед боем всех друзей обнять, и защитить и этот лес, и горы. Подмога шла, но встретил их в лицо огонь кинжальный – не дошли до цели. Лишь Достовалов с горсткою бойцов сумел прийти туда, где пули пели.
Они погибли, честь не уронив и положив врагов вокруг не мало. Что это было? Высших чувств порыв, иль в Горних высях музыка играла?..
А ваххабиты замели следы, и выгораживать себя не перестали… В Чечне свободной расцвели сады, и в Грозном зданья из стекла и стали. И на горе стоит Поклонный Крест. Отслужат здесь смиренно панихиду. И разлетится далеко окрест в горах чеченских, неприступных с виду, глас пастыря, как глас бойца, что не позволил злу играть победу. Во имя Духа, Сына и Отца, которым путь геройской роты ведом.
На небесах сыны родной страны, они всечасно в праведном дозоре. В день первый марта, в первый день весны, в сердцах людей вселенской скорби – горе.
Его не выплакать и не избыть вовек, и что-то мало помогает время… Знать потому приважен человек таскать по жизни совести беремя.
А белый «купол» виден с небеси, и подписи под «куполом» летают… И люди во всех краешках Руси Героев добрым словом поминают!..


Родившимся после войны

Мы Великой Победы наследники, нам её передали отцы. Мы в строю, и пока не последние, мы пока что, мой друг, молодцы. И путей нами множество пройдено, и ударных свершений не счесть. У нас есть наша милая Родина и трудиться желание есть. Мы заводами и новостройками умножали величье страны. В том, что сломана жизнь перестройками, нету нашей, товарищ, вины. Жить старались по чести, по совести, чтоб в стране ни случалось, всегда. Все печали что были и горести, словно лёд, уносила вода.
Что ж теперь?.. Новый идол назначен – этот идол — телец золотой. Для простых людей, это значит, вспоминается благом застой. И поверить так трудно, дружище, что в стране мы своей – чужаки, не хватает нам денег и пищи, и никто не протянет руки.
Вон – проносятся вдаль иномарки, в них чиновники, как на подбор… Неужели – Победа насмарку? Неужели страну – под забор?


Одна

На свете Родина одна, куда ни глянь, а лучше нету… На то, что честь страны задета, должны ответить мы сполна. Да, унижать горазды нас, склонять, да так, чтоб не подняться, чтоб нам самих себя бояться, и чтоб открыть не смели глаз. Мы столько вытерпеть смогли, мы выдержали все невзгоды. Пусть нам завидуют народы — мы честь и правду сберегли. И продолжаем мирно жить, и трудности нас не умучат. Мы знаем, что нам сделать лучше, и с кем надёжнее дружить.
Мы знаем многое… Но всё ж, не всё так ладно между нами. Капитализм подвёл нас к драме: возвысил зло, посеял ложь. Мы не согласны – правда есть, она средь нас живёт доныне, она не сгинула в трясине капиталистических чудес.
И пусть нам говорят иное, что можно Родину купить, а не лелеять, не любить, не восхищаться ей весною. Как неуместно здесь «купить». Ведь Родина для всех – навеки. Она, как стержень, в человеке с предназначением – любить.
И всё – не надо потакать тем, кто не мыслит о России, кто перенёс свои усилия в другие страны… Благодать себе в другом создали месте, а здесь в России нефть качать, чтоб ублажать чужую рать заместо совести и чести…
На свете Родина одна, другой не будет и в помине… И небосвод над полем — синий, и тропка синяя средь льна.
А что теперь?..
21-ый год и 21-ый век – всё совместилось и совпало вроде. А я по-прежнему пишу лишь о природе. Такой я – дюже скучный человек. Одна природа мне даёт понять: ничто не вечно в мире под Луною. Бывает лучше разве что – весною, когда весь мир являет благодать.
А что теперь?.. Пока просвета нет. Короновирус не изжит в России, и все вокруг надолго загрустили, поскольку пандемией всяк задет. Как важно нам беду пересидеть, иль невидимкой спрятаться за маску, или попасть, хоть ненадолго, в сказку, или упасть в лазоревую цветь, иль наконец закрыть покрепче дверь от тех, кто к нам хотел впустить невзгоды под знаком расширения свободы и увеличения потерь.
А мы уж разберёмся что к чему, и не потерпим никаких указок. Да, мы хотим, чтоб было всё и сразу, и не хотим всю жизнь носить суму. И пусть по жизни трудностей не счесть, их и в грядущем видится немало. Но Русь стоит, как и всегда стояла, и продолжает потихоньку цвесть. Она цветёт среди простых людей. Она цветёт улыбкою ребёнка. Она смеётся на гуляньях звонко, да так, что смех тот слышится везде, где есть домишек неказистых ряд, где намело вдоль улиц горы снега, где под охраной дуба-оберега Русь сохраняет бодрости заряд…
Средь нас, простых, живёт советский строй. Он помогает выдержать невзгоды. Пускай с тех пор прошли-промчались годы и не советским сделался настрой. Богатым людям нелегко понять, тех, кто живёт с зарплаты до зарплаты, тех, о которых слава шла когда-то, и у которых нечего отнять…
Живи страна! Нам хорошо с тобой под этим небом голубым да синим. Как нынче ярок на берёзах иней и на кустах, что сгрудились гурьбой. Гуляй страна! Гуляй простой народ! Смотри, как славно вызвездило к ночи. Нам день грядущий счастье напророчит и за собою в дали поведёт. Гуляй народ отдельно от господ. Пути у нас вовеки не сойдутся. И мы не будем перед вами гнуться. Пускай простой, но гордый мы народ.
И кто бы что не говорил сейчас, есть две России в 21-ом веке. Одна в простом осталась человеке, другую захватил господский класс. Идём мы параллельно много лет, да и задачи разные решаем. Одни лелеют нивы с урожаем, другие «пилят» в свой карман бюджет. Одни — живут в «хрущёвках» много лет, а у других – огромные поместья. Вы видели когда-нибудь их вместе? Не вхож простой в сей барский кабинет. Богатые – анклав в родной стране. И в дни печали у богатых – счастье. Они при деле, и всегда при власти. Они в России, и как будто – вне…
И я подумал: как же занесло меня далёко от моих пейзажей… Душа народа русского на страже, а это значит – победим мы зло.


Не с чистого листа

Бывает с трудностями справиться нельзя, и так навалятся, что не дают прохода. И вдруг окажется, что новая стезя становится обузой для народа. Всё поменялось в мире с неких пор, капитализм всю жизнь переиначил, сорвался он лавиной снежной с гор, похоронив победы и удачи. Назад нельзя, и хода нет вперёд, а есть какая-то немыслимая бездна, и ждёт народ опять жестокий гнёт — для работодателей весьма полезный. Капиталисты любят говорить, что им народ не надобен в грядущем, что роботами надо заменить простых людей в столетии текущем. И что, коль скоро в бездну упадут, их этот факт ничуть не озаботит. В век цифровой отменят всякий труд, лишь роботов оставят на работе. Всё — только деньги и везде они: и в виртуальном, и в земном пространстве. Нам в будущем сулят такие дни, когда простой народ погрязнет в пьянстве. А через пьянство в никуда пути, ведь пьяница не сеет и не пашет. Одна забота, как вина найти, а не о том, чтоб дом был полной чашей.
А что потом?.. Ужели тупики? Ужели песни все давно пропеты? И некому встречаться у реки и в интернете сгинули поэты? Но господам поэты не нужны, гораздо проще завести собаку, иль на виду у всей большой страны устроить то аварию, то драку. Тогда цифровизация при чём, когда богатства выше новых знаний. Кому Россию подпирать плечом, кому из граждан проявлять старанье?
У капитала лишь один ответ, затверженный издревле и навеки, что если выгоды от дела нет, то и заботы нет о человеке.
Народ стоит у бездны на краю, один лишь шаг и будет слишком поздно. За 30 лет не стали жить в раю, зато теперь сподобились жить розно. И это в героической стране, где каждый камень залит русской кровью, фашизм победившей в злой войне и одарившей мир своей любовью…
А капитал свои законы гнёт, нажива застит людям неба своды. В стране великой появился гнёт богатых, вместо счастья и свободы. И рудники, и шахты — всю страну богатые к рукам своим прибрали. В полях не наших привечать весну, и созерцать вдали не наши дали нам остаётся…
И души полёт не совершить уже к свободе, к свету. И человек, как прежде, не поёт и стимулов для песен нынче нету. Когда есть всё для творчества у нас, когда душа другой душе открыта, простых людей убрать решили с глаз, зато на первый план пришла элита. И всё, что есть хорошего пока, капитализм изнутри сжигает, похоже он утратил берега иль у него позиция такая?..
Богатым – всё, а бедным блага — чуть, (в пределах потребительской корзины). И не дают ни охнуть, ни вздохнуть глухих протестов сжатые пружины. Народу жизнь даётся нелегко, да и в грядущем радости не видно. Цифровизация заменит молоко субстанцией какой-нибудь гибридной…
Народу надо знанья сохранить, и жить нельзя лишь крохи потребляя. С советским прошлым порванная нить, едва ль кого-то сильно вдохновляет. А капитал шагает по стране, инфляция — его большая палка. Пришла инфекция жестокая извне, но капиталу жителей не жалко. «Задрали» цены, денежки гребут, про здравый смысл и совесть нету речи, ещё не поздно выставить табу дельцам, что сели Родине на плечи.
Вскинь голову, разумный человек, и осмотрись вокруг себя неспешно. Мы долго ждали 21-ый век, и он пришёл и праведный, и грешный. Нам столько дел виднелось впереди, нам столько счастья впереди виднелось, но капитал закрыл для нас пути и ощущенье счастья разлетелось. И непонятно, дружбу с кем водить, кто не обманет, не предаст, поможет, чтобы Россию снова возродить, ведь отставать от лидеров негоже.
Как это сделать? Много надо сил, и воли, и умений надо много, чтоб открывалась снова на Руси для добрых дел великая дорога. И чтоб никто не думал впопыхах, что для России нет теперь причала, жить надо нам, за совесть, не за страх и чтоб любовью Родина крепчала.
С капитализмом нет вперёд пути, он похвальбы народной вряд ли стоит. России путь свой правильный найти и вырастить для Родины героев – задача, скажет прямо, не проста, но у народа есть на это силы, ведь начинать не с чистого листа – из опыта огромного России.


Ипподром закрыли

За рекой дальних зорь половодье, день уходит в пятом часу. И ездок опускает поводья, не надеясь заметить красу. В декабре красивого мало, листьев нет и цветов не найти. Птица-тройка, ужели ты встала, неужели нет дальше пути? Ведь когда-то вперёд ты летела и тобой восхищалась страна. А теперь такое вот дело — никому в стране не нужна. Ведь когда-то было отрадно прокатиться на лошади вскачь… А теперь мне скажут: «Да, ладно, толку нет никакого от кляч».
Всё давным-давно полонили в жизни нашей поспешной авто. Рысаки, даже в пене и в мыле для теперешних граждан не то. Им подай скоростные машины, им подай внедорожников рать. Скоростями донельзя большими время быстрое догонять — им приходится… Всех захватила скоротечность решений и встреч. Всех по жизни так закрутило, что здоровья не уберечь.
Мир не будет таким, как был прежде, время выкроить трудно для сна. Мир живёт в постоянной надежде, даже если не скоро весна, даже если мир в вечной тревоге, даже если средь белого дня он промчится вдаль по дороге, и в пути не заметит меня. Я с дороги сойду на обочину и на сердце не будет обид. Мир сегодня, такой озабоченный: мчится в дали и лечит «Covid» …
Ну, а где-то в деревне повозка. На повозке с вожжами старик. И стоит заневестясь, берёзка, и пешком чешет к дому кулик.


Жилец

Облетели кусты и деревья, палый лист кроет землю вокруг. И затихла как будто деревня, потемнел недокошенный луг. И уехали дачники в город, увезли и котов, и собак. Льют дождиные капли за ворот и с капустой заквашенной – бак. Всё готово к снегам, да и к стуже, приготовлены книжки и плед. Молоко в белой чашке на ужин, сала шмат розовеет в обед. И поленница дров вдоль сарая, и в подвале картошки одёр… Ветер мчится вдоль улиц, играя, замирает на глади озёр. Застеклилась у озера кромка, забелела трава у дорог. Там, где пели соловушки звонко, клён под ветром холодным продрог…
А в субботу затопится баня и запахнет сосновой смолой. И жильцу чуть порадостней станет, вспоминая о жизни былой. Было в жизни событий так много, совершил он в деревню побег. Утром долго он молится Богу и молитвы ему – оберег.
Баня топится, угли пылают и развешена веников рать. Он ведь чувствует, он ведь знает – сыновья приедут опять. И в отцовской попарятся бане, счастьем снова наполнится дом. В город дальний уедут по рани…
Только всё это будет потом. А пока за околицей мглисто, в ноябре – бледно-серые дни… Бани дух горьковато-смолистый и старик в той деревне — одни.


Об осени

Волшебный мир осенних далей!.. Что с этим делать, как мне быть? Я нынче гость на карнавале, чтоб край родимый полюбить. Не знаю я, но может статься, что без любви просвета нет, что можно без любви остаться и тем обидеть белый свет…
Быть может осень мне поможет, подскажет что-нибудь в ответ, когда до трепета, до дрожи во мне сияет листьев свет. Когда вокруг нарядны кроны берёз, рябин и тополей, мне остаётся быть влюблённым и в ширь лесов, и в тишь аллей. Мне остаётся быть ранимым, всё близко к сердцу принимать. Промчит и эта осень мимо, даруя людям благодать.
И я проеду мимо тоже, оставив в памяти моей осины вид багряно-рыжий и охру старых тополей. И память каждый год листая, опять как будто в первый раз, листва на клёнах золотая, на липах — цвета карих глаз. Калины листья, как медяшки, листы рябины – лисий мех. Жаль, время не даёт поблажки или каких-нибудь утех. Но даст понять, что много пройдено, что мир таинственно велик и что вокруг Светлица-Родина и среди жёлтых ив – родник.


