Юрий Ишков Поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Великие Луки. подробнее>>>

Матерь Божья!.. Право, славна родина моя! Матерь Божья, здесь живу и верую,  Сохрани российские края,  Ниспослав судьбу благословенную! Город тоже мой благослови На успех труда и вечность Памяти, Храмы тут – святыни на крови Со следами пороха и пламени. Молится и воин, и монах, Были беды долгие и общие, Потому кресты на куполах Блещут по-особому на Псковщине. Сберегая неба чистоту, Уподобь его златому кружеву, Полюби навек за красоту Приграничья древнюю жемчужину! Утром глянь, как дивно в синеве Кланяется месяц юной зореньке, Как лучи струятся по траве,  И светлеют улицы и дворики! Где ещё вот так же хороши  У домов берёзки тонкоствольные  И для них поющие в тиши Птицы легкокрылые и вольные! Девы взглянут – оторопь берёт,  Столь глаза загадочны и веселы, Был бы наш богат к тому ж народ, Ну так то в мечтах: кабы да если бы!.. К истине идём не без греха, Крестимся, а целим в лебедь белую, Ниспошли нам мудрость на века, Матерь Божья, здесь живу и верую!   Батальон Лучи алеют над дорогой, Как сотни воинских знамён. Ценой успеха фронтового Здесь стал погибший батальон. Комбат всё знал: не уцелеют Бойцы в бою, и схватке быть, Им звонко птица пела трелью, Шёл май, и всем хотелось жить. Приказ святей молитв о жизни, Окоп — её земная грань, И нет других сынов Отчизны, Но есть война, огонь и гарь. Под танк с гранатами в обнимку Вползти комвзвода не успел, Поджечь броню, метнув бутылку, Сержант израненный сумел. В России истинную волю Имеют с детства млад и стар, Удержан был залитый кровью Оборонительный плацдарм. Повсюду люди распростёрты, И ввысь, до облачной каймы, Единым памятником мёртвым Восходят чёрные дымы. Убит комбат. Нет смелой Тани,  Полёт свинцовой смерти скор, В аду отчаянных баталий Погибло много медсестёр. Закат блеснул и лёг гвоздикой На тёмно-серый небосклон, Цена того, что стало тихо, — Один стрелковый батальон. Блокадники Герои достойны почести, Их враг истреблял и голод. Столпом первозданной прочности Стоял осаждённый город. Ему повторяли реквием Бомбёжки и канонады, Дымы простирались едкие Над крышами Ленинграда. Снаряды крушили улицы И рвали на части небо, А в тёмных руинах чудились Краюхи ржаного хлеба. Больные и невесомые Сменили рабочих дети, Сражались – боеспособные В то чёрное лихолетье. Всем миром внимали радио, Роднясь под звучанье скрипок, И были сердцами в прадедов От малого до велика. В кольце орудийных выстрелов Их было священным братство, А краткое слово «выстоять» — Заветным для ленинградцев. На многих пальто и ватники Свисали не по размерам. Варили ремни блокадники С крапивой из местных скверов. Общались они вполголоса И знали: под смертной сенью, Без слёз и последних возгласов В домах умирают семьи. … Туманы ложатся саваном На надписи и берёзки И землю, святую самую, На кладбище Пискарёвском. История помнит ужасы Младенцев с глазами старцев. О том, что такое мужество, Спросите у ленинградцев!   Фронтовик              Моему отцу Ишкову В.М. Он из тех, в ком лютая война Взрывами на душах расписалась И, на все изранив времена, Породила мщение и ярость. Ярость — за рыданья матерей, За стаканы с хлебом у иконок, За приходы вместо сыновей Извещений в виде похоронок. Мстили за седых детей и вдов, За калек и братские могилы, За руины сёл и городов И тротилом вспаханные нивы. Он из тех, кто всё сказал врагам Надписью в их логове осколком В русском духе с бранью пополам: «Этот день запомните надолго!..» У войны обугленный пейзаж, Дикий нрав и крайняя бездушность, У Победы был парадный марш И была трагическая сущность. Сколь уж раз удары голенищ Травы и цветы претерпевали, Предки сколько раз из пепелищ Матушку-Россию возрождали! Скорбь и героизм сороковых Остаются притчей во языцех, Но из тысяч выживших — в живых Значатся сегодня единицы. Он из тех, кто выполнил свой долг, Выдюжил премножество событий, А вчера ушёл в Бессмертный Полк, Отставной Отечества воитель.  Это Русь! Славят в рощах птичьи трубадуры Рай земли и яркий небосвод. Здесь любая чёрствая натура Может прослезиться от красот. Это Русь! Великая бескрайность, Глубь озёр и даль ржаных полей, Тонких верб извечная печальность И задор танцующих дождей. Сказывают, бросила на счастье В речку Богородица звезду, Чтобы непременно возвращаться К заводи по лунному мосту. С той поры восходит на рассвете Зорька в ниспадающих шелках, Призрачен, божественен и светел След её на белых облаках. Вряд ли где-то так же зреют росы, Льётся тишь и виснут над прудом Чудные берёзовые косы, Лиственным сияя серебром. А в деревне важничают гуси, Лают псы, враждуют петухи, Чьих хозяев сроду не отпустят От себя родные уголки. Это Русь с грехом своим и верой, Правдой дум и дверью на засов! Только Русь помолится усердно О врагах своих у образов! И понять не смогут иноземцы, Яблоневым запахом дыша, Что такое божья искра в сердце, Русский дух и русская душа.  Не я!.. Не мы!.. Видали старенькие улицы Жильцов, ведомых на страдание. В народе раны не рубцуются, Когда меняются названия. Не я соборы обезглавливал, Не я манил Россию к пропасти, Не я людей в могилы сталкивал, Но тут мой дом сегодня, Господи! Прости за годы сатанинские Страну благую и привольную,  Где часты слёзы материнские И чтимы дух и доблесть воина! Не мы в броне горели заживо,  Не мы от пуль в атаках падали,  Не мы дошли до крова вражьего С победой, честью и наградами. Не нам судить отцов за промахи, Не нам ошибки их оценивать! Не нам, а им Европа под ноги  Цветы бросала за спасение! Зарю над утренними росами Не я зажгу, не мне и шествовать, Кругом белеют церкви, Господи, Взнеси её свечой божественной! И засияют снова улицы, Где камни трескались от пламени. В народе прошлое рубцуется,  Когда живёт в сердцах и памяти. Мать Вышла рано мать под звездою встать Пред часовней с крестом Всевышнего, После всех молитв, поправляя прядь, Поняла, что они услышаны. Разнеслось потом звонким шёпотком: — Будь, природа, сестрою названной! Там вон дворик мой и уютный дом, В нём живём и успех не празднуем. Ну а ты, река, с нами будь всегда, Пусть текут сожаленья в прошлое, Оставляй для нас, принося сюда, Дни отрадные, жизнь хорошую! Материнских слёз и ночей без снов Долей выплачено немереной, Лишь бы счастью быть на земле отцов, И в России жилось, как в тереме. Забирай, рассвет, злополучье вдаль, Мир — основа любви и здравия! Рассыпай, заря, свой благой янтарь Над святой землёй православия! Ветры добрые, вы храните твердь, Поклоняясь селу и городу! Да откроется постучавшим дверь И разделится радость поровну!..   Приходила мать под звездой стоять Пред часовней с крестом Всевышнего, За детей просила, и Божья Мать Те молитвы её услышала. *  *  * Сельский дом зацелован ливнем, Туч расходится сводный хор, Блещет лужами возле лилий Обрамлённый оградой двор.  Много слёз обронила крыша, В мае грустным бывает дождь, А при грозах частенько слышно, Как сирень сотрясает дрожь. Благодатен покой в глубинке, Пышно солнце на тополях, И у церкви, клонясь к тропинке, Ивы молятся о краях. Просят солнце сиять безбрежно Из высокой голубизны, Чтоб являлись как можно реже Бури с северной стороны.  Птицы радостно ширь земную Хвалят стаей, качая ветвь,  Их протяжное «Аллилуйя!» Побуждает любить и петь. Быть ли лету сухим и знойным Или с крыши стекать слезам, Знает ветер над колокольней, Верный нашим святым местам. Мои молитвы о тебе Полна волнений беспрестанных Душа в холодном октябре, Многообразны и спонтанны Мои молитвы о тебе. За ради благ твоих и счастья О жизни светлой и большой Молюсь и в хмурое ненастье, И в ясный день, и час ночной. В дожди наряженная осень Под монотонный их мотив Святым угодникам доносит Стихи слагаемых молитв. Молюсь в часовенках и рощах, В уюте дома и в пути, Целую роз сухие мощи В местах рождения любви. К тебе по мокрой позолоте Приходят мирные ветра, Чтоб спеть с надеждой в каждой ноте Мои молитвы у двора. А здесь порой ложится иней На крышу дома и траву, И возле высохшей полыни Седеет верба поутру. Все кроны ветхостью похожи, Желтея в низкой синеве, Где, знаю, слышит ангел божий Мои молитвы о тебе. Услышь и Ты, наш Чудотворец, Как о возлюбленной своей С мольбой взывает богомолец В краю дубравных алтарей! *  *  * Текут и текут дождинки По нежной листве берёз, Любые ведут тропинки Концами своими врозь. Одетая пышно осень, Когда опустилась мгла, Явилась красивой гостьей И долго меня звала. Сердилась, стучала ночью Макушкой куста в окно, С крыльца не сводила очи, Целованные давно. Сломала ветрами вербу И прочно, как на века, Над домом прибила к небу Огромные облака. Забросила месяц славный Куда-то в сырую хмарь, Чтоб мне не светил исправно Небесных высот янтарь. Оставила на травинках Следы и премного слёз, Любые ведут тропинки Концами своими врозь. Я ждал её средь угодий До пения петухов, Забыв, что она приходит С другой стороны лугов.

