Геннадий Моисеенко Прозаик, поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе Великие Луки. подробнее>>>

ВОСПОМНАНИЕ О ЗВЁЗДНОЙ ПРОГУЛКЕ Мы любили гулять по небу, Звёзды колются словно трава. Млечный путь похожий на зебру, Только слишком узки рукава. Мы ступали по узким тропочкам Средь туманностей и цефеид. Ты от холода куталась в кофточку И сказала: «Там Солнце горит». Об него ты грела руки И сплетала лучи в стежки. Мы играли годами от скуки И лепили из звёзд снежки. А теперь я живу как затворник, Всё гадаю, где ложь, а где быль… По утрам подвыпивший дворник Подметает звёздную пыль.   МЕЧТЫ (басня) Ещё бурлят и рвутся нервы, Как будто есть тому причина: Не быть вторым, мечтать быть первым, Гореть как тонкая лучина, Лукаво льстить… таких вас множество, И безопасно и удобно, Но ведь, по сути, ты ничтожеств0, И ты шипишь украдкой злобно, Но ловко чувствуешь моменты Удачно вставить в строчку слово. Уже звучат аплодисменты, Ты ордена получишь снова. Ты дрессирован как мартышка, Тебя в награду ждёт банан. На смертном одре будет вспышка: Что жизнь ты прожил как баран. С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ БУМАГИ Терпела белая бумага Нахальной ручки фамильярство: «Писать на мне это коварство, Ведь для бумаги вредна влага». Слова, написанные ручкой, Листочек белый ввергли в краску. Я сам читаю их с опаской: От этих слов порою скучно; Порой они взывают к бунту… Не всё, не все могут терпеть. Нас манит мыслей круговерть, Но оставляет в душе тундру. Бумага, тронутая ручкой, Как зеркала всё искажает: Ты не увидишь тигра в стае И над пустыней синей тучки. Любые глупые сравненья Всегда приводят в ступор нас. Когда ты пишешь без прикрас, Тогда приходит вдохновенье. ДВЕРЬ Я закрываю эту дверь, За ней остались только бредни, Я понял это лишь намедни, Когда кричал со всеми: «Верь!» Я заберу с собою ключ, Что открывает моё сердце. Куда от боли можно деться, Ведь я наивен, но колюч. На дверь повешу я замок, И я уйду сейчас подальше Туда, где будет меньше фальши… Хотел я верить, но не смог. И сделав только первый шаг, Услышал за спиною скрежет, Так эхо вторит реже, реже, Внедряя в душу страх и мрак. На шаг второй упёрся лбом В тобой построенные стены. Кровь закипела, вздулись вены… Стою в предбаннике пустом.

* * * Живущий страстью, как слепой, Ведь дни сакральные прошли. Уйду я тайною тропой На край таинственной Земли. Там лес шумит – туда уйду – На берег, камышом заросший, Там звёзды плавают в пруду И вечер тихий и хороший. Там среди лилий и кувшинок Поют печальные русалки. Я буду жить как скромный инок, Пусть мне осталось слишком мало. Мне утешеньем будут девы, Я к ним залезу в кушери*. Подсмотрят тайну лишь деревья Немые стражники зари.   ДЫХАНИЕ ВЕСНЫ Чтоб ромбом стать Вам надобно быть равным сторонами. Чтоб стать святым мне надобно сегодня согрешить. Путь грешников украшен колкими цветами, Мои пути невидимы как тоненькая нить. На небе звёзд пути проходят параллельно, Пути земные часто разрушают нас. Пусть кажется же нам, что мы бредём бесцельно, И пусть усеяны они осколками от ваз. По ним иду вперёд, пусть ноги все в порезах, Несут покой душе Весна, листва и сны, Удел свободных путь и строгая аскеза, Удел Земли встречать дыхание Весны. НА КРАЮ Зачем ты залез на карниз? Всё равно за спиною стена. Даже если прыгнуть вниз Ты не достанешь дна. Ты не сможешь воспарить Даже на пять секунд. Ты всё равно проиграешь пари И вместо стены ты почувствуешь кнут. А тем, кто сейчас внизу, Всё абсолютно всё равно. Если ты уронишь слезу, То подумают, что снимают кино. Ты не получишь свободы Там, где её нет. Воевать ради моды БРЕД. ЧУВСТВА Когда ты рядом мир светлей, Хотя меня ты и не помнишь. Душа моя как воробей, В неё кидают грязи комья. А ты ступаешь каблучком, Ты снова треплешь мои нервы, Пусть чувства буйствуют ключом, Ведь всё пройдёт, и я не первый. И ты пройдёшь, забыв меня, Испачкав грязью каблучки. Обида душит как змея: В удачу верят дурачки. Я согреваю свои чувства. Хотя кому они нужны? Никто не ценит Весны буйство, Никто не знает ей цены. Никто не знает любви цену, Хотя она всегда при нас. Любви поток, как в теле вены, Ведёт тропою на Парнас. Но есть вершины, есть долины, Кто любит ямы, кто – верхи… Когда ты любишь без причины, Из чувств рождаются стихи.

 

Вита Пшеничная Поэт, прозаик, публицист, литературный критик, член Союза писателей России. Живет и работает в городе Пскове. подробнее>>>

Улыбнись, слышишь?.. *  *  * К тёмному небу солнечный зайчик приколот, Как маячок. И с ним так спокойно спится. Детство моё… Папа ещё молод, Мама почти девчонка с глазами лисицы. Жизнь началась, и прекрасна, как яркая сказка, Жизнь — это что-то такое, чему нет конца. Детство моё: ох, не щедрая мамина ласка Да неприкрыто скупые объятья отца. Небо потом мрачнело не только ночами, Солнечных зайчиков вскоре и след простыл. Где же ты, Детство?.. Затихнешь, пожав плечами, Вроде оно и было, и ты в нём был. Помнишь ночник над кроватью? — спалось так крепко… Изредка в дымке цветных снов кружу, Перебирая пожелтевшие снимки предков, Я будто опору себе ищу и нахожу. И к тёмному небу солнечный зайчик приколот… Как маячок. И сердчишко так сильно бьётся… Многое в прошлом: там папа — красив и молод, А мама — девчонка — звонко-звонко смеётся. *  *  * Конец августа. Не ладаном – яблоками – ладони пахнут. Медленно солнце Скатывается с пьедестала. Кажется, ещё чуть-чуть. И даже небеса ахнут, Видя, какая чудная пора настала. Неспеша иду, и не мешают резкие звуки Города, умеющего быть жестоким и ласковым. И хочется то ли парить, раскинув в стороны руки, То ли, ближе к ночи, душу укутать звёздами – вечными сказками. Конец августа. Под ногами засохший венок, кем-то брошенный… А взгляд застыл на холсте цвета сливы спелой… Дальше нам не по пути, ты — хоть и друг, но непрошеный — И тебя, как случилось и как вырвалось, я стихами спела. *  *  * Природы замедлен ритм, И жизни замедлен бег; Вот-вот превратятся в снег Туманы-поводыри. Под поступь чужих ног, Под треск неокрепших луж, Начнёт невидимка-стужь Свой длительный монолог. С утра б, когда город тих Послушать себя, помолчать… Да вынянчать, как внучат Все дни, как вот этот стих. Чтоб каждый из них — в цвет. Чтоб каждый из них — в масть. Чтоб целого мира – часть Сплелась из моих лет. Сплелась и вросла в век — Узором своим пленя… Чтоб кто-то, замедлив бег, Узнал вдруг в себе — меня. На Масленицу В. Пишешь, «прости, что родился рано, что не нашел тебя в час НАШ…» Боже, какая в душе рана Выжжена в масленичный кураж! Чем мне тебе ответить, солнце? Иль это я припозднилась чуть? В небе ночном, как в глуби колодца, Выискиваю один — наш — путь. И в это Прощёное Воскресенье Взметнулись к самым Его очам Моя – надежда и твоё — спасенье, Твоя – свобода и моя — печаль.   *  *  * Обними меня, но потом уже не отпускай. Я глаза закрою, уткнусь носом в плечо. И мы оба поймём — каждый из нас нашёл, Что давно искал. И в закате — таком нашем и таком ничьём Пусть утонет день — какой-то из октября, И под ноги настелет листву И дождей шёлк, По и над паря. Обними. Заговори, словно кот-баюн, Я поверю любой из тобой сказанных фраз, Пусть звенит россыпь натянутых туго струн, Исцеляя нас. Непогодное Как будто с барского плеча дождь небо опрокинуло И льёт вовсю, сентябрьский шарм под лужами топя. Уж сколько этих непогод сбылось, забылось, сгинуло, Но каждый раз впервые в осень я ввожу себя. Ввожу ребенком, позабыв, что сорок лет отлистнуто, В приметы веря, и в Мечту, и в то, что Мир — во мне, Что листьями из сентября тропинка в небо выстлана, Что к Богу все слова молитв из душ летят по ней. А дождь ведёт себя, как тать, дорвавшийся до нужного, Ворует лета бабьего последние деньки, Взамен рассеивая боль былого и недужного. И не почувствовать нельзя — Так сильно жмёт виски.

*** Осень — время прощаний и стылой воды по утрам; Из туманного утра спешит на автобус прохожий, Куполами целует века восстановленный храм Да всё чаще и дольше прохлада елозит по коже. Осень — бремя потерь, о которых ни сном и ни духом, Нараспах акварели — природа чудит и творит — Всё, что скажешь в сердцах, Обрастает немыслимым слухом, Что укроешь в душе — то однажды отблагодарит. Я люблю тебя, яркое Время невидимых слёз, И приметы твои я читаю по шороху листьев… Свет погашен. И звёзды гурьбою спешат на помост — Как посланцы простых, не всегда понимаемых истин. *  *  * В. «За расставанием будет встреча…»  Высуши мои слезы, бродяга-Ветер. Душу не очерстви, ускользающее Время. Бьют наотмашь беспощадные плети смерти Прямо в темя. Силы на донышке ещё немного осталось, Дни незаметно и неотвратимо сменяют ночи. Мне бы Веры, хоть чуточку, хоть самую малость. Слышишь, Отче? Мне б заглянуть на мгновение внутрь Твоих владений — Убедиться, что он в покое и безмятежности. Господи, сколько же Ты вложил в нас несовпадений! И — нежности… *  *  * В. Улыбнись, слышишь? И вслед за тобой улыбнется Отец-Сын-Бог, Приобняв за плечи тёплым ветром, далью ещё незнакомых дорог. Во дворах сирень от себя в восторге, сводит прохожих с ума, Улыбнись тому, как щедро весна очищает свои закрома. Эта вечная смена картин под небом никогда тебе не надоест. Кажется, с полчаса назад солнце — разливалось, слепило, жгло. А сейчас — полдень, тьма развалилась ленивым тюленем окрест, Не успев добраться до дома, чертыхнёшься: «Не повезло». Что ж, лови эти сочные капли, чтоб сразу и пригубить — Трижды мысленно перекрестясь, набери их в ладошку да, как дитя, причастись: На тебя смотрит с улыбкой Отец-Сын-Бог, значит, время — жить, Прошепчи по памяти «Отче…», и Ему в ответ с благодарностью улыбнись.  На слиянии рек В Великой отражаются века, В Пскову перетекающие плавно, Давнишнее в них было так недавно, И поступь Бога, как перо, легка. Глаза поднимешь — купол-богатырь Скрывает крест свой за небесной прядью, Опустишь взгляд — за неспокойной гладью Душа иной увидит свет и мир. Оглянешься вокруг — ни взять, ни дать: Какая даль, и сколько откровений!.. И сотканная из земных мгновений — Теплом по телу — Божья благодать… *  *  * В. Улыбаюсь тебе — сколько света внутри! — Ни с чем не сравнить И ни с чем не спутать. Ветер тихо качает в яслях Пробуждающееся утро. Как уютна мне нескончаемая иллюзия твоего присутствия Без ненужных теперь слов Ободрения или напутствия. Улыбаюсь! Сколько света внутри — черпай, пей глотками жадными это Счастье, И подставь ладони, Чтобы в них однажды Могла упасть я. Как уютно думать, Что ты рядом. Что здесь, а не в краю чужом и непонятном. Улыбаюсь, помня, Как ты вечно мчался куда-то. И всегда возвращался. Обратно. 27/28-06-21. Надевай… Надевай своё мятое рубище, Отряхни от землицы суму; И спокойно, без страха пред будущим, Уходи в непроглядную тьму. Вон, по веткам вороны кликушами Порасселись, и нет им числа. То ль с живыми, то ль с мертвыми душами Ночью службу несут купола. Падай в сна беспокойное варево, Забывайся в холодном поту… Но разбудит к заутрене зарево, Тонкой вязью скользя по листу. Ты не вспомнишь, как строки до одури Молотили плетьми по вискам, Как заманчивой полудремόтою Расстилалась забвенья река. Как ты мок под дождями и грозами, Как стоял на распутье дорог, Как себя засыпал ты вопросами, И на них же ответить не мог. Как опять брёл заросшими тропами, То ль молитву шепча, то ли стих, А внутри обрастало сугробами То ль «прощай» чьё-то, то ли «прости»… — Надевай своё мятое рубище, Не скажи ничего никому. И не думай (не надо) о будущем, Уходя в предзакатную тьму. 03/07/21

Александр Юринов Юринов Александр Владимирович родился 19 мая 1968 г. в Великих Луках. Учился в школе № 5 имени Толстого, отличник ЦК ВЛКСМ. После школы уехал в г. Ленинград. Окончил Санкт-Петербургский институт точной механики и оптики по специальности «Квантовая электроника». Работал инженером, в торговле, журналистом. Долгое время жил в Екатеринбурге. Публиковался в журналах «Урал», «День и ночь», «Южная звезда» и др. Выпустил два поэтических сборника: «Где течёт вода» (Пермь: «Пермская книга»), «Приращение любви» (Барнаул: ИП Колмогоров И.А.). В 2020 году занял первое место в «Открытой номинации» конкурса исторической поэзии «Словенское поле – 2020» в Изборске. В 2021 г. получил «бронзу» в номинации «Поэзия» конкурса «Прекрасен наш союз» в Челябинске.

КОЛЬЦО
(рассказ)