Дождь

Дождь, словно мячик, прыгает по крыше, а после с шумом устремится вниз. Жесть на дожде поёт и гулко дышит и это её маленький каприз. Смывает дождь усталости земные, поит растенья и бодрит людей, приводит все старанья посевные к её превосходительству – воде. Ждать от природы милостей не надо. Быть постоянно надо начеку. Бывает дождь значимым, как награда, бывает, нагоняет вмиг тоску. Коль льёт, так льёт и перестать не может, пробил насквозь листву дубов и лип, наполнил вмиг лугов зелёных ложе и нет просветов никаких в дали. Он густо льёт на яблони и груши, он мочит всё, на что положит глаз. И человек уж ищет где посуше, под крышу он отправиться горазд.
Под крышей-зонтиком идти и в дождь отрадно, закрылся город тысячей зонтов, стучит по зонтикам он весело и ладно, да так, что каждый погулять готов с любимой вместе… Дождь нам не помеха, когда в обнимку городом идём, и шлёпаем по лужам в брызгах смеха. Нам хорошо и весело вдвоём. И сразу мы ещё родней и ближе, нам фору дождь уверенно даёт. Он нам слова, как будто капли, нижет и направляет наших чувств полёт.
Казалось, всё. Ну, погуляли – хватит, промокли ноги и не стало слов… А дождь идёт, дождинки в лужах прячет и поливает землю – будь здоров. Те лужи, что скопились на асфальте, блестят огнями рыжих фонарей. Берёзы свои вымокшие платья развесят для просушки на дворе, наверно, завтра.
Дождь уйдёт под утро и заиграет солнце в вышине. И что-то доброе произойдёт как будто и что-то светлое придёт к тебе и мне.


***

В суете и буден, и торжеств мы забываем о душе ранимой. Нам кажется, что все печали мимо, и праздновать вовек не надоест…
Тогда в наш мир являются цари и нам диктуют, как нам жить на свете.
Ведь для царей народы, словно дети. Опека – главное. С зари и до зари слова высокие сказать есть мастаки про хлеб насущный людям, забывая, что есть любовь от края и до края, как струй теченье в пламени реки…
В хитросплетенье планов и идей толкуют все о бизнесе успешном. В нём людям роль не выдана, конечно. Радей о том, цари, иль не радей. Беднее с каждым годом отчий край, и сельским жителям давно не до успеха. Капиталист с деньгами в рай уехал. А труженик? Достраивать сарай…
Что будет дальше?.. Стоит лишь гадать… Нужна забота о душе ранимой, нужна забота о стране родимой, чтоб к людям нисходила благодать…


Горончарово

Из памяти страны вычёркивать нельзя ни строчки из стихов, ни буквы из газеты. Они для нас с тобой, как вечные друзья, чтоб понимать: кто – ты и где – ты. Названья деревень, названья русских сёл легко отдать в урочища названье, ведь каждый старожил и каждый новосёл своей судьбы не ведают заранее.
Дворянскому гнезду не пережить свой век, хоть было время – жизнь его блистала… И вот уже руины кроет снег, и вот уже руин почти не стало. А было время – строил человек, трудами многих возводил жилище. А что теперь – пустынны лона рек, да средь кустов осенний ветер свищет.
Доколе можно, под откос скользя, нам забывать откуда корни наши.
Пусть говорят, что прошлым жить нельзя, но очень трудно жить и настоящим…
Ах, память!.. В ней звенели голоса – детей и взрослых радостные крики. Ужель ушла той жизни полоса, ужель нет дела даже до великих?..
В старинной роще свищет соловей, остатки в роще липовой аллеи. Ужели в современной голове нет ничего компьютера милее?.. Знать потому, наверно, наплевать на то, что будет завтра в нашем веке. На Бога остаётся уповать, чтоб пробудил он совесть в человеке. Быть может, он подскажет, как нам быть, как избежать крамолы и раскола, чтоб осторожно, бережно любить: и бывший дом дворянский, клуб и школу. Отметить место, дать ориентир, поставить знак, а может быть – часовню и охватить забытый старый мир необходимой, трепетной любовью.
И не вычёркивать, такого права нет, не ставить точку жирную в итоге, чтоб не ругать потом весь белый свет, когда начнём искать иголку в стоге. Примет не будет бывшего жилья. Промчатся годы и пройдут все сроки, ведь ничего тогда вернуть нельзя тем, кто забыл и корни, и истоки.

*Село Горончарово Островского уезда, Псковской губернии – родина декабриста М. А. Назимова.


Без заботы

ЗарослИ кустами поля, занесло их снегом зыбучим. В феврале отдыхает земля, что же, может быть, этого лучше. Но печаль душу чуткую гнёт, к горизонту уносит далёко. Это только селянин поймёт, отчего здесь хозяйкой сорока.
И куда ни направишься вдаль – всё кусты, чернотал да осины. А вокруг незлобивый февраль с небосводом таинственно синим.
«Где вы, люди?..» Ни слова в ответ, низко стелется в поле позёмка. Среди зимних особых примет – ничего, только зарослей кромка. А когда-то зимой на поля вывозили навоз из конюшен. Что теперь – без заботы земля и уклад тот забыт и порушен.
«Эй вы, люди?..» В ответ тишина, или может сорока стрекочет… Говорят – всё ломает война, лишь война запустенье пророчит. Огляжусь – нет войны никакой, те ж лога, те ж лядины, увалы… И такой небывалый покой, и какой-то разор небывалый.


Пушкин с нами

Давай поедем в Пушкинские Горы под сень тригорских и дубов, и лип. Давай поедем, милая, коль скоро здесь гостевал любезный нам пиит.
Сюда он приезжать любил под вечер, отведать жжёнки и румяных дуль. О, как же радовалось встрече — семейство Осиповых-Вульф. В непринуждённых дружеских беседах текли неспешно в осень вечера. А он читал поэмы напоследок и дамы раскрывали веера.
Он всех любил отеческой любовью, со всеми – обходителен и мил. С хозяйкой, что кляла судьбину вдовью, он о высоких чувствах говорил. И барышни его боготворили, и друг Языков дифирамбы пел. А он как лошадь загнанная, в мыле, в родной стране остался не у дел.
В глуши, в деревне, где одна сорока приносит вести на своём хвосте, он слышал голос Родины высокий, и строчки появлялись на листе…
С тех пор прошли почти что два столетья, мир стал на удивление другим.
Иные дали нам, живущим, светят, места другие топчут сапоги. Но есть на свете Пушкинские Горы, и Сороть, и Михайловское есть, и путь высокий и намоленный, который даёт от главной цели не свернуть. Там светлый дом и вечер бросил тени. И в парке шепчутся о чём-то дуб и клён… Здесь жил в трудах Великий Русский Гений, в день вечной скорби вспомните о нём.


Рынок

Рынок всё разделил и расставил, но не так, как хотелось народу. Сделал он исключенье из правил господам-толстосумам в угоду. Разогнал по углам живущих, бóльший угол отдал богатеям, а совсем малоимущим – у порога, как встарь лакеям.
Нет меж ними и малой связи и духовной близости нету. Эти герцоги, эти князи захватить готовы планету. И сейчас они всех главнее, у них мир земной под контролем. А простые живут беднее: из неволи попали в неволю. Но зато, как вольготно богатым, оттого — нет внимания к людям. Оставляют народ без зарплаты, будто есть мы отныне не будем. Оставляют без веры и счастья, поселяют и злость, и усталость. Дайте нам, пришедшие к власти, хоть надежды самую малость.
В нас остались, как память вечная, как по жизни достойный пример, как чувство любви бесконечное, незабвенный — СССР.


Послесловие

Осенне высветлены дали, в деревне тишина и сон. И все умчались вдруг печали другим печалям в унисон. Синица тенькает на ветке, и фрукты падают в саду, и осень по своей разметке закрыла лилии в пруду.
А солнце лаской приголубит, согреет каждого из нас. И даже в старом сельском клубе мечты светильник не угас. Туда придут три старикана и две старушки подойдут, и будет взят с одним баяном последний вражеский редут. А тот редут, конечно, старость… Но что увидим в клубе мы – кружились в вальсе шумно пары, взяв где-то молодость взаймы. А после…
Выйдя на дорожку… старушку взяв под локоток… вдвоём поплачутся немножко, свершив ещё один виток в судьбе своей, такой ранимой, такой отчаянно большой…
Они идут, печали мимо, и отдыхают всей душой!


***

Человек задумался опять. И о чём же? Да о смысле жизни. Но ему, похоже, наплевать на того, кто скажет в укоризне: «Ты зачем юродивый живёшь? Ты смешишь людей разумных только. Перед сильным пробегает дрожь, перед слабым нет её нисколько. Ты сжимаешь в гневе кулаки, чтоб разжать их тут же перед сильным. Так ведут себя лишь дураки, самые, что ни на есть, дебильные. Правду-матку высказать невмочь и поэтому ты лебезишь словами. На душе твоей чернеет ночь, будто бездна между островами…».
Жизнь прожить достойно – это как? В современном мире нет ответа. Вроде жизнь твоя в твоих руках, а в реальности – такого нету. Вот и призадумаешься тут, от проблем закроешься делами…
А ромашки на лугу цветут и звенят коняги удилами…


Одуванчики

Одуванчики я пожалею, их красивых таких – не скошу… Потому что не делаюсь злее, потому что, как прежде, дышу этим воздухом пряным и чистым, напоённым медвяной росой, потому что в лугах серебристых прохожу — словно в детстве – босой, потому что… пускай разлетятся «парашютики» резвой гурьбой, потому что захочется, братцы, хоть однажды остаться собой.
Мир велик, в мире много печалей, но приветят нас «солнышки» вдруг, когда мы от проблем всех отчалив, за деревней уйдём в росный луг.
Одуванчиков тихое буйство пожалею – не стану косить, чтобы самые светлые чувства он помог навсегда воскресить. Чтобы мы в нашей жизни беспечной или трудной сумели спастись… Мир нам дан бесконечный и вечный, и в нём самое главное – жизнь!


Про толерантность

Вот сейчас толерантность в почёте… Только где та очерчена грань, если вы что-то против начнёте говорить, отвечая на брань: если вы не поверите лживым и скрывающим правду словам, если кто-то раздут от наживы и качает свои права.
Толерантность какая поможет, если снова грохочет теракт: если люди до боли, до дрожи жить не знают с бандитами как.
Море жизни штормит, и кидает нашу лодку то кверху, то вниз. И никто в этой лодке не знает приготовленный бурей сюрприз. Безопасно ли в ней находиться, если в лодке и ссоры, и гам? Остаётся лишь тихо молиться, чтоб прибило к родным берегам. Остаётся поверить – везенью, силе праведных, ласковых слов…
Чтоб Господь дал народам терпенье, толерантности вместо – Любовь!


Про экологию

О, этот край забытых сосняков, мшарин, пригорков и осин ветвистых, озёр округлых, тростниковых, чистых – и так с начала до конца веков…
Но вот сюда явился человек. Пригнал к пригорку мощные бульдозеры, обдал бензиновою вонью озеро и харкнул в лучезарный ручеёк, разворошил лесистые холмы, надыбал щебень, и увез на дачи… Лес ужаснётся и дожди заплачут, и прежних мест едва ль узнаем мы.
Что будет дальше? Через год, другой, ландшафт вокруг безжизненно-унылый: песок и камень. Можжевельник хилый трещит под неуверенной ногой. На дне канав – протухшая вода, на дно карьера оползает щебень, и время будто раскатилось в небыль – былой красе не быть здесь никогда…
Так, что же натворил ты, человек? Пустынный край – вот всё твоё наследство…
— «Цель в бизнесе оправдывает средства?» Но разве так в наш просвещённый век?


***

Печальней думы с каждым днём, хоть на дворе весна и лужи, но счастье даже днём с огнём нам не сыскать. Жить стало хуже.
Весна ты дай народу путь, побольше радости, веселья. Судьба поласковее будь, нас одари высокой целью. Россия – чудо соверши, дай нам поверить снова в завтра, чтоб человек жил для души и дел своих был главный автор.
Чтоб в трудном деле и в гульбе – равно – восторги пламенели.
Но как признаешься себе, что жизнь пошла – сплошные мели. А без работы – каково? А без зарплаты – можно ль выжить? О, Боже! Надоумь его – работодателя – из выжиг. С работы выгнал этот жлоб и за труды платить не хочет. И в то же время надо чтоб, хвалили рынок днём и ночью.
Весну-Россию господа унизили «хапком» дремучим… Мчат в дали деньги, как вода, а значит жизнь не станет лучше.


Справедливость

Справедливость гнездится в душе… И чему бы нас ни учили, всё равно будет рай в шалаше среди тех, кого мы любили. По-другому бывает едва ль, но, а если даже бывает, есть у нас бесконечная даль, на которую Русь уповает.
Кто бы, что бы не говорил, и какие бы козни не строил, у России достаточно сил, чтобы вырастить новых героев. Так, бывало, так будет и впредь, хоть в душе, но мы счастье построим. Будем жить, веселиться и петь в яркий полдень над тихой рекою. Кто-то спросит: «В чём суть бытия? Вы душой, словно в детстве остались» … Но для нас приоделась заря в эту ласковость, в эту алость.
Мы готовы любовь принести в каждый дом, как тогда в 45-ом, чтоб Земле хорошеть и цвести, восхищаясь российским солдатом. Справедливость – девиз всех времён, без неё трудно выжить на свете…
Наш высокий «малиновый звон» слышен людям на милой планете.


Весенние пути

И всё-таки весенние пути нам открывают выходы из мрака. Пусть счастье в мире денег не найти. Но чист от снега бок у буерака. И солнышко так ярко и легко нас согревает в этот полдень марта, что мысли наши снова далеко, полны стремлений новых и азарта.
Торопим время, но зачем спешим? Понятно дело – холода «достали». Но вот теперь для чувственной души распахнуты лазоревые дали.
Что будет там?.. Там расцветут сады, там будет музыка и много новых песен, там будет упасённый от беды огромный мир, что и велик, и тесен. Весна-красотка в туфельках пройдёт по подиуму средь цветущих вишен… И воздух, ароматный словно мёд, и ветерок, что в кронах еле слышен. Ей рукоплещут крыльями грачи, ей подпевает ручеёк средь поля… И три берёзки, словно три свечи. Путей весенних — сказочная воля!..


