Вита ПШЕНИЧНАЯ

«СКВОЗЬ ВЕЧНОСТЬ И ДОБРО Я С ВАМИ ГОВОРЮ…»
к 75-летию Станислава Золотцева

Представь, читатель: небольшой зал библиотеки, где в прямом смысле было не протолкнуться, затих; едва ощущается разве что дыхание зрителей, постепенно сливающееся в одно целое с почти неуловимым касанием ветра из открытой створки окна; около него стоит невысокого роста мужчина и негромко читает, иногда поглядывая на лист:

В лёгких паутинках солнце задремало.
В зарослях витает сладкая пыльца.
Красный сок пылает на ладонях мамы.
Чёрный сок пылает на руках отца…

Читает, постепенно светлея лицом. И каждый из присутствующих невольно подаётся вперед, ответно и созвучно тянется на эти слова…  Собственно, с той встречи и с тех строк началось для меня медленное узнавание такой разной – звонкой и умеющей разить в самое сердце, искренней, часто клокочущей от ярости подобно вулкану, отчаянной и беззащитной – золотцевской поэзии.
Сейчас, когда уж более полвека осталось позади из собственной жизни, я оглядываюсь на прошедшее благодарно, восхищенно и, не скрою, неизменно с нотками горечи. Если бы заранее знать да оценить, с людьми какого мощного дара и масштаба сведет судьба, непременно б делала снимки и записывала сказанное ими, чтобы ни крупицы не пропало из бесценного того самого времени, в котором мы так удивительно совпали. Да какое там!
Когда разговор заходит о Станиславе Золотцеве, мне сразу приходят на ум две главные составляющие его характера: профессионализм и смелость. В сущности, что мы вкладываем в понятие «смелость»? Бесстрашие, неравнодушие, честность перед собой, в первую очередь, а часто и дерзость. Такой человек не может не отзываться (а поэты отзываются стихами, они устроены так по умолчанию) на любую беду и боль своего Отечества, своей Родины, которая порой: «…неверием полна, / живя и в озлобленье, и в бессилье, / и всё переворочено до дна, / и связаны у Птицы-Тройки крылья…», и чем горше становится её день, в ту, теперь уже давнюю пору начала нового века, тем неутомимее и звонче звучат строки Золотцева:

…Однажды с гражданской войны
Мы с вами вернёмся,
И красной Кремлёвской стены
Губами коснёмся.
Гранитная ляжет печать
На кровь и насилье.
И траурно будет молчать
За нами Россия…

И вместо салютов тогда
Мы выстрелим пеплом
В того, кто втянул нас в года
Кровавого пекла,
В горящую пропасть, на дно!
А нас не спросили.
И знали мы только одно:
За нами – Россия…

Невозможно и сейчас представить Станислава Александровича – отстранившимся, глухим к событиям тех далеких лет затянувшегося и изматывающего распада нашей страны и первых её попыток восстановления. Наоборот, сердце Золотцева бьётся в унисон с сердцем земли русской, и предстает перед нами поэт-боец, поэт-защитник, поэт-совестник («…И просыпаюсь я в слезах стыда…») всея Руси:

Горит огнём Останкинская башня!
А я не в горе: меньше будет лжи…
Куда страшней, что глохнут наши пашни
и ни картошки не родят, ни ржи…
—————————————————

Скажи, сынок,
                       за что, за что, за что же
те, кто у вас сегодня во властях,
победу нашу превратили в прах?
Скажи, неужто это – навсегда?!» –
…И просыпаюсь я в слезах стыда…
—————————————————

…На всем – отчаянья печать…
Неужто нет судьбы достойней
нам, русским, чем себя загнать
в братоубийственную бойню?!
…Горит осеннее жнивьё.
…Болит Отечество моё.

Читаешь и понимаешь, что и один в поле все-таки умеет до последнего оставаться воином. И очень часто голос Золотцева настолько отчаянно смел, что пройти, не обмерев перед этой сдержанной яростью и справедливым осуждением, игривой (но не заигрывающей!) метафоричностью было попросту невозможно:  

…Деревянный щелкунчик запрыгнул на трон.
И, хотя никогда не носил он корон,
он почуял своим деревянным нутром:
час настал его, звёздный, коронный.
Крошка Цахес, прикинувшись мудрым царём,
повелел нам поверить, что счастлив при нём
будет каждый в державе голодной…
                                                                            (2008г.)