В лесу на дне продолговатой воронки -следа от когда-то разорвавшегося снаряда или авиабомбы – среди зеленого мха и вывороченного упавшим еловым сухостоем песка, что-то блеснуло в бледных лучах осеннего солнца. Я спустился, поднял кольцо – сердце застучало – золотое! Маленькое такое, обручальное кольцо, с пробой и ромбиком на внутренней поверхности, в котором была выгравирована крохотная готическая буква. Содрал мох, поковырял палкой землю, но кроме нескольких ржавых автоматных гильз, сплющенных и почерневших от времени, больше ничего не нашел.
По приезду в город, прямо с автовокзала, поднялся в ювелирную мастерскую; скинул с плеча рюкзак и достал из него завёрнутую в полиэтиленовый пакетик находку. Пожилой мастер, рассмотрев кольцо через лупу, сказал, что золото немецкое. Значит кольцо пролежало в воронке более полувека !
Я переложил колечко в нагрудный карман рубашки, и придя домой, долго вертел им — разглядывая и примеряя. Кольцо приходилось мне в пору как раз на безымянный палец, приятно обжимало фалангу — но не сдавливало, — загадочно поблёскивало и туманило глаза. За этим нехитрым занятием припомнилась мне история, рассказанная когда-то стариками, происшедшая во время войны в краях, где обнаружил я находку…
В сорок первом году, в конце июля, немцы пришли в деревню; заняли её без боя, будто маршируя колонной по пыльной дороге. Части Красной Армии, опасаясь окружения, в спешном порядке отступили, местные жители же, несмотря на страх перед нашествием, не стали покидать село, решив: будь что будет. Кое-кто подался в лес, наведываясь по ночам в деревню за продуктами, одеждой и самогоном.
На окраине деревни у самой речки, на небольшом косогоре, жил Осип, в большой, добротной избе из толстого тёса. Лет ему было чуть за сорок. Было у него пять детей погодок. Жила с ним ещё его младшая сестра Ольга, которая, приехав в сорок первом году в начале лета с тремя детьми в деревню, не стала возвращаться в Ленинград, по благоразумию решив переждать начавшееся лихолетье у родителей и родного брата в деревне. Осип по приходу немцев выдал им колхозного председателя, за что оккупационная власть назначила его деревенским старостой. Родительский дом был совсем рядом, общий огород объединял постройки. От мужа Ольги Якова, оставшегося в Питере работать на военном заводе, вестей давно не было.
Ранним октябрьским утром, оставив детишек с бабушкой, Ольга собралась в соседнюю деревню навестить родную тётку. С мыслями о муже — жив или мёртв, ушел на фронт или работает на заводе, — она вышла из материного дома и поразилась: вокруг – белым-бело. Начало осени в тот год выдалось тёплым и сухим – как продолжение жаркого лета, но внезапно в начале октября резко похолодало, и — как часто бывает на Псковщине – ночью уже выпал снег, покрыв толстым слоем ещё зелёные деревья. До тёткиной деревни было километра четыре.
Ольга вышла на дорогу и заметила, что кто-то сегодня встал раньше её; возил с веретья сено — и, спадая с саней, оно осталось на снегу космами сухой травы. Будто большой зверь прошел по зимнему лесу, линяя старой тусклой шерстью. Ольга шла по следу от санного полоза, наклонялась, поднимала эти травинки-ворсинки, подносила к лицу и вдыхала запах чего-то, казалось ей, навсегда уходящего в прошлое.
На одном из таких клочков сена, прямо по следу саней, лежала змея. Неизвестно каким образом она попала на него, однако сдавать травяной островок не собиралась и даже начинала шипеть при попытке к ней приблизиться. Ольга бросала в неё снег, сухую траву, кричала, но змея, чувствуя смерть раскинувшегося вокруг неё ледяного безмолвия, отстаивала свое право на несколько, быть может, последних минут жизни. Похоже, она залезла на зимовку в стог и так, вместе с сеном, попавшим на вилы, очутилась на санях, откуда и выпала на заснеженную дорогу. Бросив бесполезные попытки отогнать противное существо увесистой корягой, поднятой с припорошенной земли, Ольга не стала её убивать. Косясь на серое с узорами пресмыкающееся она обошла стороной змею, проваливаясь по щиколотку в свежий пушистый снег и, выйдя на санный след, уже через несколько минут забыла про змею.
В полдень, в отсутствие Ольги, в деревне показалась серая немецкая машина. В кузове сидел Осип и несколько немецких солдат. Машина протарахтела вдоль ряда изб и остановилась подле дома Прасковьи -матери Осипа и Ольги.
— И чего это их нелёгкая принесла?- подумала Прасковья, выглядывая в окно. Затем с чувством потаённой тревоги вышла на крыльцо и столкнулась с поднимающимся по ступеням сыном.
— Собирай Ольгиных щенят,- буркнул ей Осип и повернулся к машине.
Из кабины вылез молодой немецкий офицер; спрыгнув с подножки, снял перчатки, блеснув обручальным кольцом на тонком пальце. Поднялся по ступеням. Осип что-то объяснял ему, указывая на дом матери.
Ты что удумал, сынок? –мягко начала тётка Прасковья, подходя к сыну. Офицер отвернулся от них и стал болтать с солдатами; они смеялись, вальяжно расхаживая вдоль машины.
— Ольгин муж – еврей-то. Ты что забыла? Значит, и дети у них — евреи. Поэтому солдаты отвезут их в райцентр для выяснений,- последние слова Осип прокричал, дабы услышали подтягивающиеся к машине сельчане.
— Для каких выяснений?..- но Прасковья не успела договорить — как Осип схватил её за рукав, вошел с ней в дом и, спустя несколько минут, вывел во двор троих ребятишек. Пятилетняя девочка начинала всхлипывать. Старшей было одиннадцать, младшему мальчику – около двух.
— Господи, да что же это делается ! — заголосила Прасковья.
— Осип, у тебя же своих пятеро,- кто-то крикнул из толпы.
— А эти – евреи, — спокойно ответил Осип. Высокая и сутулая фигура его была похожа на какого-то идола, вырезанного из дерева и поставленного на пороге дома.
Толпа начинали гудеть. Запорхал снег. У многих собравшихся здесь складывалось впечатление, что сегодня в деревню приехали какие-то люди и просто разыгрывают сценку из непонятного спектакля- может быть нелепую, но трогательную и безобидную.
Наконец, молодой офицер что-то провозгласил, двое солдат подошли к детям.
 — Давайте, давайте в машину их,- засуетился Осип, спускаясь с крыльца.
Бабы закричали заголосили, стали окружать офицера. Но он лишь качал головой, повторяя: jude, jude.
Дети цеплялись за бабушку, плакали. Люди угрожающе шумели, обступив солдат, у которых на лицах проступали признаки нерешительности. Офицер, видимо, тоже чувствуя себя не совсем уверенно, теребил китель. Потом закурил, поднеся к губам обручальное кольцо, оно театрально блеснуло и погасло. Предчувствие чего- то страшного, неумолимо надвигающегося, — что никогда и ничем нельзя предотвратить — наполняло сердца собравшихся жителей, сменив ощущение нелепой игры, которая вот-вот должна была бы благополучно закончится.
Солдаты вытащили детей на дорогу. Кольцо людей стало сужаться. Немцы уже явно нервничали, начиная между собой ругаться. В это время Полине, соседке Прасковьи — их огороды были через противоположную от Осипа межу — удалось в людском смешении накинуть на меньшего мальчика свою фуфайку. И так, завернув его в телогрейку и прижав к груди, она медленно вышла из центра возмущенной толпы. Солдатам удалось-таки посадить двух девочек в кузов и, торопясь, они забыли об исчезнувшем третьем ребенке. Машина вздрогнула глухим мотором, офицер полез в кабину. Люди приутихли, поняв, что если девочек не отбить, то пусть хоть спасется самый маленький мальчик.
В это время Осип, тайно наблюдавший за соседкой, подскочил к кабине и закричал, указывая рукой в сторону огорода:
— Вон, вон смотрите — жиденёнка понесла!
Офицер отдал приказ, и солдат, спрыгнув с кузова, догнал женщину — повалил ее, пнул и отобрал кричащий сверток.
Бабы рыдали, мужики стояли чернее ночи,.. а немецкая машина, удаляясь, еще долго маячила вдали на фоне соснового бора — как маленький, хитрый зверёк, алчный и насытившийся.
Ольга несколько раз ходила в комендатуру и возвращалась оттуда, похожая на приведение. В сорок четвертом году она уехала из деревни и больше в ней никогда не появлялась. О дальнейшей её судьбе никто ничего не слышал. Перед этим НКВД арестовал Осипа, который, несмотря на советы, не ушел с отступавшими немцами.
— Его будут судить, — сказал Ольге советский офицер. -Что бы ты желала своему родному брату?
— Только смерти, — спокойно ответила она.
Осипа осудили на двадцать пять лет. Отобрали все имущество, дом, переселив его семейство в черную избенку, которую все потом обходили за сто шагов. Бабка Полина пожертвовала жене Осипа старый облезлый полушубок. Почти две зимы его носили дети по очереди.
Осип пришел в 53-ом году. Его выпустили то ли по амнистии, то ли по «актировке». Он прожил еще лет десять, отличаясь нелюдимостью. Однажды, ковыляя по дороге, Осип задержался возле сельской школы, где группка выпускников обсуждала вопросы экзаменационных билетов по истории. Долго прислушиваясь к их словам, он заскрипел с угрюмым видом:
— Да что вы знаете о войне? Враньё — у вас всё в книжках.
— А где ты был всё это время, дядька Осип?- спросили ребятишки.
Осип молвил: «Сначала в Мурманске, в режимной тюрьме, а потом во Владимире — там уже получше было, один раз в день похлебку давали…» Затем внезапно умолк, увидев приближающегося Куртаса.
Захар Куртасов — был колхозным пастухом. Проходя мимо его дома становилось не по себе, когда за выцветшими досками забора начинали лязгать цепями, а потом захлебываться от лая, чуя прохожего, суровые, безжалостные собаки. Но чаще их не было дома, и проводили они тогда свое непостижимое собачье время где-нибудь на окрестных лугах подле мирно пасущегося колхозного стада вместе со своим хозяином. Тогда при приближении к коровам из высокой травы доносилось глухое настороженное рычание; поднималось несколько недружелюбных собачьих морд – и это означало, что где-то здесь в траве лежал пьяный пастух Куртас, друг своих пяти бессменных спутников разной масти, длины и густоты шерсти. Одна – самая лютая — была даже о трех лапах. Почти всегда Куртас был пьян, и кружок из шаклатых собачьих голов можно было видеть у озера, то у кладбища или возле молодой осиновой поросли за деревенской околицей. Поочередно собаки пасли скотину, основная же часть зубастого воинства охраняла покой хозяина.
— Здорово, Куртас, — бросил как-то с испугом Осип.
— Здорово, Осип.
Дед Куртас воевал: обучал собак-подрывников и никогда ничего не рассказывал. За годы долгого общения собаки и человек стали чем-то походить друг на друга. Скуластый, с красным обветренным лицом, на котором топорщились огромные желтые усы – и не знаю, кого ребята в деревне боялись больше: Осипа, Куртаса или его страшных собак…
Весёлый Куртас пошатываясь исчез за поворотом со своими собаками. Сгорбившийся, разбитый полиартритом, Осип побрёл к дому, а ребята продолжили обсуждать введенный недавно в экзаменационные билеты такой непонятный вопрос культа личности вождя…
Уже давно нет в живых ни Осипа, ни Куртаса, а маленькое немецкое колечко, спустя десятилетия, лежит передо мной на столе. Я думаю, что готическая буква в ромбе – есть начало имени владельца кольца или имени его возлюбленной. Может, оно принадлежало тому молодому офицеру, который далеко от дома, в чужой и непонятной ему стране, отобрал у матери её детей, не смея нарушить установку вождя. Я смотрю на кольцо и вижу, как за окном проплывают шпили церквей Гамбурга, черепичные крыши Мангейма, как по мокрой от дождя брусчатке пробегают правнуки немецкого солдата. Или они плывут теплоходом вниз по Рейну, зачарованные коварной Лорелеей, а вдали встает над долиной громада Кёльнского собора. А жива ли обладательница второго подобного колечка? Вряд ли. Так никогда и не узнала она, где место последнего приюта того, с кем стояла пред алтарём, кого провожала затем на войну в далёкую неведомую страну. Истлела плоть, истлели кости, сгнили мундир и автоматные гильзы, а кольцо осталось таким, каким было много десятилетий назад…
Оставшуюся часть дня я не снимал кольцо; пройдусь по комнате, вытяну руку и любуюсь золотистым ободком, приятно обжимающим палец. «Вот повезло-то , — думал , — настоящее золото нашел!».
Но ближе к вечеру почему-то радость от находки сменилась какой-то непонятной тревогой, неизъяснимой тоской; я стал чувствовать себя неуютно. Кольцо поблёскивало на пальце, но свет этот не радовал. Перед глазами появлялись и вставали стеной русские люди из тех нещадных дней: широколицые бабы в платках, худые, угрюмые старики, напуганные дети… А вокруг – избы из почерневшего соснового тёса, низкое небо, снег, воронёные зрачки автоматов, и над всем над этим — души невинно убиенных детей…
Мне кажется, что и неуспокоившаяся душа германского офицера тоже витала сейчас где-то рядом – она видела это кольцо, лежащее на дне последнего приюта все эти годы, как и видит его сегодня на моей руке.
На следующий день, утром я бросил кольцо в маленькую глубокую русскую речку. Оно в последний раз блеснуло на солнце светом несбывшейся мечты и растворилось в мутном сером безмолвии, в тишине и покое …

---

ЗА МОЛОКОМ
(рассказ)

 

Мы идем за молоком к Ивановне на другой конец деревни. Тёплые летние сумерки едва касаются ступней, обутых в сандалии без носков. Бабушка несет пустую трехлитровую банку, прижав ее к груди большой ладонью. К семидесяти годам её правая кисть совсем закостенела, пальцы застыли в полусогнутом состоянии, как бы навсегда, навечно обхватив невидимую ручку серпа или косы. Всю жизнь она работала — на полях колхозов, совхозов, на лугах и в лесах на делянках, ловила рыбу в реках и озерах. «Даже одонки метала», — бывало скажет она, и в этих «метала одонки» для человека, знающего о нелегком труде не понаслышке, заключено было немало смысла – некий верх, по их деревенским меркам — предел совершенства, визитная карточка человека работящего и пристойного.
Я учусь в городской школе, а на каникулы родители отвозят меня в деревню, где сразу за огородом чернеет студеной водой болото, а чуть поодаль течет река — не такая широкая как в городе, но и не узкая, чтоб разбежаться и перепрыгнуть. Пройдя её берегом, мы выходим к красной кирпичной стене с пятнами еще не полностью облупившейся белой штукатурки. Развалины церкви во имя Архангела Михаила лежат на краю деревни над речкой как свидетельство непреодолимой преграды, внезапно разделившей когда-то души людей? «На светлую и тёмную половины»- так говорила бабушка… Проходя мимо кирпичной кладки, она, вздыхая, в очередной раз начинает мне рассказывать, как семьдесят лет назад пошедшие против Бога люди разрушили церковь… И я представляю, что солнечные лучи играют на золоченом куполе приходского храма. Большой православный крест, венчающий «горящую» маковку, — кажется, возносится над общей нерукотворной крышей деревни, — как символ вечного бытия, вечной жизни, существующей с незапамятных времен на этих речных долинах и лесистых косогорах.
Большая толпа — в том числе жители и из соседних деревень – теплым летним вечером собралась тогда здесь, и привёл их всех слух, что председатель сельсовета по настоятельной «рекомендации» районных товарищей решил разрушить церковь. Председатель, Макар Шкурандо, вставший на заре, действительно был настроен решительно.
— Граждане, — обратился он к толпе. Макар некоторое время жил в райцентре и любил, показывая свою просвещенность, называть мужиков и баб — «гражданами». — Давно пришла нам пора покончить с этим свидетелем нашей тяжелой жизни, который остался нам от царей и помещиков. Советская власть проводит ликвидацию попов и святых. Она никому не позволит обманывать вас и наживаться на ваших страданиях. Соседи давно уже посносили свои церкви, сегодня и мы сломаем свою, как старый заброшенный дом, в котором уж никому никогда не жить.
Храм возвели не так давно, в начале века. Строили его отцы собравшихся мужиков и их жён. Приехавший два года назад в деревню председатель не мог помнить, как многие из собравшихся сегодня мужиков ещё босоногими подростками помогали своим отцам нагружать телегу кирпичами. Местный помещик Жуковский, построивший в деревне также больницу и школу, пожаловал на отделку купола и внутреннего убранства храма много золота. Да и сельчане несли на строительство — кто что мог. Не скупились. Зато иконы были в дорогих, изысканных окладах, алтарь сиял золотом. Своим храмом сельчане заслуженно гордились. Правда, после революции церковь как-то скоро закрыли, а потом и ограбили. И стояла она с тех пор заброшенной. Но все равно радовала глаз своей неповторимой, простой красотой. Бабушка рассказывала, что выгнанный из своего дома с колоннами Жуковский, просил у новых властей оставить ему с женой баню, где бы они и доживали свой век. Однако новая власть была непреклонна, стариков выгнали из дома, и пожилую помещичью чету со скарбом на плечах провожали всей деревней. Некоторые бабы тогда украдкой плакали.
— Клавдия, ну куда твой мужик запропастился? – Макар, прервав свою речь, гневно обратился к стоявшей рядом молодой черноволосой женщине. Но услышав тарахтение трактора, продолжил что-то там про «опиум для народа», пока «Фордзон» подползал к церкви, как маленький чёрный жучок к сияющей бабочке.
— Давай, Яшка, вали ее ко всем чертям, как договорились, — подогнал председатель тракториста, кожей своей ощущая, что не достучался он своей речью до граждан, что те не одобряют его, и потому счёл за лучшее предложить всем разойтись по домам.
— Макар Егорович, ну почему все Яшка? Других что ли нет? — заныла было вновь Клавдия, но поперхнувшись от его взгляда только и вымолвила обреченно: — Ой, беду накличем!
— Отстань, дурочка! Не понимаешь ничего, так стой в сторонке и помалкивай в тряпочку! — рявкнул Макар, чувствуя, что надо осадить не одну только эту бабенку.
Граждане расходиться не спешили. Большинство их них были людьми верующими и остались напряженно ожидать, ну, если не страшного Суда, то все же чего-то жуткого. Однако стояли тихо и смирно — против власти не попрешь, с нею шутки плохи, но ведь должна же быть высшая справедливость…
Тем временем Яков полез на церковь.
—  Яшка, побойся Бога! — крикнул кто-то из примолкшей толпы.
— Ты мне брось, Варвара, эти буржуазные провокации! — взвизгнул Макар, потряс кулачишком перед носом сухонькой бабки и подогнал тракториста. — Полезай, Яшка, полезай! Нечего мешкать!
В конце концов, основание купола было опутано толстенной цепью. Под неё был пропущен трос, закрепленный на тракторе. Яков сел за рычаги. Цепь лязгнула, трос натянулся, как струна. Трактор, загребая зубастыми колесами землю, пробуксовывал и не мог стронуться с места. В глазах сельчан мелькнула какая-то надежда — авось устоит. Но машина, яростно урча мотором, уцепилась все же за твердую глину — и многочисленные трещины опоясали колокольню, что шею белую. Купол задрожал, начал съезжать на бок и, играя солнечными зайчиками, стал падать, как, по словам бабушки, «отсеченная басурманским мечом голова». Массивный крест с чудовищной силой угодил в гранитные ступени. И они, положенные, казалось, на века, раскололись на множество кусков. Говорили, звук от удара слышался в соседних деревнях за многие километры.
Народ ахнул. В потерявшем форму куполе отразились испуганные лица.
Начинало смеркаться, и к сумеркам от церкви осталась одна стена. Люди расходились от развалин, унося в трепетных сердцах сомнения: «Есть ли Всевышний на белом свете? А если есть, то как позволил он разрушить дом свой земной?» Но говорить о том, даже меж собой, остерегались.
И у Якова на душе было нехорошо. Мотался он из угла в угол по дому, не находя себя.
— Поехали-ка мы, сынок, за кирпичом, пока не стемнело, — позвал он своего старшего сына Ваню, вспомнив разрешение председателя сельсовета разбирать порушенные стены.
Жена всплеснула руками — сколько можно грешить? Но Якову попала шлея под хвост. Ни слова не говоря он схватил с красного угла главную икону, хотел было швырнуть куда-нибудь, но, пометавшись, отнес ее в сарай и почему-то осторожно положил на сено.
Все в нем клокотало, когда садился с сыном на телегу. Не успокоила и дорога. Буркнул что-то мужикам, копошившимся на развалинах, и полез на стену, чтобы сбрасывать вниз кирпичины.
— А ты на телегу складывай, — приказал Ване, правда, успокоив его. — Мы недолго, немного и надо — только печь обложить.
Работа отвлекла от мрачных мыслей, но не успокоила. Яков одну за другой сбрасывал вниз тяжелые хорошо обожженные кирпичины. Делал все как во сне. И вдруг внизу раздался слабый вскрик. Душа оборвалась. Как будто чьи-то ледяные пальцы жестоко сжали сердце.
Яков спрыгнул со стены. Подвернул ногу — но даже боли не почувствовал. Ваню держал на руках кузнец из соседней деревни, проезжавший в этот час на лошади мимо разбираемой «на запчасти» церквушки. Голова мальчонки, залитая кровью, безжизненно свисала.
Яков перехватил бездыханное тело. Рыдая, прижал его к груди. Мысли стали путаться. Он закричал что-то нечленораздельное. Выражение отчаяния, страдания сменила маска гнева и злости. Глаза вспыхнули странным блеском. Потом взгляд померк. Лицо стало невыразимо спокойным, отражая наползающую душевную пустоту. Разум покидал его, устремляясь, наверное, за душой невинно убиенного сына, принесённого в жертву на кровавый алтарь сатане.
Яков до конца жизни так и не обрёл разум.
«Председателю тоже досталось…»- закончила бабушка, не уточнив, что стоит за этими словами.
За бабушкиным рассказом я и не замечаю, как мы подходим к дому Ивановны, утопающему в жасмине. В мыслях я еще «прокручивается» кадр с падающим куполом, а бабушка уже беседует в сенях с соседкой. Их неторопливый, полный рассудительности разговор затягивается…
Из сеней мы проходим в хату, и вот уже трёхлитровая банка, полная парного молока, стоит посреди хаты на большом, покрытом блестящей клеёнкой, столе. Я сижу на деревянном топчане у печи и добрый час не свожу взгляд с охотничьего патронташа – коричневого кожаного пояса-перевязи, в гнездах которого торчат разноцветные патроны. Зеленые, красные, желтые. Муж Ивановны Степан Давыдович — охотник. Сейчас он седой, с коротко выстриженным затылком , что-то мастерит посреди хаты. А я смотрю на патронташ. Смотрю на него каждый вечер в течение многих дней. Оттого-то я и люблю ходить по вечерам за молоком к соседям, потому что в доме у Ивановны над деревянным топчаном висит чудесный пояс. Я никогда не осмелюсь даже потрогать его, но никто не запретит мне ласкать взглядом блестящие гильзы, набитые дробью и порохом. Я смотрю на патронташ не отрывая глаз, и порой мне кажется, что мои пальцы гладят шершавую поверхность ремня, холодную латунь гильз, выпуклые капсюли. Потом, придя домой, на пуховой подушке, под высоким разноцветным пологом с марлевым верхом, я закрываю глаза — и вижу себя идущим по деревне спокойным, уверенным шагом. Пояс мой перехвачен упругим патронташем, а в нем – ни единого пустого гнезда ! С затаенным дыханием смотрят на меня ребята. Один из них даже забыл о своем мопеде с толстыми шинами и никелированными крыльями, а самая красивая девчонка на деревне, воображуля и кривляка Маринка, кричит мне : » Хочешь посидеть со мной на бревнах ?». Я вежливо отказываюсь, прохожу мимо, а она спрыгивает и бежит за мной, продолжая лепетать: » Мы с бабушкой в магазин собрались – пойдем с нами!». Но и в магазин я с ней не пойду. На груди у меня деревянный автомат, а под ним – настоящий патронташ! Через всю деревню, мимо белой, густой, как банка с молоком, не разрушенной церкви я иду по пыльной дороге, и внутри у меня как-то волнительно и радостно.