*  *  * Потемнел бы мир, стал другим, И душа бы ночами ныла, Повторяя печали гимн, Если б ты меня не любила. Я тогда не писал бы строк, Превращались бы вёсны в зимы, А мой дом – в ледяной острог, Тишью стиснув невыносимой. Начинается всё с тоски И желанья хоть раз коснуться, Пусть во сне, дорогой руки И однажды на ней проснуться. Продолжается жизнь потом, Ум терзая виденьем нежным, Зори  светятся за окном  Силуэтом одним и тем же. Безупречной красой всходя На курган синевы по краю, Гордой статью они тебя Лучезарно  напоминают. Есть в любви золотой расцвет, Есть таинственные глубины, А ещё — бесподобный цвет Зацелованных губ любимой. Век бы страстность я их берёг, Но насколько б меня хватило, Если  снова туда – в острог, Если б ты меня разлюбила. *  *  * Она была здесь гостьей тишины, Её духов везде витает запах, Как свежесть луговая при закатах, Как майское дыхание весны. Вопросы образуют шумный рой,  Неверие при этом воедино Сплетается холодной половиной С горячими ответами второй. Навек запомнив женские шаги, Их мне воспроизводят половицы,  Когда в так называемой светлице Хожу один, массируя виски. Она вещей касалась на ходу, А позже через светлое окошко Разглядывала клёны и дорожку, И облачную в небе красоту. Мизинчиком потыкала в стекло, Отметины нарочно оставляя,  Но вскоре загрустила, понимая, Что время для визита истекло. Дневная пыль. Начертаны слова, Похожие на ряд опавших листьев, Взамен звонков и трогательных писем: «А говорил любовь всегда права…» Снежные кони Понеслись табунами кони, Кони снежные, кони-вьюги, И куда их, безумных, гонят Эти ветры со всей округи!   Все одной серебристой масти, Всех взрастила зима для воли, Устремились за дальним счастьем Скакуны по большому полю. Мчатся сивки гурьбой собратьев, Мчатся резво, вздымая хлопья, Иллюзорной свободы ради, Презирая судьбу холопью. Тот остался, в кустах белея, А другой развернулся птицей, Под копыта подставил шею Над споткнувшейся кобылицей. Стал позёмкой и стих в сторонке Возле новой своей подруги. Скрылись вскоре в безумной гонке Кони снежные, кони-вьюги. Ходят белыми облаками В дни, когда небосвод лучится, Конь с раздробленными крылами И красивая кобылица. *  *  * С ветвей листву срывает осень И устилает ею улицы, Вот-вот ветра нагрянут в гости,  А в парке голуби целуются.  Фонтан стоит огромной кружкой, Храня на дне осадки августа. Гранитный рядом мыслит Пушкин: «Уж век иной, но те же казусы».  Как прежде, путь тернист и зыбок В любви от краха до Виктории, Всё также полон мир ошибок  И сердце каждого зашторено. Она казнить себя просила,  Дрожа от внутреннего холода; Мой меч на кровь благословила И грешную склонила голову. Канатоходцами друг к другу  Мы с ней прошли по тросу времени, Не грозны там ни зной, ни вьюга, Опасен — миг оцепенения.  В глаза глядела – чем не пара, Чем не милы уста и грация? Ей дождики кричали: «Браво!», А гром устраивал овации.  У алтаря в наряде белом «Люблю его!» – шептала Господу, В последний миг  оцепенела… Любила ли, чаруя поступью?  Пронесся луч, и обагрились  Макушки верб на нашей улице, А в парке голуби влюбились И возле Пушкина целуются.  *  *  * Она – любви моей галактика, Она стройна и ослепительна, Она горячих грёз фантастика В холодной серости обители. Её чудесны очи ясные, Волнисты пряди с завитушками, Вослед таким глядят напрасно те, Кто женщин путает с игрушками. Она – души моей владычица, Она — и зорька, и бессонница, Она миров своих опричница И пылких чувств моих виновница.   Стихи нисходят вереницами О ней, не раз во сне целованной, О ней, парящей гордой птицею, Любимой и не окольцованной. О ней моя картина белая С берёзками и снегопадами, Средь них она румяной девою Идёт ко мне и в руки падает. Такой же снег ложится под ноги, И тот же свет висит над улицей, Где в этот час лишь злые дворники Да кроны мёрзлые сутулятся. Она – любви моей галактика, Она звездой судьбы увенчана, Она – далёкая, как Артика, Однажды встреченная женщина.  *  *  *  Здесь мирно жизнь твоя струится, И лучик падает всегда С небес в окошечко светлицы, Где ночью тихо спит звезда. Вокруг села петлёй знакомой Сомкнулись щупальца дорог, Всё так же в доме — лик иконный И тот же благостный мирок. Узка садовая дорожка К цветам и вишням от крыльца, Летают пчёлы, дремлет кошка Под трель пернатого певца. В края великого раздолья Заходят тучи по пути        И льют на здешние угодья Свои обильные дожди. Во время бурного ненастья, Когда не видно за версту, Всё рвется, кажется, на части, И веришь небу и кресту. Но жизнь меняется и длится, И лучик вновь скользит сюда — С небес в окошечко светлицы, Где ночью тихо спит звезда. Живи, театр! Искусством полнится обитель,  Где лжи и злу не править бал, Входя, не встретит добрый зритель Кривых и розовых зеркал. Аншлаг. Волнуются артисты, Вот-вот последует звонок,  И станут стенами кулисы,  И зал откроется у ног. Живи, театр! Под гром оваций Блистай, придуманный герой,  И дай нам повод посмеяться  В рядах открыто над собой! Здесь дух витает поколений, Всему началом служит дверь, Открыв её, шагают к сцене, Твердя: «Иди, дерзай и верь!». Актёр горячим монологом Проникнет в души и умы, Сейчас ему играть пророка, А завтра демона из тьмы. Живи, театр, меняй афиши, Но грешный мир являя наш, Заставь увидеть и услышать, Как в нём рыдает персонаж! И пусть любовь имеет право На роль чудесную свою, Пускай звучит великой правдой: «Мой зритель! Я тебя люблю!». Сотрётся грим, погаснут люстры,  Последним выйдет режиссёр, И жизнь то весело, то грустно Продолжит с нами разговор.    Живи заботой бесконечной Не ради значимых наград, А ради чувств, больших и вечных, Твоё величество, театр! Органист К вершинам звука путь тернист, Идёт к органу органист. Семь нот восходят в бесконечность, Где в чудных кладезях Минервы Хранит незыблемая вечность Ушедших гениев шедевры. Аскет, живущий в мире Баха, Презревший блеск иных пристанищ, На миг застыл и после взмаха Коснулся старых добрых клавиш. Порыв души высок и чист, Преобразился органист. Всплывает звучно из-под пальцев Мотивом нотного потока Рассказ влюблённого страдальца В манере стильного барокко. Любовь не кроткая богиня, Она великих подчиняла, Талант и женскую гордыню Она случайно повенчала. «Корону нот» создал регистр, Царит в миноре органист. Чудесной даме гимн прекрасный Сменился музыкой смятений, Вскипел мечтанием напрасным Аккорд отвергнутых стремлений. Рождают плещущие руки То зычным forte, то piano Неописуемые муки Внутри ревущего органа. Струится пот. Последний лист. Изнемогает органист. Восстала, бурей разразившись, Басов магическая сила, Но, как всегда, не покорившись, Творца любовь не отпустила. Рука на клавишах поникла С последним вихрем урагана. Взыграло гулко… и затихло Сердцебиение органа. Сутул,  угрюм и неказист В толпе идущий органист. *  *  * Я России моей — мгновение, Очень русское, очень малое, Но текут, словно воды талые, По страницам стихотворения. В них воспеты луга и тропочки, Деревеньки и небо с птицами, Где с утра золотыми спицами Солнце вяжет для рощиц кофточки. Будь искусником я талантливым, Рисовал бы с утра до вечера Храмов профили безупречные И над ними — небесных ангелов. Тем, кто вечно о ближних молится И тому, кто за веру ратует, Сотворил бы икону в радуге С ликом плачущей Богородицы. Слишком многое мы утратили, Клинья бед вышибаем клиньями, Оттого б заструились ливнями Слёзы Божьей Пречистой Матери. А закаты писал бы с горестью, Как полымя времён антихристов, Что царили в стране расхристанной И следили за каждой совестью. Мы за прошлое не квитаемся, Всех готовы прощать и далее, Были чадами православия, Православными и останемся. Жили мы и живём в терпении, Крест великий несём без устали, Потому что мы души русские И России своей мгновения. Поэты Мы разные! Есть и русые, Чернявые и седые,    И любим напевы русские,    Поля и дома родные. Зовёмся за слог поэтами, И тонких материй ради  Поэмами и сонетами Исписываем тетради. Горячие посвящения  Слагаем своим любимым,  От всякого злоключения Молитвами их хранимы. Не винтики мы политиков,  Но часто, глася о чести, Маячим в прицелах критиков Мишенями — в перекрестьях. На слабых не глянем искоса, Нам святы законы сердца, По вере и духу сызмальства Мы братья в миру и сестры. Поэзия — есть вселенная, Где ярких не счесть созвездий, Сияют — благословенные, Иные — мерцают в бездне. Нам чуткость и понимание Даны, чтоб тягучей гущей Людские переживания Процеживать через души.  Сойдя на конечных станциях, Мы к райским богам и птицам  Уйдём, а стихи останутся Наследием на страницах.