Во все времена для русского человека спасением и поддержкой была вера, и что бы ни происходило вокруг – какими бы пожарами ни чадила родная земля, – внутри незримой твердью остается Вера. Да, по-моему, невозможно без неё жить и творить рожденному в России, неважно, какими названиями прикрывают её исконное имя, с любовью вытканное и вложенное в ласковое и вместе с тем гордое великозвучие – Рос-сия:

Не будет последнего дня у России!
Не будет последнего дня!
Последний Иуда на красной осине
удавится в кроне огня…
—————————————————

…Да не будет последней молитва моя о России.
Да не будет последним последнее слово моё.

***

Навскидку назову всего 3-4 фамилии ярких псковских поэтов (из тех, с кем посчастливилось познакомиться вживую), без остатка вложивших часть своей души, свою личную боль, любовь и сыновнюю преданность в строки о Псковщине, теперь уже и для меня ставшей родной, нашей. Они попросту не умели писать инако и отстранённо. И, конечно же, среди них будет имя Станислава Александровича Золотцева.

Глубоко и нежно пишет Станислав Золотцев и о своих корнях, о самом, наверное, жемчужном и заповедном месте Псковщины – Святогорье, о Пскове, в котором прошло его детство и куда он возвращался всякий раз из любой дальней ли, чужбинной ли стороны. Бесконечной благодарностью и любовью пронизаны сотни строк и каждая – тиха и глубоко исповедальна:

…И, прижавшись к ней, слёзы усмиряя,
вижу: стала мне до скончанья дней
мать сыра земля, мать земля сырая –
псковская земля – матушкой моей…

Или вот эти строчки стихотворения «Псковщина», ставшие поистине знаменитыми, настолько чутко, искренне и высоко звучит в ней любящее сердце автора:

Сколько новых слов к себе ни кликаю,
а душа всё прежними жива:
вольный витязь Псков, река Великая,
быстрая, плескучая Пскова…

Каждый раз, когда в судьбе морозило,
грел её родных имён огонь:
древний град Изборск, Чудское озеро,
крепость Порхов и река Шелонь…

Хоть корми меня на чистом золоте –
снова уведёт дорожный дым
к ситцевым полям над синью Сороти,
к трём горам, единственно Святым… 

Псковщина стала для Станислава Золотцева не только своеобразным оберегом, свято хранимым в душе: «Как я люблю этот город заснеженным – / вылепленным из столетий седых…», но и «местом силы», где можно отдышаться, залечить раны, воспрянуть духом. И это не пустые слова, собственно, Станислав Александрович и приезжал в Псков всякий раз, когда чувствовал себя замотавшимся или уставшим: 

…Меня рябина медом угостила,
И, значит, вновь от суеты и вздора
Душе пора в родные Палестины,
В мои Святые Пушкинские Горы».

Уверена, любой знавший его человек отметит взрывной характер поэта, частую бескомпромиссность, особенно в принципиально важных вопросах, когда Станислав Александрович стоял, что называется, до последнего, не щадя «живота своего», без остатка растворяясь в жестких политических статьях. Понятно, что после таких «стычек и боёв», воспалённых монологов и переживаний человек всякий раз выходит опустошенным.

…Братья – сербы, братья – черногорцы,
воины, крестьяне, песнетворцы,
вера нам единая дана —
вас и нас еще спасет она!..
—————————————————

…Раздирают в эти дни на части Русь,
кто – налево, кто – направо, кто и к черту!
Ни за тех, ни за других я не молюсь,
и за третьих не молюсь. И за четвёртых…

Не мог Золотцев как человек и как поэт равнодушно смотреть и на то, как быстро происходит обесценивание роли, места и ценности поэта в современном обществе. Собственно, и в сегодняшнем дне пренебрежительное отношение к Слову или к литературному труду стало константой, переломить которую пока за редчайшим исключением не удаётся, потому и голос Золотцева по-прежнему жив, и обжигает своей неумолимой очевидностью:

Как страшно видеть, что не нужен
поэт – народу… в час, когда
народ и слаб, и безоружен…
…..