---

ОБЕЗЬЯНА
(рассказ)

Как-то осенью ехал я из Омска поездом «Омск-Санкт-Петербург». В Омске пассажиры заняли все полки, кроме боковых. Было много провожающих. Я сидел в плацкартном вагоне среди возбуждённо гомонящей толпы, сиротливо примостившись на краю полки. Меня никто не провожал, и все норовили зацепить огромными сумками, авоськами с едой, полами пальто. Наконец, проводница попросила провожающих к выходу; несколько человек — вероятно, одна семья- стали попеременно целовать полноватую бабку, наказывая ей по приезду позвонить из Петербурга; молчаливо обнялись двое мужчин: видимо, отец и сын. Родственники бабушки и младший из обнимавшихся мужчин покинули вагон; разом как-то все утихло. Пассажиры припали к окнам, вагон вздрогнул, и перрон медленно поплыл за окном вагона.
Постепенно городские предместья стали переходить в пустыри. Бабка кряхтя уселась и поведала мне, что едет в Ленинград навестить девяностолетнюю мамашу.
— В последний раз еду так далеко, -говорила она. — В последний раз маму повидать. Больно плоха она.
Я сочувственно кивнул головой.
Один из пассажиров – ничем не приметный мужчина лет сорока с дорогим кожаным портфелем – быстро разделся и, не проронив ни слова, улёгся на верхней полке надо мной, читая газету; бабуля, почему-то решив что я из Питера, начала было расспрашивать меня о жизни в северной столице, но, узнав, что путь мой заканчивается на Урале, замолчала и стала основательно раскладывать постельные принадлежности. Разговаривал только мужчина, которого в Омске провожал сын. Сидел он напротив меня, ехал домой, в Карелию — в маленький, но довольно известный городок Костомукшу, где работал на комбинате железорудных окатышей и очень любил свой завод и свой город. Ещё он был охотник.
— Весь зверь нынче ушёл через границу в Финляндию, — сокрушался он. — И лось ушёл, и кабан, и лиса ушла.
— А бобёр?- спросил я просто так, для поддержания разговора.
— Вот бобёр, наоборот, к нам из Финляндии прёт; все речушки запрудил – спасенья нету,- оживился мужчина.
Охотник купил у проходившей из ресторана официантки четыре баночки пива «Балтика», предложил и мне. Я отказался. А он, смачно отхлебнув, продолжил рассказ: уже о карельской тайге, о её обитателях. На охоте встречался он и с медведем, и с рысью, и с самым коварным, по его словам, зверем- росомахой. Пиво, видимо, ложилось на старые дрожжи; он хмелел – но чувствовалось: охотник бывалый. Хотя облик его был не подстать сложившемуся в моём представлении образу искушённого охотника — сурового, молчаливого мужика с бородой и обветренным лицом. Он был худ, даже как-то жидковат, с длинными бесцветными усами и доверчивым до какой-то дурашливости взглядом. И чем больше он хмелел, тем становился ещё смешнее. Прошло часа четыре. Наш поезд бойко рассекал просторы лесостепи. Бабка уснула, накрывшись двумя одеялами, засопел и сосед сверху, только мы вдвоём с охотником тихо беседовали в сумраке. Пиво закончилось, охотник заметно осоловел и полез на полку, где быстро «вырубился». «Укатали Сивку крутые горки», — подумал я и тоже стал готовиться ко сну.
Но сон не шёл. Я лежал, смотрел на спящего охотника и думал: вот едет человек, у которого есть своё время и место в жизни. Наверняка ему снится сейчас тайга: идёт он по лесу в мороз на широких лыжах, в большой лохматой шапке, с карабином, прислушиваясь к каждому звуку. По кустам шныряет, исчезая и вдруг неожиданно появляясь перед хозяином на пути, верная лайка. А высоко на дереве притаилась и следит за ним осторожная рысь, а по следу за ним идет волчья стая. Страшновато, но какой бы он тогда охотник, если бы испугался и не пошёл в лес, если бы сидел сейчас в своей тёплой трёхкомнатной квартире и смотрел из окна на виднеющуюся вдалеке голубоватую полоску тайги! А куда еду я и зачем?
Поезд стал останавливаться, я приподнял занавеску и прочел на фасаде солидного здания светящееся слово «Курган». По вагону побежали новые пассажиры, занимая свободные места. Вот заняли нижнюю боковую полку и в нашей секции; молодой крепыш поставил на столик увесистую спортивную сумку. Верхняя полка надо мной освободилась и долго пустовала. Поезд стоял у вокзала, слышен был голос диспетчера, объявлявшего посадку. Наконец, к полке надо мной проводница подвела женщину с рыжими волосами. В вагоне случилось какое-то оживление; прибежала не спящая ещё девочка лет семи и, как примагниченная, уставилась на женщину. Дали свет поярче, и я разглядел, что женщина была вовсе не рыжей – просто у неё на плече, испуганно озираясь, сидела зеленовато-рыжая обезьянка величиной с хорошего кота. Пассажирка отодрала её от своей шеи, посадила на полку, привязав поводок к проходившей по стене вагона трубе, а сама вышла на перрон. Наверное, с кем-то прощалась. Весть об обезьяне быстро распространялась; все кто не спал подходили к успокоившемуся уже зверьку с подношениями – несли печенье, конфеты, кто-то протянул морковку; обезьяна степенно, с достоинством принимала дары маленькими руками с длинными пальцами, на которых были чёрные, как будто накрашенные ногти. У ребятишек это вызывало бурю восторга, взрослые улыбались. Мои соседи спали, и мне было жаль их.
Вернулась хозяйка и рассказала, что обезьянку зовут Марго, она породы- макака- лапудрас, родилась в питомнике, но природная родина её — Южная Америка. Марго освоилась, и выражение её физиономии становилось необычайно шаловливым. В это время в вагон в очередной раз вошла официантка из ресторана: эффектная, на высоких каблуках, в короткой юбке, она несла перед собой поднос с пачками вафель, печенья, шоколадками и пакетиками орешков. Подходя к нам, она вежливо попросила пропустить её, грациозно качнула бёдрами в мою сторону и, прежде чем скрыться с моих глаз, вдруг вскрикнула, роняя поднос и падая на мои колени. Оказывается, обезьянка, о существовании которой девушке не подозревала, ловко, выстрелив молнией с полки, успела схватить с подноса пачку вафель. Все захохотали. Девушка, отдавив каблучком мне палец, поднялась и, оправившись от испуга, тоже засмеялась, став ещё красивее.
Поезд тронулся, все разошлись, а я ещё долго не мог уснуть: лежал и наблюдал за обезьяной. Она сидела на своей, уже спавшей хозяйке, и не смыкала глаз: то пыталась развязать узел поводка, то шуршала обёртками от конфет, то что-то жевала, достав из скомканного пакета. Когда, думал я, представится ещё такой случай – проехать в одном вагоне с живой обезьяной. Мне показалось, что в этом событии был заключён какой-то высший смысл; по-восточному календарю я родился в год Обезьяны, и следующий год тоже должен был быть годом Обезьяны. И я решил, обезьяна- добрый знак.
Постепенно чувство сна стало одолевать и меня, но тут зашевелился и закряхтел охотник. Я закрыл глаза и притворился спящим, одним глазом сквозь неплотно сомкнутые веки наблюдая, как он приподнялся, намереваясь встать. По виду самочувствие его было явно не из лёгких: лицо опухло, волосы перепутались и стояли дыбом. По все видимости, охотника томила лютая жажда. И вот он уже свесил ноги, готовый спрыгнуть с полки, как вдруг встретился взглядом с обезьяной, внимание которой привлёк своим копошением. Охотник обмер и, не мигая, уставился на неё. Обезьяна не шевелилась и тоже с любопытством смотрела на человека. Немая сценка затянулась, а я неимоверным усилием воли сдерживал себя от смеха. Бедный охотник: я представлял, что творилось в его сознании; спросонья да ещё опосля давеча выпитого, вероятно, он не мог понять, кто или что находилось перед ним, и вообще – где он очутился. Опасаясь за состояние рассудка бедолаги, я открыл глаза и приподнял голову. Он посмотрел на меня округлившимися глазами и, видимо, на время утратив дар речи, просто вытянул руку в сторону Марго.
— Обезьяна это, — сказал я, — живая. В Кургане села.
Охотник слез с полки и подошёл к обезьяне — а она уже утратила к нему всякий интерес и продолжала заниматься своими нехитрыми делами. Он долго разглядывал её, покачивая головой и приговаривая:
— Вот чудо-то какое.
Я уснул. Меня одолевали довольно неприятные сновидения: снились близкие мне люди, которых уже давно не было в живых; одни хотели мне что-то сказать, но я не мог ничего расслышать, другие меня в чём-то укоряли и обижались. Затем во сне я разыскивал свою жену в каком-то огромном пасмурном мегаполисе. Будто бы она работала в магазине одежды. Заходил в один, второй фешенебельный магазин- а там не одежда, а обувь. Переходил улицу- предо мной вырастали магазины ещё шикарней, с темно-синими стеклянными витринами, мраморной лестницей , неоновыми фонарями и множеством торговых залов, амфилладами уходящих далеко вглубь здания. Первый, второй, третий зал – им нет конца!- и всё обувь, обувь, обувь .Продавцы-девушки- преимущественно либо чистые блондинки либо жгучие брюнетки- на мои вопросы о магазине женской одежды лишь недоумённо пожимали плечами. Я всматривался в их лица, думая случайно найти свою любимую. Но нет, её ведь не может быть здесь, поскольку она работала не в обувном магазине. Я метался по магазинам, но все напрасно! Ситуация повторялась. Вокруг тысячи чужих людей, все чем-то заняты, и никому не было до меня до меня дела…
И тут наступило пробуждение. Я открыл глаза во мраке, встал, и меня будто прокололо всего от головы до пят; кто-то сверху запустил мне руки в волосы и нежно перебирал пальцами. Мама делала мне так в детстве, укладывая спать. Она садилась у изголовья и нежно гладила меня по волосам. Ощущения, давно забытые, внезапно ожили, перенеся меня на мгновения на тридцать лет назад. Я почувствовал тепло материных рук, увидел из окна тусклую лампочку на столбе во дворе дома, дрожащие тени на узорчатых обоях в старой комнате, услышал как храпит бабушка, как сипит вода в батарее. Я вздрогнул; проказница –обезьянка одёрнула руку и отпрянула в глубину полки, за свою хозяйку. Всё-таки ей удалось развязать узел поводка!
— Какая же ты бесстыдница, Марго, — сонным голосом проговорила женщина, вновь привязывая хулиганку к трубе. Она стала извиняться передо мной за причинённое, по её словам беспокойство – она, конечно не знала, как я готов был благодарить её за то, что она, вместе со своей воспитанницей, этой октябрьской ночью села в вагон, летящий по бескрайней Сибирской равнине.

---

 

Юрий Ишков Поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Великие Луки. подробнее>>>

Матерь Божья!.. Право, славна родина моя! Матерь Божья, здесь живу и верую,  Сохрани российские края,  Ниспослав судьбу благословенную! Город тоже мой благослови На успех труда и вечность Памяти, Храмы тут – святыни на крови Со следами пороха и пламени. Молится и воин, и монах, Были беды долгие и общие, Потому кресты на куполах Блещут по-особому на Псковщине. Сберегая неба чистоту, Уподобь его златому кружеву, Полюби навек за красоту Приграничья древнюю жемчужину! Утром глянь, как дивно в синеве Кланяется месяц юной зореньке, Как лучи струятся по траве,  И светлеют улицы и дворики! Где ещё вот так же хороши  У домов берёзки тонкоствольные  И для них поющие в тиши Птицы легкокрылые и вольные! Девы взглянут – оторопь берёт,  Столь глаза загадочны и веселы, Был бы наш богат к тому ж народ, Ну так то в мечтах: кабы да если бы!.. К истине идём не без греха, Крестимся, а целим в лебедь белую, Ниспошли нам мудрость на века, Матерь Божья, здесь живу и верую!   Батальон Лучи алеют над дорогой, Как сотни воинских знамён. Ценой успеха фронтового Здесь стал погибший батальон. Комбат всё знал: не уцелеют Бойцы в бою, и схватке быть, Им звонко птица пела трелью, Шёл май, и всем хотелось жить. Приказ святей молитв о жизни, Окоп — её земная грань, И нет других сынов Отчизны, Но есть война, огонь и гарь. Под танк с гранатами в обнимку Вползти комвзвода не успел, Поджечь броню, метнув бутылку, Сержант израненный сумел. В России истинную волю Имеют с детства млад и стар, Удержан был залитый кровью Оборонительный плацдарм. Повсюду люди распростёрты, И ввысь, до облачной каймы, Единым памятником мёртвым Восходят чёрные дымы. Убит комбат. Нет смелой Тани,  Полёт свинцовой смерти скор, В аду отчаянных баталий Погибло много медсестёр. Закат блеснул и лёг гвоздикой На тёмно-серый небосклон, Цена того, что стало тихо, — Один стрелковый батальон. Блокадники Герои достойны почести, Их враг истреблял и голод. Столпом первозданной прочности Стоял осаждённый город. Ему повторяли реквием Бомбёжки и канонады, Дымы простирались едкие Над крышами Ленинграда. Снаряды крушили улицы И рвали на части небо, А в тёмных руинах чудились Краюхи ржаного хлеба. Больные и невесомые Сменили рабочих дети, Сражались – боеспособные В то чёрное лихолетье. Всем миром внимали радио, Роднясь под звучанье скрипок, И были сердцами в прадедов От малого до велика. В кольце орудийных выстрелов Их было священным братство, А краткое слово «выстоять» — Заветным для ленинградцев. На многих пальто и ватники Свисали не по размерам. Варили ремни блокадники С крапивой из местных скверов. Общались они вполголоса И знали: под смертной сенью, Без слёз и последних возгласов В домах умирают семьи. … Туманы ложатся саваном На надписи и берёзки И землю, святую самую, На кладбище Пискарёвском. История помнит ужасы Младенцев с глазами старцев. О том, что такое мужество, Спросите у ленинградцев!   Фронтовик              Моему отцу Ишкову В.М. Он из тех, в ком лютая война Взрывами на душах расписалась И, на все изранив времена, Породила мщение и ярость. Ярость — за рыданья матерей, За стаканы с хлебом у иконок, За приходы вместо сыновей Извещений в виде похоронок. Мстили за седых детей и вдов, За калек и братские могилы, За руины сёл и городов И тротилом вспаханные нивы. Он из тех, кто всё сказал врагам Надписью в их логове осколком В русском духе с бранью пополам: «Этот день запомните надолго!..» У войны обугленный пейзаж, Дикий нрав и крайняя бездушность, У Победы был парадный марш И была трагическая сущность. Сколь уж раз удары голенищ Травы и цветы претерпевали, Предки сколько раз из пепелищ Матушку-Россию возрождали! Скорбь и героизм сороковых Остаются притчей во языцех, Но из тысяч выживших — в живых Значатся сегодня единицы. Он из тех, кто выполнил свой долг, Выдюжил премножество событий, А вчера ушёл в Бессмертный Полк, Отставной Отечества воитель.  Это Русь! Славят в рощах птичьи трубадуры Рай земли и яркий небосвод. Здесь любая чёрствая натура Может прослезиться от красот. Это Русь! Великая бескрайность, Глубь озёр и даль ржаных полей, Тонких верб извечная печальность И задор танцующих дождей. Сказывают, бросила на счастье В речку Богородица звезду, Чтобы непременно возвращаться К заводи по лунному мосту. С той поры восходит на рассвете Зорька в ниспадающих шелках, Призрачен, божественен и светел След её на белых облаках. Вряд ли где-то так же зреют росы, Льётся тишь и виснут над прудом Чудные берёзовые косы, Лиственным сияя серебром. А в деревне важничают гуси, Лают псы, враждуют петухи, Чьих хозяев сроду не отпустят От себя родные уголки. Это Русь с грехом своим и верой, Правдой дум и дверью на засов! Только Русь помолится усердно О врагах своих у образов! И понять не смогут иноземцы, Яблоневым запахом дыша, Что такое божья искра в сердце, Русский дух и русская душа.  Не я!.. Не мы!.. Видали старенькие улицы Жильцов, ведомых на страдание. В народе раны не рубцуются, Когда меняются названия. Не я соборы обезглавливал, Не я манил Россию к пропасти, Не я людей в могилы сталкивал, Но тут мой дом сегодня, Господи! Прости за годы сатанинские Страну благую и привольную,  Где часты слёзы материнские И чтимы дух и доблесть воина! Не мы в броне горели заживо,  Не мы от пуль в атаках падали,  Не мы дошли до крова вражьего С победой, честью и наградами. Не нам судить отцов за промахи, Не нам ошибки их оценивать! Не нам, а им Европа под ноги  Цветы бросала за спасение! Зарю над утренними росами Не я зажгу, не мне и шествовать, Кругом белеют церкви, Господи, Взнеси её свечой божественной! И засияют снова улицы, Где камни трескались от пламени. В народе прошлое рубцуется,  Когда живёт в сердцах и памяти. Мать Вышла рано мать под звездою встать Пред часовней с крестом Всевышнего, После всех молитв, поправляя прядь, Поняла, что они услышаны. Разнеслось потом звонким шёпотком: — Будь, природа, сестрою названной! Там вон дворик мой и уютный дом, В нём живём и успех не празднуем. Ну а ты, река, с нами будь всегда, Пусть текут сожаленья в прошлое, Оставляй для нас, принося сюда, Дни отрадные, жизнь хорошую! Материнских слёз и ночей без снов Долей выплачено немереной, Лишь бы счастью быть на земле отцов, И в России жилось, как в тереме. Забирай, рассвет, злополучье вдаль, Мир — основа любви и здравия! Рассыпай, заря, свой благой янтарь Над святой землёй православия! Ветры добрые, вы храните твердь, Поклоняясь селу и городу! Да откроется постучавшим дверь И разделится радость поровну!..   Приходила мать под звездой стоять Пред часовней с крестом Всевышнего, За детей просила, и Божья Мать Те молитвы её услышала. *  *  * Сельский дом зацелован ливнем, Туч расходится сводный хор, Блещет лужами возле лилий Обрамлённый оградой двор.  Много слёз обронила крыша, В мае грустным бывает дождь, А при грозах частенько слышно, Как сирень сотрясает дрожь. Благодатен покой в глубинке, Пышно солнце на тополях, И у церкви, клонясь к тропинке, Ивы молятся о краях. Просят солнце сиять безбрежно Из высокой голубизны, Чтоб являлись как можно реже Бури с северной стороны.  Птицы радостно ширь земную Хвалят стаей, качая ветвь,  Их протяжное «Аллилуйя!» Побуждает любить и петь. Быть ли лету сухим и знойным Или с крыши стекать слезам, Знает ветер над колокольней, Верный нашим святым местам. Мои молитвы о тебе Полна волнений беспрестанных Душа в холодном октябре, Многообразны и спонтанны Мои молитвы о тебе. За ради благ твоих и счастья О жизни светлой и большой Молюсь и в хмурое ненастье, И в ясный день, и час ночной. В дожди наряженная осень Под монотонный их мотив Святым угодникам доносит Стихи слагаемых молитв. Молюсь в часовенках и рощах, В уюте дома и в пути, Целую роз сухие мощи В местах рождения любви. К тебе по мокрой позолоте Приходят мирные ветра, Чтоб спеть с надеждой в каждой ноте Мои молитвы у двора. А здесь порой ложится иней На крышу дома и траву, И возле высохшей полыни Седеет верба поутру. Все кроны ветхостью похожи, Желтея в низкой синеве, Где, знаю, слышит ангел божий Мои молитвы о тебе. Услышь и Ты, наш Чудотворец, Как о возлюбленной своей С мольбой взывает богомолец В краю дубравных алтарей! *  *  * Текут и текут дождинки По нежной листве берёз, Любые ведут тропинки Концами своими врозь. Одетая пышно осень, Когда опустилась мгла, Явилась красивой гостьей И долго меня звала. Сердилась, стучала ночью Макушкой куста в окно, С крыльца не сводила очи, Целованные давно. Сломала ветрами вербу И прочно, как на века, Над домом прибила к небу Огромные облака. Забросила месяц славный Куда-то в сырую хмарь, Чтоб мне не светил исправно Небесных высот янтарь. Оставила на травинках Следы и премного слёз, Любые ведут тропинки Концами своими врозь. Я ждал её средь угодий До пения петухов, Забыв, что она приходит С другой стороны лугов.