 

Рената Окиньская Наталия Валерьевна Еропова (литературный псевдоним — Рената Окиньская) родилась в 1981 году Пскове. Окончила Современный Гуманитарный Университет, юридический факультет. Долгое время жила в СПб, потом на Дальнем Востоке, в настоящее время проживает в Пскове. Занимается семьей, воспитанием детей. Увлекается современной психологией, что находит отражение в творчестве.

Главный плюс его измены
(рассказ)

 

— Ярослав! – женщина, поджидавшая их у подъезда, бросилась наперерез. – Нам надо поговорить!
Вера опешила, переводила взгляд с мужа на незнакомку. У мужа лицо стало испуганным и растерянным, у нее – умоляющим и решительным.
— Почему ты пропал? Не смей меня игнорировать! Ты мне нужен, слышишь? После всего, что между нами было…
— Люба, замолчи! – воскликнул он, и Вера поняла сразу многое: что у него есть любовница (интересно, давно?), молодая (Вера прикинула – лет десять разница), красивая и наглая, раз решилась прийти и устраивать сцену у его подъезда на глазах у его жены. – Зачем ты пришла? С ума сошла? Уходи!
— Я не уйду! – воскликнула Люба, встав поперек прохода и демонстративно сложив руки на груди. – Я пришла поговорить, и ты меня выслушаешь! Мне надоело сидеть и ждать, когда ты соизволишь вспомнить о моем существовании! Ты думал, со мной так можно – поматросил и бросил? К жене под теплое крылышко забрался? Зачем? Зачем, Ярик, ты же давно ее не любишь! Зачем ты с ней живешь?
— Люба, прекрати этот цирк! – прошипел Ярослав. На его лице, с возрастом становившимся все более интересным и благородным, проступил красноречивый румянец. – Уйди, я тебя прошу! Немедленно!
— Ярик! – любовница сменила тон с гневного на умоляющий. – Не прогоняй меня, пожалуйста! Я больше не могу без тебя! Я же люблю тебя, ты же это знаешь! Посмотри на меня! Вот я стою перед тобой, вся, как открытая книга! Я же могу сделать тебя счастливым! Я, слышишь, а не она! – женщина кивнула в сторону Веры. – С ней тебе давно уже плохо, ты сам говорил! Бросай ее, Ярик! Бросай и приходи ко мне! Посмотри на нас, сравни, ты же сам видишь – я красивее, я моложе! Она уже ни для чего не годится…
Вера, до сих пор молчавшая, лишь наблюдавшая за этой феноменальной сценой, сглотнула, прокашлялась и тихо, очень спокойно произнесла:
— Вы забываетесь, уважаемая! Думайте, с кем говорите! Я его жена, а не подстилка подзаборная, – и, повернувшись к мужу, который упорно не смотрел ей в глаза, скомандовала: — Ярослав, домой!
Он с готовностью кивнул, подвинулся, пропуская ее, стряхнул руки Любы, вцепившейся ему в рукав, зашел следом и быстро захлопнул дверь.
— Я буду ждать тебя, слышишь? Я знаю, что ты придешь ко мне! Я люблю тебя!
Лифт спускался невыносимо медленно и тошно, а когда двери открылись, им навстречу вышел пожилой сосед, ведущий на прогулку свою таксу.
— О, Вера, Ярослав! Рад встрече! Как там погодка сегодня? – любезно приветствовал он их.
— Прекрасная! – стеклянным голосом ответил муж. – Вам с Кристиной понравится.
Такса игриво вильнула хвостом, а Вера собрала все силы, чтобы как можно приветливей улыбнуться добродушному старику.
В лифте она отвернулась к стене, а едва Ярик отпер дверь в квартиру, она, как была, не разуваясь, поспешила в ванную. Вера заперлась, пустила воду и наклонилась над раковиной – ей казалось, что сейчас ее стошнит. Но нет, спазмы прошли, превратившись в камень, который залег на дне желудка и болезненно тянул его вниз.
Вера отдышалась, посмотрела на себя в зеркало, но так и не поняла, что же она там видит.
Когда она, наконец, вышла, Ярослав нервно курил в кухне.
— Вера!
— Что? – бесцветно отозвалась она.
— Я знаю, что не имею права просить об этом, но… прости меня! Прости! Она ничего не значит для меня! Это было один раз, я тебе клянусь! По глупости! Она сама на меня вешалась! Поверь, честное слово, мне очень жаль! Вера, ты же знаешь, я всю жизнь лю…
— Ярик! – перебила она его.
— Что?
— Заткнись.
Она развернулась и ушла в комнату, чтобы не видеть его: жалкого, заискивающего и покорного.
До вечера они не разговаривали, но потом он не выдержал и снова подошел к ней.
— Вера… Вер, послушай меня… — она подняла на него сухие горячечные глаза, под которыми залегли тени. Все ее лицо осунулось, все мелкие морщинки предательски вылезли, губы уныло опустились, плечи поникли. — Мне, правда, очень стыдно! Я бы никогда тебя не обидел!
— Но ты обидел, – коротко сообщила она.
— Да, я понимаю! Я понимаю, и мне очень плохо, что я так поступил! Я готов на что угодно, лишь бы ты меня простила.
— Ярик, – попросила она, – заткнись.
— Вера… — он попытался заглянуть ей в глаза, но она с отвращением отвернулась. – Вер, так нельзя! Что же теперь? Да, я козел, я наломал дров! Я это признаю! Но ты поверь мне, я готов все исправить! Я готов…
— Ярик, – она прикрыла глаза, поджала губы, вздохнула, – я ничего от тебя не хочу. Оставь меня в покое!
— Ты… хочешь развестись? – тихо спросил он.
— Развестись? – она уставилась на него, теперь ее глаза полыхали страшным огнем. – Развестись, Ярик? Ты думаешь, что так просто отделаешься? Уйдешь от меня, и будешь жить себе припеваючи? Серьезно? – она дернула щекой и нехорошо усмехнулась. – Нет, мой дорогой! Развод – это слишком весело для тебя, слишком хорошо! Ты меня уничтожил! Ты меня разрушил, и думаешь, что все вот так просто закончится? Нет уж, мой дорогой! Ты был моим мужем, им и останешься! И поверь мне, для тебя все еще только начинается!
Ее обещание прозвучало страшно. Она и выглядела страшно: взбешенная, яростная, ненавидящая… Женщина, чье доверие цинично утопили, как беспомощного котенка в луже.
— Интересно, а что Иринка скажет? – ее голос был едким, как каустическая сода. Их дочь всего два месяца назад устроилась на свою первую в жизни работу, и ее тут же, как самую молодую, услали на полгода в командировку куда-то «к черту на рога». – Представляешь, она вернется, а папулька ее ненаглядный от мамульки свинтил! У них с Максом свадьба на носу, вот будет весело, когда ты с этой своей крысой туда заявишься! Как представлять ее будешь? Как дочери скажешь: «Пуговка моя, это твоя новая мама, молодая и красивая? Старую и некрасивую я на помойку отнес»?!
Вера все сильнее распалялась, переходя на крик, ее меленько трясло от ненависти и мучительной обиды, ей было так больно, что даже дышать получалось с трудом.
— А отцу своему ты что скажешь? Он ведь так гордится – вырастил примерного сына: заботливый отец, любящий муж, примерный семьянин… Его радость и гордость! А сынок-то гадить хотел на все отцовские заветы! – она почувствовала, как подступают слезы, говорить стало трудно, но она все продолжала: — А, Ярик, что скажешь? Как ты ему этот сюрприз преподнесешь, а?! Как думаешь, сильно он обрадуется, что ты ему новую телку знакомиться приволочешь? – теперь Вера просто орала, надрывно, истерично, готовая броситься на него, надавать по бесстыжим щекам: — А мы сейчас проверим! Я сама ему сейчас позвоню! Сама расскажу! – она схватилась за телефон.
— Вера! Не надо! Успокойся!
— Что Вера!? Что успокойся!? Не хочешь? А что такого?! Пусть радуется человек!
— Вера! – Ярослав не выдержал, тоже заорал и бросился к ней, пытаясь отобрать трубку. — Успокойся! Прекрати! Прекрати!!!
— Не трогай меня! – завизжала она не своим голосом. – Убери руки! Уйди вон!
Ярослав отпустил ее напуганный этим воем. Ему пришло в голову, что соседи, услышав такое, могут и в полицию обратиться. Только этого не хватало!
— Ненавижу! – телефон полетел ему в голову, но он с легкостью увернулся. – Ненавижу!!! Скотина! Уйди!!!