Свобода

Над свободой никто не властен… Она — данная Богом – свобода. Она — воплощённое счастье: и моё, и твоё, и народа…
Над ней потешаться изволят те, кому потешаться с рукИ, подловят её на полслове, а ты возразить – не моги́.
Но свобода, изведав все мУки, и пройдя все земные пути, к нам ласково просится в рУки и лучше её не найти. Красоты родные – свобода, и даль за рекою — она. О ней сочиняются оды. Влюблённым от ней не до сна. В лесу она место находит, и в небе, где тучи – вразлёт. И звонкую песню свободе счастливая птаха поёт.
Пусть внешне бывает жизнь трудная, внутри – вся в сполохах любви. Пусть внешне судьба безрассудная ломает все планы твои.
Как в дали весенние хочется! Туда, где свобода – взахлёб!.. На горке — зелёная рощица и кони помчались в галоп.


Не по нутру

Так хочется любви и мира, и чтоб достаток был в дому… Ну, что ты плачешь моя лира? Хоть понимаю – не пойму. Да, видно, плакать мне охота, коль запустенье и развал. И мой достаток, и работу капитализм оборвал.
Считаю жалкие копейки, хоть обсчитайся – не прожить. Осталось созерцать наклейки и о былых делах тужить…
Никто не обратит вниманье, как я одет, как я обут. Сегодня выдан на закланье, а завтра выдадут на суд. Вдруг уворую где-то что-то, быть может, колбасы чуть-чуть. И вместо славы и почёта тюремный номер шмяк на грудь.
Я не хочу, я честный малый, мне ведом всякий тяжкий труд… Но в нашей смуте небывалой в тюрьму скорее упекут. А хочется большого счастья, чтоб на работу поутру…
В капитализм впихнули власти, который мне не по нутру.


У берёзки

Нынче я у берёзки стою и любуюсь её красотою, весь в раздумье… Как жизнь мою совместить с давней детской мечтою? Вот, смотрю на белеющий ствол, стройно тянется он прямо к тучам. В жизни трудностей я не учёл и впросак попадал неминуче.
Ах, какие длиннющие косы опустились до самой земли! А вокруг в блеске солнечном росы и покосы цветные вдали. Дышит летней истомой округа, зазывает с косою в луга, чтобы выросли друг перед другом, словно в годы былые, стога.
Я спрошу у берёзки плакучей: «Отчего ж косари не идут? Или дождь хлынул не земь из тучи? Иль не стал нужен праведный труд?» Шелестит мне ветвями берёзка, завивает косицы свои: «Знаешь, в мире всё стало не просто, стало меньше добра и любви. Вот и ты, в этот мире лишь странник, лишь охотник за птицей мечты. Раскопай у окна палисадник, посади и морковь, и цветы. Поживи этим сказочным летом в доме детства, и как ни крути, ощути в нём себя не поэтом – земледельцем себя ощути…».
О, берёзка! Провидица, диво. Шелести мне ещё, шелести. Отчего твои речи правдивые отзываются болью в груди? Косари, знаю я, на погосте и в деревне коровушек нет, да и я, завернул к тебе в гости, словно странник и словно поэт.
Я поглажу ствол белый, шершавый и губами коснусь нежных кос…
А вокруг в тишине только травы в ореоле сверкающих рос.


Цитра

Не жалею несбывшихся чувств, что прошло уж того не воротишь. Лишь осталась нежданная грусть где-то там, на крутом повороте. Было много и радостных дней, и был каждый по-своему светел. До манящих, далёких огней я когда-то путь в жизни наметил.
Долго шёл, и огни от меня отступали в далёкие дали. Мне хватало тепла и огня, там, где странного путника ждали.
Что я мог для людей принести – только слово, как Богу молитву, чтоб, зажав это слово в горсти, положить его милость на цитру. А из цитры извлечь не слова, а красивые, нежные звуки. Чтобы стала светлей голова и послушными сделались руки. И тогда веселее шагать, много нас музыкантов бродячих, чтоб бесплатно для бедных играть, иль богатым, за деньги, на дачах.
Вон вдали замелькали огни – впереди древний замок иль город… У ворот снова цитра звенит, хоть певец – некрасив и немолод.


Спрошу у ясеня…

Из-под снега никаких ростков, лишь полыни сохлые верхушки, да следы кабаньи на опушке, да развалины – отметины веков. Ну а жители разъехались отсель. В деревне – пусто, дачников не видно. Но видно, что хозяином здесь зверь, а это для крестьянина обидно.
Автобусы не ходят в глушь давно. И остановки – память о прошедшем, на веки вечные иной покой нашедшем, оставшемся в рассказах и в кино. А солнце зимнее осветит дальний лес, среди осин задержится в лядине. И новых чувств не явится замес на этой обезлюденной равнине.
А кто-то вдаль отправиться горазд: в другие страны, к ласковому морю. А здесь сосна под снегом на угоре и вкруг неё — упругий, снежный наст. Шумит сосна: « А где же молодцЫ? Где мóлодцы и красные деви́цы? Им землю в дар оставили отцы, они же разлетелись, словно птицы».
Метёт позёмка… Возле старых хат она свои косицы заплетает… Спрошу у ясеня: «А разве так бывает?» Ответит ясень: «Я чем виноват?..».


Клён

Постою под раскидистым клёном, и подумаю я о хорошем… Он такой большой и зелёный, а зимою покрыт порошей. Протяну огрубелые руки и кору его нежно поглажу. И как будто сойдут с неба звуки на годов горевую поклажу.
Листья клёна мне машут согласно, красотой я стою, поражённый. Что-то есть такое прекрасное, что исходит к нам в душу от клёнов. Пусть фантазий моих не хватает, рассказать всё, что надо, стихами. Только чувство моё витает вместе с птицами – в птичьем гаме.
Он врос в землю корнями крепко, а листва говорит с облаками. И ветра, что здесь дуют нередко, обхватил он ветвями-руками. Я уйду, ты придёшь – удивишься и под сень его ступишь с любовью…
И всё то, к чему в жизни стремишься, рядом с ним будет радостной новью.


Ели

В этом парке старом и большом, где по весне так звонко птицы пели, я часто отдыхаю всей душой и помогают мне отвлечься ели. Кто их сажал, в какие времена? История едва ли даст ответы. Когда взошли тех елей семена? Отметин никаких в анналах нету.
Ах, как они красуются собой и ветками, как рукавами машут. Над ними тучи носятся гурьбой – они же красят жизнь и душу нашу.
У них бы стойкости занять хотя бы чуть и жизнелюбию нам, людям, поучиться.
Они себе избрали долгий путь, к которому мы все должны стремиться. Их красота пройдёт из века в век, что им, деревьям, наши потрясенья…
И в этот парк грядущий человек придёт гулять однажды, в воскресенье.


Дуб

Среди деревьев это главный рыцарь, стоит раскидист, словно великан.
Другие прячут в непогоду лица. А он?.. Как будто дар особый дан. Упёрт вершиной горделивой в небо, с ветрами дружит много сотен лет, когда-то был источником для хлеба, и слабым был животворящий свет.
Зачем ему примазываться к славе, поскольку он – красивый жизнелюб. С ним нашу силу сравнивать мы вправе, хоть он зовётся очень кратко: Дуб!.. Стоит ли он один среди равнины или в могучем девственном лесу, мы, видя дуб, прямее держим спины и чувствуем и гордость, и красу.
К нему придёт простой российский житель и восхитится мощью боевой, чтобы сильней любить свою обитель, от бед Россию закрывать собой. А люди, не дубы, душой ранимы, век двадцать первый – очень даже крут… Но дуб в дозоре тайном и незримом, как вечности не сдавшийся редут.


Сосна

Любуюсь я столетнею сосной, её огромной, горделивой кроной, такой воздушной, и такой зелёной. Какое царство жизни надо мной. Она впитала соль земли родной, стремилась ввысь, в глубины небосвода. И это вечное явление – свобода сподобилось, но лишь для ней, одной.
Шумят ветра, и ей шуметь с руки, она ведь тоже с непогодой спорит. Она, как мы: и в радости, и в горе, и дни её, как наши, нелегки. Но вот стоит и тянет ввысь она свои вечнозелёные иголки, которые, то мягкие, то колкие, то будто бы по ним бежит волна. Живёт она, вцепившись крепко в грунт, весной побеги, словно это свечи… Что тут сказать, и говорить то нечего, когда в душе от чувств высоких бунт…
Уйду домой. Когда вернусь опять – не ведаю, но только заскучаю, приду я к ней и радость повстречаю, чтоб рядом с ней подумать, помечтать…
Вдыхая воздух правильный, лесной, я делаюсь как будто бы моложе, от чувств нахлынувших, мороз бежит по коже под этой вот красавицей – сосной.


Липа

Постою у липы старинной… Попрошу силёнок у ней. Хоть вокруг деревья — картинные, но мне липа дороже, родней.
И она вне времени года, всегда радовать будет собой. Что ей осень и непогода, что ей ветер и листобой. Она радовать будет цветеньем, гулом пчёл среди жёлтых цветов, своим вечным красивым явленьем среди сёл и среди городов.
В пику стылой, декабрьской хмари, мы достанем её лепестки. По чайку с тобою «ударим», чтобы помыслы были легки. Жбан откроем с пахучим мёдом, и горбушкой в него умакнём, и тогда вперёд, на полгода, мы от хворей себя спасём.
Даже в инее – липа-молодка. До чего же она — хороша!
Почивает и тихо, и кротко под корой лубяная душа.


Тополя

Дифирамбы мои тополям, их довольно растёт по полям, их довольно растёт в городах, в них прибежище песен и птах. Ах, какие они молодцы! Не о них ли звенят бубенцы возле трактов и трудных дорог, там, где дуб без воды изнемог. И растут нескончаемо ввысь. Небо им – искромётная близь.
Белым пухом пылят тополя, будто снегом покрылась земля, будто время настало для встреч, будто тяжести падают с плеч, будто время свиданий опять – до рассвета с любимой гулять.
Тополя на ветру шелестят, к добрым людям поближе хотят… И ещё слышу в тёмной ночи́ – сердце дерева громко стучит всё о том же: о счастье любить, о вере – без неё не прожить, и о том, что нельзя без тепла, и о том, что жизнь вправду мила, и о том, что в древесной груди много чувств, но они впереди…
Вот растут среди нас тополя и светлей наша Матерь-Земля!


Лиственница

Пушистой, мягкой хвоей чуть шурша, она растёт раскидисто и ярко. Её древесная, невинная душа занесена в особый статус парка. Я на свиданье нынче к ней приду, её стволом огромным полюбуюсь. Она вся вот такая – на виду – красивая… Нисколько не рисуясь, скажу Вам, к ней симпатий не тая, что жизнь без этой лиственницы может: была б другою, и в родных краях нет равных ей иль на неё похожих.
Представить город трудно без неё, и этот парк, и эту вот тропинку… Не оттого ль душа моя поёт, что здесь с любимой я гулял в обнимку.
Прижилась северянка с дальних мест и парку служит явным украшеньем. Над ней мне слышен Божий Благовест, который душу лечит утешеньем. Пройдут года, быть может, сотня лет. Она всё также Вам помашет хвоей. А может быть сюда придёт поэт, искать под ней любви, стихов, покоя…


Ясень

Мы жизнь свою едва ли чем-то скрасим. Она у нас в полоску, так сказать. Но есть в красивом парке старый ясень, который людям радует глаза. Он радует красой могучих веток, пахучей свежестью изнеженных листов…
Я так скажу, что он по всем приметам лет сто, как минимум, прожить ещё готов.
Здесь воздух чист, здесь дышится свободно. Ничто не растревожит сон веков. Здесь наша жизнь, всегда на что-то годная, ломает силу суетных оков.
Вон посмотри – смеются в парке дети, беспечностью наполнив грешный мир…
Живёт столетний ясень на планете. И мой, и твой, и чей-нибудь – кумир.


Имущему

Как выживать на грани бытия? Извечна эта мысль в человеке… А у тебя есть дело, дом, семья, и планов «громадьё» и чувства реки. Но средь людей такой ты не один, всё, что тебе, то и другим присуще. Твои свершенья зреют впереди, они приметны среди всех живущих.
Нам не хватает правильных идей, и без мечты, так трудно жить на свете. А ты другой средь множества людей, живущих с верой светлой на планете. Ты мыслью доброй в небо воспари и тех пойми, кто не нашёл дороги. Простых людей за всё благодари, люби людей и нищих, и убогих.
Тогда идёшь ты правильным путём, когда любовь в тебе пылает жаром. Тогда опорой станет отчий дом, тогда согреет душу ватник старый. А где-то там и Божии слова, что ниспадают вековечной новью. Люби людей, чтоб крУгом голова, чтоб Ангелы слетались к изголовью.
А деньги что? Как сорная трава, что не даёт подняться розе алой. И если выгодой забита голова, то чувств в душе бывает очень мало. Тем чувствам не подняться к небесам, и в Божьей вере им не угнездиться. Ты сделай так, ты догадайся сам, чтоб у людей светлее стали лица. Чтоб каждый был и счастлив и любим, и никогда бы не была на грани — жизнь Человека, что душой раним, а может даже — прямо в сердце ранен.
А что ещё? Не нужно ничего, коль есть в достатке совести и воли. Мы – люди! Мы – подобие Его! И нету на Земле счастливей доли!


Ушедшие из деревни

Мы ходили путями целинными, рвались в море, в таёжные чащи, и гордились делами былинными и поступками настоящими. Но забыли свою околицу, отчий дом с вырезными ставнями – всё хотелось вдали обустроиться и не помнить родимое, давнее.
Покорять удавалось вершины, и гореть на любимом деле. В гаражах появлялись машины, и о нас заголовки пестрели. Только всё это было когда-то, в том далёком теперь СССР-е. Вековечна проблема, ребята, сохранить мы его не сумели.
И теперь иногда – седовласыми – приезжаем в забитые хаты, опустели деревни безглазые, как полёгшие в поле солдаты. Всё скупили вокруг бизнесмены. Для чего? И неведомо даже.
Не такой мы хотели смены. Не такой на душе поклажи…


***

«Человек – это звучит гордо!..» — мы говорим сгоряча, чтоб не давали нам в морду, чтоб не кормить палача. Нету противней на свете должности, чем палач. Лучше будем как дети, и будем играть в мяч. Будем петь свои песни, бегать от радости вскачь. Будем жить интересней, на кой нам сдался палач?
Ты, господин – безработный, выращивай лучше салат, ведь мир такой беззаботный и каждый каждому – рад. В мире, где всё гармонично, и редко, где слышится плач, все понимают отлично — народу не нужен палач.
Вот только, когда будет это, людям не знамо ничуть… На все, на стороны света труден выбранный путь. Кто-то блуждает в потёмках, кого-то уводят враги. Пусто в душе и в котомке, и впереди ни зги.
Богом дана свобода, ночью холодной — свеча, пугалом для огорода – мантия палача.