*  *  * Потемнел бы мир, стал другим, И душа бы ночами ныла, Повторяя печали гимн, Если б ты меня не любила. Я тогда не писал бы строк, Превращались бы вёсны в зимы, А мой дом – в ледяной острог, Тишью стиснув невыносимой. Начинается всё с тоски И желанья хоть раз коснуться, Пусть во сне, дорогой руки И однажды на ней проснуться. Продолжается жизнь потом, Ум терзая виденьем нежным, Зори  светятся за окном  Силуэтом одним и тем же. Безупречной красой всходя На курган синевы по краю, Гордой статью они тебя Лучезарно  напоминают. Есть в любви золотой расцвет, Есть таинственные глубины, А ещё — бесподобный цвет Зацелованных губ любимой. Век бы страстность я их берёг, Но насколько б меня хватило, Если  снова туда – в острог, Если б ты меня разлюбила. *  *  * Она была здесь гостьей тишины, Её духов везде витает запах, Как свежесть луговая при закатах, Как майское дыхание весны. Вопросы образуют шумный рой,  Неверие при этом воедино Сплетается холодной половиной С горячими ответами второй. Навек запомнив женские шаги, Их мне воспроизводят половицы,  Когда в так называемой светлице Хожу один, массируя виски. Она вещей касалась на ходу, А позже через светлое окошко Разглядывала клёны и дорожку, И облачную в небе красоту. Мизинчиком потыкала в стекло, Отметины нарочно оставляя,  Но вскоре загрустила, понимая, Что время для визита истекло. Дневная пыль. Начертаны слова, Похожие на ряд опавших листьев, Взамен звонков и трогательных писем: «А говорил любовь всегда права…» Снежные кони Понеслись табунами кони, Кони снежные, кони-вьюги, И куда их, безумных, гонят Эти ветры со всей округи!   Все одной серебристой масти, Всех взрастила зима для воли, Устремились за дальним счастьем Скакуны по большому полю. Мчатся сивки гурьбой собратьев, Мчатся резво, вздымая хлопья, Иллюзорной свободы ради, Презирая судьбу холопью. Тот остался, в кустах белея, А другой развернулся птицей, Под копыта подставил шею Над споткнувшейся кобылицей. Стал позёмкой и стих в сторонке Возле новой своей подруги. Скрылись вскоре в безумной гонке Кони снежные, кони-вьюги. Ходят белыми облаками В дни, когда небосвод лучится, Конь с раздробленными крылами И красивая кобылица. *  *  * С ветвей листву срывает осень И устилает ею улицы, Вот-вот ветра нагрянут в гости,  А в парке голуби целуются.  Фонтан стоит огромной кружкой, Храня на дне осадки августа. Гранитный рядом мыслит Пушкин: «Уж век иной, но те же казусы».  Как прежде, путь тернист и зыбок В любви от краха до Виктории, Всё также полон мир ошибок  И сердце каждого зашторено. Она казнить себя просила,  Дрожа от внутреннего холода; Мой меч на кровь благословила И грешную склонила голову. Канатоходцами друг к другу  Мы с ней прошли по тросу времени, Не грозны там ни зной, ни вьюга, Опасен — миг оцепенения.  В глаза глядела – чем не пара, Чем не милы уста и грация? Ей дождики кричали: «Браво!», А гром устраивал овации.  У алтаря в наряде белом «Люблю его!» – шептала Господу, В последний миг  оцепенела… Любила ли, чаруя поступью?  Пронесся луч, и обагрились  Макушки верб на нашей улице, А в парке голуби влюбились И возле Пушкина целуются.  *  *  * Она – любви моей галактика, Она стройна и ослепительна, Она горячих грёз фантастика В холодной серости обители. Её чудесны очи ясные, Волнисты пряди с завитушками, Вослед таким глядят напрасно те, Кто женщин путает с игрушками. Она – души моей владычица, Она — и зорька, и бессонница, Она миров своих опричница И пылких чувств моих виновница.   Стихи нисходят вереницами О ней, не раз во сне целованной, О ней, парящей гордой птицею, Любимой и не окольцованной. О ней моя картина белая С берёзками и снегопадами, Средь них она румяной девою Идёт ко мне и в руки падает. Такой же снег ложится под ноги, И тот же свет висит над улицей, Где в этот час лишь злые дворники Да кроны мёрзлые сутулятся. Она – любви моей галактика, Она звездой судьбы увенчана, Она – далёкая, как Артика, Однажды встреченная женщина.  *  *  *  Здесь мирно жизнь твоя струится, И лучик падает всегда С небес в окошечко светлицы, Где ночью тихо спит звезда. Вокруг села петлёй знакомой Сомкнулись щупальца дорог, Всё так же в доме — лик иконный И тот же благостный мирок. Узка садовая дорожка К цветам и вишням от крыльца, Летают пчёлы, дремлет кошка Под трель пернатого певца. В края великого раздолья Заходят тучи по пути        И льют на здешние угодья Свои обильные дожди. Во время бурного ненастья, Когда не видно за версту, Всё рвется, кажется, на части, И веришь небу и кресту. Но жизнь меняется и длится, И лучик вновь скользит сюда — С небес в окошечко светлицы, Где ночью тихо спит звезда. Живи, театр! Искусством полнится обитель,  Где лжи и злу не править бал, Входя, не встретит добрый зритель Кривых и розовых зеркал. Аншлаг. Волнуются артисты, Вот-вот последует звонок,  И станут стенами кулисы,  И зал откроется у ног. Живи, театр! Под гром оваций Блистай, придуманный герой,  И дай нам повод посмеяться  В рядах открыто над собой! Здесь дух витает поколений, Всему началом служит дверь, Открыв её, шагают к сцене, Твердя: «Иди, дерзай и верь!». Актёр горячим монологом Проникнет в души и умы, Сейчас ему играть пророка, А завтра демона из тьмы. Живи, театр, меняй афиши, Но грешный мир являя наш, Заставь увидеть и услышать, Как в нём рыдает персонаж! И пусть любовь имеет право На роль чудесную свою, Пускай звучит великой правдой: «Мой зритель! Я тебя люблю!». Сотрётся грим, погаснут люстры,  Последним выйдет режиссёр, И жизнь то весело, то грустно Продолжит с нами разговор.    Живи заботой бесконечной Не ради значимых наград, А ради чувств, больших и вечных, Твоё величество, театр! Органист К вершинам звука путь тернист, Идёт к органу органист. Семь нот восходят в бесконечность, Где в чудных кладезях Минервы Хранит незыблемая вечность Ушедших гениев шедевры. Аскет, живущий в мире Баха, Презревший блеск иных пристанищ, На миг застыл и после взмаха Коснулся старых добрых клавиш. Порыв души высок и чист, Преобразился органист. Всплывает звучно из-под пальцев Мотивом нотного потока Рассказ влюблённого страдальца В манере стильного барокко. Любовь не кроткая богиня, Она великих подчиняла, Талант и женскую гордыню Она случайно повенчала. «Корону нот» создал регистр, Царит в миноре органист. Чудесной даме гимн прекрасный Сменился музыкой смятений, Вскипел мечтанием напрасным Аккорд отвергнутых стремлений. Рождают плещущие руки То зычным forte, то piano Неописуемые муки Внутри ревущего органа. Струится пот. Последний лист. Изнемогает органист. Восстала, бурей разразившись, Басов магическая сила, Но, как всегда, не покорившись, Творца любовь не отпустила. Рука на клавишах поникла С последним вихрем урагана. Взыграло гулко… и затихло Сердцебиение органа. Сутул,  угрюм и неказист В толпе идущий органист. *  *  * Я России моей — мгновение, Очень русское, очень малое, Но текут, словно воды талые, По страницам стихотворения. В них воспеты луга и тропочки, Деревеньки и небо с птицами, Где с утра золотыми спицами Солнце вяжет для рощиц кофточки. Будь искусником я талантливым, Рисовал бы с утра до вечера Храмов профили безупречные И над ними — небесных ангелов. Тем, кто вечно о ближних молится И тому, кто за веру ратует, Сотворил бы икону в радуге С ликом плачущей Богородицы. Слишком многое мы утратили, Клинья бед вышибаем клиньями, Оттого б заструились ливнями Слёзы Божьей Пречистой Матери. А закаты писал бы с горестью, Как полымя времён антихристов, Что царили в стране расхристанной И следили за каждой совестью. Мы за прошлое не квитаемся, Всех готовы прощать и далее, Были чадами православия, Православными и останемся. Жили мы и живём в терпении, Крест великий несём без устали, Потому что мы души русские И России своей мгновения. Поэты Мы разные! Есть и русые, Чернявые и седые,    И любим напевы русские,    Поля и дома родные. Зовёмся за слог поэтами, И тонких материй ради  Поэмами и сонетами Исписываем тетради. Горячие посвящения  Слагаем своим любимым,  От всякого злоключения Молитвами их хранимы. Не винтики мы политиков,  Но часто, глася о чести, Маячим в прицелах критиков Мишенями — в перекрестьях. На слабых не глянем искоса, Нам святы законы сердца, По вере и духу сызмальства Мы братья в миру и сестры. Поэзия — есть вселенная, Где ярких не счесть созвездий, Сияют — благословенные, Иные — мерцают в бездне. Нам чуткость и понимание Даны, чтоб тягучей гущей Людские переживания Процеживать через души.  Сойдя на конечных станциях, Мы к райским богам и птицам  Уйдём, а стихи останутся Наследием на страницах.

 

Рената Окиньская Наталия Валерьевна Еропова (литературный псевдоним — Рената Окиньская) родилась в 1981 году Пскове. Окончила Современный Гуманитарный Университет, юридический факультет. Долгое время жила в СПб, потом на Дальнем Востоке, в настоящее время проживает в Пскове. Занимается семьей, воспитанием детей. Увлекается современной психологией, что находит отражение в творчестве.

Главный плюс его измены
(рассказ)

 

— Ярослав! – женщина, поджидавшая их у подъезда, бросилась наперерез. – Нам надо поговорить!
Вера опешила, переводила взгляд с мужа на незнакомку. У мужа лицо стало испуганным и растерянным, у нее – умоляющим и решительным.
— Почему ты пропал? Не смей меня игнорировать! Ты мне нужен, слышишь? После всего, что между нами было…
— Люба, замолчи! – воскликнул он, и Вера поняла сразу многое: что у него есть любовница (интересно, давно?), молодая (Вера прикинула – лет десять разница), красивая и наглая, раз решилась прийти и устраивать сцену у его подъезда на глазах у его жены. – Зачем ты пришла? С ума сошла? Уходи!
— Я не уйду! – воскликнула Люба, встав поперек прохода и демонстративно сложив руки на груди. – Я пришла поговорить, и ты меня выслушаешь! Мне надоело сидеть и ждать, когда ты соизволишь вспомнить о моем существовании! Ты думал, со мной так можно – поматросил и бросил? К жене под теплое крылышко забрался? Зачем? Зачем, Ярик, ты же давно ее не любишь! Зачем ты с ней живешь?
— Люба, прекрати этот цирк! – прошипел Ярослав. На его лице, с возрастом становившимся все более интересным и благородным, проступил красноречивый румянец. – Уйди, я тебя прошу! Немедленно!
— Ярик! – любовница сменила тон с гневного на умоляющий. – Не прогоняй меня, пожалуйста! Я больше не могу без тебя! Я же люблю тебя, ты же это знаешь! Посмотри на меня! Вот я стою перед тобой, вся, как открытая книга! Я же могу сделать тебя счастливым! Я, слышишь, а не она! – женщина кивнула в сторону Веры. – С ней тебе давно уже плохо, ты сам говорил! Бросай ее, Ярик! Бросай и приходи ко мне! Посмотри на нас, сравни, ты же сам видишь – я красивее, я моложе! Она уже ни для чего не годится…
Вера, до сих пор молчавшая, лишь наблюдавшая за этой феноменальной сценой, сглотнула, прокашлялась и тихо, очень спокойно произнесла:
— Вы забываетесь, уважаемая! Думайте, с кем говорите! Я его жена, а не подстилка подзаборная, – и, повернувшись к мужу, который упорно не смотрел ей в глаза, скомандовала: — Ярослав, домой!
Он с готовностью кивнул, подвинулся, пропуская ее, стряхнул руки Любы, вцепившейся ему в рукав, зашел следом и быстро захлопнул дверь.
— Я буду ждать тебя, слышишь? Я знаю, что ты придешь ко мне! Я люблю тебя!
Лифт спускался невыносимо медленно и тошно, а когда двери открылись, им навстречу вышел пожилой сосед, ведущий на прогулку свою таксу.
— О, Вера, Ярослав! Рад встрече! Как там погодка сегодня? – любезно приветствовал он их.
— Прекрасная! – стеклянным голосом ответил муж. – Вам с Кристиной понравится.
Такса игриво вильнула хвостом, а Вера собрала все силы, чтобы как можно приветливей улыбнуться добродушному старику.
В лифте она отвернулась к стене, а едва Ярик отпер дверь в квартиру, она, как была, не разуваясь, поспешила в ванную. Вера заперлась, пустила воду и наклонилась над раковиной – ей казалось, что сейчас ее стошнит. Но нет, спазмы прошли, превратившись в камень, который залег на дне желудка и болезненно тянул его вниз.
Вера отдышалась, посмотрела на себя в зеркало, но так и не поняла, что же она там видит.
Когда она, наконец, вышла, Ярослав нервно курил в кухне.
— Вера!
— Что? – бесцветно отозвалась она.
— Я знаю, что не имею права просить об этом, но… прости меня! Прости! Она ничего не значит для меня! Это было один раз, я тебе клянусь! По глупости! Она сама на меня вешалась! Поверь, честное слово, мне очень жаль! Вера, ты же знаешь, я всю жизнь лю…
— Ярик! – перебила она его.
— Что?
— Заткнись.
Она развернулась и ушла в комнату, чтобы не видеть его: жалкого, заискивающего и покорного.
До вечера они не разговаривали, но потом он не выдержал и снова подошел к ней.
— Вера… Вер, послушай меня… — она подняла на него сухие горячечные глаза, под которыми залегли тени. Все ее лицо осунулось, все мелкие морщинки предательски вылезли, губы уныло опустились, плечи поникли. — Мне, правда, очень стыдно! Я бы никогда тебя не обидел!
— Но ты обидел, – коротко сообщила она.
— Да, я понимаю! Я понимаю, и мне очень плохо, что я так поступил! Я готов на что угодно, лишь бы ты меня простила.
— Ярик, – попросила она, – заткнись.
— Вера… — он попытался заглянуть ей в глаза, но она с отвращением отвернулась. – Вер, так нельзя! Что же теперь? Да, я козел, я наломал дров! Я это признаю! Но ты поверь мне, я готов все исправить! Я готов…
— Ярик, – она прикрыла глаза, поджала губы, вздохнула, – я ничего от тебя не хочу. Оставь меня в покое!
— Ты… хочешь развестись? – тихо спросил он.
— Развестись? – она уставилась на него, теперь ее глаза полыхали страшным огнем. – Развестись, Ярик? Ты думаешь, что так просто отделаешься? Уйдешь от меня, и будешь жить себе припеваючи? Серьезно? – она дернула щекой и нехорошо усмехнулась. – Нет, мой дорогой! Развод – это слишком весело для тебя, слишком хорошо! Ты меня уничтожил! Ты меня разрушил, и думаешь, что все вот так просто закончится? Нет уж, мой дорогой! Ты был моим мужем, им и останешься! И поверь мне, для тебя все еще только начинается!
Ее обещание прозвучало страшно. Она и выглядела страшно: взбешенная, яростная, ненавидящая… Женщина, чье доверие цинично утопили, как беспомощного котенка в луже.
— Интересно, а что Иринка скажет? – ее голос был едким, как каустическая сода. Их дочь всего два месяца назад устроилась на свою первую в жизни работу, и ее тут же, как самую молодую, услали на полгода в командировку куда-то «к черту на рога». – Представляешь, она вернется, а папулька ее ненаглядный от мамульки свинтил! У них с Максом свадьба на носу, вот будет весело, когда ты с этой своей крысой туда заявишься! Как представлять ее будешь? Как дочери скажешь: «Пуговка моя, это твоя новая мама, молодая и красивая? Старую и некрасивую я на помойку отнес»?!
Вера все сильнее распалялась, переходя на крик, ее меленько трясло от ненависти и мучительной обиды, ей было так больно, что даже дышать получалось с трудом.
— А отцу своему ты что скажешь? Он ведь так гордится – вырастил примерного сына: заботливый отец, любящий муж, примерный семьянин… Его радость и гордость! А сынок-то гадить хотел на все отцовские заветы! – она почувствовала, как подступают слезы, говорить стало трудно, но она все продолжала: — А, Ярик, что скажешь? Как ты ему этот сюрприз преподнесешь, а?! Как думаешь, сильно он обрадуется, что ты ему новую телку знакомиться приволочешь? – теперь Вера просто орала, надрывно, истерично, готовая броситься на него, надавать по бесстыжим щекам: — А мы сейчас проверим! Я сама ему сейчас позвоню! Сама расскажу! – она схватилась за телефон.
— Вера! Не надо! Успокойся!
— Что Вера!? Что успокойся!? Не хочешь? А что такого?! Пусть радуется человек!
— Вера! – Ярослав не выдержал, тоже заорал и бросился к ней, пытаясь отобрать трубку. — Успокойся! Прекрати! Прекрати!!!
— Не трогай меня! – завизжала она не своим голосом. – Убери руки! Уйди вон!
Ярослав отпустил ее напуганный этим воем. Ему пришло в голову, что соседи, услышав такое, могут и в полицию обратиться. Только этого не хватало!
— Ненавижу! – телефон полетел ему в голову, но он с легкостью увернулся. – Ненавижу!!! Скотина! Уйди!!!

***

С тех пор их дом превратился в королевство вечной мерзлоты, где они существовали под одной крышей, но так далеко друг от друга.
После той истерики Вера постаралась взять себя в руки – она вообще не любила таких вот эмоциональных демонстраций – и общалась с мужем очень спокойно, высокомерно и лишь в случае крайней необходимости.
В душе она удивлялась, почему он до сих пор не ушел. Она бы на его месте давно уже не выдержала этого промозглого общения, когда коченели все чувства и мысли, и каждый час казался тоскливым и бесконечным. Она бы давно сбежала от себя самой – угрюмой, жесткой, едкой, готовой в любой момент сказать что-нибудь злое или унизительное.
Но Ярослав держался. Спал на лоджии, где было холодно и неуютно, но зато туда не заходила Вера, готовил себе сам какие-то полуфабрикаты, стирал и гладил тоже сам, коряво и неумело – Вера уже обнаружила в мусорке безнадежно севший после стирки свитер, и футболку, из белоснежной превратившуюся в грязно-серую. Эта находка вызвала на ее губах мстительную ухмылку – так тебе и надо, гад!
Что делать дальше она не знала. Жить с ним под одной крышей было погано, видеть каждый день его виноватое лицо – противно. Отпустить его – значило развязать ему руки, позволить поступать так, как он хочет, а этого она не могла позволить. Ей хотелось мести. Ей хотелось, чтобы ему было больно, очень больно, так же, как ей, только еще больнее…
Иногда он пытался с ней поговорить, просил прощения, заверял, что ему стыдно, но Вера не верила ему и слушать его не хотела.
Спустя неделю этого ада, Ярослав, вернувшись с работы, постучался к ней в комнату.
— Что? – она открыла дверь и уставилась на него пронзительными, полными гнева глазами.
— Вера, можно я войду?
Она молча посторонилась, пропуская его, встала у стола, сложив руки на груди.
— Вер, я знаю, что очень тебя обидел… — снова начал он. – Я знаю, что поступил подло! Ты имеешь полное право злиться. Мне, правда, очень жаль, что все так вышло! И я понимаю, что ты долго еще меня не простишь… А, может быть, вообще не простишь, но… вот…
С этими словами он положил перед ней продолговатый футляр зеленого бархата.
— Что это? – Вера склонила голову набок.
— А ты открой, – волнуясь, предложил он.
Вера взяла футляр в руки, нажала кнопочку, крышка легко отскочила с тихим щелчком – внутри лежал браслет. Бриллиантовый.
Об этом браслете она мечтала давно, и Ярослав это знал. Он вообще не редко дарил ей хорошие украшения, красивые и дорогие, когда-то ему даже повод для этого не требовался… Но браслет был слишком ценным, и Вера, любуясь им, понимала, что такая вещь им не по карману. И вот, на тебе! Купил. Принес. Нашел способ.
Дурак! Великолепная ювелирная вещь сразу обесценилась в ее глазах, из заветной мечты превратилась в символ их разлада.
— Ярослав, – она презрительно, криво усмехнулась, – ты меня за проститутку считаешь? Хочешь меня этой цацкой купить?
— Вера, ты что? Зачем так? – воскликнул он. – Я не для того, чтобы ты меня простила… Я же говорю, я понимаю… Это я тебе… я просто знаю, что давно хотела…
— Больше не хочу, – неприступно произнесла она. – Убери!
Ярослав не стал спорить, захлопнул футляр и пошел прочь.
— Любе подари, она оценит! – бросила Вера ему в спину.

***

За месяц такой жизни Вера измучилась, извелась и безумно устала. Она осунулась и подурнела от этих страшных эмоций, которые разрушали, выжирали ее изнутри. Каждая попытка задеть Ярослава приносила кратковременное удовлетворение, но после этого становилось еще гаже.
Муж, учтя печальный опыт с браслетом, больше задаривать ее не пытался, лишь один раз сказал, что готов сделать все, что она ни попросит. Вера очень хотела ответить что-то вроде: «Пойди и убей свою Любу», но смолчала, лишь высокомерно пожала плечами.
Все эти дни она старалась ни с кем без надобности не общаться – ей казалось диким, что она кому-то, пусть даже самому близкому и понимающему, сможет рассказать все это.
В конце концов, она так измучилась и вымоталась, что поняла: если хоть что-то не сделает, то просто заболеет!
Решив использовать старый проверенный способ, она отправилась по магазинам. Ведь что еще может так поднять женщине настроение, как новое платье или туфли?
Но сегодня не раз опробованный прием не сработал. Она выбирала обновку, но так и не доходила с ней до примерочной – к чему, зачем? Она перебирала духи, но уходила, ничего не купив – для кого? Она забрела обувной отдел, но почти сразу вышла – какой в этом смысл теперь?
В итоге Вера просто слонялась по галереям торгового комплекса, заполненным праздными людьми, маялась, грустила и не уходила только потому, что ей казалось, что дома она задохнется.
На третьем этаже, у перил, миловалась парочка. Вера бросила на них печальный взгляд – девушка смотрела на своего парня такими влюбленными, такими счастливыми глазами! Вера отвернулась. Глупышка… Все у нее еще впереди! И любовь, и счастье, и семья… И если ей очень повезет, то она проживет с ним жизнь до глубокой старости, и каждый день будет Бога благодарить за этот волшебный дар.
А вот ей, Вере, всего этого, увы, уже не видать… Она поймала отражение этой парочки в витринном стекле – они самозабвенно целовались. Смущенная слишком откровенной сценой, Вера отвела глаза и уперлась в собственное отражение… Как же она постарела!
А, впрочем, какая разница? Ее солнце уже закатилось, ее судьба – унылое мрачное существование рядом с предателем…
Вера снова посмотрела себе в глаза и вдруг ослепительной вспышкой в ней вспыхнула мысль: все совсем, совсем не так!!!
Разве этого она хочет? Разве об этом мечтала? Тратить душевные силы на то, чтобы причинить боль любимому когда-то человеку, при этом разрушая саму себя?!
Кто сказал, что нельзя по-другому? Месть – это что, ее обязанность? Да пусть идет с Богом на все четыре стороны, у нее было достаточно времени убедиться: от того, что ему плохо, ей не становится хорошо!
Она поняла, что стоит перед выбором: или сделать несчастным его, или сделать счастливой себя!

