Сергей Горшков

СКИТАЛЬЦЫ
(стихи)

МОЛИТВА Господи, спаси всех нас от бессмысленного взгляда, от фальшивого парада, нас самих спаси от нас. Помоги найти себя, разглядеть в туманной дали: мы бояться жизни стали, кровью руки окропя. Помоги всем матерям, на штыки детей отдавшим, с детства счастия не знавшим кроме верности вождям. И последним помоги: пусть безвестные могилы помнят вечно, что есть силы, – всё ж свои, не чужаки. Всех оставшихся спаси: не убитых, не распятых, из домов своих не взятых, не утопленных в грязи. Не оболганных за то, что иначе думать может: по Заветам жить-то сложно – виноваты мы кругом! Боже мой, за что же нас Ты лишил ума и сердца, предков, будущего, детства, и открытых миру глаз? Помоги Своей стране: на закланье обречённой, сбитой с толку, оскоплённой, захлебнувшейся в вине. Вспрянет Русь от тягот сна, камень скинув с изголовья: не оставь её Любовью, Господи! Когда ж Весна? 1999 МОЯ ЛЮБИМАЯ… Моя любимая метёт дворы С начала перестроечной поры, Когда в подъездах серых под гитары Мы пивом разбавляли «тары-бары». Вот с той, поправшей прошлое, поры Моя любимая метёт дворы. Моя любимая привыкла к маете И города докучной суете, И к выстрелам, сменившим наши песни От Красной Площади до Красной Пресни. Её уже не удивляет кровь. Такая вот, неясная, любовь…. Моя любимая всё так же хороша, И, как всегда, с утра поёт душа: Мотивы давних лет наружу рвутся, Но не желает женщина очнуться, И всё метёт умолкшие дворы, Где больше не поём ни я, ни ты. 1993 НАМ НЕ ВСТРЕТИТЬСЯ УЖЕ… Мой друг покинул этот мир – легко скользнула мимо тень: для всех он словно и не жил, и в красках не сменился день. Ушёл спокойно и легко, сыграв назначенную роль: оставил мне своё тепло, «в обмен» забрав из сердца боль. И вот идёт за годом год, всё реже вспоминаю я его стихов солёный пот, и наши бденья у огня. И разговоры о судьбе, – до нас ей, право ж, дела нет, – о бесполезности в борьбе искать решающий ответ…. А он его искал, искал… Зачем? Теперь мне не узнать: своё он сердце разорвал в попытках истину познать. С тех пор так пусто на душе, влекущий свет не вижу я: ведь нам не встретиться уже в раскисшем снеге февраля…. ПУСТЫНЬ отцу Иосифу, иеромонаху… Отец небесный, в пустыньке Твоей Душа моя – Ты прикоснися к ней: Она измаялась во тьме дорог И только здесь нашла святой порог. Душа устала от ненужных ссор, Ведя с собою бесконечный спор: Она устала от мирского зла И просто ищет тёплого угла. Душа боится «тени» за спиной, Вот и несёт Твой Образ пред собой: В уединенье тянется она, Но не понять мне, в чём её вина. Отец небесный, тянется она К Тебе, как к солнцу тянется трава: И ей не надо почестей мирских, Ей нужен Ты – не надобно других. Душе одной так холодно в миру, А в чём вина её – никак не разберу: Она устала рваться на куски, Пытаясь жить по правилам мирским. Готов предстать перед Тобою я, Чтобы познать, в чём сила бытия: Постичь мне нужно истинную жизнь – Ту, где едины Житие и Мысль. СТАРУХА – ЛЮБОВЬ После длинного дня, уставшей рукой я возьму карандаш и окно нарисую: и за тонким стеклом, как замёрзшей рекой, нарисую цветы… И старуху седую. Пусть букет собирает с улыбкой, призывая на помощь ослепшую память: ведь из наших свершённых нелепых ошибок за окном, в темноте васильки вырастают. Испытав своей кожей гармонию красок, на пейзаже безлунном, в багете снегов, я со страхом старуху слепую узнаю – это ж наша Любовь!.. Мы пожитки свои растрясли, растеряли, и за чьим-то столом пьём чужое вино: мы готовы забыть про настырность печали за замёрзшей рекой, за узорным окном. Но на кухне зима всё по полкам расставит – спитый чай, время «Ч» и букет васильков: и в узорах седая старуха растает, эта наша с тобою Старуха-Любовь. ВСТАВАЙ..! Вставай, Святая Русь! Придётся воевать За русский мир опять – Сражений вспомним вкус! Врагов не перечесть, Но предки били всех: И нам их бить – не грех, А заповедь и честь! И может, не вернусь, – Кровавый Правды цвет, – Но ждёт Господь побед! Вставай, Святая Русь! 2017 ПОЭТЫ СМЕРТНЫ ВНЕЗАПНО… Давай посидим у огня, Послушаем пение сосен, –  Пусть струны гитар сохранят Скорбящую в музыке осень. А может, немного «всплакнут» Поэта за край провожая: Мы больше не встретимся тут – Возврата, увы, не бывает. Возможно, там ждут небеса, Ждут горы, укрывшись снегами, Нейтральная ждёт полоса С затёртыми ветром следами. И только поэтам дано Попасть в те края за цветами, Так сдвинем бокалы с вином За всех, осенённых мечтами!   Не нужно, не стоит грустить, И даже порой огорчаться: Нам выпало рядышком жить, И дивным стихам удивляться. Одними дворами ходить, Одними надеждами грезить, Иную реальность творить Из слов незатейливых песен.   Поэты уходят в ночи – Им нас беспокоить неловко: Забудут в прихожей ключи И, может, на счастье подковку. В букетиках поздних цветов – Следах уходящего лета  Останутся строчки стихов – Хрустальные капельки света. ДОЧЬ КОСМИЧЕСКИХ ПУСТЫНЬ Дорог причудливый изгиб, пески неведомых планет, каких-то птиц тревожный вскрик, зелёный нереальный свет. Тебя нашла я на пути в пустое «завтра» из «вчера»: я помогла тебе идти, и стала верной навсегда. Моё ты имя не спросил, я твоего не назвала: ты просто был, ты просто был, и я была, и я была. Мы разделяли нашу боль, мы вместе проливали кровь: плечом к плечу идти с тобой – быть может, в этом и любовь? Я изучала все миры по карте шрамов на тебе, а ты смеялся и шутил, моим став «богом» на войне. Я изучила каждый вскрик, храня в ночи твой чуткий сон, и, прижимая раны пик, улыбкой сдавливала стон. Я растворилась вся в тебе, упав единожды в глаза: и столько лет держась в седле, была твоей, моя звезда. Мы брали множество планет бок о бок миллионы лет: наш сказочный зелёный свет был светом и моих побед. Завоевали новый мир и я задумалась о «нас»: но для мужчин война – вампир , не признающая «сейчас». И то, что было, враз ушло, я упустила этот миг: нас как бураном разнесло, в нём утонул мой жалкий крик…. …Тебя нашла я на пути в пустое «завтра» из «вчера»: я помогла тебе в пути, но разве я тебе – сестра?! Моё ты имя не спросил, я твоего не назвала: так в чём же дело, мой кумир, – любовь нас просто не нашла? Зачем сердца стучали в такт? Зачем мы вместе лили кровь? Ну почему случилось так, и ты разбил мою любовь? ЛЕТНИЙ САД Холод смыл в аллеях краски, листья отряхнув с деревьев: мы с тобой одели маски, вспоминая о поверьях, скрыв под масками желанье обладания друг другом… Осень – наше испытанье круг за кругом, круг за кругом. Ты, скользнув с шелков постели, встанешь у окна и спросишь: – Мы друг другу надоели, или ты меня не бросишь? Я, наверно, не отвечу, потому что сам не знаю, потому что время лечит… Осень это понимает. Клёны потеряли краски, липы разом обнажились: и к чему все эти маски, если сразу мы влюбились?.. У окошка лучше слушать, как на землю снег ложится, – мы в явленьях ищем душу, оттого-то и не спится… Вот и ночка за окошком, словно сторож, ходит – бродит, и следы её дорожкой к небу звёздному уводят…