Мир

Можно сколь угодно восхищаться — героями, и каждый — наш кумир… Но всё-таки важней всего, признаться, для всех землян – надёжный, прочный мир. Пусть много говорят вожди о славе, и то, что сила – главное теперь. Но забывать никто из нас не в праве, что коль война – то множество потерь, и разрушений, и разбитых судеб, и неуверенности просто тихо жить…
Ведь мир достался очень трудно людям, и так тонка любви и счастья нить.
Поэтому и я, как все, надеюсь, что в мирной жизни есть резон и толк, не потому ль ведёт к заветной цели везде и всюду наш Бессмертный полк. И наши деды, и отцы, и братья за нами смотрят сверху, с небеси. За нас, за всех им надобно сражаться, чтоб счастье жило вечно на Руси.
Дай силу, Боже, укрепи нам души, спаси от войн всех жителей Земли…
А ты, землянин, становись и слушай, как в даль летят, курлыча, журавли.


В свете памяти

Забывать начинаю о детстве, ведь всё дальше оно от меня. Но вот в этом спасительном средстве было столько любви и огня, было столько восторженной яви, было столько веселья всегда… Пусть то время никто не прославил – отлетели в далёко года.
Но в минуты раздумий глубоких вдруг увижу воочию я средь видений размытых далёких: и деревню, и сад, и поля. Эта память даётся нам свыше, это тоже есть умственный труд. Только чувства с годами всё тише – ничего не поделаешь тут…
Там остались мальчишки, девчонки. Да и сам я – конечно, другой. О любимой, родимой сторонке стала память такой дорогой.
Забывать – это было бы слишком, и поэтому – время, постой. Пусть остались девчонки, мальчишки где-то там, за незримой чертой, и пусть время летит без оглядки, невозможно его удержать. Лишь бы память держалась в порядке, чтобы в детство я мог убежать.


Путь Христа

Идём путём Христа, поскольку и сегодня, равно как и две тыщи лет назад, остались те, кто фарисеям сродни, и зло прошло насквозь земной наш сад.
Опять одни стоят у власти и у денег, свой пир сегодня празднует порок. Простым остались лишь совок да веник, и вместе с ними плачет в небе Бог. И словно чаша, что полна с краями, так наши души наполняет боль. Одни сегодня жарятся в Майами, других спасает дачная юдоль. Нас жмут и жмут, как будто выжимают остатки силы, воли и ума. Они, богатые, похоже, точно знают, что нищих ждут и посох, и сума. Власть и богатство – два кита, которых элита оседлала всей гурьбой…
Нам остаётся верить в то, что скоро Христос опять закроет нас собой.
Голгофа, крест – восторги фарисеев, но даль небес прозрачна и чиста! И люди будут верить в воскресенье и в новый подвиг вечного Христа!


Войдём

За поворотом – церковь белая, до горизонта — синева. В миг потерялись мысли смелые и улетучились слова. С притвора слышно певчих пение, в храм зазывает стройный хор. С души стекают самомнения, как будто снег весною с гор.

Давай войдём мы в дверь открытую, (мерцают свечи в полутьме), утешим души мы молитвами, что так нужны тебе и мне. Войдём, войдём, печаль останется за поворотом, канет в даль, а Божье имя ныне славится, как славилось оно и встарь.

Со всеми вместе мы помолимся. Восславим Господа и мы. В России надо жить по совести — среди вселенской кутерьмы. Несётся кверху песнопение, и в душу будто льёт бальзам. Продли же, Господи, мгновения, что дарят утешенье нам.

Псковская литературная среда. Поэзия. Андрей Бениаминов

Андрей Бениаминов

Поэт, публицист, член Союза писателей России.
Живёт и работает в Пскове.
подробнее>>>

 

Слово

Слово,
простое слово,
взятое за основу,
вложенное в уста,
рвёт белизну листа
выкриком, выстрелом, стоном,
детским, неугомонным
щебетом. Но с поклоном
ляжет к Вашим ногам.

Да я и сам отдам,
снов, нервов, мыслей нити,
всю глубину наитий,
всплески моих сомнений,
всполохи откровений,
чувственную усладу,
горечь, любовь, досаду –
всё, до последней строчки,
до запятой, до точки.

Если оно Вам надо…

 

Ноябрьское

Дождь моросит который день,
Ноябрь, но тепло однако,
И лишь дворовая собака
Полает на чужую тень.

Горит рябиновая гроздь,
Нет листьев, только сгустки ягод
Остались от былых нарядов,
И ствол – как выцветшая кость.

Вот кот – известный крысолов,
И птицелов еще к тому же,
Брезгливо переходит лужу,
Ища глазами воробьев.

Двор опустел, и алкаши
Уж не сидят в кустах на лавке,
И только лай дворовой шавки
В холодной уличной тиши.

Я, пересиливая лень,
Сижу, пишу вот эти строки.
Пора б зиме, прошли все сроки.
Дождь моросит который день…

 

10 марта

Памяти В.Я. Курбатова

Чёрный гроб, белый саван и белый снег,
И могилы вырытой тёмный зёв.
Двадцать первый год, двадцать первый век:
Провожал писателя город Псков.

По спине озноб, слёзы по щекам,
Знать мороз да ветер тому виной.
И течёт за гробом людей река:
«Со святыми, Господи, упокой…».

Давит грудь – не выдохнуть, не вдохнуть…
Снега скрип да ветра протяжный вой.
Уходил писатель в последний путь:
Со святыми, Господи, упокой…

Поцелуй последний в холодный лоб,
Слов прощальных траурный хоровод.
Белый снег, белый саван и чёрный гроб,
Двадцать первый век, двадцать первый год.

 

* * *
(акростих)

Кто выжил? Кто умер? По ком воет черный пёс?
Остатки надежды сгорают как ворох листьев,
Раскинуты руки, разбросаны сны и мысли –
Ответы сложнее, чем самый простой вопрос.

Надежда как воздух. Мне только бы сделать вдох,
А может ещё, дыханьем согреть ладони.
Вернуться домой, ступить на родной порог
И жить. Только вот, сосед по палате помер…

Роняет на землю листья осенний лес,
Уходят друзья смотреть синеву небес.
Спаситель, прими их души…­

 

Чёрный Вир

Деревня Чёрный Вир располагалась в Карамышевском районе Псковского округа Ленинградской области, ныне — Карамышевская сельская волость Псковского района Псковской области. Теперь там урочище.

Деревни Чёрный Вир на карте нет,
Осталось лишь урочище пустое,
Колодца остов с темною водою,
Фундаментов печей неясный след.

Здесь в сорок третьем зверствовал СС –
Не немцы, а эстонские солдаты,
Их бабушка моя звала — «кураты»…

Она, сбежав с детьми в дремучий лес,
Сама спаслась и деток сохранила.
Но сколь потом жила – не позабыла
Расстрельный год, и пережитый ад,
И страшное ругательство — «курат».

Те, кто остался, выжить не смогли.
Горел овин, обложенный соломой,
В нём, под напев пластинки граммофонной,
Детей и женщин заживо сожгли.

А после – расстреляли мужиков,
Почти ополоумевших от горя,
Не чувствующих холода и боли,
И поседевших в несколько часов.

Деревни Чёрный Вир на карте нет,
Осталось лишь урочище пустое,
Колодца остов с темною водою,
Фундаментов печей неясный след.

Деревни Чёрный Вир на карте нет…

 

Старый сад

Деревенское детство босое,
И крестьянский нехитрый уклад,
Запах трав, что легли под косою,
Старый, дедов, развесистый сад.

Там по осени некуда деться,
От обилия яблок и слив,
Там любимое дерево детства,
Моя яблонька – Белый налив…

Всё прошло, словно кануло в Лету,
Унеслось, не догнать, не найти,
Только снова в преддверии лета
Старый сад начинает цвести.

Зацветает, потом облетает,
Но живет мой заброшенный сад.
И трава вновь в себя принимает
Спелых яблок его аромат.

Так бывает. Конечно в России!
Сад живет, хоть проходят года,
Для того, чтоб его не забыли,
Чтобы вновь возвращались сюда…

 

* * *

Собрату по перу

Всё лучшее написано до нас:
про родину, судьбу, любовь и веру,
А нам, собрат, осталось чувство меры,
которое подводит нас подчас…

 

* * *

Я ушел от раздоров и склок,
От фальшивых страстей и обид,
И опять лихолетье дорог
Моет пылью мои сапоги.

Я ушел, видно вышел мой срок,
Вновь по миру иду налегке:
Деревенского сала кусок,
Да горбушка в заплечном мешке.

Пусть шипят за моею спиной,
Мол, не выдержал, сдался, слабак…
Я сегодня богат тишиной,
А не лаем дворовых собак.

И на пыльном кленовом листе
Напишу пару строк, пару фраз,
О любви, и о вечной мечте:
Стать счастливым хотя бы на час.

 

 

 

* * *

Станиславу Субботину

Нынче писать стихи —
себе дороже,
Каждый — ценитель,
но каждый десятый —
каратель,
Вот и готово поэту
прокрустово ложе,
Чтоб не торчали пятки
из общей кровати.

Только не тот поэт,
кто ищет где слаще,
Кто отупел от жлобства
и от гламура.
Есть еще,
поверьте,
стихи настоящие.

Именно и в них
летит
пуля-дура.

 

Сказать подлецу

Споры, всё же, подходят к концу.
Умный – тему досрочно закроет.
Но сказать «ты подлец» — подлецу ,
На мой взгляд – обязательно стоит.
Глупость вновь нагоняет тоску,
Превращая нас в серое стадо,
И сказать «ты дурак» — дураку,
На мой взгляд – обязательно надо.
Только чаще я слышу в ответ:
«Не влезай, промолчи, будь умнее…»

Принимая подобный совет,
Не становимся ль сами подлее?

 

* * *

«Я знаю, в этом нет моей вины…»
А. Твардовский

Я знаю, в этом есть моя вина,
В том, что ушла в небытие страна,
И тридцать лет на сердце тяжким грузом
Предательство, которое на мне,
На всех, кто клялся в верности стране…
Предательство Советского Союза.

 

С добрым утром…

Чуть дрожит рассвет. Разгоняя мрак,
солнце лезет вверх и слепит глаза:
— С добрым утром, мой недобитый враг.
Я в дозоре — значит стрелять нельзя…

И не знаю, рад тому иль не рад,
что вчера тебя не поймал в прицел…
Нас прошедшей ночью утюжил «Град» —
два «двухсотых» рядом, а я вот – цел.

Я лежу, оглохнув от тишины,
и жую травинку, чтоб не курить.
А на той, другой стороне войны,
Мой заклятый враг продолжает жить.

С ним росли бок о бок, в одном дворе
и играли в прятки, в войну, в футбол:
невдомёк играющей детворе,
что один «кацап», а другой «хохол».

Старый дом разрушил шальной снаряд,
там погибли дочь моя и сынок…
— С добрым утром мой недобитый враг.
Мне осталось только спустить курок.

 

* * *

Молотом по наковальне —
звон пошел,
Где-то за заставой дальней
хорошо…
Спят поля, и дремлет хата,
меркнет свет.
— Хорошо лишь там, ребята,
где нас нет.

От вопросов до ответов
длинный путь,
Но опять холодный ветер
студит грудь,
Дым да гарь с востока гонит —
не до сна.
В пене конь и ранен конник —
знать война.

Там за дальнею заставой,
у межи,
В вязкой лужице кровавой
брат лежит.
Половецкою стрелою
сбит с коня —
Значит нынче ветер воет
про меня.

Молотом по наковальне —
будет меч.
Время на заставе дальней
в землю лечь…

 

* * *

Между нежностью летнего сада
И холодным бездушием вьюг
Есть тепло от любимого взгляда
И от нежности ласковых рук…

Пусть тревожною осенью зыбкий
Сквозь туман пробивается свет,
Знаю я, что любимой улыбкой
Будет день мой сегодня согрет..

 

* * *

Я Вас за всё благодарю:
За этот свет, за эту радость,
За Вашу трепетность и сладость,
За предрассветную зарю.

За Ваше нежное: — Прости.
И столь жестокое: — Не надо.
И за смешное: — Не грусти.
И за родное: — Сядем рядом.

Спасибо за рассветный час
И за полночную истому,
За то, что мы давно знакомы
И не знакомы, в сотый раз…

 

Любимой

Мой дом наполнен тишиной
и полночь за окном,
с моей красавицей женой
мы чай на кухне пьём.

Ласкает душу тишина,
льёт лампа мягкий свет…
— Ты у меня навек одна,
тебя прекрасней нет!

Спасибо за двоих сынов,
что в детской мирно спят,
спасибо, за твою любовь,
за дом, что тих и свят.

За то, что два десятка лет
ты бережёшь семью,
за эту ночь, и за рассвет,
за трепетность твою…


Среди невзгод и суеты,
среди мирских тревог,
есть капля сбывшейся мечты –
наш тихий уголок.

 

* * *

Юной поэтессе

Из стихов опять струится грусть,
Вновь терзает душу одиночество,
Эту скорбь, как странное пророчество
Я запоминаю наизусть.

Где найти для Вас цветы весенние,
Средь осенних луж и листопада?


И звучит молитва о спасении,
И о счастье. Много ли нам надо?