***

— Ярослав! – закричала она с порога. – Ярик! Иди сюда!
Веры не было долго – почти весь день, который для него стал буквально глотком свежего воздуха.
Что, что такое? – он выскочил в прихожую и осекся, пораженный произошедшими с ней переменами. Она сделала новую стрижку, короче, чем всегда, и волосы лежали как-то непривычно. Кроме того, она еще и выкрасила их в пепельный цвет, и это было ново, но ей шло. Она купила платье: красивое, нежное, белое, с кружевом.
Но дело было не в этом.
Утром из дома выходила осунувшаяся, угрюмая, злобная женщина, а сейчас… В ней словно зажгли теплый живой огонь, отражавшийся в ее глазах, и это вдруг заставило его вспомнить ту девчонку, в которую он когда-то без памяти втрескался…
— Ярослав, – улыбнулась она, – я согласна на развод!
Он уставился на нее, пытаясь понять — не шутит ли? Может быть, это очередная ее идея, как задеть его? Может быть, она что-то придумала, чтобы потом посильнее ему врезать?
Но нет, Вера улыбалась мягкой улыбкой и смотрела на него спокойно, даже как-то умиротворенно.
— Я… Хорошо! Тогда что, разводимся? Ты уверена?
— Да, Ярослав, я уверена, – твердо ответила она. – И как можно скорее! Я только надеюсь, что ты возьмешь все формальности на себя.
— Да, хорошо, конечно… — удивленно пролепетал он.
— Вот и славно, – она прошла в комнату, он подумал-подумал, и пошел следом.
— Вера… У тебя все в порядке? Ничего не случилось?
— Случилось? – переспросила она. – Да, можно и так сказать…
Вера прошлась по ковру, обвела все вокруг задумчивым взглядом.
— Случилось то, что я сегодня поняла одну очень важную вещь! Я поняла, чего я хочу. Хочу на самом деле… — она присела на стул и жестом предложила и ему сесть тоже. – Мне казалось, что самое важное – это отомстить тебе. Ты сделал мне больно, и я мечтала, чтобы ты все это получил в ответ сполна, – она сокрушенно покачала головой и вдруг произнесла: — Ты прости меня… Я мотала нервы тебе и себе, это было глупо! Прости!
Ярослав, смотревший на нее во все глаза, оторопело кивнул и ответил:
— И ты меня прости!
— А, проехали! Меня это больше не волнует. Понимаешь, Ярик, я сегодня пока гуляла, думала, что в моей жизни больше уже не будет ничего хорошего. Ведь у меня есть ты, но тебя у меня нет… И любви нашей тоже больше нет, и радости… Мы все профукали, Ярик. И если бы даже я ничего не узнала, мы все равно жили бы… без счастья. А я хочу радоваться! Я хочу влюбиться, хочу мечтать, засыпать с улыбкой, а не в слезах… Но это невозможно, пока мы вместе. После всего я не могу ни любить, ни уважать тебя. Я поняла, что мне надо выбрать: ты или я. Я выбрала. Я больше не хочу, чтобы все это: ненависть, боль, обида… чтобы все это сидело в моей душе! Пока в душе есть ненависть, счастью там места не будет. Не хочу! Я хочу быть счастливой! Я это выбираю! Это, понимаешь? Счастье, а не месть. Когда-то я была счастлива с тобой, и спасибо тебе за это! А сейчас я хочу научиться быть счастливой… не то, чтобы без тебя, а сама по себе.
— Но, может быть мы… — тихо начал он, но она мягко перебила:
— Не может, Ярик. Между нами пропасть. И я хочу уйти от нее как можно дальше… Пожалуйста, займись поскорее разводом, ладно?
— Хорошо, – кивнул он и вышел. И только в этот момент ему стало по-настоящему страшно. Еще утром он буквально молился о том, чтобы произошло чудо, и она исчезла из его жизни. И что же? Все сбылось, она действительно уходит… Только почему же от этого так больно?
Вера стояла у окна и задумчиво смотрела куда-то вдаль. Что ее ждет? Одиночество? Пустота? Печаль?
Нет!
Перед ней новый путь: к себе, к счастью и радости. И она сделала сегодня самое важное – сделала первый шаг!

Людмила Скатова Поэт, прозаик, эссеист,член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Великие Луки. подробнее>>>

«Мне дали имя при крещенье Анна…»
(эссе)

Немецкий поэт Гёльдерлин писал: «Чистота происхождения – загадка, которую не раскрыть даже в песне, ибо каким ты начинал, таким и останешься, сколько бы ни влияли на тебя заботы и воспитание. Большинство качеств – от Рождения и от Луча Света, который встречает новорожденного». Нельзя не согласиться с автором этих строк, тем более – с поэтом, а в случае с «великой посвященной», Анной Ахматовой, всю жизнь оберегавшей от пагубы и тления русский царственный глагол, и подавно.

Анна Ахматова, безусловно, принадлежала к тем поэтам эпохи канунов, надломов и катастроф, чье Слово свидетельствовало о большем, нежели, как заметил один наш современник, богослов Василий Моров, предполагает сказать поэт. «Уже древние, — напоминает он в очерке «Петербургский исход», — непреложно уяснили, что не столько Поэт выговаривает Слово, сколько Слово сказывается через Поэта». Но в атеистическом СССР поэзия Ахматовой прочитывалась и воспринималась под иным углом зрения, а порой искажалась до такой степени, что Анна Андреевна была вынуждена заклеивать бумагой в авторских экземплярах не принадлежавшие ей строки, чтобы поверх заплаток надписать настоящие. Часть ее уникального наследия, за исключением откровенно лирических, «Реквиема» и отнесенных критиками к разряду военно-патриотических стихотворений, напоминает этрусские письмена, которые, как одно время было принято считать, «не читаются». Так, ключевые строфы в знаменитой «Поэме без Героя» по-прежнему расшифрованы лишь частично, и для многих читателей продолжают оставаться загадочными рунами. К примеру:

Я не то, что боюсь огласки…
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех…

Только приоткрыв завесу над тайной происхождения Ахматовой, тайной ее Рода, охранительно, в буквальном смысле слова, стоявшего у истоков Святой Царской Руси и молитвенно оберегавшего его впоследствии, можно заглянуть в сокровенные уголки души поэта, понять, насколько остро ощущала она присутствие Горнего мира. Недаром и о своей «Поэме без Героя» — как о свидетельстве воздействия на ее рождение иных сил, она писала: «Иногда я вижу ее всю сквозную, излучающую непонятный Свет (похожий на свет белой ночи, когда все светится изнутри), распахиваются неожиданно галереи, ведущие в никуда, звучит второй шаг, эхо, считая себя самым главным…»

«Над жесткой судьбой Ахматовой, — вторил ей спустя годы поэт-переводчик Анатолий Найман, — надо всем, что мы привыкли выдавать за ее судьбу, стоит сияние другой ее Судьбы». Небесной, добавим мы.

Родилась Ахматова в ночь с 23-го на 24 июня 1889 года, в день, когда Церковь почитает чудотворную Владимирскую икону Божией Матери. Она явно и незримо свяжет судьбу поэта, отразится на ее творчестве. Празднество ей было установлено в благодарность за избавление Москвы от нашествия ордынского хана Ахмата, одного из легендарных предков поэтессы. В 1480-м он с огромным войском вышел к реке Угре, считавшейся «Поясом Пресвятой Богородицы» и охранявшей московские владения от врагов. Против хана выдвинулся Великий князь Иван III. По молитвам митрополита Геронтия, и архимандрита Вассиана, Пресвятая Богородица заступилась за землю Русскую, и «стояние на Угре» окончилось для ордынцев ужасом и бегством.

В свою очередь, 24 июня (7 июля) Церковь также празднует Рождество Пророка, Предтечи и Крестителя Иоанна. Родившейся в такую «пророческую» и Святую ночь Ахматовой было суждено стать наследной хранительницей самого дорогого, что у нее было, — Живого и Жертвенного Русского Слова. Слова жизни. В книгу с одноименным названием псковский Старец Николай (Гурьянов), знавший Анну Андреевну лично, совершенно не случайно рядом со своей поэтической «Автобиографией» поместил и до сих пор удивляющее признание Ярослава Смелякова. Поводом для него стало прощание с Ахматовой в 1966-м в Николо-Богоявленском Морском Соборе Ленинграда. Потрясенный пережитым, Смеляков написал пронзительные строки, свидетельствовавшие и о его даре прозревать, казалось бы, незримое. То есть подтверждать прикровенную связь рабы Божией Анны, болярыни Анны, и с миром Горним, и с миром дольним, пронизанным горькой памятью о Святой Семье последнего русского Царя и Его сродниках по Духу и Крови, с которыми поэт была соединена куда более тесными узами, чем это принято считать. Но современник Ахматовой Смеляков заметил:

Не позабылося покуда
И, надо думать, навсегда,
Как мы встречали Вас оттуда
И провожали Вас туда.
Ведь с Вами связаны жестоко
Людей ушедших имена,
От Императора до Блока,
От Пушкина до Кузмина.

Когда-то Ахматова написала известные, ставшие хрестоматийными «Все мы бражники здесь…» или «Перо задело о верх экипажа…», стихи, которые, возможно, и закрепили бы за нею славу только поэтессы Серебряного века, если бы не тот Крест, что был вложен в ее персты с самого рождения. И она достойно понесла его через годы земных странствий. «Мы с ней много раз встречались, с Анной Андреевной… Она была чудный, верующий человек, много перенесла и страдала сильно, а ушла ко Господу монахиней», — так передает слова Старца Николая (Гурьянова) об Ахматовой его келейница и духовное чадо – схимонахиня Николая (Гроян). Об этом же находим мы свидетельства и в мемуарной прозе собеседника Ахматовой, поэта-переводчика Анатолия Наймана. О последнем с нею разговоре он написал так: «Сперва она держалась гордо, повторяла: «Поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять», — но вдруг сникла и, подавшись вперед, со страданием в глазах и в упавшем голосе, почти шепотом, выговорила: «Поверьте, я бы ушла в монастырь, это единственное, что мне сейчас нужно. Если бы это было возможно».

Между прочим, ее сборник «ANNO DOMINI MCM XXI» — «В ЛЕТО ГОСПОДНЕ 1921», уже обладал той поэтикой, которая придавала ее лирической героине черты схимницы, и К. Чуковский в статье «Ахматова и Маяковский» даже задавался вопросом: «А не постриглась ли Ахматова в монахини?», одновременно считая ее «последним и единственным поэтом Православия».

Как по левой руке – пустырь,
А по правой руке – монастырь…
Мне бы тот найти образок,
Оттого, что мой близок срок,
Мне бы снова мой черный платок,
Мне бы невской воды глоток.

В книге «В сто первом зеркале» литературный критик В.Виленкин замечал об Ахматовой: «Подумать только, как много лет она прожила странницей, не «у себя», а в чьих-то комнатах и квартирах, чужих с самого начала или вскоре становившихся чужими. По какой-то странной иронии судьбы были среди этих ее пристанищ и пышные (…)дворцы – Мраморный, Шереметевский (этот – надолго), князей Волконских на б.Сергиевской улице. Только всегда почему-то это были дворцовые служебные помещения и всегда – с голыми стенами, нищенской рухлядью, холодом, голодом и неуютом…»

«По какой-то странной иронии судьбы…» Но по иронии ли? Почему автор очень вдумчивой книги не узрел в этих земных ахматовских пристанищах указующего перста Божия, не расслышал «эха иного присутствия», того, что позволило поэту сказать в «Поэме без Героя»: «Нет другой у меня родословной, кроме солнечной, нерукотворной…», или пренебрежительно заметить в другом месте поэтического повествования:

Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех…
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет…

Судя по этим строкам, Ахматова со знанием дела писала о тех, в чьих жилах текла на самом деле особенная, «голубая» кровь знатной христианской расы (за исключением Саломеи, конечно, танцевавшей с отрубленной головой Иоанна Крестителя на серебряном подносе!). Расы, заявившей о себе при формировании мировой истории, ее будущих государств и элит, и явившейся особым инструментом Божественного замысла. В свою очередь, именно родовая линия несла на себе неукоснительно печать непреодолимого в поэте призвания: «Я сама пожелезней тех…»

Род бояр Мотовиловых, к которому по материнской линии принадлежала Ахматова, восходит к Федору Шевляге, а он – к боковой ветви Андрея Ивановича Кобылы – основателя Царственной Династии Романовых. Как доказательно повествует В.Карпец в своей работе «Русь Мiровеева», Тимофей Мотовило – далекий предок поэтессы, был родоначальником стольников и стряпчих Мотовиловых (русифицированный вариант фамилии), которые вошли в IV и II части родословцев Ярославской, Саратовской и Симбирской губерний. Это некогда влиятельный, но обедневший княжеский род, чьи представители отличились и в 1612- м – при защите Москвы от интервентов, и в 1380-м – во время Куликовской битвы, когда предок Мотовиловых – литовский князь Монтвиль заслонил собою Великого Князя Московского Дмитрия Ивановича от меча татарского богатыря, убившего воинов-иноков Пересвета и Ослябю.

Разумеется, о своем царственном происхождении Ахматова знала, а посему и не дивилась уготованным ей «царским палатам» и дворцам русской знати, относясь к ним как ко всему временному – скорее равнодушно, нежели с пиететом. Ее «непреодолимое призвание» и семейные предания не раз возвращали поэта и к образу совестного симбирского судьи – Николая Александровича Мотовилова, ставшего «служкой Божией Матери» и «убого Серафима». В своих уникальных свидетельствах, послуживших к составлению жития этого великого русского святого, Николай Александрович запечатлел, каким он видел и знал Саровского подвижника. Прадед Ахматовой по женской линии – Егор Мотовилов, был женат на одной из княжон Ахматовых, принявшей православие. Их дочь, Анна, стала бабушкой Анны Андреевны Горенко- Ахматовой. В ее честь, собственно, и получила поэтесса благодатное имя «Анны Сретенской» и выбрала себе псевдоним. Вслушиваясь в эхо Горнего присутствия, она писала:

Не оттого ль, уйдя от легкости проклятой,
Смотрю взволнованно на темные палаты?
Уже привыкшая к высоким чистым звонам,
Уже судимая не по земным законам.
Я, как преступница, еще влекусь туда,
На место казни долгой и стыда
И вижу дивный град, и слышу голос милый…

Согласно родовым преданиям Мотовиловых (см. книгу «Серафимово послушание», составитель А.Стрижев), Святитель Николай был «назначен» покровителем их рода, когда его основатель, князь Монтвиль, служил в войске Дмитрия Донского. Именно об иконку Николая-Чудотворца, находившуюся на груди Монтвиля, закрывшего собою Дмитрия Ивановича, «споткнулся» меч татарского воина… Об этом так же не могла не помнить глубоко верующая Ахматова, когда выводила в одной из «Записных книжек» конца 1964 года: «Канун Николая Зимнего (18 декабря). Сейчас бы ко Всенощной в какой-нибудь Московский Никольский Собор. Завтра – Престол! С Ангелом всех моих Николаев!..»

Остается лишь добавить, что в жизни поэта были судьбоносные, укрепляющие ее духовно встречи – с преподобным Нектарием Оптинским (в миру – Николаем Тихоновым), будущим псковским Старцем Николаем (Гурьяновым)… Теплая дружба связывала Анну Андреевну с поэтом-переводчиком Марией Петровых – родной племянницей митрополита-мученика Иосифа (Петровых), у которого окормлялся в молодые годы Старец Николай с острова Талабск. Одним словом, неисповедимые пути Господни неукоснительно вели поэта-духовидца к исполнению всего задуманного о ней Творцом…

Скончалась Ахматова утром 5 марта 1966 года в подмосковном санатории, весьма сожалея накануне вечером, что не захватила с собой Библию… Быть может, уже предчувствуя то духовное состояние, что описала когда-то в поэме «Путем всея земли» («Китежанка»):

Великую зиму я долго ждала,
Как белую схиму ее приняла.
И в легкие сани спокойно сажусь…
Я к вам, китежане, до ночи вернусь.
За древней стоянкой – один переход…

Под Петербургом, на кладбище дачного Комарова, она, обладательница «солнечной», то есть царской родословной, нашла себе последний приют. На ее могиле установлен высокий черный крест и всегда теплятся церковные свечи. Сюда приходят помолиться, пропеть литию об упокоении души болярыни Анны, а, быть может, и услышать «эхо Горнего присутствия», как услышала некогда она, находясь у гробов великих старцев и подвижников Оптиной пустыни, услышала и пошла на утешный зов.