…Поэт – не нужен!
                           Даже медью
ему не платят.
                              В свой черёд
голодной или пьяной смертью –
с народом вместе – он умрёт…

Да, понятие «поэт» и «народ» практически неразделимы, причем, именно поэтам определено Богом и Природой всем сердцем отзываться не только на острые вызовы современности, но и лечить, собирать, «выравнивать» изломанную человеческую душу. И мне этот срез творчества видится самым трудным, даже подвижническим. Потому что такие стихи, «приходящие снова, поистине – как Божий дар», сродни целительным родничкам, к которым тянется не рука, но сердце, в которых слова подобны каплям живой воды и из которых читатель, распознав в себе себя и своё, возвращается в мир светлым, полным сил, благодарности и любви человеком.

А как удивительна и разнопланова золотцевская лирика! Это и «чувственный мир» с тысячей «невзорванных мин», и «спасательный круг»… Звонкая и хрупкая, ненасытная и обжигающая… К ней – хочется припасть, ей – хочется довериться:

Бабье лето, щедрое такое,
подошло, в глазах листвой рябя.
Ты меня касаешься щекою,
ты мне даришь осень и себя…
————————————————

…Земля моя, печальная, осенняя,
и женщина, которой нет милей –
последнее, туманное спасение
судьбы моей и нежности моей.
———————————————-

…В сердце принимаю, как живую воду,
музыку природы и родных сердец.
Мама собирает красную смороду.
Чёрную смороду рвёт седой отец…

***

Говоря о себе: «я – лишний человек в литературе…», Станислав Золотцев, тем не менее, утверждает своим творчеством совершенно обратное. Взять хотя бы его литературоведческий (и не только) труд – очерк «Пришел черёд желанный…» о книге «Мадур-Ваза победитель» – книге «заветной», по определению Золотцева, который с первых строк захватывает внимание даже неискушенного и непосвященного в детали читателя, талантливо и ненавязчиво увлекая его за собой в дивный мир загадочных «сказаний и легенд народа манси», населенный богами тайги и тундры.

В материале автора своеобразным, появляющимся «время от времени» рефреном выступает отсылка к тексту «Янгал-маа», воссозданному Михаилом Плотниковым на русском языке. И это понятно, ведь не будь данного текста, не родилась бы и его вольная обработка – «Мадур-Ваза победитель», вдохновенное творение Сергея Клычкова, по мнению Золотцева – «одного из лучших русских поэтов XX столетия». В основу книги положен конфликт между главным властителем мира Тормом и «удельным» богом тайги и тундры Мейкой. И в облике юного гусляра Вазы Золотцев видит некое сходство с русским Садко и древнегреческим Одиссеем, тем самым сближая и даже родня разные персонажи, веры и географии, ибо поэтический слух всегда сильнее и над часто разрушительных «страстей мира», стремясь (скорее интуитивно) сблизить разное, собрать разрозненное, возвысить тихое и, уж казалось бы, утраченное навсегда. 

В одной только этой виртуозно ограненной работе Золотцев предстает перед читателем сразу в нескольких ипостасях – поэт, филолог, лингвист, литературовед (и здесь уместно спросить – а получил ли сей прелюбопытнейший труд достойную оценку современников?)…

Всё же возьму на себя дерзость чуть перефразировать слова Станислава Александровича: «…А потому даже те читатели, кто не имеет особых пристрастий к этнографии и фольклору народов России и мира, но просто любят поэзию, не могут не быть заворожены и очарованы колдовством строк «Янгал-маа», ставших строками поэмы «Мадур-Ваза победитель». Не могут истинные ценители не проникнуться ворожбой страниц, воссозданных С.Клычковым в «Мадур-Вазе победителе», – тут в самом деле какую страницу ни открой, встретишь чудо. Чудо мансийского сказания, чудо русского слова – чудо земли сибирской и ее людей».

Намеренно не привожу ни одного фрагмента книги – полюбопытствуй, читатель!

***

Мне очень импонируют люди, переживающие за судьбу русского слова, за отношение к нему, которое, в идеале, должно быть бережным, люди, своим примером подтверждающие неравнодушие и заботу о чистоте родного языка, люди, поддерживающие его высоту.

В своей работе «Смеющееся заднее число» Станислав Золотцев размышляет о литературной жизни начала нынешнего тысячелетия, и вот что он пишет: «А тут… не то что леший, сам черт голову сломит, плутая в дебрях «засвойсчетных» или с помощью меценатов-спонсоров-благотворителей выпущенных сборников, брошюрок и толстых томов, утопая в хлябях безвкусицы и безграмотности. И если б речь шла только о книжках дебютантов и дилетантов: там даже «ложить» становится – да не в речи героев, а в авторской – обычным явлением… Однако в последнее время, читая новые вещи, созданные не просто маститыми, но и теми, кого назвать мастером не будет гиперболой, порой ахаешь…».