 

Псковская литературная среда. Проза. Ирена Панченко

 

Ирена Панченко

Поэт, прозаик, публицист, член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

Весенние мелодии
ассказ)

Таня шла по улице, не замечая ни ласковой теплоты дня, ни яркости красок, ни весенней медлительности людей, лишь прислушиваясь к тревожному волнению, вдруг охватившему ее, казалось бы, беспричинно.
Необычность внутреннего состояния удивляла: ведь ничего не произошло, а сердце сжималось неровно и больно.
Тучка, чуть гуще других, закрыла солнце. Таня поежилась, привычным движением головы откинула волосы со лба и посмотрела в высоту.
Небо в облаках, облака серые, но там, где они реже, серебрятся — даже глазам больно. Ей вдруг почему-то припомнились лес, снег, блестевший, как эти волнистые края облаков, их веселая ватага в последнее зимнее воскресенье. Она улыбнулась, представив себя по пояс в снегу и Сашу на одной лыже — вторую он отдал Тане вместо сломанной.
Им было так весело, что не захотелось догонять остальных, и они, спрямляя путь, через лес пошли к электричке. Они подоспели в самую последнюю минуту, заскочили в полупустой вагон, а потом сидели в полумраке, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, так как холод потихоньку подбирался к ним сквозь промокшую от снега одежду. Сидели, боясь пошевелиться и вспугнуть то неуловимое ощущение единства и нежности, которое грело их изнутри.
Может, невозвратность этого удивительного дня так щемила душу? Вот и её улица. Сейчас, как всегда, откуда-то обязательно появится рыжий Генка из параллельного класса, школьная знаменитость — поэт, и с подленькой ухмылочкой затянет что-то такое:
— Ах, ты, наша Танечка,
Доченька ты мамочкина.
К маме, Таня, не спеши,
Прогуляться разреши.
Непонятно: то ли это случайно выходит, то ли он подстерегает её? И всегда в начале улицы. А потом пойдет рядом, будет болтать всякую чепуху, предлагать зайти к нему послушать какие-то «клёвые» диски, а она терпеть не может этот тяжелый рок, от которого в голове сплошные «бум-бум». Так всё противно!
Таня огляделась — Генки нет, ускорила шаг: авось пронесет! Не хотелось, чтобы кто-то вторгся в светлые воспоминания самого лучшего в ее жизни дня. И не надо будет притворяться вежливой, веселой и очень спешащей домой к маме. С каждой встречей с Генкой в её жизнь входило что-то беспокойное и липкое, после чего Тане всегда хотелось помыть руки.
Нет, не получилось: высокая фигура Генки уже замаячила впереди.
— Девушка! Девушка, постойте!
Слова, прозвучавшие призывно и откуда-то сбоку, пробились к сознанию сквозь поток лихорадочных дум. Она невольно взглянула на противоположную сторону улицы — к кому адресована просьба?
Оттуда спешным шагом к ней направлялся мужчина средних лет с дорожной сумкой в руках.
— Девушка, понимаю, — спешите. Все же растолкуйте мне: вот дом номер 65, вот — 69. А куда вы спрятали шестьдесят седьмой?
— Я? — поняв шутку, но не найдя, что ответить, выпалила Таня.
— Ну да. Вы или ваши сограждане. Мне не найти.
— Да он во дворе, за деревьями, торцом к шестьдесят девятому. Пойдемте, — с готовностью предложила она свою помощь и быстро стала переходить улицу, тем более что Генка уже почти поравнялся с ними и теперь стоял столбом, глядя вслед. А Таня на радостях, что избавилась от преследователя, оживленно заговорила с незнакомцем. Пусть Генка слышит!
— Первый раз у нас?
— За двадцать лет — первый. А когда-то родился здесь, в школу бегал. Да, город не узнать.
Они поравнялись с нужным домом.
— Видите, дом нашелся. Я дарю вам находку, — с несвойственной ей лукавинкой сказала Таня.
— От такой лучезарной девушки — принимаю с радостью. Спасибо.
— Это вам спасибо! -Как-то само собой, но искренне, вырвалось у Тани, и она, вскинув в прощальном жесте руку, быстро развернувшись, понеслась дальше Ещё какое-то время она ощущала на себе взгляд незнакомца. Дурочка, спасибо сказала — что тот подумал? Разве объяснишь?!
«Девушка! Лу-че-зар-ная!» И не меньше. Де-ву- шка! Слово завораживало, продолжало звучать где-то внутри. Что-то на ходу в ней взрослело и наполнило Таню такой неуемной жаждой видеть это глубокое голубое небо, эти светло-зеленые листья на деревьях, ждать завтрашнего дня, мимолетного взгляда Саши, той неизвестности, которая ещё будет впереди.
И от всего этого шаг ее стал упруг и пружинист, она как будто действительно не шла, а взлетала над землей. Таня так ни разу и не оглянулась — стоит ли Генка или идет следом Она спешила в завтра, а его скользкая прилипчивость осталась в дне вчерашнем, когда она была ещё девочкой Таней.


Благодарность
(рассказ)

Осенний северный ветер суров и назойлив. Найдется ли такая одежка, которую он не продырявил бы насквозь?! Вот кабы шубу зимнюю – так она нынче не в чести, да и народ пугать ею в дождь не будешь.
Сколько ни вглядывайся в туманную даль Рижского проспекта – одни вертлявые точки легковушек, а вот автобусы словно все в одночасье сгинули. Ох, неохота бежать под косым дождем по мосту! А куда денешься – время поджимает!
Темные провалы окон в доме Батова, кое-как затянутые стальной, в мелкую сетку, арматурой, негромко высвистывали тоскливую симфонию предзимья. У последнего перед мостом окна в эту мелодию вплеталось столь же тоскливое кошачье мяуканье. Вот неймется этим котам: зима на подходе, а им все невест подавай, хороводникам!
На мосту ветер задиристо напал на пальто, пытаясь оторвать пуговицы, потом особым приемом едва не вырвал из рук сумочку, норовя закинуть ее через ограду моста в черные, покрытые белыми барашками воды Великой.
Ну и погодка! Река в эту промозглую дождливую осень как будто раздвинула берега; мост, который гудел и дрожал – то ли от ветра, то ли от снующих туда и обратно машин, — казалось, никогда не закончится.
В центре, это давно замечено, ветер сбивает свою спесь и, хотя продол-жает дуть изо всех сил, но, получив очередную увесистую пощечину от твердокаменных стен зданий, на какое-то время замертво припадает к земле и, собрав остатки сил, без воодушевления скользит вдоль тротуара. А спешащему народу недосуг обращать внимание на осенние пустовеи.
Завершив в центре неотложные дела, я заторопилась успеть домой за-светло. У кинотеатра толпа ожидающих автобус на Завеличье набухала, как дождевые лужи. По закону подлости автобусы в час пик, видимо, сделали перерыв. Вообще-то мне проехать только через мост. Дальше можно и пешком. Снова измерять длину моста в самое ненастье?! Брр!
Хотя ветер приутих, придавленный к мостовой дождем, но было знобко и неприютно. Поравнявшись с домом Батова, снова услышала истошный кошачий крик. Но он был так безнадежно отчаянным, что заставил меня остановиться. Откуда же он раздается? Прислушалась. Нет, не из-за окон. Мяуканье неслось прямо из-под асфальта. Эй, котяра, где ты там? Сделав пару шагов назад, осмотрела стену дома, примыкавшую к мостовой. Нижняя часть здания намертво соединена с конструкцией моста, там и мышь не прошмыг¬нет. Через дом? Но окна хоть и в щелях между досками, но там зверю тоже не просочиться под мостовую. Оставалась узкая щелка под крайним окном, где проходило наискось соединение дома и мостовой.
Кис-кис, — позвала я, чтобы окончательно определиться в своей догадке: именно в эту расщелину попал бедолага, убегая то ли от людей, то ли от несущихся машин. Юркнуть туда юркнул, а как обратно, если в щелку едва рука проходит.
Кот откликнулся ещё более громким мяуканьем. Как же ему помочь? Захмаревшее небо только приблизило вечер. Дождь продолжал мерно шуршать по моему кожаному пальто. Постелив полу под колено, я наклонилась над щелью. Пальцы ощупали пустоту, рукав не пускал проникнуть глубже. Руки коснулась кошачья мордочка. Мяуканье стало истошным. Чем больше надежды на спасение у кота, тем меньше шанса у меня чтоб вытащить. Я поднялась с колен. Кот, видимо, понял, что спасение откладывается, и замяукал ещё призывнее.
Рядом остановилась женщина. Я объяснила ситуацию.
— Давайте попробую я. Может у меня рука тоньше, сказала она.
Свет не без добрых людей, подумалось мне в эту минуту.
Она так же как я раньше, просунула руку в щель, попыталась ухватить кота за лапу, но ей это не удалось.
— Нет, ничего не получиться. Он в каменном мешке – хоть асфальт разбирай. Да и кто будет ради кота? Побегу. Дома свой кот ждет.
Я снова один на один с кошачьей бедой. Бесполезно кого-то просить. Не-прекращающийся дождь, как будто подгоняет людей скорее укрыться в теплых квартирах. Хоть бы ребенок прошел! Может у него рука пройдет в расщелину.
А кот ещё на что-то надеялся. Он рыдал, он умолял спасти его. Каждое его «Мяу», было все пронзительней. Я представила себя в таком же каменном мешке. Откуда нет выхода…
Да ладно его, это пальто — отмою. Расстегнув полы, я выпростала наружу левую руку – она у меня «толчковая» — , опустилась на колени и засунула руку на всю возможную щель. Вот он, живой, трепещущий комок.
Рука коснулась головы, до лап не дотянуться. А если даже дотянусь, то вы¬верну их, да и голова может застрять.
Что делать? не стоять же вей под дождем на коленях в грязи.
А кот понял, что наступила решающая минута: он застыл в этой позе – на задних лапах, передними опираясь на стену здания.
И я решилась: Обхватила пальцами кошачью голову, зажала ее и потащила кота наверх. Только бы он не дернулся, только бы прошел сквозь щель моя рука. Только бы я его не задушила!
Кот, как будто осознавая, что это последняя возможность вырваться их темницы, повис неподвижно. Я перестала дышать… Вот показалась голова. Живой? Кажется, да.
Это было светло-серое гладкошерстное существо, скорее кошка. Я опустила ее на землю у самой стены, сама стала надевать пальто, стараясь не испачкать грязной рукой подкладку рукава. Кошка все ещё сидела рядом. Не может поверить в избавление? Или я ей все-таки что-то повредила? Я наклонилась над нею, погладила выпуклый лоб. Ну, чего ты? Иди куда тебе нужно!
Она поднялась, сделала пару шажков к моей ноге и потерлась головой о сапог.
— Ну чего ты? Иди куда тебе нужно!
Наверное, это была благодарность за спасение. Не спеша, кошка развернулась, лёгкой поступью побежала вдоль забора и скрылась за углом. Подняв с земли заляпанную ногами прохожих сумку, я тоже зашагала вдоль забора, а поравнявшись с углом, поискала глазами серый комочек, но спасенной уже и след простыл. На минуту стало даже грустно. А чего я хотела? Чтобы она, как собачка, из благодарности увязалась за мной? Гуляй, кошка, только подальше от машин!
Дождь старательно смывал с пальто и сумки грязь, нещадно, как и раньше, сёк по лицу, но я уже не обращала на него внимания, шаг мой был скор и пружинист. Я поспешала домой, где меня заждался, наверное, мой любимы кот Рыжик.