Надежда Камянчук Поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

ПСКОВУ Подай мне руку, древний Псков, Чтоб я сумела ухватиться, Ведь так хотелось бы сродниться С тобой — хранителем веков, С загадкой каменных крестов, Пронзивших жилистые почвы, С сияньем  Крома днём и ночью    Над цепью арок и мостов… Дай, постояв у древних стен, В поклоне искреннем склониться, Дай из Псковы водой умыться И не спешить привстать с колен, Чтоб колокольный перезвон Из синевы наполнил душу — Я буду слушать, слушать, слушать Со всех сторон! Со всех сторон! И вот уже весь Псков звенит С больших и малых колоколен… Звони! Звони же, город-воин! Пока звонишь — и Русь стоит! ЗОЛОТОЙ ПСКОВ Весь в золоте осеннем Псков! В сусальном золоте! Крестами древних куполов Навек приколотый К необозримой синеве – Небесной пристани, К великой тайне, что вовне – Высокой истине. Гляди, как стены у Кремля В реке купаются, Над ними алая заря Встаёт, красавица! И вот уж, — чудо из чудес, — Златое солнышко Скатилось яблоком с небес В реку на донышко, Поплыли блёстки по реке — Скользят колечками, Дрожат, мерцают вдалеке Огнями-свечками, И колокольный перезвон Несёт течение, Со всех сторон – динь-дон, динь-дон — Благословение! ПСКОВСКАЯ МЕТЕЛЬ Наискосок! Наотмашь бьёт Неукротимая метель! Она свистит, летит, метёт, Кружится, словно карусель, И не видать, и не узнать «Покровки» с крышей из досок, Чистейший снег, как  благодать, Летит с небес наискосок! В щеку!  В лицо! Слепит глаза… Весь город скрылся  в пелене… И снег ли это, иль слеза? И сквозь меня! И всё во мне: И этот Кром, что за углом, Не виден…  Только с высоты Со звонниц всех — бим-бом, бим-бом — Несётся прямо на мосты! И всё трепещет, всё летит, Искрится в облаке седом… А Кром стоит. И Псков хранит Страну и улицу, и дом, Детей и мудрых стариков, Тех, кто в строю и не в строю… Среди веков, среди снегов И я на краюшке стою! КОГДА-НИБУДЬ ЗАКОНЧИТСЯ ВОЙНА Когда-нибудь закончится война И отшумят тревоги и атаки, Посередине голода и драки Вновь возродится мирная страна: И вознесётся! Вырастет она: Далёкий Космос будет ей подарен, И ты увидишь – полетит Гагарин… Когда-нибудь да кончится война! Ну, а пока немного потерпи, Пять лет до дня Победы — и не больше: Ещё под Сталинградом да и в Польше, Нас ждут кровопролитные бои. И миллионы павших на войне, Не сдавшихся врагам и убиенных, Святых для нас — и тленных, и нетленных, Дотла сгоревших в мировом огне… Ты потерпи, поднимется страна Отстроятся и задымят заводы… Когда-нибудь восстанут все народы, Чтоб навсегда закончилась война. Но вдруг заполыхал Афганистан, И Сирия… И НАТО у границы… Но всё ж, пока летят по небу птицы Надежда есть. Сигнал ещё не дан… И невозможно все их перечесть, Те страны, где кровавые разборки. Из пепла нам скажи, Василий Тёркин, За что стране российской эта честь — Спасать весь мир и, жертвуя собою, Ложиться грудью на фашистский дот? Склони колени, мученик-народ, Перед распятьем, как перед судьбою…  Когда-нибудь да кончится война… НАЧАЛО ВЕЧНОСТИ Тогда со всех веков, со всех сторон Катилось в горку молодое лето, И это было! Это было где-то, Где молодость, похожая на сон, Всем певчим птицам вторя в унисон, Бродила без раздумий и сомнений Здесь, на земле, среди кустов сирени, Где всё дышало, подпевая ей, Порхало, трепетало и жужжало, И в вечность исчезало, как начало Конца таких коротких юных дней, И не было прекрасней и важней Того, что, расцветая, обещало… И музыка, кружившая в саду, Играла в золотых лучах заката, И всё творилось, зрело всё когда-то, В каком-то веке, в молодом году, Звенело всё, и жили все в ладу, И счастье! Счастье пО небу летало: Катилось в горку, скатывалось вниз… И так ли было? Или не бывало? Господня воля или мой каприз? И как опишешь вечности начало? А у начала есть всегда конец, Когда слетают лепестки сирени, Когда сникают листики растений И получают царственный венец Из белого и жертвенного снега Для долгого холодного ночлега, И перед гордой поступью зимы, Заснут, беспечны и обнажены, В предчувствии весеннего побега, Когда со всех веков, со всех сторон Придёт тепло, отдав земной поклон, На поле созревающего хлеба! БЕЗОТЦОВЩИНА Безотцовщина мы. Безотцовщина — Лопоухая поросль страны, — Всё едино — Урал или Псковщина — Детство общее после войны. Ребятишки! Глазёнки как пуговки, — Вот такая мы были шпана — Но словами прорезались буковки — «МА-МА». «РО-ДИ-НА». «МИР» и «СТРА-НА»… Буквы круглые, нужные самые Аккуратно стояли рядком, «СССР» сразу следом за «МАМОЮ», А потом и «ПО-БЕ-ДА», и «ДОМ»… Октябрятскую красную звёздочку Крепкой ниткою криво и вкось Пришивала на белую кофточку И надолго пришила. Насквозь! Всё мне чудится, всё мне мерещится Та страна и весна за окном И опять в моей памяти плещется: «МАМА»… «РОДИНА»… «ДЕТСТВО» и «ДОМ». УВЕЗИ МЕНЯ В ДЕРЕВНЮ Отвези меня в деревню, Где горланят петухи, Где кудрявые деревья Хороводят вдоль реки, Где на поле, как на блюдце, Разливается туман… Мне в деревню бы вернуться — Посетить, как Божий храм. В одуванчиковом рае Голубые небеса, По ночам собака лает, Не ленясь, по три часа Топотят домой коровы, Колокольцами звеня, Там все живы и здоровы: И деревня, и родня. Я в бревенчатой избушке Расстелю половики, Напеку блины-ватрушки, Погляжу из-под руки, Как восходит над дорогой Вековечная звезда… Увези же, ради бога Ненадолго навсегда! МАМИНА ДЕРЕВНЯ Деревушка, деревенька, как же мне её найти? Ни далёко, ни близенько не доехать, не дойти. Нет отметины однако: ни погоста, ни креста… Хоть бы взлаяла собака ради господа Христа… Всюду согры и болота, череда да лебеда… Пролезать кому охота, коли нет туда следа? Но вглядишься: где деревья тёмно-серою волной, Там почудится деревня, дом забытый и родной, В этом доме половицы — пошевелишься — ворчат… Хоть зайти воды напиться, там где часики молчат, Подойти к дверям — откройте, мама, бабушка и дед! — Тишина… Не беспокойте: здесь живым ответа нет. На щеку слеза скатилась с облетевшего куста И как малость, и как милость ради господа Христа…  ИЗ ДЕТСТВА Ты опять в снегу явилась! Не девчонка — снежный ком! Обметайся, сделай милость, да на печку кувырком. А на печке, как на троне, там с уютной вышины Подо мной, как на ладони, все события видны: На углях пекут картошку, —  уж готовая, кажись! — Подставляй свою ладошку да смотри, не обожгись… Не могу найти ответа, почему и отчего Слаще той картошки нету, что из детства моего, Да не взять ее рукою, возраст мой тому вина… Счастье — что это такое? Детство, печка и зима!

ГРОЗА Клубится неба полоса — крадётся тень, По небу катится гроза — тускнеет день, Уже в смятении леса — там мрак и страх, Не слышны стали голоса залётных птах, Дыханье холода — в висок. И вдруг — окрест Разряды грома — и  поток полил с небес! С кустов срывается листва и здесь, и там Природа в вихрях торжества — и «Аз воздам!» И не жалея, не щадя, дробит! Крушит! Стальными струнами дождя весь мир прошит! Как будто что-то сорвалось, — сошло с оси, — И сверху вниз, и вкривь и вкось по всей Руси!  БЛУДНЫЙ СЫН Это я, Отец. Это я… Ты пусти меня отогреться Погляди – вот вся жизнь моя Прямо в старость Да через детство. Некрасив я, плешив, убог, Ноги стёрты и тело грязно, Ты пусти меня на порог, Хоть и всё во мне Безобразно, Я ослаб, я совсем один, Исчерпал я себя до срока… Я вернулся, твой блудный сын, Одиноко мне… Одиноко… И прости ты меня, прости, Что обидел тебя, оставил Ты с ладони меня пусти Прямо в небо — Да в птичью стаю!  НА БАЛУ О, как красив кавалергард Дантес! Как грациозно движется в мазурке! Средь местных неотёсанных повес Подобен он фарфоровой фигурке… — Уймись, Катрин! Не пялься на мужчин – Не забывай, что ты — не в Полотняном… Известная особа, Растопчин, В монокль глядит в упорстве постоянном… Украдкой наблюдай из-под ресниц И будь скромна: веди себя достойно… Да, Жорж изящен, строен, белолиц, Но поведение его весьма фривольно… За окнами дворца толпились волны, Гранитные целуя берега, И дни неслись водою невской полны, Не отличая друга от врага. А между тем уже сложились части Мозаики, что зрела в небесах: Уже француз, опасной «белой масти» Ликует, с искрой бешеной в глазах… А бал шумит, мелькают аксельбанты, Вертятся фалды, перья, веера… И антраша выкидывают франты, И карточная мечется игра, Летит волна по залу вихревая И затихает… Кто же там в углу? — Какая сцена жуткая, немая — Дантес… Поэт… Перчатка на полу… И шёпоток по залу: «Пасквиль… пасквиль… Геккерн… Идалия… А вот и Натали — Красивое лицо подобно маске И беспечально кротко — c’est la vie … И ветер! Ветер носится и свищет: Уж двести лет кружит вокруг земли Как будто потерял кого и ищет: Дантес и Пушкин… Пушкин… Натали…  ПО ДОРОГЕ В СВЯТЫЕ ГОРЫ — Что там? Что там на дороге? Не видать в метели зыбкой, Кто маячит за кибиткой? То ли сани, то ли дроги? С высоты шальные мысли Снегом сыплются за ворот — На дороге друг иль ворог? Наверху, в ветвях, не рысь ли? — Эй, кого везёшь, служивый? — Прах российского пиита! На дуэли пал, ретивый… Ишь, слуга его, Никита, Седину к холодным доскам, Знать, навеки приморозил — Днём и ночью точит слёзы, Да свечу мусолит с воском. Почитай, все дни и ночи Он над гробом причитает… Чуешь? Вот опять бормочет, С крышки снег полой сметает: «Ох, не надо бы… Не надо Торопиться к Чёрной речке, Постоял бы на крылечке Да не вышел за ограду. Ну, подумаешь, бумагу Кто-то сдуру накалякал… Прочитал бы да поплакал, Но от дома — ни полшагу. Да и вовсе век не знать бы Ни Натальи, ни француза. Не влетела б пуля в пузо, Коли не было бы свадьбы… Почему меня оставил Горемыкой жить на свете? Лучше бы Господь избавил — Взял к тебе, мой ясный свете… Всем нам ведомо – от смерти Невозвратная дорога… Всё едино! Всё от Бога Во вселенской  круговерти… « Вот уже  исчезли сани, Торопясь в Святые горы, Где открыты все затворы В нужный час без опозданий, В вихре снега, в мир рассвета, Прямо к звёздам негасимым… Колокольчиком незримым Вздрогнет целая планета! В МИХАЙЛОВСКОМ Свеча горела, он писал И на полях рукой небрежной Чертил знакомый профиль нежный И чью-то ножку рисовал. О, вдохновения полёт — Душа вспорхнёт, И вдруг случайно Соприкоснётся с звёздной тайной И лира дивно воспоёт: — Я помню чудное мгновенье… — Самозабвенно пишет он, Охвачен радостным волненьем, В воспоминанья погружен, И рифмой чтобы пересилить Изгнанья черную черту, Вместить любовь и красоту, И шелест трав, и воздух синий, И дуб зелёный на бугре, И предсказание кукушки, И тёмный локон на подушке, И поцелуи на заре. А предрассветная пора Встаёт беспечна и туманна… Взлёт лебединого пера И он напишет имя – Анна! БОЖЬЯ ЗВЕЗДА Гляди, как вьётся снег веретеном – Не выйти за порог в такую пору… Шагнёшь, а сверху свалится за ворот, Да не комочком — целым валуном… Растает и водицею живой Сползёт с воротника — да под рубаху… А тьма вокруг — с ума сойдёшь от страху, Когда со всех сторон несётся вой! Глянь, вспыхивают яркие огни, Из-за кустов то тут, то там мелькая… За хутором здесь бродит волчья стая, Да вот и след их поперёк лыжни! Такая здесь дремучая тайга… Такая глухомань среди державы… Ни зависти, ни спеси, ни врага — Здесь все равны, все правы и неправы… Семь километров… Ну же! Потерпи… Уже видны огни, село. И — школа!.. Пускай благословит твои пути Небесный старец с именем Никола… А под ногой раскинется пластом Страна болот, лесов и бездорожья, На небесах звезда сияет Божья, Где мама на погосте под крестом. СТАРАЯ ПЛАСТИНКА Дай-ка я тихонько сдую С диска мелкие пылинки, Пошепчу и поколдую — Пусть, как раньше, по старинке, Заскользит игла по кругу, Песней давней обернётся, Жеребёночком по лугу Побежит и не споткнётся… Посмотри: уже «Девчата» Приютились на афише, Ветерок семидесятых Пробирается по крыше — Белым яблоневым цветом В памяти моей кружится И любимые тем летом Возникают звуки, лица… Тихо кружится пластинка, И глаза, как будто перцем… По щеке сползает льдинка… Всё равно: спасибо, сердце, За любовь и за разлуку, Юности былой порывы, И за раны, и за муку, И за то, что все мы живы… И хотя залётный ветер Тормошит иные флаги, Мы еще на белом свете Понаделаем зигзаги По дорогам и по лугу И по травам, как из шёлка — Лишь бы бегала по кругу, По пластиночке иголка! ПРИВИЛЕГИИ ЦАРЕЙ О, эти «привилегии царей» — Корона, власть, предательство и плаха: Алеет кровью царская рубаха, А уж другой властитель у дверей. А как стремился он туда попасть — Вперёд, наверх, к блистательному трону! Надвинув вожделенную корону, Познать неограниченную власть! И снова повторится этот круг: Корона, власть, предательство и плаха, И кровью напоённая рубаха, И на груди скрещенье мёртвых рук. А времена торопятся в века Сминая человеческие судьбы, Народной кровью полнится река, Где тонут и правители, и судьи, И бесконечна эта круговерть Войны безумной — топора и плахи. Из каждого прицела смотрит смерть На белые крахмальные рубахи.

 

Геннадий Синицкий Прозаик, поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в г. Невеле Псковской области. подробнее>>>

Помяни мя
(рассказ)

— Тётя Лида, вот он, — Коля показал указательным пальцем на маленький ключик от замка сарая соседки, который та обронила ещё рано утром, впотьмах закрывая входную дверь в дровяник. Ключ лежал справа от порога, ниже стойки опалубки, вмятый калошами старушки в растоптанную слякоть, у стенки ветхого подворка.
— Ой, какой же ты глазастый, Николаша, — Я уже битых полчаса здесь глаза выкатываю, спасибо тебе, — пойдём ко мне, я угощу тебя манником.
Предложенную порцию пирога малыш очень быстро и жадно умял за обе щёки, чем вызвал неподдельное изумление у женщины. Она знала, что Коля растёт в неблагополучной семье, но совершенно не ожидала увидеть в глазах пятилетнего мальчишки такой голодный блеск. Три месяца назад он вместе с родителями поселился здесь, на отшибе провинциального городка, в барачном доме на восемь семей, у заброшенного асфальтобетонного завода. Их переселили сюда по решению суда из добротной благоустроенной квартиры за неуплату многотысячного долга по жилищно-коммунальным платежам.
— Коля, ты что, голодный?
— Чуть-чуть, — сказал тихо мальчик и виновато отвёл в сторону глаза. Папа строго-настрого запрещал ему на что-либо жаловаться, особенно посторонним. Но ведь тётя Лида не посторонняя, подумал Коля, – она же вместе с нами живёт, в одном доме, только через стенку.
— Мама говорит, что я жаворонок, потому что раньше всех просыпаюсь. Они скоро встанут, и мы будем кушать макароны.
Соседка посмотрела на часы, что висели на стене между двух узких окон. Стрелки старых ходиков показывали без пяти минут десять. Бедный ребёнок, подумала тётя Лида, и тут же всполошилась:
— Голова моя садовая, уже десять часов, а почта сегодня до обеда работает. Надо успеть пенсию получить, — выходные длинные на носу…
Аккуратно закрыв за собой входную дверь, Коля на цыпочках пробрался по коридору и заглянул в комнату. Развалившись на всей площади раскладного дивана, родители продолжали спать, раскинув свои конечности в разные стороны.
Отец вернулся вчера поздно, принёс водку. Коля уже лежал на своей кровати в дальнем от входа углу, отгороженный от мира родителей трёхстворчатым шкафом. Заснуть никак не получалось, и он слышал их разговор.
— Сегодня электрики приходили, сказала мама, — грозятся свет обрезать, если не заплатим долг до конца недели.
— А с чего его платить? — Ты ведь техничкой на полставки работаешь, а я слесарем —минималку получаю. Вкалываем, как проклятые, а с нас ещё три шкуры дерут. Цены столичные — зарплаты комичные.
— Дрова купить тоже не за что, а скоро холода. Если отапливать тенами будем, то никаких денег на электричество не хватит. Обрежут провода, а счётчик снимут.
— Пусть режут. Я провода на столб и сам закинуть смогу. Будем напрямую подключаться.
— Рано или поздно поймают, надо искать выход.
— Ну, давай второго ребёнка сделаем. Получим материнский капитал, халупу в деревне купим. Или давай, как цыгане, стругать потомство, а потом гуськом по кабинетам за льготами и пособиями ходить будем.
— Ладно-ладно, успокойся… Наливай, давай.
Коля всегда хотел, чтобы у него был маленький брат. Он завидовал другим семьям, где было много детей. Им было весело. Ох, как бы он заботился о младшем братишке. Мама назвала бы его Мишенькой, в честь своего отца. Она как-то говорила об этом вслух мечтательно. В сладких грёзах Коля уснул. А сейчас, сейчас ему очень хотелось кушать. От сладкого кусочка манника в животе разыгрался настоящий оркестр, настойчиво требуя еды. Будить родителей было нельзя. Папа очень ругался, когда это происходило. Он очень уставал на работе, и ему надо было хорошо и спокойно отдохнуть.
На обеденном столе в окружении пустых бутылок стояла чугунная сковорода. Заглянув в неё, мальчик увидел несколько застывших макаронных перьев. Он очень любил эти толстые трубочки и всегда с наслаждением всасывал их в рот, даже если они были такими холодными, как сейчас. Облизав подушечки маленьких пальчиков, Коля поймал себя на мысли, что ему захотелось кушать ещё больше. Но сковородка была уже пустая. В этот момент его отвлёк скрип дивана, на котором перевернулась на другой бок его мать. Из разреза её халата наружу выкатилась голая грудь. Мальчик завороженно смотрел на тёмный сосок титьки и словно во сне плыл к нему всё ближе и ближе. Он помнил, что когда-то он постоянно сосал эту штуку, и чувство голода пропадало. Вот и сейчас он припал к материнской груди, но что-то было не так, — не так, как когда-то. Какой-то горький привкус вязал язык и сушил его рот. Как будто по команде, родители открыли глаза и впились двойным взглядом в лицо маленького Коли. От неимоверного страха мальчик протяжно закричал…
Откуда-то издалека послышался тёплый и знакомый до боли голос:
– Коля, Коленька, что с тобой, дорогой мой, проснись?
Необычайным вихрем потоки сознания возвращали память в настоящую реальность.
— Что это со мной?
— Опять тебе кошмары эти снятся, кричишь во сне как сумасшедший. – Вон и ребёнка напугал.
Краем одеяла Николай вытер со лба горячий пот и сел на кровати. Его жена Светлана уже успокаивала проснувшуюся дочь.
— Господи, да что же это такое? Когда всё это закончится? Ведь тридцать лет уже прошло. Раньше как-то редко мучили эти воспоминания, а сейчас чуть ли не каждую неделю снятся.
— В церковь сходи. Покайся, исповедуйся, причастись… — сказала присевшая рядом супруга.
— Да не в чем мне каяться, Света.
Николай привлёк голову жены к своей щеке, поцеловал и тихо сказал:
— Прости меня, Светик. Замучил я вас своими проблемами.
— Сходи, Коля, сходи. Завтра Вселенская родительская суббота.
Пройдя мимо часовни городского кладбища, Николай направился в дальний угол боговой делянки. Не без труда, но он отыскал заросшую травой могилу матери. Он не был здесь, наверное, лет пятнадцать. Покосившийся на бок деревянный крест надо будет заменить, подумалось ему. Прибрав разросшийся осот вокруг осевшего холмика, Коля присел на стоявший рядом пенёк от сгнившей скамейки. Память нехотя возвращала его мысли назад, в прошлое. Он с болью в сердце вспоминал, как тогда, будучи маленьким мальчиком, страдал от непреодолимого чувства голода. Эти постоянные пьянки отца и потакания матери. Слёзы обиды на всё это нищенское существование. Голодные обмороки, после одного из которых тётя Лида вызвала карету скорой помощи. Больничную палату и врача, который не мог поверить в то, что в 21 веке дети пухнут от голода. А как через три дня после скудного рациона, к которому мало кто из больных вообще прикасается, на лице маленького Коли заиграл румянец, он стал бегать и прыгать, как все здоровые дети. Как со слезами на глазах мальчик просил врача не отпускать его домой к родителям… Потом была смерть матери от удара током, и угрызения совести у отца за оголённые электрические провода. Правда, позже он утонул где-то на рыбалке по пьяному делу, его тело так и не нашли. В итоге – интернат и очень ранняя взрослая жизнь.
— Я не виню тебя, мама. – Просто я понять не могу, за какие грехи мне всё это?
Коля поставил у основания креста стопку водки и накрыл её корочкой чёрного хлеба, а затем вытянул из пакета контейнер, открыл его, и аккуратно положил на могилу несколько отварных макаронных перьев.
— Это для тебя, мама. Прости, что меня не было так долго. И вот ещё что: уже, став взрослым, я читал заключение о твоей смерти. Ты была на втором месяце беременности. Наверное, ты сама об этом не знала. Не обижай там Мишеньку. Я для него принёс небольшой подарок, и Николай заботливо усадил на могилу плюшевого медвежонка.
— Покойтесь с миром, родные мои, я всё равно вас люблю.