***

С тех пор их дом превратился в королевство вечной мерзлоты, где они существовали под одной крышей, но так далеко друг от друга.
После той истерики Вера постаралась взять себя в руки – она вообще не любила таких вот эмоциональных демонстраций – и общалась с мужем очень спокойно, высокомерно и лишь в случае крайней необходимости.
В душе она удивлялась, почему он до сих пор не ушел. Она бы на его месте давно уже не выдержала этого промозглого общения, когда коченели все чувства и мысли, и каждый час казался тоскливым и бесконечным. Она бы давно сбежала от себя самой – угрюмой, жесткой, едкой, готовой в любой момент сказать что-нибудь злое или унизительное.
Но Ярослав держался. Спал на лоджии, где было холодно и неуютно, но зато туда не заходила Вера, готовил себе сам какие-то полуфабрикаты, стирал и гладил тоже сам, коряво и неумело – Вера уже обнаружила в мусорке безнадежно севший после стирки свитер, и футболку, из белоснежной превратившуюся в грязно-серую. Эта находка вызвала на ее губах мстительную ухмылку – так тебе и надо, гад!
Что делать дальше она не знала. Жить с ним под одной крышей было погано, видеть каждый день его виноватое лицо – противно. Отпустить его – значило развязать ему руки, позволить поступать так, как он хочет, а этого она не могла позволить. Ей хотелось мести. Ей хотелось, чтобы ему было больно, очень больно, так же, как ей, только еще больнее…
Иногда он пытался с ней поговорить, просил прощения, заверял, что ему стыдно, но Вера не верила ему и слушать его не хотела.
Спустя неделю этого ада, Ярослав, вернувшись с работы, постучался к ней в комнату.
— Что? – она открыла дверь и уставилась на него пронзительными, полными гнева глазами.
— Вера, можно я войду?
Она молча посторонилась, пропуская его, встала у стола, сложив руки на груди.
— Вер, я знаю, что очень тебя обидел… — снова начал он. – Я знаю, что поступил подло! Ты имеешь полное право злиться. Мне, правда, очень жаль, что все так вышло! И я понимаю, что ты долго еще меня не простишь… А, может быть, вообще не простишь, но… вот…
С этими словами он положил перед ней продолговатый футляр зеленого бархата.
— Что это? – Вера склонила голову набок.
— А ты открой, – волнуясь, предложил он.
Вера взяла футляр в руки, нажала кнопочку, крышка легко отскочила с тихим щелчком – внутри лежал браслет. Бриллиантовый.
Об этом браслете она мечтала давно, и Ярослав это знал. Он вообще не редко дарил ей хорошие украшения, красивые и дорогие, когда-то ему даже повод для этого не требовался… Но браслет был слишком ценным, и Вера, любуясь им, понимала, что такая вещь им не по карману. И вот, на тебе! Купил. Принес. Нашел способ.
Дурак! Великолепная ювелирная вещь сразу обесценилась в ее глазах, из заветной мечты превратилась в символ их разлада.
— Ярослав, – она презрительно, криво усмехнулась, – ты меня за проститутку считаешь? Хочешь меня этой цацкой купить?
— Вера, ты что? Зачем так? – воскликнул он. – Я не для того, чтобы ты меня простила… Я же говорю, я понимаю… Это я тебе… я просто знаю, что давно хотела…
— Больше не хочу, – неприступно произнесла она. – Убери!
Ярослав не стал спорить, захлопнул футляр и пошел прочь.
— Любе подари, она оценит! – бросила Вера ему в спину.

***

За месяц такой жизни Вера измучилась, извелась и безумно устала. Она осунулась и подурнела от этих страшных эмоций, которые разрушали, выжирали ее изнутри. Каждая попытка задеть Ярослава приносила кратковременное удовлетворение, но после этого становилось еще гаже.
Муж, учтя печальный опыт с браслетом, больше задаривать ее не пытался, лишь один раз сказал, что готов сделать все, что она ни попросит. Вера очень хотела ответить что-то вроде: «Пойди и убей свою Любу», но смолчала, лишь высокомерно пожала плечами.
Все эти дни она старалась ни с кем без надобности не общаться – ей казалось диким, что она кому-то, пусть даже самому близкому и понимающему, сможет рассказать все это.
В конце концов, она так измучилась и вымоталась, что поняла: если хоть что-то не сделает, то просто заболеет!
Решив использовать старый проверенный способ, она отправилась по магазинам. Ведь что еще может так поднять женщине настроение, как новое платье или туфли?
Но сегодня не раз опробованный прием не сработал. Она выбирала обновку, но так и не доходила с ней до примерочной – к чему, зачем? Она перебирала духи, но уходила, ничего не купив – для кого? Она забрела обувной отдел, но почти сразу вышла – какой в этом смысл теперь?
В итоге Вера просто слонялась по галереям торгового комплекса, заполненным праздными людьми, маялась, грустила и не уходила только потому, что ей казалось, что дома она задохнется.
На третьем этаже, у перил, миловалась парочка. Вера бросила на них печальный взгляд – девушка смотрела на своего парня такими влюбленными, такими счастливыми глазами! Вера отвернулась. Глупышка… Все у нее еще впереди! И любовь, и счастье, и семья… И если ей очень повезет, то она проживет с ним жизнь до глубокой старости, и каждый день будет Бога благодарить за этот волшебный дар.
А вот ей, Вере, всего этого, увы, уже не видать… Она поймала отражение этой парочки в витринном стекле – они самозабвенно целовались. Смущенная слишком откровенной сценой, Вера отвела глаза и уперлась в собственное отражение… Как же она постарела!
А, впрочем, какая разница? Ее солнце уже закатилось, ее судьба – унылое мрачное существование рядом с предателем…
Вера снова посмотрела себе в глаза и вдруг ослепительной вспышкой в ней вспыхнула мысль: все совсем, совсем не так!!!
Разве этого она хочет? Разве об этом мечтала? Тратить душевные силы на то, чтобы причинить боль любимому когда-то человеку, при этом разрушая саму себя?!
Кто сказал, что нельзя по-другому? Месть – это что, ее обязанность? Да пусть идет с Богом на все четыре стороны, у нее было достаточно времени убедиться: от того, что ему плохо, ей не становится хорошо!
Она поняла, что стоит перед выбором: или сделать несчастным его, или сделать счастливой себя!

***

— Ярослав! – закричала она с порога. – Ярик! Иди сюда!
Веры не было долго – почти весь день, который для него стал буквально глотком свежего воздуха.
Что, что такое? – он выскочил в прихожую и осекся, пораженный произошедшими с ней переменами. Она сделала новую стрижку, короче, чем всегда, и волосы лежали как-то непривычно. Кроме того, она еще и выкрасила их в пепельный цвет, и это было ново, но ей шло. Она купила платье: красивое, нежное, белое, с кружевом.
Но дело было не в этом.
Утром из дома выходила осунувшаяся, угрюмая, злобная женщина, а сейчас… В ней словно зажгли теплый живой огонь, отражавшийся в ее глазах, и это вдруг заставило его вспомнить ту девчонку, в которую он когда-то без памяти втрескался…
— Ярослав, – улыбнулась она, – я согласна на развод!
Он уставился на нее, пытаясь понять — не шутит ли? Может быть, это очередная ее идея, как задеть его? Может быть, она что-то придумала, чтобы потом посильнее ему врезать?
Но нет, Вера улыбалась мягкой улыбкой и смотрела на него спокойно, даже как-то умиротворенно.
— Я… Хорошо! Тогда что, разводимся? Ты уверена?
— Да, Ярослав, я уверена, – твердо ответила она. – И как можно скорее! Я только надеюсь, что ты возьмешь все формальности на себя.
— Да, хорошо, конечно… — удивленно пролепетал он.
— Вот и славно, – она прошла в комнату, он подумал-подумал, и пошел следом.
— Вера… У тебя все в порядке? Ничего не случилось?
— Случилось? – переспросила она. – Да, можно и так сказать…
Вера прошлась по ковру, обвела все вокруг задумчивым взглядом.
— Случилось то, что я сегодня поняла одну очень важную вещь! Я поняла, чего я хочу. Хочу на самом деле… — она присела на стул и жестом предложила и ему сесть тоже. – Мне казалось, что самое важное – это отомстить тебе. Ты сделал мне больно, и я мечтала, чтобы ты все это получил в ответ сполна, – она сокрушенно покачала головой и вдруг произнесла: — Ты прости меня… Я мотала нервы тебе и себе, это было глупо! Прости!
Ярослав, смотревший на нее во все глаза, оторопело кивнул и ответил:
— И ты меня прости!
— А, проехали! Меня это больше не волнует. Понимаешь, Ярик, я сегодня пока гуляла, думала, что в моей жизни больше уже не будет ничего хорошего. Ведь у меня есть ты, но тебя у меня нет… И любви нашей тоже больше нет, и радости… Мы все профукали, Ярик. И если бы даже я ничего не узнала, мы все равно жили бы… без счастья. А я хочу радоваться! Я хочу влюбиться, хочу мечтать, засыпать с улыбкой, а не в слезах… Но это невозможно, пока мы вместе. После всего я не могу ни любить, ни уважать тебя. Я поняла, что мне надо выбрать: ты или я. Я выбрала. Я больше не хочу, чтобы все это: ненависть, боль, обида… чтобы все это сидело в моей душе! Пока в душе есть ненависть, счастью там места не будет. Не хочу! Я хочу быть счастливой! Я это выбираю! Это, понимаешь? Счастье, а не месть. Когда-то я была счастлива с тобой, и спасибо тебе за это! А сейчас я хочу научиться быть счастливой… не то, чтобы без тебя, а сама по себе.
— Но, может быть мы… — тихо начал он, но она мягко перебила:
— Не может, Ярик. Между нами пропасть. И я хочу уйти от нее как можно дальше… Пожалуйста, займись поскорее разводом, ладно?
— Хорошо, – кивнул он и вышел. И только в этот момент ему стало по-настоящему страшно. Еще утром он буквально молился о том, чтобы произошло чудо, и она исчезла из его жизни. И что же? Все сбылось, она действительно уходит… Только почему же от этого так больно?
Вера стояла у окна и задумчиво смотрела куда-то вдаль. Что ее ждет? Одиночество? Пустота? Печаль?
Нет!
Перед ней новый путь: к себе, к счастью и радости. И она сделала сегодня самое важное – сделала первый шаг!