Не шутите с инопланетянами.
Из необъяснимого

Были и небыли о неопознанных летающих объектах, встречах с инопланетянами в таинственных зонах — эти темы в 80-90 гг. XX века захватили многих, в том числе и меня, тем более, что с детства увлекалась этой литературой, а книги писателя-фантаста Ефремова были настольными., да и другие — о внеземных цивилизациях, о полётах в космос, встречах с инопланетянами — на многие годы стали любимыми, возбуждали фантазию. Я проводила бесчисленные вечерние часы за изучением звёздного неба.
Бесчисленные публикации на тему инопланетян в 90-х о встречах с НЛО возродили мечту побывать в космосе. Я покупала газеты, журналы и впитывала всё, что находила в них на эту тему. После одной творческой встречи в городской библиотеке на Конной, я познакомилась с журналистом Жоржем Журибедой. Он подошёл ко мне и попросил почитать его стихи, так как готовил к изданию книгу. Вскоре он был у меня в гостях, благо жил на той же улице.
Стихи его оказались слабыми, рифмы хромали, и только кое-где мелькали случайно залетевшие образные строки. Поэтому мы договорились, что я буду подчёркивать все неточности, а он будет сам приводить их в порядок. Разговор касался и других тем, ведь и я не один год жизни отдала журналистике. Оказалось, что Жорж, как и я, увлечён НЛО . Пару раз он заносил мне подборки газетных публикаций, но вскоре перестал отвечать на звонки, впрочем, что было не удивительно, ведь журналистская дорога могла завести его в далёкие края. И действительно завела…
Оказалось, что они втроём – все радио- и тележурналисты – отправились в Пермский треугольник, чтобы поговорить с местными жителями, а если повезёт, то и натолкнуться на живых инопланетян. Когда Журибеда, вернувшись из этой поездки, заглянул ко мне и поведал о причине своего отсутствия, я была в отчаянии. А мне не мог сказать? Я бы тоже поехала, тем более, что в их команде была и женщина. К сожалению, теперь я не вспомню фамилий других участников экспедиции.
Журибеда поделился своими впечатлениями от поездки. Инопланетян, конечно, они не встретили, но записали много рассказов местных жителей. Ночевать пришлось в палатке, и вечерами журналисты постоянно чувствовали рядом чьё-то присутствие. Я заметила, что это могло быть всего лишь их психологическое состояние. Он покачал головой:
— Мы сейчас пишем книгу. Нам её начитывают…
— Как это?
— Мы выезжаем на дачу, у нас есть тот, кто «это» слышит, а мы поочерёдно записываем.
И действительно, спустя какое-то время Жорж принёс мне новоиспечённую книжицу страниц в сто. Когда я заглянула в неё, меня удивило: разумные мысли были вложены в такую текстовую форму, что порой при чтении я оказывалась в тупике. Бред сивой кобылы! Впечатление, что писал кто-то, плохо владеющий русским языком. Но они-то – известные журналисты! Как это понимать?! Пролистав десяток страниц, я потеряла к этому изданию интерес. Тем не менее, один вопрос ставил меня в тупик. Не могли же успешные и известные журналисты написать столь невразумительный текст?! Во имя чего? Значит то, о чём говорил Журибеда, имело место быть – кто-то им начитывал эти фразы. Или я «не доросла» до их понимания? Мне не захотелось иметь эту книгу в доме, да и Журибеда ко мне больше не пришёл, а вскоре узнала, что он умер.
В это же время пришло приглашение из Москвы на Всероссийский семинар драматургов, который должен был проходить в Доме творчества Союза писателей в Пицунде. Какая удача! Моя дочь отдыхала в санатории в Ессентуках. Навещу её заодно, а там всего сотня километров до Дома творчества. Так всё и случилось, но в Ессентуки я добралась только во второй половине дня, пару часов ушло на встречу с дочкой. В санатории меня предупредили, что общественного транспорта до утра не будет, а так как на семинар не хотелось опаздывать, я рискнула поехать на попутке. Опасно стоять на дороге и ждать попутку, но другого выхода не было. Не ночевать же на улице?! И я решилась. К счастью, водитель мне попался хороший, и через полтора часа я устраивалась в Доме творчества.
Номер мне достался с видом на море. Огорчало только одно – прямо в окно скользил луч маяка, да ладно бы постоянный, а то мигающий. Забросив вещи в шкаф, отправилась искать Любовь Адольфовну Любавину, секретаря секции драматургов Союза писателей РСФСР и руководителя семинара. Она очень обрадовалась, что я приехала вовремя, к тому же на семинаре, в основном, были мужчины, а женщин – раз-два и обчёлся. Мы проболтали с ней весь вечер, новостей хватило с лихвой и у той, и у другой.
Она рассказывала о московских театральных премьерах, а я о нашем театре и об очередной премьере моей пьесы «Поди туда – неведомо куда» в Псковском театре кукол. Пьесу ставил не главный режиссёр театра Холин, а заезжий, и в его трактовке тема прозвучала так: тебя в детстве птица клюнула в темечко, вот ты и герой. А пьеса-то была о становлении характера через преодоление трудностей. Я на худсовете сказала, что режиссёрская трактовка – произвол, и ушла с заседания. Присутствовавшая на нём редактор литературно-художественного отдела Министерства культуры РСФСР Мирошниченко Инна Александровна догнала меня и долго убеждала, что режиссёрский произвол – это повсеместное явление. Пришлось прислушаться к её советам.
В свой номер я вернулась далеко за полночь.
Уснуть было нелегко. На стене, противоположной окну, монотонно отмерял время яркий луч маяка, за стеной шумела компания. И все же дневное утомление сказалось. Мои глаза закрылись, а мозг постепенно стал отключаться. И вдруг прямо в моей голове, в левом ухе, кто-то громко металлическим голосом сказал:
— Ира, Ира! Где тут Ира?
Cон мгновенно улетучился. Уже десятки лет меня никто не называл Ирой – только полным именем. Да и голос прозвучал не извне – он звучал в моей голове! Инопланетяне? И прежде, чем мелькнули эта мысль, голову охватил холод, волосы встали дыбом, а рука сама собой поднялась, чтобы перекреститься, Да я не крестилась с той поры, как мне повязали красный галстук! Нет! Нет! Нет! Ничего мне не надо! Ни космоса, ни инопланетян! Мой дом – Земля!
Больше ничего не было. Ночь, маяк, тишина…
Но и через годы мне не забыть этот металлический, как у робота, голос внутри меня. В эту ночь я завершила своё несостоявшееся путешествие в иные миры.


 

Псковская литературная среда. Поэзия. Валерий Мухин

Валерий Мухин

Поэт, публицист, прозаик, член союза писателей России.
Живёт и работает в Пскове.
подробнее>>

 

 

В земном многоголосном храме

Храм

В земном многоголосном храме,
Под синим куполом небес,
Я дирижировал ветрами,
А подпевали дол и лес…

И в роковом звучанье хора,
Была вселенная слышна.
И песнь пространства и простора
Была прекрасна и ясна.

Я каждый звук её усвоил,
И голос каждого певца…
Пред тем, кто это всё устроил,
Я преклоняюсь без конца —

За чистоту, за постоянство…
Чей гений в вечности не смолк, —
Организатора пространства,
В созвучьях знающего толк…

От этой музыки нетленной
В груди рождался сладкий стон.
Я дирижировал вселенной,
И постигал её закон.

Влюблённый в каждого хориста,
И в свой многоголосный храм,
Я в поле песенном и чистом
Однажды волю дал слезам.

За что мне милость и отрада,
И этот песенный удел,
И дар бесценный, как награда,
Которым, мучаясь, владел.

Не могу сидеть в неволе

Не могу сидеть в неволе —
Сам себя же не прощу:
Утром выйду я на волю —
Песню в поле поищу.

И в расхлябанности мутной,
Что подарят небеса,
Вдруг, — подует мне попутный —
Ведь бывают чудеса!

Все слова, что жили-были
В мире Божием добра,
Мне напели и навыли
Наши вьюги и ветра;

И рассказывали сказки,
Над равниною летя;
И раздаривали краски —
Щедро, весело, шутя…

Знаю, да, — меня осудят —
Не обижусь и прощу.
Лучшей доли мне не будет;
Лучшей я и не ищу.

А ищу я песни в поле,
В снег и в дождь я к ним иду…
И пока счастливей доли
Не нашёл… и не найду!

Что мы будем судиться

Что мы будем судиться, рядиться –
Вспоминать, где живут чудеса,
Мне бы только с утра обрядиться,
И уйти в голубые леса.

Где роскошная наша природа,
Распахнулась — щедра, и мудра.
Где сказанья простого народа
Выше золота и серебра.

И душе уже будет не надо
В жизни большего счастья искать.
И воспрянут печаль и отрада,
Горемычной земли благодать.

Приобщиться к корням и основам, —
В деревенской избе почивать,
И волшебным целительным словом
Занедуживший слог врачевать.

Врачевать – это то же блаженство, —
Что выхаживать нежно птенца,
Потому, что само совершенство
Не имеет на свете конца.

Владимиру Кострову

Я не могу не верить в силу Слова,
И признаю, что слово – это Бог.
Я полюбил Владимира Кострова
За добрый, задушевный, ясный слог.

Его слова, как тучные колосья
Шумят на ниве спелого стиха.
Я ощущаю их многоголосье,
И душу костромского мужика.

В них аромат цветов и воздух хлебный,
Сопят боровики, забравшись в лог;
Калины куст горчащий и целебный
Немеркнущие ягоды зажёг.

В них женщины живут со светлой грустью,
Облюбовав ветлужские леса;
Глухое костромское захолустье
Из сказок возрождает чудеса.

Слова, заворожённые пейзажем,
Пространством ветровым заражены.
В них русский дух – всесилен и отважен,
И песни наши русские слышны.

Поют их, отражённые теченьем,
Красавицы над русскою рекой.
И на душе – такое облегченье,
Что я вчера заплакал над строкой.

Вот потому и верю в силу Слова,
И соглашусь, что слово – это Бог,
Вот потому Владимира Кострова
Не полюбить я попросту не мог.

Как не любить эту землю

Мы стиснули души, мы встали –
Живые и мёртвые — все.
Игорь Григорьев

Как не любить эту землю,
Этот закат и восход,
Поле и лес, и деревню,
Родину, русский народ.

Я был обласкан судьбою –
Отрок суровых времён –
Матушкой русской землёю
Вскормлен и усыновлён.

Детство – военная доля,
Полная ужасом битв.
Танками вспахано поле.
Поле могил и молитв.

Страшные, чёрные годы…
Вражьей рукою война,
Смертью крестила народы,
Ад поднимая со дна.

Кровью умылась Россия.
Нам посмотрела в глаза:
— Что ж вы, сынки дорогие?
Больше – ни шагу назад!

Стиснули души и встали,
Встали за землю свою,
Крепче железа и стали…
И – раздавили змею!

Как не любить эту землю,
Этот закат и восход,
Поле и лес, и деревню,
Родину, русский народ.

Жить на земле

Наверно болен я болезнью неизвестной,
Когда смотрю в дожди, на плачущую даль,
И мучаю себя вопросом неуместным:
Зачем ты мне дана, о русская печаль?

Я сам перебирал все древние стихии,
И выбрал для себя и землю, и народ.
Из самой глубины поруганной России
Я верю в чистый звук и в солнечный восход.

У неба не просил иной судьбы и боли,
А с песнею теплей отрада и мечта.
Дурманным мёдом трав, горчащим хлебом, солью,
Душа моя теперь довольна и сыта.

Жить на своей земле, надеясь на удачу,
А благородный труд — всегда мне по плечу…
Я думать не хочу, что можно жить иначе,
Хотя иначе жить я просто не хочу.

Родился я

Родился я в краю равнинном,
Где каждый тополь, каждый клён
Мне были таинством былинным
Забытых сказочных времён.

Где бор и сосенный и ельный
Светился тихо над водой,
И доносился звук свирельный
И голос чистый, молодой.

Где, может, люди, может, Боги
Шли по просёлочной дороге
В свои бескрайние луга
Метать высокие стога.

Они смеялись и шутили
И в голубой рассветной мгле
Трезубцы в небо возносили
И пели гимны о земле.

Где провожал их русый мальчик,
И воздух травами пропах…
И солнца жёлтый одуванчик
Оставил привкус на губах.

Бесценные слова

Нечаянно стихи из разума не льются.
И мысли ясные невежам не даются.
А.П. Сумароков

Сотворю молитву во спасенье,
И отрину страхи и сомненья,
И пойду искать во мрак осенний
Новые свои стихотворенья.

Там слова сухой листвою кружат
Красотой последнего полёта.
Те слова, что с рифмою не дружат –
Не ложатся строчками блокнота.

Есть слова, которые не слышат;
Есть слова корявее коряги…
Те слова, что музыкой не дышат –
Тихо отлетают от бумаги.

Скромные, правдивые не просят
Уберечь от тленья и забвенья.
А слова, что правды не доносят –
Умереть должны до воскрешенья.

Воскрешаю чистые, простые –
Те, что люди часто забывают.
Иногда бывают – золотые,
Иногда – бесценные бывают.

С Богом

— С Богом иди…, — говорила старуха,
С тем провожая меня за порог.
Чётко слова доносились до слуха,
Как заклинанье: — Храни тебя Бог…

Как заклинанье шептала молитву:
— Господи наш, Иисусе Христе…
Будто шагал я на страшную битву
Иль умирать, как Христос на кресте.

Брал на плечо стариковскую косу,
Брал стариковский в карман оселок
И на лугах, где рассыпались росы,
С травами бился, покудова мог.

— С Богом иди…, — говорила старуха.
— С Богом, родименький, с Богом коси…
— С Богом живи…,- долетало до слуха…
— С Богом умри, как и все на Руси…

Бился в поту, в комарином ознобе —
Жилистый, сильный, упрямый простой —
И в озорной сокрушительной злобе,
Словно игрушкой играл я косой.

И подпевали туманные дали,
Тёмная гладь торфянистой реки,
Где испокон в тишине и печали
С Богом живут на Руси старики.

Любовь ушла

Любовь ушла, и я схожу с ума,
И жизнь моя на волоске повисла.
(Иссякли золотые закрома…)
И нету в ней ни радости, ни смысла.

Любовь ушла, как будто жизнь ушла,
Как будто ничего и не осталось:
Пустые дни, никчёмные дела
И ближе смерть, и ощутимей старость.

Любовь ушла….Ни наяву, ни в снах
Нет больше ни надежд, ни обещанья.
И только, исчезающий впотьмах,
Остался светлый лучик на прощанье.

Коса и камень

Я забываю, увлекаясь,
Что не всегда бываю прав.
Вот потому и натыкаюсь
На твой несокрушимый нрав.

А ты своими пустяками
Уничтожаешь чудеса,
Когда на мой находит камень
Твоя нещадная коса.

Мне не постичь на чём основан
Несовместимый наш союз?
Твоим упрямством очарован —
Наверно я вошёл во вкус.

И где конец, и где начало
Всему, что я в тебе люблю?
И день за днём стальное жало
С упорством каменным туплю.

Дикарь

Горы, море, воздух, небо,
Горький вкус земли и хлеба,
Каждодневная заря, –
Целый мир у дикаря!

Есть во все концы — дороги,
Всё на месте – руки, ноги.
В неразборчивую плоть –
Душу вдунул сам Господь.

Простофиле и дебилу
Дал недюжинную силу,
Чуткий слух, и голос – медь,
И глаза – вперёд смотреть.

Дал надежды и сомненья,
Да не дал Господь уменья;
Дал любовь ему и речь –
Да не дал ума — сберечь.
Нам природа — Мать и Бог

Нам природа — Мать и Бог.
У неё мы все — таланты.
Проявился, кто как мог:
Есть поэты, музыканты…

Как цветы и как трава,
В мире всё произрастает,
И — «кто в лес, кто по дрова»,
Кто как может, так играет.

Но умей нести свой крест
В жизни под гору и в гору,
Человечество — оркестр,
Но, увы, — без дирижёра.

Вот поэтому боюсь,
Что опять пойду по краю,
И нечаянно сорвусь,
И неправильно сыграю.

Чтобы после не жалеть
О растраченном и лживом,
Не хочу бездарно петь,
А тем более — фальшиво.

Минуты

Минуты ли блистал или века,
Достойно ли прожил или беспутно,
Не разберёшь ты в памяти, пока
Былое не разложишь поминутно.

Минутами — боролся ты с «пургой»
И, как герой, отважен был и дерзок;
Минутами — ты был совсем другой
И сам себе противен был и мерзок.

Какое разнотравие минут!
Теперь, когда судьбу свою итожишь,
Взгляни, как широко они растут,
Как травы друг на друга не похожи.

Иная пробивалась через мрак
Всё выше к солнцу, расцветала звёздно…
Другую бы и вырвал, как сорняк,
Но не достать — непоправимо поздно.

Всё было: неудачи и успех,
Минуты тьмы, минуты высшей цели…
Но только сочетание их всех
Покажет — кто же ты на самом деле.

Мне не надо

Мне не надо богатства и денег
Больше тех, что горбом заслужил.
Мне дороже судьба деревенек,
Где народ мой работал и жил.

Мне не надо, чтоб я изменялся:
Извивался, хитрил, богател…
Мне важнее, чтоб я занимался
Чистотой человеческих дел.