 

Александр Казаков Прозаик, поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

Прохожий на Млечном Пути
(рассказ)

В небольшой комнате дачного дома было тепло: оно исходило от недавно истопленной печи, но сегодня почему-то не создавало ощущения привычного комфорта и уюта. Как, впрочем, и во всю последнюю неделю. За окном неторопливо сгущались ранние августовские сумерки. Со стороны озера ощутимо тянуло прохладой; несмотря на преграду из высоких берёз и кустарника, буйно разросшихся на давно заброшенном соседском участке, она крадучись подбиралась к большой поляне перед домом Одинцова, незримо покрывая холодной росой траву, уже подросшую после недавнего покоса. Пройдёт ещё с полчаса — и здесь, на самом краю деревни, возле леса, стемнеет окончательно, и вот тогда-то и можно будет выйти из дома, чтобы присесть на ступеньку крыльца, выкурить последнюю на этот день сигарету — а может, и не одну — и полюбоваться на звёздные россыпи, какие бывают здесь только в августе. И больше — никогда…

Но это Одинцов сделает чуть позже, когда станет совсем темно; а пока он сидел, удобно расположившись в мягком низком кресле и вытянув ноги под стоявший перед ним журнальный столик, и бесцельно рассматривал то занавешенные лёгким ситцем полки с бельём, то печь, то стоящий на столике ноутбук, на матовой поверхности которого тускло отражался огонёк лампадки: Одинцов ещё утром затеплил её перед иконой Спасителя, что висела на стене над его головой, слева от окна, и теперь, в наступающих сумерках, этот ровный, нетрепетный огонёк ощутимо согревал его душу, не позволяя окончательно воцариться в ней той гулкой пустоте, которая всячески пыталась её заполнить — особенно в последние дни.

Это непонятное состояние Одинцова не на шутку тревожило. Причины он определить не мог, и потому всячески старался заполнить этот странный вакуум в груди чем-нибудь позитивным — хотя бы планами на завтра и воспоминаниями о дне сегодняшнем. Но у него ничего не получалось: планы почему-то не строились, а вспоминать было почти нечего. Ну, разве что послеобеденную рыбалку, хотя два небольших подлещика за три часа — какое же это воспоминание? Просидеть столько времени на причале, тупо глядя на недвижимый поплавок, — это что, рыбалка? Так, дурь. От нечего делать…

Впрочем, к подобным результатам Одинцов уже давно привык, хотя скажи ему кто-нибудь про подобные уловы ещё лет пять назад — ни за что не поверил бы. Раньше рыбалка на этом озере всегда была удачной — за редчайшими исключениями, связанными с перепадами давления, что в этих краях случалось не так уж и редко: в такие дни рыба просто-напросто переставала клевать, и поделать с этим ничего было нельзя — против чудачеств природы и неведомых рыбьих инстинктов не попрёшь. Но зато в другие дни, когда с погодой всё было в полном порядке, наловить рыбы можно было сколько душа пожелает. Одинцов помнил, с каким особенным удовольствием и даже с душевным трепетом выплывал он на лодке в озеро на утренних зорьках, когда над водой ещё стелился плотный вязкий туман, и уже после нескольких несильных гребков вёслами берег, густо заросший камышом, исчезал, растворялся в молочно-белом, липком тумане, а с ним — и всякие ориентиры, и выдержать нужное направление можно было только по стелящемуся за кормой следу на воде, причудливо вихрящемуся на недвижимой озёрной глади. Так Одинцов и плыл, неторопливо и бесшумно взмахивая вёслами, к излюбленному своему месту — к ближнему острову, возле которого так любил встречать рассвет, любуясь на поднимавшееся из-за острова солнышко, и где потом обычно и просиживал до той поры, покуда оно ни поднималось почти в зенит и ни начинало ощутимо припекать. Впрочем, к этому времени — часам к десяти — и рыба уже переставала клевать, да и наловлено её было уже более чем достаточно: хватало и на уху, и на большую сковороду, и на копчение. Одинцов чистил рыбу сразу после возвращения на берег, чтобы не заниматься этим на своём участке и не разводить там вездесущих настырных мух, падких на рыбью требуху; затем он промывал вычищенную рыбу в хрустально-чистой озёрной воде, складывал её в пакет или в ведро и возвращался на дачу.

И вдруг ему вспомнились строки, написанные им когда-то давно — теперь казалось, что в какие-то заповедные времена, — строки, родившиеся во время одной из таких предрассветных рыбалок, на пути к заветному острову…

Терпкий запах леса одурманил
Голову, отравленную городом…
Я плыву от берега в тумане,
Раздвоив его седую бороду.
Даже вёсла не скрипят в уключинах;
Деревенька скрылась вдалеке…
И в душе моей, такой измученной,
Чистота — росинкой на щеке…

Да, так всё и было. Город безжалостно высасывал из Одинцова силы — не столько физические, сколько духовные. Повседневная суета, на поверку часто оказывавшаяся бестолковой и бессмысленной, иссушивала его душу — почти до донышка. Потому с наступлением тепла, иногда уже в середине мая, Одинцов и удирал на дачу, а потом всеми правдами и неправдами старался раньше осени в город оттуда не возвращаться. И, если такое удавалось, был счастлив до щенячьего восторга. Но и расставание с любимой Буковкой в те годы всегда становилось для него тяжелейшим испытанием. Однако то было раньше, а теперь…

Теперь всё иначе, всё — не так. И он знал, почему… И почему ему больше не пишется — тоже понимал…

За окном совсем стемнело. Одинцов с неприязнью бросил взгляд на ноутбук, который за прошедшую неделю так ни разу и не открыл, выбрался из кресла, включил в комнате свет, почему-то вдруг больно резанувший глаза, и вышел в гостиную, а оттуда — на крыльцо. Спустившись по ступенькам, он пересёк участок, закрыл на щеколду ворота и вернулся к дому. Сел на ступеньку крыльца, прикурил сигарету и с наслаждением затянулся. И только после этого поднял глаза вверх…

— Сказка… — прошептал он, глядя на таинственно сверкающий звёздами Млечный путь. — Мир первозданный…

«А ведь об этом я уже когда-то писал, — подумал Одинцов. — И, говорят, неплохая повесть получилась… Господи, как давно это было!..».

И снова вдруг вспомнилось — из далёкой-далёкой юности — вот только сейчас вспомнилось, когда смотрел на бесконечную россыпь звёзд. Вспомнилось — и захлестнуло этим нежданным воспоминанием, как тёплой, ласковой, но в то же время и горько-солёной морской волной…

Давным-давно, ещё до армии, дружил он с одной девчонкой — из ближнего к Буковке райцентра, куда каждое лето приезжал на каникулы к своим родственникам. Немало вечеров после первого знакомства провели они вместе, сидя на качелях возле её дома и рассуждая на разные романтические темы. Потому что оба и были романтиками — пусть и сугубо книжными: оба много читали, и потому поговорить им было о чём. Ну, и целовались, конечно: как же без этого? И вот тогда-то, между разговорами и поцелуями, они и выбрали на небе звёздочку — одну на двоих, из всех видимых на Млечном Пути в ту необыкновенную, тихую августовскую ночь, — выбрали для себя, загадав, чтобы она светила им всегда, где бы они ни были — вместе или порознь. Чтобы помнить друг о друге вечно. Или — хотя бы — всю оставшуюся жизнь…

Одинцов вздохнул, тоскливо глядя на усеянное звёздами небо.

«Нет, не найти мне её теперь, — с грустью подумал он. — Даже приблизительно не помню… Потерял. А жаль…»

Теплота нежданного воспоминания, поначалу так сильно встревожившая его душу, стала понемногу таять, а потом и вовсе исчезла, заодно будто прихватив с собой из души и ещё что-то неосознаваемое, но не менее значимое. И в груди опять стало пусто и неуютно…

— Всю жизнь мы что-то теряем, — прошептал Одинцов. — И что-то, и кого-то… Находим — редко, а теряем… почти на каждом шагу…

Вот и любимую свою Буковку он теряет. Уже почти потерял… Да почти ли?

Да, раньше, ещё совсем недавно, деревенька была совсем другой. Потому, видимо, и получилась его первая книжка такой трогательной и в чём-то даже романтичной. Буковка с первого же его приезда сюда стала для Одинцова своеобразным волшебным ларцом, наполненным россыпями сюжетом и живых, неповторимых персонажей, — ларцом, из которого он черпал своё видение этого мира, своё восхищение им и великое чувство сопричастности ко всему тому, о чём писал. Поэтому и во многих своих последующих романах и повестях он ещё не раз возвращался и к этим благословенным местам, и к жившим здесь людям, многие из которых стали героями его книг. И именно поэтому каждую весну, собираясь на дачу, он был твёрдо убеждён, что очередное лето в Буковке станет для него столь же плодотворным, как и любое из предыдущих.

Поначалу всё именно так и было. Одинцов приезжал на дачу в конце весны, за пару дней основательно обустраивался, а потом вся его тамошняя жизнь начинала протекать по строго определённому распорядку, не нарушаемому им в течение многих лет. Каждый день до обеда он успевал переделать кучу самых разных дел: в первые годы обустраивал потрёпанный строительный вагончик, доставшийся ему от прежнего хозяина участка, потом пять лет строил дом, затем почти всё следующее лето пристраивал к нему просторную веранду, а напоследок соорудил перед ней широкую террасу, соединив ею входы в дом и на веранду. Террасу удалось сделать довольно широкой и хорошо защищённой от солнцепёка, и на ней вполне можно было поставить пару кресел, чтобы прекрасно провести вечер в неспешных разговорах с женой или друзьями…

Так Одинцов обычно трудился до обеда, а после него отправлялся на часок-другой на озеро — порыбачить и окунуться, если позволяла погода, а возвратившись домой и поужинав, усаживался за ноутбук и писал, часто засиживаясь за работой до рассвета. А когда погода портилась, и начинались затяжные дожди, и потому что-то там пилить-строгать-приколачивать становилось совсем не с руки, Одинцов встречал такие природные катаклизмы с искренней радостью, поскольку просиживать за ноутбуком можно было хоть круглые сутки, ни на что, кроме приготовления завтраков, обедов и ужинов, не отвлекаясь. И такое положение дел в действительности приносило весьма ощутимые результаты.

Однако в последние годы в этом распорядке дня что-то нарушилось: если время до обеда по-прежнему было занято разными хозяйственными делами, а после него — долгожданным походом на рыбалку, то по возвращении с озера настроение у Одинцова заметно портилось, и желания садиться за ноутбук почему-то уже не возникало…

Правда, иногда у него всё-таки получалось заставить себя сесть и написать что-то путное. Хотя бы какие-то намётки для рассказа, повести или романа, чтобы уже потом, вернувшись домой, в город, за долгие зимние вечера превратить эти намётки в полноценную, достойную вещь, за которую, как минимум, не было бы стыдно. Однако так было раньше, ещё года три — четыре назад, но не теперь. Теперь же заставить себя — совсем не получается, хоть ты тресни. Ничего в голову не приходит, кроме каких-то неясных отрывков не понять чего, навеянных ненароком подслушанными разговорами соседей-дачников, встречавшихся возле автолавки, дважды в неделю приезжавшей в Буковку. Вроде бы и промелькнёт в голове что-то похожее на завязку сюжета после таких встреч, но пока возвращается он, Одинцов, с покупками от автолавки до своего участка — всё это из головы куда-то исчезает, будто выветривается. И писать опять становится не о чем. Высасывать же сюжет из пальца и затем через силу, ломая внутреннее сопротивление, пытаться изложить его на бумаге или на мониторе ноутбука — пустая трата времени. Одинцов знал это наверняка, поскольку не раз за последние пару лет пытался действовать именно таким образом — по принципу: лишь бы начать, а там само пойдёт. Не шло. И не пойдёт. Сизифов труд.

Сколько начатых вещей по компьютерным папкам у него распихано — жуть… Начатых — и не оконченных. Таких, которые, как он всё отчётливее понимал, не будут дописаны уже никогда…

Умом Одинцов понимал, почему так происходит. Точнее сказать — уже произошло. Умом понимал, а душа и сердце этого понимания принимать не хотели. И вот это дисбаланс между разумом и душой тревожил его всё сильнее и сильнее. Понимал, но, вопреки происходящим в деревне событиям, надеялся, что всё ещё может как-то измениться; что каким-то невероятным образом вернётся в любимую его деревеньку та неповторимая благодать, безраздельно царившая в Буковке в прежние времена, когда он впервые, полтора десятка лет тому назад, приехал сюда; что вновь возвратится прежняя, незримо витавшая в пахнущем душистыми травами деревенском воздухе одухотворённость всего, что окружало его, Одинцова, ещё совсем недавно; вернётся всё то, что непреодолимо манило и тянуло его сюда — к этому величавому озеру, к этим берёзкам — то непередаваемое словами волшебство этих сказочных мест, дарившее ему истинное вдохновение, благодаря которому он и написал почти все свои книги…

Откуда-то со стороны озера, в клочья разрывая вечернюю тишину, загрохотала музыка, спрессовывая уже и без того почти непроглядную темноту низкими звуками бас-гитары и барабанов. Грохот почти мгновенно и многократно, наслаиваясь сам на себя, отразился от ближнего острова и, чуть позже, — от дальнего берега, превращая музыку в дикую какофонию, в ураган бессмысленных, перепутавшихся между собой звуков, способных, казалось, убить всё живое и ещё мыслящее на десятки километров вокруг.

«Началось! — с вдруг вспыхнувшей злостью подумал Одинцов. — Теперь — до полуночи. Как минимум…»

Он ткнул погасший окурок в консервную банку, приспособленную под пепельницу, и с раздражением полез в карман за новой сигаретой.

Нет, ничего он здесь больше не напишет. Ничего и никогда.

«Надо было со своими домой возвращаться, — подумал Одинцов, прикуривая от зажигалки. — Ведь знал же, что так будет — знал! На что надеялся?!»

Ещё неделю тому назад, как и почти всё лето по вечерам, здесь, в доме, всё было иначе: жена, сидя в соседней комнате или на веранде, читала какой-нибудь очередной детектив или решала кроссворды; внучка — рисовала или смотрела в мансарде мультики. Дача была наполнена жизнью — движением и близостью родных и дорогих сердцу Одинцова людей. И даже если все они в какие-то моменты, занятые каждый своим делом, и не общались между собой, и даже находились вне поля зрения друг друга, то всё равно близость родных Одинцова ощущал не только как внешний фактор, но и внутри себя. И на душе от этого было тепло и тихо-радостно.

Но в прошлые выходные жена с внучкой уехали домой, в город: отпуск и каникулы подходили к концу, и им пора было начинать готовиться: жене — к работе, внучке — к школе.

Одинцов втайне надеялся, что с их отъездом что-то изменится — пусть и на короткое время, всего на пару недель, оставшихся до конца лета, но исключительно в лучшую для него, Одинцова, сторону. Он, наконец-то, останется совсем один — в уютом, построенном собственными руками доме, и уже никто и ничто больше не сможет отвлечь его от любимого занятия — от дела, которое он считал не только важным и нужным, но и главным в своей жизни. Живи, человече, твори и радуйся!

Но покой этот — долгожданный, желанный и, наконец-то, обретённый Одинцовым — на поверку оказался совсем не таким, каким — хотя бы в мечтах — представлялся ему ещё неделю назад…

«Такой покой, пожалуй, ближе к слову «покойник», — невесело усмехнулся он. — Как на кладбище… А что, весьма соответствует, весьма…»

— Во-о-о-о-овка! Воло-о-о-о-одька! — перекрывая музыку, долетел с берега истошный женский крик. — Бабы, Вовку кто видел?

Женщине что-то с громким смехом и издёвкой ответили, и она ещё громче и истеричнее закричала:

— А ну, вылазь с воды, придурок! Вылазь немедля, скотина безрогая!

Одинцов поморщился от досады и опять полез в карман куртки за сигаретой.

Музыка на берегу вдруг оборвалась, и от внезапно наступившей тишины у Одинцова будто зазвенело в ушах. Он поднял глаза к небу и с тоской посмотрел на бескрайний и бесконечный Млечный Путь.

«Кто мы такие — в сравнении со всем этим? — подумал он. — Вот все мы — кто? Кем себя возомнили? Да никто. И звать нас — никак. Даже не муравьи — песчинки на океанском пляже… Смоет нас волнами времени — и никто оттуда, сверху, и не заметит. Если даже и есть кому…»

Он сидел на крыльце, изредка затягиваясь сладковатым сигаретным дымом, и пристально вглядывался в звёздное небо, будто пытаясь разглядеть среди звёзд чей-то призрачный лик…

 «Уж скорее бы ночь, — устало подумал Одинцов. — Выкурить ещё сигаретку, посмотреть на небушко, потом помолиться — и спать. Спать, спать и спать. И чтобы ничего не снилось: просто провалиться в небытие — и всё… А завтра прямо с утра начинать собираться домой. Потому что…»

Потому что делать ему здесь больше нечего. А ещё потому, что прежней Буковки уже нет. Нет её, той деревеньки, которую он когда-то так беззаветно полюбил — всем сердцем полюбил, всей душой. Убили Буковку — убили. И никак иначе то, что за последние годы сделали с деревней, не назовёшь…

Была тихая, старинная, нешироко раскинувшаяся по берегу озера, в стороне от большака, русская деревенька — с немногочисленными тогда местными жителями, жившими по своим, почти патриархальным укладам. И дачники, в те времена тоже немногочисленные, волей или неволей под этот уклад как-то подстраивались — не потому, что их к этому кто-то принуждал, а просто, видимо, душой чувствовали и умом понимали, что нарушать эту благодать негоже. И не нарушали. Потому и вели себя достаточно тихо и скромно: во всяком случае, музыка по вечерам над озером не гремела, и пьяные, горлопаня во всю глотку кому что в голову взбредёт, по деревне до полуночи не шатались. А теперь только дурные песни да мат по всему берегу и слышится. И так — почти всё лето…

И домов за эти последние годы понастроили — плюнуть некуда. Да каких там домов — коттеджей, иных — аж со всеми городскими удобствами! Первые-то дачники, строившиеся в Буковке в прежние времена, вели себя куда скромнее: и дома строили неброские, и на квадроциклах по деревне не гоняли… Да и сама деревня по площади теперь увеличилась как минимум раз в пять, если не больше, а ещё и все поля в округе на участки поделены и колышками обозначены. И даже там, на дальнем конце прежней деревни, прежних её границ, где раньше был широкий выгон для скотины, теперь целых три улицы построены — от самого озера и до леса. Можно сказать, целый микрорайон.

Впрочем, и скотины в Буковке уже давно нет — ни коров, ни лошадей: всех повывели — за ненадобностью. Да и зачем корову держать, чтобы летом, как в былые времена, на её молоке деньги зарабатывать? Куда как проще и намного прибыльнее возле своего дома платную автостоянку организовать. Ведь большинство дачников не в саму Буковку отдыхать приезжают, а и на дальние острова, и на другой берег озера: там тоже деревни есть, до которых можно только по воде на моторке добраться, а дач в тех деревнях — не меряно. Посему машины свои все эти приезжие оставляют в Буковке — под присмотр местных жителей. И, само собой, не за спасибо. Словом, бизнес — он и в деревне бизнес.

И вот именно в этом-то и заключалось самое неприятное открытие, которое сделал для себя Одинцов: теперь и здесь, в деревне, деньги с каждым годом начинали играть всё более важную роль. Хотя и дураку понятно, что без них, без денег то есть, не проживёшь. Желание подзаработать лишнюю копеечку на дачниках, разумеется, у местных жителей было всегда, однако раньше оно было как-то завуалировано, не выставлялось напоказ; вроде как стеснялись люди даже намекнуть на необходимость платы за какую-то услугу или небольшую помощь. А среди самих дачников подобное и вообще не практиковалось. Одинцов те времена и те нравы отлично помнил. При необходимости к любому соседу можно было за помощью обратиться — например, чтобы стройматериалы помочь разгрузить или мешавшее строительству дерево на участке спилить. И помогали — просто так, за спасибо. И деньги никто друг другу за такую помощь не предлагал. Впрочем, никто не спрашивал. Одинцов и сам не раз так же помогал соседям — просто чтобы помочь. Да и как было не помочь, если кругом — почти одни пожилые люди, такие же, как и он сам. Ты не поможешь — и тебе потом вряд ли на помощь придут. Когда-то, помнится, это называлось взаимопомощью или взаимовыручкой, что по определению не предполагало каких-либо меркантильных интересов. Но постепенно эти понятия как-то исчезли — даже среди соседей и тамошних друзей-приятелей. Правда, не без исключений, хотя и редких.

Кроме всего прочего, некоторые из особо практичных дачников вовремя подсуетились, расширили свои участки и, кроме уже имевшихся на них собственных дач, понастроили ещё по одному-два дома, но уже не для себя, а для того, чтобы сдавать их на лето в аренду. И появились в ранее тихой и спокойной Буковке мини-турбазы — с твёрдыми расценками за проживание, причём — достаточно высокими. И не только за проживание, но и за сопутствующие услуги: баня, лодка, катер — на все эти удовольствия существовал свой тариф. И тоже — не маленький. Один из таких дачников даже огромный пруд на своём участке выкопал и карасей туда запустил — для платной рыбалки. И это — всего в полусотне метров от озера! Цирк…

Ну, а найти клиентов для отдыха на таких мини-турбазах вообще не составляло никакого труда: интернет — весьма и весьма эффективное средство для рекламы. Поэтому если раньше отдыхать в Буковку приезжали исключительно те, у кого там имелись свои дачи, то теперь сюда приезжали все, кому не лень. И кому, разумеется, позволяли финансы. А таких оказалось настолько много, что у хозяев этих мини-гостиниц лето было расписано загодя — с ранней весны и до поздней осени.