Людмила Скатова Поэт, прозаик, эссеист,член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Великие Луки. подробнее>>>

«Мне дали имя при крещенье Анна…»
(эссе)

Немецкий поэт Гёльдерлин писал: «Чистота происхождения – загадка, которую не раскрыть даже в песне, ибо каким ты начинал, таким и останешься, сколько бы ни влияли на тебя заботы и воспитание. Большинство качеств – от Рождения и от Луча Света, который встречает новорожденного». Нельзя не согласиться с автором этих строк, тем более – с поэтом, а в случае с «великой посвященной», Анной Ахматовой, всю жизнь оберегавшей от пагубы и тления русский царственный глагол, и подавно.

Анна Ахматова, безусловно, принадлежала к тем поэтам эпохи канунов, надломов и катастроф, чье Слово свидетельствовало о большем, нежели, как заметил один наш современник, богослов Василий Моров, предполагает сказать поэт. «Уже древние, — напоминает он в очерке «Петербургский исход», — непреложно уяснили, что не столько Поэт выговаривает Слово, сколько Слово сказывается через Поэта». Но в атеистическом СССР поэзия Ахматовой прочитывалась и воспринималась под иным углом зрения, а порой искажалась до такой степени, что Анна Андреевна была вынуждена заклеивать бумагой в авторских экземплярах не принадлежавшие ей строки, чтобы поверх заплаток надписать настоящие. Часть ее уникального наследия, за исключением откровенно лирических, «Реквиема» и отнесенных критиками к разряду военно-патриотических стихотворений, напоминает этрусские письмена, которые, как одно время было принято считать, «не читаются». Так, ключевые строфы в знаменитой «Поэме без Героя» по-прежнему расшифрованы лишь частично, и для многих читателей продолжают оставаться загадочными рунами. К примеру:

Я не то, что боюсь огласки…
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех…

Только приоткрыв завесу над тайной происхождения Ахматовой, тайной ее Рода, охранительно, в буквальном смысле слова, стоявшего у истоков Святой Царской Руси и молитвенно оберегавшего его впоследствии, можно заглянуть в сокровенные уголки души поэта, понять, насколько остро ощущала она присутствие Горнего мира. Недаром и о своей «Поэме без Героя» — как о свидетельстве воздействия на ее рождение иных сил, она писала: «Иногда я вижу ее всю сквозную, излучающую непонятный Свет (похожий на свет белой ночи, когда все светится изнутри), распахиваются неожиданно галереи, ведущие в никуда, звучит второй шаг, эхо, считая себя самым главным…»

«Над жесткой судьбой Ахматовой, — вторил ей спустя годы поэт-переводчик Анатолий Найман, — надо всем, что мы привыкли выдавать за ее судьбу, стоит сияние другой ее Судьбы». Небесной, добавим мы.

Родилась Ахматова в ночь с 23-го на 24 июня 1889 года, в день, когда Церковь почитает чудотворную Владимирскую икону Божией Матери. Она явно и незримо свяжет судьбу поэта, отразится на ее творчестве. Празднество ей было установлено в благодарность за избавление Москвы от нашествия ордынского хана Ахмата, одного из легендарных предков поэтессы. В 1480-м он с огромным войском вышел к реке Угре, считавшейся «Поясом Пресвятой Богородицы» и охранявшей московские владения от врагов. Против хана выдвинулся Великий князь Иван III. По молитвам митрополита Геронтия, и архимандрита Вассиана, Пресвятая Богородица заступилась за землю Русскую, и «стояние на Угре» окончилось для ордынцев ужасом и бегством.

В свою очередь, 24 июня (7 июля) Церковь также празднует Рождество Пророка, Предтечи и Крестителя Иоанна. Родившейся в такую «пророческую» и Святую ночь Ахматовой было суждено стать наследной хранительницей самого дорогого, что у нее было, — Живого и Жертвенного Русского Слова. Слова жизни. В книгу с одноименным названием псковский Старец Николай (Гурьянов), знавший Анну Андреевну лично, совершенно не случайно рядом со своей поэтической «Автобиографией» поместил и до сих пор удивляющее признание Ярослава Смелякова. Поводом для него стало прощание с Ахматовой в 1966-м в Николо-Богоявленском Морском Соборе Ленинграда. Потрясенный пережитым, Смеляков написал пронзительные строки, свидетельствовавшие и о его даре прозревать, казалось бы, незримое. То есть подтверждать прикровенную связь рабы Божией Анны, болярыни Анны, и с миром Горним, и с миром дольним, пронизанным горькой памятью о Святой Семье последнего русского Царя и Его сродниках по Духу и Крови, с которыми поэт была соединена куда более тесными узами, чем это принято считать. Но современник Ахматовой Смеляков заметил:

Не позабылося покуда
И, надо думать, навсегда,
Как мы встречали Вас оттуда
И провожали Вас туда.
Ведь с Вами связаны жестоко
Людей ушедших имена,
От Императора до Блока,
От Пушкина до Кузмина.

Когда-то Ахматова написала известные, ставшие хрестоматийными «Все мы бражники здесь…» или «Перо задело о верх экипажа…», стихи, которые, возможно, и закрепили бы за нею славу только поэтессы Серебряного века, если бы не тот Крест, что был вложен в ее персты с самого рождения. И она достойно понесла его через годы земных странствий. «Мы с ней много раз встречались, с Анной Андреевной… Она была чудный, верующий человек, много перенесла и страдала сильно, а ушла ко Господу монахиней», — так передает слова Старца Николая (Гурьянова) об Ахматовой его келейница и духовное чадо – схимонахиня Николая (Гроян). Об этом же находим мы свидетельства и в мемуарной прозе собеседника Ахматовой, поэта-переводчика Анатолия Наймана. О последнем с нею разговоре он написал так: «Сперва она держалась гордо, повторяла: «Поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять», — но вдруг сникла и, подавшись вперед, со страданием в глазах и в упавшем голосе, почти шепотом, выговорила: «Поверьте, я бы ушла в монастырь, это единственное, что мне сейчас нужно. Если бы это было возможно».

Между прочим, ее сборник «ANNO DOMINI MCM XXI» — «В ЛЕТО ГОСПОДНЕ 1921», уже обладал той поэтикой, которая придавала ее лирической героине черты схимницы, и К. Чуковский в статье «Ахматова и Маяковский» даже задавался вопросом: «А не постриглась ли Ахматова в монахини?», одновременно считая ее «последним и единственным поэтом Православия».

Как по левой руке – пустырь,
А по правой руке – монастырь…
Мне бы тот найти образок,
Оттого, что мой близок срок,
Мне бы снова мой черный платок,
Мне бы невской воды глоток.

В книге «В сто первом зеркале» литературный критик В.Виленкин замечал об Ахматовой: «Подумать только, как много лет она прожила странницей, не «у себя», а в чьих-то комнатах и квартирах, чужих с самого начала или вскоре становившихся чужими. По какой-то странной иронии судьбы были среди этих ее пристанищ и пышные (…)дворцы – Мраморный, Шереметевский (этот – надолго), князей Волконских на б.Сергиевской улице. Только всегда почему-то это были дворцовые служебные помещения и всегда – с голыми стенами, нищенской рухлядью, холодом, голодом и неуютом…»

«По какой-то странной иронии судьбы…» Но по иронии ли? Почему автор очень вдумчивой книги не узрел в этих земных ахматовских пристанищах указующего перста Божия, не расслышал «эха иного присутствия», того, что позволило поэту сказать в «Поэме без Героя»: «Нет другой у меня родословной, кроме солнечной, нерукотворной…», или пренебрежительно заметить в другом месте поэтического повествования:

Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех…
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет…

Судя по этим строкам, Ахматова со знанием дела писала о тех, в чьих жилах текла на самом деле особенная, «голубая» кровь знатной христианской расы (за исключением Саломеи, конечно, танцевавшей с отрубленной головой Иоанна Крестителя на серебряном подносе!). Расы, заявившей о себе при формировании мировой истории, ее будущих государств и элит, и явившейся особым инструментом Божественного замысла. В свою очередь, именно родовая линия несла на себе неукоснительно печать непреодолимого в поэте призвания: «Я сама пожелезней тех…»

Род бояр Мотовиловых, к которому по материнской линии принадлежала Ахматова, восходит к Федору Шевляге, а он – к боковой ветви Андрея Ивановича Кобылы – основателя Царственной Династии Романовых. Как доказательно повествует В.Карпец в своей работе «Русь Мiровеева», Тимофей Мотовило – далекий предок поэтессы, был родоначальником стольников и стряпчих Мотовиловых (русифицированный вариант фамилии), которые вошли в IV и II части родословцев Ярославской, Саратовской и Симбирской губерний. Это некогда влиятельный, но обедневший княжеский род, чьи представители отличились и в 1612- м – при защите Москвы от интервентов, и в 1380-м – во время Куликовской битвы, когда предок Мотовиловых – литовский князь Монтвиль заслонил собою Великого Князя Московского Дмитрия Ивановича от меча татарского богатыря, убившего воинов-иноков Пересвета и Ослябю.