Был уверенным в каждом поступке,
И гордился страной и судьбой;
Пресловутую воду бы в ступке
Не толок. И всегда был – собой.

Быть собой – и богатства не надо –
Сохранить свою душу и честь.
Это высшая в жизни награда,
Из того, что у Господа есть.

Послушай

Не спорю, нужен риск и можно оступиться,
Ведь мир лежит у ног — коварен и богат,
И, чтобы до ключа добраться и напиться,
Бывает, сам я пью проклятый суррогат.

Не ври и не хитри, но будь упрям и гибок.
Куда летишь — в мечтах изволь нарисовать.
Хочу я уберечь хотя бы от ошибок,
Которые мешают легче рисковать.

Не торопись бежать — ещё сломаешь ногу,
Не торопись лететь — смотри, что под крылом.
Подумай головой и выбирай дорогу —
Ведь только дураки несутся напролом.

Не стоят ничего ни суета, ни топот.
Умей, хоть иногда, не жить умом своим:
Есть мудрость на земле, есть красота и опыт…
Полезно иногда прислушиваться к ним.

Место под солнцем

Ты мог бы просто не родиться, но — родился:
На Божий свет из тьмы кромешной появился.

Из тех миров, где немота и холод вечен…
За что-то солнечною метой ты отмечен.

Ещё — «никто», и звать — «никак» — комочек теста,
Но на Земле уже своё ты занял место.

Оно, быть может, безнадежно и непрочно,
И Человек ты или нет — ещё не точно.

Не ясно — рано или поздно распростишься,
Безвестно канешь в «никуда», иль состоишься,

Счастливый случай встретишь ты или несчастный —
Уже на свете ко всему ты стал причастный.

Ещё ты слаб, ещё ты глуп, ещё бездарен,
Но этот свет — уже он твой — тебе подарен!

Поганкин

Хранит история подарки.
Семнадцатый далёкий век.
Сергей Иванович Поганкин –
Посадский псковский человек.

Пройдя крутое лихолетье,
Торцы поганкиных палат,
Уже четвёртое столетье,
Как вехи вечности стоят.

Но не дошли до нас останки –
Того, кто крепости — творец?
А заказал её – Поганкин –
Зело зажиточный купец.

В торговых «скачках» – гнал галопом.
Купец был ловок и умел.
В торговле с Азией, с Европой,
Тогда он шибко преуспел.

Всё скандинавам, ляхам — мало –
Чего не выкинь: мёд, муку,
Льняную паклю, войлок, сало,
И шерсть, и кожу, и пеньку…

Но, кроме суетной торговли,
Другая жилка в нём жива:
Он был начальником таможни;
Он был «кабацкий голова» …

Казалось – всё ему по силе.
Но жребий стал его суров,
Когда возглавил он в России
Один из денежных дворов.

Одно преданье воскрешу я:
Царь Грозный, как-то для дворца,
Деньгу потребовал большую
У предка нашего купца.

«Я в грязь лицом-то не ударю,
Приказ исполню и – конец.
А сколько ж нужно государю?» —
Полюбопытствовал купец.

«Ах, ты, купчишка голодраный!
Ещё чуток и будешь бит…
Ты разве так богат, поганый,
Чтоб мой насытить аппетит?».

Вот, то-то, был кураж и пьянка!
И подать знатная дворцу…
С тех пор фамилия Поганкин
Прилипла к псковскому купцу.

Нельзя забыть о факте редком,
Его хранит святая Русь.
И я своим неробким предком
И восхищаюсь и горжусь.

Жемчужина севера

Как мир, нерушимо и гордо,
Как правду, как русскую речь,
Нам надо любимый свой город,
Как честь и как совесть беречь.

Хранить, как историю свято,
Жемчужину севера — Псков.
Беречь, как родимого брата,
Как память седую веков.

Он создан простыми руками,
Он душами предков согрет,
Его говорящие камни
Тепло излучают и свет.

Над городом образ Господень
Надёжен и светел, и свят,
Мы шумной толпою проходим
Средь храмовых белых палат.

Проходим и каждого бремя
Сотрёт нас с земного лица…
А он остаётся, как время,
Которому нету конца.

 

 

Псковская литературная среда. Проза. Александр Себежанин

Александр Себежанин

Поэт, прозаик, член Союза писателей России.
Живёт и работает в Пскове.
подробнее>>>

 

Душистое лето 1956 года
(рассказ)

Солнечное, душистое лето 1956 года… Нынче осенью я иду в школу, в первый класс! А сейчас мы с папой на лесной опушке, складываем копну из сена, которое он накосил здесь, на неудобице, меж кустов, где траву никто никогда не косит. Я, радостный, ощущаю себя помощником и старательно тружусь, работаю малюсенькими грабельками, которые папа смастерил специально для меня. Воздух напоён, наполнен неповторимым, пряным ароматом высохшего сена, дышится им легко и вкусно! У нас чудесное настроение: будет сено — значит будет, чем кормить нашу коровушку, а значит будут молоко, творог, сметана, масло, значит не будет голодно в доме.
Вдруг, как ураган, как неожиданный вихрь, верхом на коне на полянку врывается председатель колхоза. Он матом ругается на моего отца, грозит ему неисчислимыми бедами и говорит, что отбирает сено в пользу колхоза.
Отец, инвалид войны, тело которого в сплошных шрамах-бороздах от ран, таких глубоких, что моя детская ладошка входит в них целиком; мой отец, призванный в армию в 1938 и вернувшийся в 1947 году после госпиталя, где он лечился после тяжелейшего последнего ранения, где его тело буквально сшивали из кусков; мой отец, кавалер ордена Красной звезды, ордена Славы, ордена «Отечественной войны», медалей «За отвагу», прыгает на одной ноге перед конём председателя и слёзы, слёзы текут по его щекам от беспомощности и обиды… Я тоже плачу. Но наши слёзы ничего не изменят…
И корову мы вскоре держать перестанем. В те годы для того, чтобы накосить и высушить тонну сена для личного хозяйства, нужно было сперва накосить и высушить десять тонн сена в колхоз. На свою коровушку необходимо три тонны сена на зиму, значит в колхоз надо было накосить, высушить и сложить в стога тридцать тонн сухого сена. Такая работа для инвалида непосильна, тем более раны постоянно беспокоили отца, начинали воспаляться, гноиться и из них выходили мелкие чёрные осколочки…
Молоко мы вынуждены будем покупать у односельчан. Правда, не каждый день. Пенсия по инвалидности у папы была 280 рублей до денежной реформы 1961 года, после реформы стала 28 рублей в месяц. А деньги нужны были на хлеб, соль, сахар, обувь и одежду.
С той далёкой поры прошло уже 65 лет, уже нет ни колхозов, ни совхозов, но до сих пор болит и ноет моё сердце, и горькими слезами плачет душа от унижения, от хамского, несправедливого отношения, от слёз отца, давно умершего от ран военных… и душевных…


Путь к крещению
(рассказ)

 

Наступило первое лето после смерти Сталина.
И моя бабушка, глубоко верующая, самая уважаемая и самая старшая из женщин в деревенской округе, решила, что пришла пора собрать деревенских детишек и на подводе свезти в церковь, окрестить.
Набралось нас, мал-мала-меньше, около десятка, в возрасте от двух до пяти лет. Выезжали ранницей, затемно. Нас, детишек, укутали в платки, телогрейки, усадили на широченную телегу, с настеленной в неё соломой и бабушка Маня тронула вожжи. Конь резво потащил повозку с ребятнёй. Путь был неблизкий, ближайшая церковь находилась километрах в двадцати от нашей деревни, носящей красивое козырное название — Бубны. Ранее существовавшая местная церковь в селе Томсино, в трёх верстах от Бубнов, была разрушена немцами в войну.
Сначала вёрст пять дорога была лесная, глухая, безлюдная. Потом выехали на большак, стали попадаться встречные повозки, пешеходы, довольно редкие. Мы, ребятня, разбуженные столь рано утром, дремали. Бабушка правила лошадью, тихонько напевала какую-то песню.
Вдруг навстречу нам донеслось непонятное, громкое, страшное, никогда ранее не слышанное урчание. Мы сразу проснулись. Конь остановился, как-то по особенному хрипло заржал, запрядал ушами, замотал головой. По большаку, злобно урча, на нас надвигалось необыкновенно страшное чудище, с преогромными горящими и лучащимися глазами! Конь захрапел, попятился, начал вставать на дыбы и во-вот разнёс бы всю повозку вместе с нами, ребятишками.
«Господи, помоги! Господи, спаси и сохрани!» — взмолилась, крестясь, бабушка.
И, словно посланный по молитве на помощь, невесть откуда, словно из-под земли, перед повозкой появился мужичок с какой-то рогожиной в руках. Он накинул рогожину на голову коня, закрыв ему глаза, обнял коня за шею, начал ему что-то ласково нашёптывать и держал так, успокаивая его, пока мимо нас не пронеслась грузовая машина-полуторка с зажжёнными фарами. И мы, малые ребятишки, и конь впервые в жизни увидели такое чудище!
Машина уехала, конь успокоился, бабушка поблагодарила молитвенно Господа, поблагодарила мужичка за помощь и мы поехали дальше, в храм, на крещение наше.
Так мы, ещё не успев креститься, ещё на пути к Богу, уже ощутили в полной мере заботу Господа о нас, детях божьих, увидели силу молитвы и креста.


 

Псковская литературная среда. Проза. Игорь Исаевъ

 

Игорь Исаевъ
(1973-2020)

Поэт, прозаик,  член Союза писателей России.
подробнее>>>

 

Серебряная ложечка
(рассказ)

                                        Памяти О.А. КАЛКИНА

Все-таки барыня порошинская добрая была. Ксения Андреевна. А могла бы, могла возгордиться-то! Как-никак сам царь-государь в гости к ней приезжал. От города до Порошино — шесть верст с гаком, но однако станция железнодорожная. Остановился там раз царский поезд. Начальство — на перрон, крестьян согнали, все — шапки долой. Дорога до имения ковриком постланная, чтобы, значит, Их Величество мог сапожек не замарать.
И в лес тоже половичок. Царь-батюшка очень до природы охоч был.
А бабка Маслиха уже в те годы Маслихой была. Хотя ее еще об те времена Авдотьюшкой кликали. Возраст-то все ж поменьше считался, чем теперь.
Очень Ксения Андреевна — барыня — Авдотьюшкино маслице любили. Это целый процесс получался, научно выражаясь, как Авдотьюшка масло свое взбивала. Была у нее специальная маслобойка такая, какой ни у кого окрест не имелось. Из натуральной березы, и стояла всегда на солнце, чтобы дерево сохло. Высушена была так, что аж щелкало.
И вот сделает, бывало, Авдотьюшка свежее маслице да в господский дом и несет. Через аллею дубовую, мимо пруда — барыне на крыльцо. Ксения Андреевна пробу снимут серебряной ложечкой, глазки закатят. Вкусно, значит.
-Ты, — говорит, — Авдотьюшка, в дом-то не заходи. Пахнет от тебя. Подожди тут чуток.
И с лакеем рубелек серебряный вышлет. Добрая была барыня Ксения Андреевна. И лакей у них важный такой. По-французски, как птица, поет:
-Же в узел, же в узел, я вас люблю, мадмуазел, — и свидание назначает вечером у овина.
А Авдотьюшка тогда ух и хороша была! И личность, и наличность, и стать — все при ней. Полдеревни сохло. Вот и лакей у барыни туда ж. Хоть масла не носи.
-Ну почему, почему вы не пришли к овину, проказница? Я вас так ждал.
-Дак холодно было и поздно.
-Мое сердце разбито, — жаловался лакей и уходил тискать Дуську-горничную. Для утешения, видать.
Так и жили. А в 1917-том году все с ног на голову возьми и перевернись. Вроде как Авдотьюшка чуть ли не барыней стала. По последнему декрету. Главным человеком в деревне — точно. В комитет бедноты ее избрали. И жизнь такая интересная пошла, что и не до масла Маслихе. Маслобойка ее знаменитая пылью покрылась. А в барских хоромах двухэтажных свинарник открыли показательный.
Мужики, правда, по несознательности рядились, будто школу б туда. Чтоб детишки в красоте росли. Так и что с того, что картины?! Свиньям тоже уют нужен. Не царский «прижим».
-Раньше ведь как было, — председатель ей рассказывал, Мишка Шебутнов — главный безобразник в деревне что при царе, что при Советах. — У бабы одна дорога: от печи до порога. А таперь все дороги пред тобой, Авдотья. Кого на сеновал не пришла вчерась? Ждал ведь.
-Не могла я.
-Контрреволюцию разводишь, Маслиха, нехорошо. А еще свободная женщина. Эх ты…
А до сеновала ли ей, Авдотьюшке, когда своя любовь на носу, Коленька.. И может быть, дети будут. А тут почему-то так получилось, что при царе треклятом все работало, хоть и эксплуатация, а при новой власти — свобода, равенство и братство, да только жрать нечего.
Председатель Авдотье саботаж и вклеил, мол, барыне — масло завсегда пожалуйста, а рабочему классу — шиш! Вылетела Маслиха из комбеда как ошпаренная. Отряхнулась, перекрестилась:
-И шут с ним. От начальства подальше, себе поспокойней.
И как в воду глядела: Мишку-то Шебутнова, председателя комбедовского беляки в аккурат через месяц и шлепнули. А масло — оно всем масло, и белым, и красным.
Так и жили. И вот сидит как-то Авдотьюшка у себя на завалинке, семечки лузгает. Из комбеда ее хоть и выперли, а почет остался. Вроде как герой гражданской войны. А мимо по тракту женщина идет, в черном вся, в лохмотьях каких-то…
И что-то Авдотье в ней такое знакомое поблазнилось.
-Не признала, Авдотьюшка? — женщина говорит.
-Ксения А…
-Тихо, милая, не кричи так.
Барыня-то как постарела. За три года всего из цветущей женщины в старуху обернулась.
-Хлебушка нет ли у тебя? — Видать, голодная. Маслиха ей от всей души щей чугунок и вытащила. Ложку сует деревянную, чистую, а барыня:
-Да у меня своя. Только и осталось имущества, — серебряную ложечку достает и крестьянские щи кушает. Прям из чугунка. Не брезгует…
-В Питер я иду, Авдотьюшка.
-Дойдете ли, Ксения Андреевна?
-Не знаю, милая. Но и здесь жить невмоготу совсем…

Так Авдотьюшка и не узнала, дошла ли — не дошла ее барыня до Питера? Времена-то неспокойные, убили небось старуху лихие люди в первом же лесу. За серебряную ложечку.