В общем, много разного народа повадилось в Буковку ездить. На взгляд Одинцова — слишком много. И что самое неприятное, многие из таких временных отдыхающих — в разительном отличии от коренных дачников и местных жителей — относились к деревне не как к чему-то родному, что непременно стоило оберегать и лелеять, а исключительно потребительски. Проще говоря, приехали, накупались, наорались, напьянствовались, нагадили — и привет!

А если ко всему этому безобразию присовокупить ещё и частное предприятие по разведению форели, недавно появившееся в акватории заповедного озера неподалёку от деревни, то теперь уже можно было смело говорить о катастрофе не только для Буковки, но и для всего озера: форель там разводили в огромных садках, но время от времени она из этих садков каким-то образом вырывалась на волю — в просторы озера, где безжалостно сжирала всё, что попадалось ей на глаза. Потому местной рыбы в озере за годы существования форелевого хозяйства заметно поубавилось. Причём — очень заметно. Вот поэтому-то Одинцов теперь и ходил на берег не столько ради рыбалки, а просто для того, чтобы — как выражались местные рыбаки — на поплавок посмотреть. В общем, тоска зелёная, а не рыбалка.

Ну, и о чём теперь прикажете ему писать? Про весь этот дикий бардак, в который превратили деревню?

Наверное, именно поэтому Одинцов в последние два-три года стал замечать, что уезжает отсюда без особого сожаления, хотя прежде он всячески старался оттянуть день отъезда до последнего предела. И вот это — отсутствие сожаления о предстоящем и скором расставании — было уже по-настоящему страшно, ибо исподволь закрадывалась в голову Одинцова ещё более неприемлемая для него мысль: а захочется ли ему ехать сюда в следующем году?

«Убили мою Буковку — убили, — вновь подумал Одинцов, с усилием растирая вдруг защемившую грудь. — Растоптали — безжалостно и… глупо: ведь ничего уже не вернёшь — вот что омерзительно. Вот что сделали с людьми… нормальными раньше людьми… деньги. Да будь они прокляты!»

Иногда он даже стал подумывать о том, чтобы продать дачу в Буковке и перебраться в какое-нибудь другое место, гораздо более тихое, — в какую-нибудь совсем уж глухую, полу-заброшенную деревню. Или даже в совсем заброшенную. И пусть там и озера никакого рядом не будет — да и Бог с ним, с озером! Но лишь бы гарантированно отгородиться от подобного нынешнему шума-гама и прочей шелухи и мерзости, узаконенной в Буковке новоявленными деревенскими бизнесменами и их ненормальными клиентами. Подальше бы от всего этого бардака — подальше!

Однако озвучить такое предложение своей семье Одинцов не решался. И понимал, что уже не решится, поскольку ни здоровья, ни сил для того, чтобы заново строиться на новом месте, у него уже не осталось. Да и взяться им на седьмом десятке уже неоткуда. Впрочем, как и времени. Всё, как говорится, поезд ушёл…

И вдруг почему-то вспомнилась ему недавняя, по весне, встреча в библиотеке с читателями — одна из немногих, на которые он ещё соглашался. Как ни странно, деталей той встречи Одинцов не помнил — всё прошло как обычно, как всегда, — но последний из заданных ему вопросов, тоже ставший уже почти традиционным, отчего-то запомнился отчётливо. Может быть, потому, что задал его нескладный с виду, рыжеволосый парень в очках с толстыми стёклами, сидевший в последнем ряду небольшого читального зала и всё время что-то писавший в толстой тетради, которую держал на уровне глаз, прямо перед собой.

— А над чем вы работаете сейчас? — спросил он, на секунду бросив взгляд на Одинцова поверх тетради.

— Над новым романом, — не моргнув глазом, соврал Одинцов.

— А о чём он будет? — спросил парень.

— Ну, в общем… — запнулся Одинцов. — … о жизни…

Парень кивнул и больше вопросов не задавал. Как, впрочем, и никто другой.

«О жизни… — усмехнулся Одинцов, поморщившись от вновь заревевшей на берегу музыки. — О какой жизни? Об этой, что ли?»

Да ни над чем он не работает. Не может. И хотел бы, да не может. Не получается.

«Почти как в старом анекдоте про импотента… — подумал Одинцов, стряхивая пепел на траву. — Не о чем мне писать — вот и весь ответ…»

Он глубоко и жадно затянулся и вдруг вновь почувствовал ноющую боль в груди. Ткнул окурок в банку и вновь поднял глаза к небу.

Да и для кого писать? Кто теперь книги-то читает? Почти все, от мала до велика, в интернете с утра до вечера торчат — как приклеенные. И, в основном, не литературой там интересуются, а в соцсетях зависают — в переписке с кем попало и ни о чём… Хотя чиновные оптимисты от литературы, забыв, видимо, снять розовые очки, с пеной у рта доказывают, что молодёжь в библиотеки нынче чуть ли не валом валит. А, стало быть, и читает. Ну, что валит — такого лично Одинцову наблюдать не приходилось, а что иногда заходит — да, бывает. Точнее, забегбет. Но чаще — из-под палки. И берут только то, что в школе задали. И не более того. Бывая в библиотеках, Одинцов и сам это примечал, и из разговоров с библиотекарями знал. А иных, кто по своей воле и по собственному интересу за книгами туда приходят, — единицы. На пальцах пересчитать можно. Так для кого писать?

А ведь ещё совсем недавно он думал совсем иначе. Потому, наверное, и писал с таким воодушевлением. Бывало, по десять-двенадцать часов кряду по клавиатуре выстукивал, часто и до рассвета засиживался. Кстати, таким вот каторжным трудом и глаза испортил — почти напрочь: пришлось делать операции, хрусталики менять. Вот как раз с тех самых пор, когда зрение начал терять, и стала наполняться его копилка из недописанных вещей. Наполнялась, наполнялась… пока через край высыпаться ни начало. Когда же после операций он снова видеть стал, и появилась возможность работать, то взялся, было, эту свою копилку перетряхивать, решая, с чего бы из отложенного начать, но вдруг оказалось, что и не с чего. Нет, были, разумеется, и сюжеты интересные, и целые главы, написанные даже очень неплохо, но… Но душа к ним, то есть к продолжению когда-то начатого, уже не лежала. Если честно, остыла душа. И интерес куда-то пропал. А заставлять себя дописывать — не получалось, хотя и пытался. Но так ничего и не получилось. И, судя по всему, уже не получится…

— Всё, батенька, — усмехнулся Одинцов, — отыгрался хрен на скрипке…

Он вздохнул и опять полез в карман за сигаретой…

И вдруг ему отчётливо вспомнилось предисловие к одной из незаконченных им книг. Точнее сказать, преамбула. Настолько отчётливо, что у него даже дыхание перехватило. И вспомнилось, что за ту книгу он принимался с каким-то особенным благоговением, с невероятным воодушевлением. И было это где-то через месяц после того, как его, Одинцова, буквально вытащили с того света после второго инфаркта, и он только что вернулся домой из санатория. Да, всё правильно — так и было: именно тогда он решил рассказать о людях, с которыми ему довелось повстречаться на своём, как это принято говорить, долгом жизненном пути. Уже достаточно долгом — увы… О людях, которых он помнил всю свою жизнь, которых любил, о тех, кто ему когда-то и в чём-то помог — пусть совсем немного, всего чуть-чуть, но именно это-то чуть-чуть иногда круто, даже кардинально изменяло его жизнь, направляя её в совершенно другое русло…

Книга была задумана им не как единое художественное произведение, а как своеобразные воспоминания, состоящие из отдельных эпизодов из жизни Одинцова — с самого раннего его детства и до самых последних по времени ярких и значимых событий. Причём все эти эпизоды, по замыслу Одинцова, должны были располагаться в книге не в строго хронологической последовательности, а по какому-то другому принципу, сформулировать который как-то более чётко и определённо он тогда так до конца и не смог. Просто писал то, о чём вдруг вспоминалось, а потом, когда таких эпизодов накапливалось несколько, интуитивно расставлял их в той последовательности, в которой — опять же интуитивно — почему-то считал наиболее целесообразным. Более того, эпизоды из реальной жизни Одинцов, как ему казалось, вполне уместно чередовал и с некоторыми своими размышлениями о ней, и даже с особенно запомнившимися ему удивительными, почему-то казавшихся Одинцову пророческими снами.

И ведь получалась книга-то — получалась!

«А предисловие к ней… как же я там написал? — встрепенулся Одинцов, вдруг почувствовав необыкновенный, давно не испытываемый им всплеск вдохновения. — Вот оно — вот! Сейчас посмотрю! Сейчас! А вдруг сдвинется? Вдруг пойдёт?!»

Он рывком поднялся со ступеньки, резко развернулся и рванул на себя ведущую в дом дверь. И вдруг ощутил жгучую, пронзающую боль в сердце…

«Вот… как не вовремя… — мелькнула страшная мысль. — Как же я так… а? Нельзя ведь мне так… нельзя… Забыл, брат…»

В глазах у Одинцова потемнело, дыхание перехватило, и он, стараясь не упасть, ухватился рукой за косяк двери и стал медленно сползать на дощатый пол террасы.

«Что… всё? — отрешённо подумал он. — Так неожиданно… и так просто…»

Прислонившись к дверному косяку спиной, он несколько минут сидел на полу, прислушиваясь к себе, потом осторожно перевёл дыхание, поднял глаза к небу, усеянному мириадами звёзд, и через силу улыбнулся.

«Мигаете… холодные… — подумал он. — А я вот… Ну, на всё Божья воля…»

С озера подул лёгкий, почти незаметный ветерок; он едва слышно зашелестел листьями растущих возле дома берёз, уже начинавших желтеть и понемногу ронявших отжившие свой короткий век листья. Его прохлада освежила лицо Одинцова и проникла в его лёгкие, чуть остудив разгорячённое сердце и немного уняв его бешеный, отдававшийся звоном в голове ритм.

— Господи, спаси и сохрани… — прошептал Одинцов, не отрывая взгляда от мерно мерцавших звёзд. — На всё Святая Воля Твоя, Господи…

Дыхание постепенно пришло в норму, боль в сердце немного утихла, хотя её отголоски теперь переместились куда-то за грудину. Посидев ещё пару минут, Одинцов, цепляясь за дверной косяк, осторожно поднялся на ноги и, опираясь на стену, мелкими шажками добрался до кресла под иконой, перед которой теплилась лампадка. Так же осторожно, стараясь не делать лишних движений, он опустился в кресло, перевёл дыхание и, с трудом протянув руку, включил ноутбук. Дождавшись, когда засветится монитор, он отыскал на нём нужную папку и навёл на неё курсор «мышки». Папка открылась как-то очень уж быстро, а может, Одинцову это просто показалось. Нужный файл тоже открылся сразу, и Одинцов прочёл набранное крупным шрифтом название книги — «Я, прохожий…»

«Вот именно — прохожий, — подумал он — подумал с грустью и какой-то невнятной, необъяснимой обидой. — Прохожий… Прошёл по этому миру — и всё…»

Строки виделись чётко и ясно — так чётко и ясно, что Одинцову даже не понадобилось надевать очки, чтобы прочесть написанное им годы назад. Он перевёл дыхание и начал медленно, вдумываясь в каждое слово, читать…

«Воспоминания — это вольный или невольный экскурс в прошлое, давнее или не столь отдалённое. И даже совсем маленькому человечку, только-только сделавшему свои первые в жизни самостоятельные шаги, без всякого сомнения, уже есть, о чём вспоминать…

Но чем старше становишься, тем всё более объёмным становится и багаж вос­поминаний. Порой — и часто совсем некстати — вспоминается что-то такое, о чём хотелось бы забыть, причём раз и навсегда. Но не забывается…

И никуда нам от этого не деться — ни от памяти нашей, ни от нашего прошлого, каким бы, радостным или горьким, оно ни было. Наверное, мы и живём-то только благодаря тому, что память наша бережно — и порой против нашего желания, нашей воли — хранит в себе и наши собственные, и чужие ошибки, на которых нам когда-то как раз и пришлось учиться жить. Или выживать. Прошлое с нами всегда; от него не скрыться и не спрятаться, и если даже мы каким-то образом умудряемся, как нам кажется, стереть из своей памяти нечто тре­вожащее, или постыдное, или ненавистное, что когда-то давным-давно произошло, слу­чилось с нами, что намертво застряло в памяти, как оставшиеся после давно окончившейся войны осколок или пуля, то в сердце воспоминания о прошлом всё равно останутся — останутся навсегда, до самой последней минуты, до последнего вздоха. И покинут они его только тогда, когда оно остановится…

Но, как бы там ни было, в любом случае хорошо, когда человеку есть что вспомнить: наверное, гораздо хуже, когда, стоя у последней черты и оглядываясь назад, на прожитую жизнь, вспомнить ему бывает особенно и нечего; так, прошла жизнь — и… и ничего особен­ного в ней не было. Это, должно быть, тяжело — не найти в прожитой жизни ничего такого, что отозвалось бы в сердце либо радостью, либо светлой печалью, либо ещё чем-то таким, что заставило бы его забиться сильнее, чем обычно, а самого человека затаённо улыбнуться — улыбнуться чему-то, одному ему ведомому…

Я говорю «должно быть, тяжело», потому что меня это, слава Богу, не касается: я за прожитые мной годы видел и пережил многое; может, и не намного больше, чем мои ровесники, но уж никак не меньше. И мне есть что вспомнить, и вспом­нить не только с радостью или со светлой печалью, но и с болью, и с горечью, и с глубоким сожалением. И я не только не могу, но и не хочу вычёркивать из своей памяти ничего — как бы ни больно, как бы ни тяжело мне было об этом вспоминать, тревожа свою память и докапы­ваясь до самых дальних, самых потаённых её уголков.

Вот потому и решил я начать эту книгу — книгу моей памяти, собирая в ней то, что с каждым годом отдаляется от меня, всё дальше и дальше уходя вглубь времени. Большую половину своей жизни, как ни печально это сознавать, я уже прожил, и только Господу Богу ведомо, сколько ещё осталось ходить мне по этой земле, дышать её воздухом, слушать пение птах и любоваться рассветами и закатами над так полюбившимся мне озером на древней новгородской земле. И не суть важно, заинтересует кого-либо эта моя книга или нет (если она вообще когда-нибудь будет издана): по крайней мере, я хотя бы попытаюсь со­брать в ней те самые камни, которые почти всю свою жизнь так бездумно разбрасы­вал…

В этом месте я позволю себе сделать небольшое пояснение к тому, о чём речь пойдёт чуть ниже…

Это было во дворе хосписа, в самом конце весны, когда всё вокруг уже покрылось свежей зеленью, и вовсю пригревало майское солнце, и будто бы сама природа, расцветая в преддверии грядущего лета, звала к жизни. Теперь уже не припомню, по каким именно делам я оказался в том месте и в то время — только помню, что сидел в машине и кого-то ждал. А неподалёку от меня, на скамей­ке тихого больничного сквера, под могучими липами, сидели две пожилые женщины в больничных халатах и о чём-то неторопливо беседовали. Я хорошо знал, какого рода больных направляют в подобные заведения, дорога из которых заведомо ведёт лишь в одну, определённую сторону. Думаю, знали это и сидевшие на скамейке женщины — не могли не знать… Но на их лицах не было скорби или страха — наоборот, они светились каким-то необыкновенным умиротворением, будто эти женщины уже знали нечто такое, чего мне, тогда ещё достаточно молодому человеку, знать было не дано… И я прекрасно помню вдруг пришедшее ко мне чёткое и ясное, словно написанное яркими солнечными лучами на серой стене хосписа, понимание, что смерти нет. Как будто всё именно так и было: кто-то на мгновение высветил прямо передо мной на стене хосписа надпись: «СМЕРТИ НЕТ!» Именно для меня высветил, а не для кого-то другого. И не для сидевших на скамейке женщин, ибо они-то это уже знали…

Но я, признаюсь, к подобному тогда был ещё совершенно не готов.

Теперь же, спустя много лет, лиц тех женщин я не помню, но ту «вспышку» на стене почему-то запомнил навсегда… Или мне всё это почудилось?

С того дня, как я уже сказал, минуло немало лет. И вот совсем недавно мне приснился удивительный сон; вернее, не сон, а как бы размышле­ния во сне — о жизни, о том, что она когда-нибудь неизбежно закончится, и мне, волей или нево­лей, придётся с ней распрощаться и шагнуть за черту, за которой… И вот тут-то будто кто-то снова, как и тогда, во дворе хосписа, вдруг дал мне понять, что умереть — это вовсе не страшно. Горе­стно, обидно — да, но не страшно. Потому что потом, после смерти, тому, кто хотел и мог бы сде­лать ещё что-то доброе и полезное для других людей, но по каким-то причинам сделать этого не успел, обязательно будет дана возможность завершить недоделанные дела. А может быть, и начать другие… В этом удивительном сне-размышле­нии я будто бы медленно, как на воздушном шаре, пролетал над землёй, постепенно понимаясь всё выше и выше, а подо мной в величественном безмол­вии неспешно проплывали бескрайние леса, перелески, реки, озёра, маленькие деревеньки; я смотрел с высоты на эту землю с чувством светло-печального умиротворения, отчётливо по­нимая, что вот именно сейчас, в эти минуты, прощаюсь с этим прекрасным миром — с тем миром, который я успел за свою настоящую, нынешнюю мою земную жизнь увидеть, узнать и всей душой полюбить. Но ни страха, ни горести в моей душе не было, ибо словно кто-то в эти же самые минуты внушал мне, что это — не конец, и что не стоит сожалеть о том, что я не успел до­делать всего, что мог и должен был сделать; будто бы кто-то успокаивал меня тем, что всё, что сделать в этой моей жизни мне было не суждено, я ещё смогу сделать потом, в другой жизни, которая обязательно будет мне дана. И мне не стоит печалиться о том, что я не успел пройти по всей моей земле, ибо и такая возможность у меня обязательно будет — возмож­ность пройти сотни, тысячи вёрст по моей России, проплыть по всем её рекам — от истока до устья каждой из них, загля­нуть в её самые потаённые уголки, зайти в каждый деревенский дом, чтобы узнать, какие люди, с какими судьбами, с какими надеждами, радостями и горестями живут в этих домах, пожить с ними их жизнью, а потом рассказать о них всему миру в книгах, написать которых мне предстоит ещё много-много.

Я — человек православного исповедания, и мне, видимо, негоже и даже грешно мыслить о многократ­ности человеческого бытия. Но, несмотря на это, я почему-то верю — и хочу верить! — в то, что такой сон-размышление, как и мысли, пришедшие однажды в мою голову во дворе хосписа, были ниспосланы мне неспроста. Ибо всё на этой земле творится лишь по Божьей Воле. И никак иначе.

В этой книжке я хочу собрать по крупинкам всё то, чего никто, кроме меня, не видел так, как это видел я; то, что я пережил в своей жизни и вместе со своей страной, которую я, несмотря ни на что, беззаветно люблю и за которую, если придётся, готов сложить свою седеющую голову.

Возможно, этот мой труд и не вызовет интереса у читателей моих предыдущих книг, да и вряд ли он когда-либо будет издан. Но, по крайней мере, я оставляю за собой надежду на то, что хотя бы моим детям и внукам когда-нибудь захочется узнать, как жил, о чём мечтал и что сделал в своей жизни их отец и дед. И, может быть, прочтя когда-нибудь, каждый — в своё время, эту книжку, они не совершат тех ошибок, которые совершил в своей жизни я…»

Где-то на озере, в предутренней туманной мгле, под почти погасшим мерцанием Млечного Пути, негромко загудел лодочный мотор. На другом краю деревни, словно проснувшись от этого звука, заполошно закукарекал проспавший зорьку петух.

Пасмурный рассвет робко, словно с опаской, заглянул в окно дачного дома, чуть высветив дальний угол комнаты с темнеющей в нём печью из красного кирпича, неразобранную кровать возле неё, но так и не заметил за шторой окна, под иконой с едва теплившейся перед ней лампадкой, сидящего в кресле пожилого седого человека, неотрывного смотрящего в давно погасший монитор ноутбука…

А на старой планете, беспрерывно кружащейся среди бесчисленных звёзд мироздания, начинался новый день…