Разумеется, о своем царственном происхождении Ахматова знала, а посему и не дивилась уготованным ей «царским палатам» и дворцам русской знати, относясь к ним как ко всему временному – скорее равнодушно, нежели с пиететом. Ее «непреодолимое призвание» и семейные предания не раз возвращали поэта и к образу совестного симбирского судьи – Николая Александровича Мотовилова, ставшего «служкой Божией Матери» и «убого Серафима». В своих уникальных свидетельствах, послуживших к составлению жития этого великого русского святого, Николай Александрович запечатлел, каким он видел и знал Саровского подвижника. Прадед Ахматовой по женской линии – Егор Мотовилов, был женат на одной из княжон Ахматовых, принявшей православие. Их дочь, Анна, стала бабушкой Анны Андреевны Горенко- Ахматовой. В ее честь, собственно, и получила поэтесса благодатное имя «Анны Сретенской» и выбрала себе псевдоним. Вслушиваясь в эхо Горнего присутствия, она писала:

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой,
Смотрю взволнованно на темные палаты?
Уже привыкшая к высоким чистым звонам,
Уже судимая не по земным законам.
Я, как преступница, еще влекусь туда,
На место казни долгой и стыда
И вижу дивный град, и слышу голос милый…

Согласно родовым преданиям Мотовиловых (см. книгу «Серафимово послушание», составитель А.Стрижев), Святитель Николай был «назначен» покровителем их рода, когда его основатель, князь Монтвиль, служил в войске Дмитрия Донского. Именно об иконку Николая-Чудотворца, находившуюся на груди Монтвиля, закрывшего собою Дмитрия Ивановича, «споткнулся» меч татарского воина… Об этом так же не могла не помнить глубоко верующая Ахматова, когда выводила в одной из «Записных книжек» конца 1964 года: «Канун Николая Зимнего (18 декабря). Сейчас бы ко Всенощной в какой-нибудь Московский Никольский Собор. Завтра – Престол! С Ангелом всех моих Николаев!..»

Остается лишь добавить, что в жизни поэта были судьбоносные, укрепляющие ее духовно встречи – с преподобным Нектарием Оптинским (в миру – Николаем Тихоновым), будущим псковским Старцем Николаем (Гурьяновым)… Теплая дружба связывала Анну Андреевну с поэтом-переводчиком Марией Петровых – родной племянницей митрополита-мученика Иосифа (Петровых), у которого окормлялся в молодые годы Старец Николай с острова Талабск. Одним словом, неисповедимые пути Господни неукоснительно вели поэта-духовидца к исполнению всего задуманного о ней Творцом…

Скончалась Ахматова утром 5 марта 1966 года в подмосковном санатории, весьма сожалея накануне вечером, что не захватила с собой Библию… Быть может, уже предчувствуя то духовное состояние, что описала когда-то в поэме «Путем всея земли» («Китежанка»):

Великую зиму я долго ждала,
Как белую схиму ее приняла.
И в легкие сани спокойно сажусь…
Я к вам, китежане, до ночи вернусь.
За древней стоянкой – один переход…

Под Петербургом, на кладбище дачного Комарова, она, обладательница «солнечной», то есть царской родословной, нашла себе последний приют. На ее могиле установлен высокий черный крест и всегда теплятся церковные свечи. Сюда приходят помолиться, пропеть литию об упокоении души болярыни Анны, а, быть может, и услышать «эхо Горнего присутствия», как услышала некогда она, находясь у гробов великих старцев и подвижников Оптиной пустыни, услышала и пошла на утешный зов.

Надежда Камянчук Поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

ПСКОВУ Подай мне руку, древний Псков, Чтоб я сумела ухватиться, Ведь так хотелось бы сродниться С тобой — хранителем веков, С загадкой каменных крестов, Пронзивших жилистые почвы, С сияньем  Крома днём и ночью    Над цепью арок и мостов… Дай, постояв у древних стен, В поклоне искреннем склониться, Дай из Псковы водой умыться И не спешить привстать с колен, Чтоб колокольный перезвон Из синевы наполнил душу — Я буду слушать, слушать, слушать Со всех сторон! Со всех сторон! И вот уже весь Псков звенит С больших и малых колоколен… Звони! Звони же, город-воин! Пока звонишь — и Русь стоит! ЗОЛОТОЙ ПСКОВ Весь в золоте осеннем Псков! В сусальном золоте! Крестами древних куполов Навек приколотый К необозримой синеве – Небесной пристани, К великой тайне, что вовне – Высокой истине. Гляди, как стены у Кремля В реке купаются, Над ними алая заря Встаёт, красавица! И вот уж, — чудо из чудес, — Златое солнышко Скатилось яблоком с небес В реку на донышко, Поплыли блёстки по реке — Скользят колечками, Дрожат, мерцают вдалеке Огнями-свечками, И колокольный перезвон Несёт течение, Со всех сторон – динь-дон, динь-дон — Благословение! ПСКОВСКАЯ МЕТЕЛЬ Наискосок! Наотмашь бьёт Неукротимая метель! Она свистит, летит, метёт, Кружится, словно карусель, И не видать, и не узнать «Покровки» с крышей из досок, Чистейший снег, как  благодать, Летит с небес наискосок! В щеку!  В лицо! Слепит глаза… Весь город скрылся  в пелене… И снег ли это, иль слеза? И сквозь меня! И всё во мне: И этот Кром, что за углом, Не виден…  Только с высоты Со звонниц всех — бим-бом, бим-бом — Несётся прямо на мосты! И всё трепещет, всё летит, Искрится в облаке седом… А Кром стоит. И Псков хранит Страну и улицу, и дом, Детей и мудрых стариков, Тех, кто в строю и не в строю… Среди веков, среди снегов И я на краюшке стою! КОГДА-НИБУДЬ ЗАКОНЧИТСЯ ВОЙНА Когда-нибудь закончится война И отшумят тревоги и атаки, Посередине голода и драки Вновь возродится мирная страна: И вознесётся! Вырастет она: Далёкий Космос будет ей подарен, И ты увидишь – полетит Гагарин… Когда-нибудь да кончится война! Ну, а пока немного потерпи, Пять лет до дня Победы — и не больше: Ещё под Сталинградом да и в Польше, Нас ждут кровопролитные бои. И миллионы павших на войне, Не сдавшихся врагам и убиенных, Святых для нас — и тленных, и нетленных, Дотла сгоревших в мировом огне… Ты потерпи, поднимется страна Отстроятся и задымят заводы… Когда-нибудь восстанут все народы, Чтоб навсегда закончилась война. Но вдруг заполыхал Афганистан, И Сирия… И НАТО у границы… Но всё ж, пока летят по небу птицы Надежда есть. Сигнал ещё не дан… И невозможно все их перечесть, Те страны, где кровавые разборки. Из пепла нам скажи, Василий Тёркин, За что стране российской эта честь — Спасать весь мир и, жертвуя собою, Ложиться грудью на фашистский дот? Склони колени, мученик-народ, Перед распятьем, как перед судьбою…  Когда-нибудь да кончится война… НАЧАЛО ВЕЧНОСТИ Тогда со всех веков, со всех сторон Катилось в горку молодое лето, И это было! Это было где-то, Где молодость, похожая на сон, Всем певчим птицам вторя в унисон, Бродила без раздумий и сомнений Здесь, на земле, среди кустов сирени, Где всё дышало, подпевая ей, Порхало, трепетало и жужжало, И в вечность исчезало, как начало Конца таких коротких юных дней, И не было прекрасней и важней Того, что, расцветая, обещало… И музыка, кружившая в саду, Играла в золотых лучах заката, И всё творилось, зрело всё когда-то, В каком-то веке, в молодом году, Звенело всё, и жили все в ладу, И счастье! Счастье пО небу летало: Катилось в горку, скатывалось вниз… И так ли было? Или не бывало? Господня воля или мой каприз? И как опишешь вечности начало? А у начала есть всегда конец, Когда слетают лепестки сирени, Когда сникают листики растений И получают царственный венец Из белого и жертвенного снега Для долгого холодного ночлега, И перед гордой поступью зимы, Заснут, беспечны и обнажены, В предчувствии весеннего побега, Когда со всех веков, со всех сторон Придёт тепло, отдав земной поклон, На поле созревающего хлеба! БЕЗОТЦОВЩИНА Безотцовщина мы. Безотцовщина — Лопоухая поросль страны, — Всё едино — Урал или Псковщина — Детство общее после войны. Ребятишки! Глазёнки как пуговки, — Вот такая мы были шпана — Но словами прорезались буковки — «МА-МА». «РО-ДИ-НА». «МИР» и «СТРА-НА»… Буквы круглые, нужные самые Аккуратно стояли рядком, «СССР» сразу следом за «МАМОЮ», А потом и «ПО-БЕ-ДА», и «ДОМ»… Октябрятскую красную звёздочку Крепкой ниткою криво и вкось Пришивала на белую кофточку И надолго пришила. Насквозь! Всё мне чудится, всё мне мерещится Та страна и весна за окном И опять в моей памяти плещется: «МАМА»… «РОДИНА»… «ДЕТСТВО» и «ДОМ». УВЕЗИ МЕНЯ В ДЕРЕВНЮ Отвези меня в деревню, Где горланят петухи, Где кудрявые деревья Хороводят вдоль реки, Где на поле, как на блюдце, Разливается туман… Мне в деревню бы вернуться — Посетить, как Божий храм. В одуванчиковом рае Голубые небеса, По ночам собака лает, Не ленясь, по три часа Топотят домой коровы, Колокольцами звеня, Там все живы и здоровы: И деревня, и родня. Я в бревенчатой избушке Расстелю половики, Напеку блины-ватрушки, Погляжу из-под руки, Как восходит над дорогой Вековечная звезда… Увези же, ради бога Ненадолго навсегда! МАМИНА ДЕРЕВНЯ Деревушка, деревенька, как же мне её найти? Ни далёко, ни близенько не доехать, не дойти. Нет отметины однако: ни погоста, ни креста… Хоть бы взлаяла собака ради господа Христа… Всюду согры и болота, череда да лебеда… Пролезать кому охота, коли нет туда следа? Но вглядишься: где деревья тёмно-серою волной, Там почудится деревня, дом забытый и родной, В этом доме половицы — пошевелишься — ворчат… Хоть зайти воды напиться, там где часики молчат, Подойти к дверям — откройте, мама, бабушка и дед! — Тишина… Не беспокойте: здесь живым ответа нет. На щеку слеза скатилась с облетевшего куста И как малость, и как милость ради господа Христа…  ИЗ ДЕТСТВА Ты опять в снегу явилась! Не девчонка — снежный ком! Обметайся, сделай милость, да на печку кувырком. А на печке, как на троне, там с уютной вышины Подо мной, как на ладони, все события видны: На углях пекут картошку, —  уж готовая, кажись! — Подставляй свою ладошку да смотри, не обожгись… Не могу найти ответа, почему и отчего Слаще той картошки нету, что из детства моего, Да не взять ее рукою, возраст мой тому вина… Счастье — что это такое? Детство, печка и зима!