А жаль. Барыня добрая была, хорошая…


Начиналась гражданская война

Первые месяцы очередной русской революции. Провинциальный русский городок на северо-западе страны. Отряд революционных рабочих и солдат (в котором, кстати, были и крестьяне, и гимназисты) с пением «Марсельезы» прошагал по заснеженному Кахановскому бульвару и повернул к вокзалу.
На повороте командир отряда питерский студент Кирилл прекратил пение.
Николаевский вокзал города N был построен в середине прошлого века, честно прослужил России около шестидесяти лет, а теперь был занят немцами, эшелон которых двигался к Петрограду, по пути прорываясь сквозь случайные заслоны, выставляемые уставшей от войны русской армией и еще не обученными как следует красногвардейцами.
Людям Кирилла предстояло выбить немцев из здания вокзала и по возможности продержаться до подхода более крупного отряда, который спешил к городу с севера.
Подошли к вокзальной площади.
— Ну что, студент, делать будем? – к Кириллу подошел матрос Иванов с «Варяга»: моряков в России образца осени 1917-того года вдруг стало больше, чем подвластных морей, — Даешь да напрямки?!
— Пушку б сюда, — вздохнул стоявший рядом седоусый рабочий.
— Тю, пскопской, — хохотнул матрос, тряхнув фирменным чубом, — пушку тебе! Ероплана не хочешь?
— Атакуем цепью, — решился Кирилл, — двигаемся по краям площади.
— Что так? – удивился Иванов.
— Пулеметы у них.
Отряд развернулся в цепь и, обходя площадь, бегом бросился к вокзалу. На полпути их разбег накрыли немецкие пулеметы.
— Ну что, стратег недоделанный, туды тебя, — ругался матрос, вжимаясь в булыжную мостовую. Бескозырку свою он обронил, к тому же падая, порвал клеш на правой ноге и от этого злился еще больше. Над головами задиристо свистели пули.
— Бомба есть у кого? – спросил Кирилл и сплюнул: в рот набилась какая-то труха с мостовой.
— У меня, — ответил рабочий.
— Давайте, — Кирилл принял бомбу и медленно пополз вперед.
— От ползет, — восхитился матрос, на секунду приподняв голову, — Как вошь по лысине. Где их так ползать учили?! – обратился он к рабочему, — Хлопнут сейчас ни за грош…
— Помолчи ты Христа ради… — попросили соседи. Матрос замолк.
Кирилл полз, прижимаясь всем телом к холодным камням и укрываясь за трупами тех, кто уже воевал здесь до них, и все равно ему казалось, что тело его растет с каждым пройденным сантиметром и делается все заметней и заметней.
Но пули свистели высоко, пулеметчики были заняты лежавшими на площади красногвардейцами и на одинокого пластуна просто не обращали внимания.
Кирилл взмок от напряжения, короткие волосы его лоснились, а гимнастерка прилипала к плечам и сковывала движения. До цели оставалось всего ничего, когда первые пули взбили фонтанчики пыли рядом с кирилловой головой. Крошки, отколотые от мостовой, больно оцарапали его щеку.
Кирилл остановился, закрыл руками голову и постарался еще сильней, глубже вжаться в мостовую.
— Пропал, — тихо сказал матрос. Ему не ответили. Только стучал пулемет, никому не давая поднять головы.
Временами становилось тихо: немцы остужали ствол своего «Максима». Но стоило Кириллу пошевелиться, как «адская машинка» снова начинала работать. Положение стало безнадежным, когда со стороны путей послышалась стрельба.
— Неужто наши? Откуда?!
Немецкий пулемет смолк на несколько секунд, но и этого хватило Кириллу, чтобы рывком подняться и метнуть бомбу. Взрыв и обслуги «Максима» не стало…
Уже на вокзале, когда последних немцев вышибли на перрон и их же пулеметом загнали по вагонам, Кирилл поблагодарил матроса.
— За что? – удивился тот.
— Ну как же. Вовремя вы зашли с перрона, — Кирилл отряхивал крошки и солому, прилипшую на рукава его черного пальто.
— Никуда мы не заходили, — заулыбался матрос, — А вот бомбой ты это грамотно…
— Подожди. Как не заходили?! – Кирилл посмотрел на немецкие вагоны, заслонившие окна вокзала. – Тогда кто же?
Недоразумение разъяснилось быстро. Едва отряд Кирилла расположился внутри вокзала, выставив к дверям и окнам наблюдателей, как от дверей послышался окрик часового, какой-то короткий разговор, и внутрь вошли новые люди.
— Кто такие? – подскочил к ним матрос.
— Отряд городской милиции, — звонко ответила миловидная девушка, двигавшаяся впереди. Матрос внимательно изучил ее стройную, затянутую в ремни и кожу фигуру и скептически хмыкнул:
— Тю, милиция, что у вас мужика что ль для команды не нашлось?
— А у вас? – невинно поинтересовалась девушка.
— Чего?! – под хохот окружающих матрос покраснел и схватился за маузер. Но вытащить его ему не дали.
— Не бузи, — уговаривал старик-рабочий, — что с бабы взять?
— Так где командир-то? – задорно спросила девушка у опешившего Кирилла.
— Маша, — радостно выдохнул он. Та присмотрелась и, недоверчиво тряхнув стриженой головой, произнесла:
— Кирилл…
— Узнала наконец, чертяка стриженая!
— Боши! – вскрикнул часовой у дверей и упал, раненый.
— К бою! – закричал Кирилл, бросаясь к выходу на перрон, крик подхватила сотня глоток: красногвардейцы и милиционеры вперемешку бежали к окнам. Лопались остатки стекол, пели свою песню пули, унося человеческие жизни…
— Ты откуда здесь взялась, — кричал Кирилл в паузах между выстрелами.
— А? – не слышала Мария.
— Откуда?!!!
— У нас услышали стрельбу на станции. Послали проверить, кто это с немцами схватился. Мы-то только из Питера прибыли, — рассказывала Мария, когда немцы, наткнувшись на плотный встречный огонь, залегли.
— Юнкера что ль? – враждебно спросил матрос от соседнего окна.
— Почему юнкера? – обиделась Мария. – Гимназисты, студенты. Многие – местные.
— А-а, стюденты, — протянул он и стал сворачивать папиросу.
В это время немцы снова попытались взять вокзал. Произошла штыковая схватка…
— Что ж вы, студенты, а вроде как за «временных»? – спрашивал матрос у Марии, пока ему перевязывали голову.
— Что ж вы, матросы, русские, а вроде как за немцев? – в тон ему ответила Мария, обрабатывая раненую руку Кирилла.
— Погоди-погоди, — встрепенулся матрос, — За каких это таких немцев?
— За обыкновенных. Ленин-то ваш кто?
— Кто?
— Ну, кто-кто, зактокал, — вмешался старик-рабочий, пытаясь сменить опасную тему, — Не время сейчас. Вот отобьемся, тогда и выясним, какую она тут агитацию проводит.
— Нет, постой, — «завелся» матрос, — Дело известное. Мы эту брехню буржуйскую слыхали ужо! Кончай ты меня заматывать, — обратился он к солдату, бинтовавшему ему голову, — Не барышня. Эй, студент, надо с твоей контрой разобраться!
— А что тут разбираться, — откликнулся Кирилл, отвлекаясь от своей перевязанной руки, — Сейчас вот шлепнем тебя и весь разговор.
— Меня?! – опешил матрос. – Да меня-то за что ж?
— А за то, шкура, что вместо того, чтобы делом заниматься, ты тут развел…, так тебя и этак…
— Смотри-ка ты, студент-«бела кость», а как загибает, — уважительно сказал один из солдат. Милиционеры с любопытством наблюдали за спором красного командира с матросом.
— Братва, — «психанул» матрос, — смотри, как эта контра разговаривает! Это что же.., — он замолчал, увидев, что Кирилл вынимает наган. Свой маузер лежал у Иванова рядом, но так, что сразу не дотянешься.
— Еще слово…
— Ладно, морячок, утихни, — один из солдат взял матроса за плечи и повел в сторону. До Кирилла долетело:
— Выясним еще…
Старый рабочий сказал ему с досадой:
— Поосторожней теперь тебе надо, парень. Он, этот башибузук, в спину может. Надо было тебе его того…
— Все впереди, — устало сказал Кирилл. Рука болела. Люди разочарованно расходились по своим местам.
— Нас 30 человек, — шепнула Мария, — Поддержим.
— Ты не бойся, студент, — присел рядом солдат, который восхищался кирилловым монологом, — Он, Иванов-то, побузит-пошумит да и успокоится. Не подставляйся только, а мы не выдадим, — солдат улыбнулся, — Как звать-то тебя, парень?
— Кирилл.
— Ну вот, а то студент да студент. А я Прошка. Прохор то есть. Хорошо ты, Кирилл, загибаешь, прям слушать приятно.
— Видать, что образованный, — пошутил старый рабочий…

В это время у немцев закончился ужин, и они снова двинулись на штурм. В пылу перестрелки люди даже не заметили, как подошел вечер. Последние выстрелы.
— Кончилось вро.., — начал было старый рабочий и умолк. Одна из последних пуль, прилетевших с перрона, нашла свою цель. С чуть седоватого, небритого подбородка по еще крепкой шее старого рабочего побежала красная струйка.
— Красная, как знамя, — тихо сказала Мария, — Ваше знамя…
Пришла ночь. В холодном, нетопленом зале ожидания вокзала люди укладывались ночевать. Найдя укромный угол, Кирилл бросил охапку сена из разграбленного фуражного склада на пол и лег сам. Рядом звучали приглушенные голоса.
— Удобный момент, — говорил мужской голос, — Они ложатся спать, часовые — у окон и дверей, а на то, что внутри, они не обращают внимания. Заснут только, и мы их…
— Ни в коем случае, — отвечал второй голос. Женский. Мария?! – Они нам верят. Мы же не можем…
— Ну и что? – вспылил мужчина. – Это же чернь! Они же и у вас все отняли. А если мало, так того матроса вспомните. Как там его… С «Варяга» японского! – человек помолчал. – Или вас так этот красный студентик приворожил?
Пощечина шлепнула, как выстрел.
— До утра-с, — ехидно произнес мужской голос.
Подошла Мария. «Резкая, как «Нате!» – вспомнил Кирилл. И закрыл глаза, притворяясь спящим.
— Ты здесь? Спишь?
— Да.
— Что завтра?
— Не знаю.
— Последняя ночь, да?
— В каком смысле?
— Не притворяйся, Кирюшка. Придет завтра ваш отряд с севера и твой Иванов поставит нас к стенке. А если будешь мешать, то и тебя прибавит, — она легла рядом.
— Странно ты о нас думаешь, Маша.
— О нас?! О них, а не о нас. Ты не знаешь, как они брали Зимний, эти матросы, и что стало с детьми, которые его защищали.
— С юнкерами, — поправил Кирилл, — Знаю.
— И оправдываешь? – приподнялась Мария.
— Нет. А ты вспомни казаков и жандармов…
— Ну, это когда было… При царе…
— …И вас, милиционеров, — продолжал Кирилл, — Летом при разгоне демонстрации меня так обработали, что куда там царским казачкам.
Они помолчали.
— А давай так, — предложила она, — Что бы ни произошло, где бы и кем мы ни были, для нас всегда останется «мы с тобой» и они – все остальные…
Кирилл кивнул головой и придвинулся ближе. Из-за раненой руки объятия вышли чуть неуклюжими. Далеко у водокачки засвистел паровоз. Шла к середине их первая и, наверное, последняя ночь…
— А ты совсем не умеешь целоваться, — прошептала Мария.
— Где ж мне было научиться…
— Революция, да?
— Не шути так, пожалуйста.
— А так? – она поцеловала его.
— Так – хорошо…
Шла их первая и, наверное, последняя ночь.
Уже к ближнему пригороду подходил отряд с севера. Уже покинул станцию, узнав об этом, немецкий эшелон… Наступило утро…

Умывшись, Кирилл обошел посты. Немцев не было. За ночь его люди и милиционеры разделились, разошлись в разные стороны зала, и наиболее расторопные и предусмотрительные складывали вокзальные скамьи и столы подобием баррикад.
— Зачем это? – спросил Кирилл у Иванова.
Тот ухмыльнулся.
— Не всем же.., — и осекся.
— На всякий случай, — объяснил Прошка, — Ты, Кирилл, с ними, — он кивнул на милиционеров, — не сталкивался, видать, а то б знал, что с ихним братом, как со змеей, всегда в сапогах надоть…
Кирилл разыскал Марию.
— Знаешь, — сказал он, — Уводи своих да побыстрее.
— Что, уже? – догадалась она.
— Да, кажется, да.
Они прощались, когда возле часовых возник шум, кто-то закричал: «Свои!».
В зале появился высокого роста смуглый матрос в бескозырке с надписью «Пантелеймон». Вид он имел самый внушительный: поверх тельняшки ремни и пулеметные ленты, на ремне – четыре бомбы, из кармана торчала рукоятка огромного нагана, больше напоминавшего хорошую пушку.
— Ну что, славяне, где тут ваши немцы?
— Немцев-то нет уже, — отозвался Иванов, — А вот контриков на вашу долю будет…
Мария бросилась к своим.
— Не стрелять! – крикнул Кирилл. Но было поздно. Уже залегли его бойцы в своих укрытиях, уже разворачивались с пулеметом часовые и врывались в зал люди матроса с «Пантелеймона».
Как во сне, видел Кирилл Марию, бегущую к своим, падающих под пулями и отстреливающихся милиционеров; видел, как, не добежав, взмахнула она руками и стала медленно падать на пол.
— Стой, дура! – крикнул Прошка рванувшемуся к ней Кириллу, но тот, изломанный пулеметной очередью, уже ничего не слышал.
Стрельба продолжалась, вокруг падали люди, но Кирилл и Мария не видели этого.
Они лежали в пяти метрах друг от друга на холодном мозаичном полу, лица и тела их остывали, а любовь была прервана.