И ведь в самом деле, тогда, на изломе веков (даже раньше) отечественная литература буквально захлебнулась в лаве около(псевдо)литературщины в самом дурном ее воплощении! И, уверена, охвачен этой бедой был каждой регион страны. «Цензура не цензура, но то, что, по существу, исчез институт опытных и квалифицированных редакторов, да и внимательных рецензентов, – просто бедствие для литературы...» – с горечью пишет Золотцев в начале 2000-х.

На дворе – 2022-й год, львиная доля книг по-прежнему выходит в авторской редакции, с авторскими (далеко не всегда верными) правками; а появление не заказных рецензий – по меркам нашей огромной страны микроскопично. И пока ещё довольно угрожающ процент «раскрепощённых», тех, кто продолжает «смеяться задним числом», тогда как меньшинство остается, по-Золотцеву, ««внутренними эмигрантами» (да можно и не закавычивать, пожалуй), кому не по душе «смех заднего числа». Кто хочет не «поминки устраивать», не хоронить, но порождать хоть что-то, созидать хоть что-то, достойное стать глотком воздуха для душ наших потомков. Что поделать, надо признать: стремление жить так – всегда вызывало смех. Но не будь его – от предков вместо великого наследия нам досталось бы одно лишь «заднее число». А не Россия…».

Поймала себя на мысли, что как было бы славно, если бы каждый литератор осознавал степень своей личной ответственности перед русским словом, оруженосцем которого он взялся быть совершенно добровольно, потому что если не от каждого, то почти от каждого (…из действующих лиц советской литреальности. – С.З.) наверняка останется «…что-то, ставшее живым фактом российской словесности», а не просто «строчкой или штрихом в ее истории. Хоть один рассказ… хоть одно стихотворение… вдумаемся, разве этого мало? Разве не величайшая это удача – хоть каплей войти в безмерно-космический океан Русского Глагола?».

И я уверена, что ища ответ на этот вопрос, Станислав Александрович, по обыкновению, начинал с себя всякий раз, когда брался писать стихи и прозу, вдохновенно слагая «свою песню, свою голубиную книгу…».

Читатель, ты только вслушайся в это речитативное моно:

Я кладу за камнем камень, я веду за словом слово.
Так мои слагали предки стены башен и былин.
Обожженные веками, в холодах процвёв свинцовых,
тяжелы плодами ветки – свет звенит из сердцевин…

Тогда и разглядит (а, разглядев – поймет) «…потомок, кем были мы, чем жили в эти дни, / какие обжигали нас огни, / кто созидатель был, а кто – подонок…». Потому что только так и переходят, подобно охранной грамоте, – от поколения к поколению – память родовая и память историческая, продлевая и укрепляя свет самой жизни. Вот оно – подвижничество! Вот она – вечная юдоль любого большого поэта. Юдоль потому, что: «Боже, как трудно быть Мастером на Руси!», потому, что это – выбор и крест, судьба и счастье, зыбка и распятие.

***

Для меня навсегда останется без ответа один вопрос: зачем тогда, в теперь уж далеком 2007-м, Станислав Александрович отдал мне (человеку, по сути, малознакомому), совершенно растерявшейся в те минуты и сбитой с толку, – тяжеленный пакет с рукописями своих стихов и будущего романа, несколькими журналами со своими публикациями: «На вот, почитай, посмотри…». Причем, отдал как-то в спешке, впопыхах. И сегодня какие бы я не додумывала ответы, всё будет не то (утешаюсь мыслью, что успела их хотя бы вернуть). Возможный, хоть и навсегда опоздавший ответ на его стихи вызревает внутри до сих пор, и этот материал, наверное, отчасти им и станет.

В одном из стихов Станислава Золотцева есть такие строки:

…И всё-таки – меня окликнут снова
на той земле, где начал я житьё.
И с древней честью города родного
сольётся имя древнее моё.

Окликаем, Станислав Александрович, ещё как окликаем. И – помним. И ваше «чести своей никому не отдам» – продолжает звучать голосами новых поколений, почитая и ваше неспокойное, но чистое слово.