ГРОЗА Клубится неба полоса — крадётся тень, По небу катится гроза — тускнеет день, Уже в смятении леса — там мрак и страх, Не слышны стали голоса залётных птах, Дыханье холода — в висок. И вдруг — окрест Разряды грома — и  поток полил с небес! С кустов срывается листва и здесь, и там Природа в вихрях торжества — и «Аз воздам!» И не жалея, не щадя, дробит! Крушит! Стальными струнами дождя весь мир прошит! Как будто что-то сорвалось, — сошло с оси, — И сверху вниз, и вкривь и вкось по всей Руси!  БЛУДНЫЙ СЫН Это я, Отец. Это я… Ты пусти меня отогреться Погляди – вот вся жизнь моя Прямо в старость Да через детство. Некрасив я, плешив, убог, Ноги стёрты и тело грязно, Ты пусти меня на порог, Хоть и всё во мне Безобразно, Я ослаб, я совсем один, Исчерпал я себя до срока… Я вернулся, твой блудный сын, Одиноко мне… Одиноко… И прости ты меня, прости, Что обидел тебя, оставил Ты с ладони меня пусти Прямо в небо — Да в птичью стаю!  НА БАЛУ О, как красив кавалергард Дантес! Как грациозно движется в мазурке! Средь местных неотёсанных повес Подобен он фарфоровой фигурке… — Уймись, Катрин! Не пялься на мужчин – Не забывай, что ты — не в Полотняном… Известная особа, Растопчин, В монокль глядит в упорстве постоянном… Украдкой наблюдай из-под ресниц И будь скромна: веди себя достойно… Да, Жорж изящен, строен, белолиц, Но поведение его весьма фривольно… За окнами дворца толпились волны, Гранитные целуя берега, И дни неслись водою невской полны, Не отличая друга от врага. А между тем уже сложились части Мозаики, что зрела в небесах: Уже француз, опасной «белой масти» Ликует, с искрой бешеной в глазах… А бал шумит, мелькают аксельбанты, Вертятся фалды, перья, веера… И антраша выкидывают франты, И карточная мечется игра, Летит волна по залу вихревая И затихает… Кто же там в углу? — Какая сцена жуткая, немая — Дантес… Поэт… Перчатка на полу… И шёпоток по залу: «Пасквиль… пасквиль… Геккерн… Идалия… А вот и Натали — Красивое лицо подобно маске И беспечально кротко — c’est la vie … И ветер! Ветер носится и свищет: Уж двести лет кружит вокруг земли Как будто потерял кого и ищет: Дантес и Пушкин… Пушкин… Натали…  ПО ДОРОГЕ В СВЯТЫЕ ГОРЫ — Что там? Что там на дороге? Не видать в метели зыбкой, Кто маячит за кибиткой? То ли сани, то ли дроги? С высоты шальные мысли Снегом сыплются за ворот — На дороге друг иль ворог? Наверху, в ветвях, не рысь ли? — Эй, кого везёшь, служивый? — Прах российского пиита! На дуэли пал, ретивый… Ишь, слуга его, Никита, Седину к холодным доскам, Знать, навеки приморозил — Днём и ночью точит слёзы, Да свечу мусолит с воском. Почитай, все дни и ночи Он над гробом причитает… Чуешь? Вот опять бормочет, С крышки снег полой сметает: «Ох, не надо бы… Не надо Торопиться к Чёрной речке, Постоял бы на крылечке Да не вышел за ограду. Ну, подумаешь, бумагу Кто-то сдуру накалякал… Прочитал бы да поплакал, Но от дома — ни полшагу. Да и вовсе век не знать бы Ни Натальи, ни француза. Не влетела б пуля в пузо, Коли не было бы свадьбы… Почему меня оставил Горемыкой жить на свете? Лучше бы Господь избавил — Взял к тебе, мой ясный свете… Всем нам ведомо – от смерти Невозвратная дорога… Всё едино! Всё от Бога Во вселенской  круговерти… « Вот уже  исчезли сани, Торопясь в Святые горы, Где открыты все затворы В нужный час без опозданий, В вихре снега, в мир рассвета, Прямо к звёздам негасимым… Колокольчиком незримым Вздрогнет целая планета! В МИХАЙЛОВСКОМ Свеча горела, он писал И на полях рукой небрежной Чертил знакомый профиль нежный И чью-то ножку рисовал. О, вдохновения полёт — Душа вспорхнёт, И вдруг случайно Соприкоснётся с звёздной тайной И лира дивно воспоёт: — Я помню чудное мгновенье… — Самозабвенно пишет он, Охвачен радостным волненьем, В воспоминанья погружен, И рифмой чтобы пересилить Изгнанья черную черту, Вместить любовь и красоту, И шелест трав, и воздух синий, И дуб зелёный на бугре, И предсказание кукушки, И тёмный локон на подушке, И поцелуи на заре. А предрассветная пора Встаёт беспечна и туманна… Взлёт лебединого пера И он напишет имя – Анна! БОЖЬЯ ЗВЕЗДА Гляди, как вьётся снег веретеном – Не выйти за порог в такую пору… Шагнёшь, а сверху свалится за ворот, Да не комочком — целым валуном… Растает и водицею живой Сползёт с воротника — да под рубаху… А тьма вокруг — с ума сойдёшь от страху, Когда со всех сторон несётся вой! Глянь, вспыхивают яркие огни, Из-за кустов то тут, то там мелькая… За хутором здесь бродит волчья стая, Да вот и след их поперёк лыжни! Такая здесь дремучая тайга… Такая глухомань среди державы… Ни зависти, ни спеси, ни врага — Здесь все равны, все правы и неправы… Семь километров… Ну же! Потерпи… Уже видны огни, село. И — школа!.. Пускай благословит твои пути Небесный старец с именем Никола… А под ногой раскинется пластом Страна болот, лесов и бездорожья, На небесах звезда сияет Божья, Где мама на погосте под крестом. СТАРАЯ ПЛАСТИНКА Дай-ка я тихонько сдую С диска мелкие пылинки, Пошепчу и поколдую — Пусть, как раньше, по старинке, Заскользит игла по кругу, Песней давней обернётся, Жеребёночком по лугу Побежит и не споткнётся… Посмотри: уже «Девчата» Приютились на афише, Ветерок семидесятых Пробирается по крыше — Белым яблоневым цветом В памяти моей кружится И любимые тем летом Возникают звуки, лица… Тихо кружится пластинка, И глаза, как будто перцем… По щеке сползает льдинка… Всё равно: спасибо, сердце, За любовь и за разлуку, Юности былой порывы, И за раны, и за муку, И за то, что все мы живы… И хотя залётный ветер Тормошит иные флаги, Мы еще на белом свете Понаделаем зигзаги По дорогам и по лугу И по травам, как из шёлка — Лишь бы бегала по кругу, По пластиночке иголка! ПРИВИЛЕГИИ ЦАРЕЙ О, эти «привилегии царей» — Корона, власть, предательство и плаха: Алеет кровью царская рубаха, А уж другой властитель у дверей. А как стремился он туда попасть — Вперёд, наверх, к блистательному трону! Надвинув вожделенную корону, Познать неограниченную власть! И снова повторится этот круг: Корона, власть, предательство и плаха, И кровью напоённая рубаха, И на груди скрещенье мёртвых рук. А времена торопятся в века Сминая человеческие судьбы, Народной кровью полнится река, Где тонут и правители, и судьи, И бесконечна эта круговерть Войны безумной — топора и плахи. Из каждого прицела смотрит смерть На белые крахмальные рубахи.

 

Геннадий Синицкий Прозаик, поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в г. Невеле Псковской области. подробнее>>>

Помяни мя
(рассказ)

— Тётя Лида, вот он, — Коля показал указательным пальцем на маленький ключик от замка сарая соседки, который та обронила ещё рано утром, впотьмах закрывая входную дверь в дровяник. Ключ лежал справа от порога, ниже стойки опалубки, вмятый калошами старушки в растоптанную слякоть, у стенки ветхого подворка.
— Ой, какой же ты глазастый, Николаша, — Я уже битых полчаса здесь глаза выкатываю, спасибо тебе, — пойдём ко мне, я угощу тебя манником.
Предложенную порцию пирога малыш очень быстро и жадно умял за обе щёки, чем вызвал неподдельное изумление у женщины. Она знала, что Коля растёт в неблагополучной семье, но совершенно не ожидала увидеть в глазах пятилетнего мальчишки такой голодный блеск. Три месяца назад он вместе с родителями поселился здесь, на отшибе провинциального городка, в барачном доме на восемь семей, у заброшенного асфальтобетонного завода. Их переселили сюда по решению суда из добротной благоустроенной квартиры за неуплату многотысячного долга по жилищно-коммунальным платежам.
— Коля, ты что, голодный?
— Чуть-чуть, — сказал тихо мальчик и виновато отвёл в сторону глаза. Папа строго-настрого запрещал ему на что-либо жаловаться, особенно посторонним. Но ведь тётя Лида не посторонняя, подумал Коля, – она же вместе с нами живёт, в одном доме, только через стенку.
— Мама говорит, что я жаворонок, потому что раньше всех просыпаюсь. Они скоро встанут, и мы будем кушать макароны.
Соседка посмотрела на часы, что висели на стене между двух узких окон. Стрелки старых ходиков показывали без пяти минут десять. Бедный ребёнок, подумала тётя Лида, и тут же всполошилась:
— Голова моя садовая, уже десять часов, а почта сегодня до обеда работает. Надо успеть пенсию получить, — выходные длинные на носу…
Аккуратно закрыв за собой входную дверь, Коля на цыпочках пробрался по коридору и заглянул в комнату. Развалившись на всей площади раскладного дивана, родители продолжали спать, раскинув свои конечности в разные стороны.
Отец вернулся вчера поздно, принёс водку. Коля уже лежал на своей кровати в дальнем от входа углу, отгороженный от мира родителей трёхстворчатым шкафом. Заснуть никак не получалось, и он слышал их разговор.
— Сегодня электрики приходили, сказала мама, — грозятся свет обрезать, если не заплатим долг до конца недели.
— А с чего его платить? — Ты ведь техничкой на полставки работаешь, а я слесарем —минималку получаю. Вкалываем, как проклятые, а с нас ещё три шкуры дерут. Цены столичные — зарплаты комичные.
— Дрова купить тоже не за что, а скоро холода. Если отапливать тенами будем, то никаких денег на электричество не хватит. Обрежут провода, а счётчик снимут.
— Пусть режут. Я провода на столб и сам закинуть смогу. Будем напрямую подключаться.
— Рано или поздно поймают, надо искать выход.
— Ну, давай второго ребёнка сделаем. Получим материнский капитал, халупу в деревне купим. Или давай, как цыгане, стругать потомство, а потом гуськом по кабинетам за льготами и пособиями ходить будем.
— Ладно-ладно, успокойся… Наливай, давай.
Коля всегда хотел, чтобы у него был маленький брат. Он завидовал другим семьям, где было много детей. Им было весело. Ох, как бы он заботился о младшем братишке. Мама назвала бы его Мишенькой, в честь своего отца. Она как-то говорила об этом вслух мечтательно. В сладких грёзах Коля уснул. А сейчас, сейчас ему очень хотелось кушать. От сладкого кусочка манника в животе разыгрался настоящий оркестр, настойчиво требуя еды. Будить родителей было нельзя. Папа очень ругался, когда это происходило. Он очень уставал на работе, и ему надо было хорошо и спокойно отдохнуть.
На обеденном столе в окружении пустых бутылок стояла чугунная сковорода. Заглянув в неё, мальчик увидел несколько застывших макаронных перьев. Он очень любил эти толстые трубочки и всегда с наслаждением всасывал их в рот, даже если они были такими холодными, как сейчас. Облизав подушечки маленьких пальчиков, Коля поймал себя на мысли, что ему захотелось кушать ещё больше. Но сковородка была уже пустая. В этот момент его отвлёк скрип дивана, на котором перевернулась на другой бок его мать. Из разреза её халата наружу выкатилась голая грудь. Мальчик завороженно смотрел на тёмный сосок титьки и словно во сне плыл к нему всё ближе и ближе. Он помнил, что когда-то он постоянно сосал эту штуку, и чувство голода пропадало. Вот и сейчас он припал к материнской груди, но что-то было не так, — не так, как когда-то. Какой-то горький привкус вязал язык и сушил его рот. Как будто по команде, родители открыли глаза и впились двойным взглядом в лицо маленького Коли. От неимоверного страха мальчик протяжно закричал…
Откуда-то издалека послышался тёплый и знакомый до боли голос:
– Коля, Коленька, что с тобой, дорогой мой, проснись?
Необычайным вихрем потоки сознания возвращали память в настоящую реальность.
— Что это со мной?
— Опять тебе кошмары эти снятся, кричишь во сне как сумасшедший. – Вон и ребёнка напугал.
Краем одеяла Николай вытер со лба горячий пот и сел на кровати. Его жена Светлана уже успокаивала проснувшуюся дочь.
— Господи, да что же это такое? Когда всё это закончится? Ведь тридцать лет уже прошло. Раньше как-то редко мучили эти воспоминания, а сейчас чуть ли не каждую неделю снятся.
— В церковь сходи. Покайся, исповедуйся, причастись… — сказала присевшая рядом супруга.
— Да не в чем мне каяться, Света.
Николай привлёк голову жены к своей щеке, поцеловал и тихо сказал:
— Прости меня, Светик. Замучил я вас своими проблемами.
— Сходи, Коля, сходи. Завтра Вселенская родительская суббота.
Пройдя мимо часовни городского кладбища, Николай направился в дальний угол боговой делянки. Не без труда, но он отыскал заросшую травой могилу матери. Он не был здесь, наверное, лет пятнадцать. Покосившийся на бок деревянный крест надо будет заменить, подумалось ему. Прибрав разросшийся осот вокруг осевшего холмика, Коля присел на стоявший рядом пенёк от сгнившей скамейки. Память нехотя возвращала его мысли назад, в прошлое. Он с болью в сердце вспоминал, как тогда, будучи маленьким мальчиком, страдал от непреодолимого чувства голода. Эти постоянные пьянки отца и потакания матери. Слёзы обиды на всё это нищенское существование. Голодные обмороки, после одного из которых тётя Лида вызвала карету скорой помощи. Больничную палату и врача, который не мог поверить в то, что в 21 веке дети пухнут от голода. А как через три дня после скудного рациона, к которому мало кто из больных вообще прикасается, на лице маленького Коли заиграл румянец, он стал бегать и прыгать, как все здоровые дети. Как со слезами на глазах мальчик просил врача не отпускать его домой к родителям… Потом была смерть матери от удара током, и угрызения совести у отца за оголённые электрические провода. Правда, позже он утонул где-то на рыбалке по пьяному делу, его тело так и не нашли. В итоге – интернат и очень ранняя взрослая жизнь.
— Я не виню тебя, мама. – Просто я понять не могу, за какие грехи мне всё это?
Коля поставил у основания креста стопку водки и накрыл её корочкой чёрного хлеба, а затем вытянул из пакета контейнер, открыл его, и аккуратно положил на могилу несколько отварных макаронных перьев.
— Это для тебя, мама. Прости, что меня не было так долго. И вот ещё что: уже, став взрослым, я читал заключение о твоей смерти. Ты была на втором месяце беременности. Наверное, ты сама об этом не знала. Не обижай там Мишеньку. Я для него принёс небольшой подарок, и Николай заботливо усадил на могилу плюшевого медвежонка.
— Покойтесь с миром, родные мои, я всё равно вас люблю.