НЕ НАДО СЛОВ… Отпусти меня, отпусти – Нелюбви, прости, не снести: Может, нужен нам пистолет, Чтобы вымолвить слово «нет»; Может, нужен и чёрный крест, Чтоб оставил нас цепкий бес; Или только могильный прах Упокоит смертельный страх? Не найти подходящих слов! Мы уходим из жизни вновь В промежутки ночных зарниц На изломе былых границ. Между раем и адом тьма Застилает постель для сна, И мы будем в ней спать, пока По-над нами текут века. А на кладбище вороньё Всех у ямы отрытой ждёт: И играет глухой оркестр, И разносит свой «гимн» окрест. И хоронят Святую Русь Её дети под звуки муз. И не надо порожних слов, Если в яме лежит Любовь. СЕСТРИЦЫ ДЕТСТВА МОЕГО… В кудряшках веточки, «снежок» по поясу, – сбегались к деточке берёзки босыми. Мигнут приветливо: «Приляг-ка в травушку!», головку ветрену, как-будто бабушка, погладят ласково, прижмут к грудинушке, всплакнут листочками над сиротинушкой, и колыбельную споют наивную, до слёз желанную, и неизбывную… – Ау! Любимые!.. Но эхом в просеках былое сгинуло в глубинах осени. – Ау, родимые!.. Плутаю по лесу и детство дивное ищу по голосу… БРОДЯГА Из кармана драного – сигарету мятую, спичкой – чирк! – и, как всегда, дрожь затяжкой рваною. Каблуками шаркаю по проспекту с кашлями, проскочив под башнями мусорными арками. Мимо снега – инея, «шопов» да макдональдсов: лужи неба синего в трещинах, как голос мой. Двигаюсь несмазанно, – веки грузом налиты, мысли недосказаны не с Ивана ль Калиты? От вчерашней красоты на помятой скатерти благовестом с высоты завалюсь на паперти. И замру, едва дыша, в миражах колоколов: грешная, взлетит душа в простоте одежд и слов. И увидит дантов круг – зону обитания – в простоте простёртых рук, просьб и в причитаниях. Тут и Бог – с иконы в снег, рядом, на колени… Он да мой короткий век – всё без перемены. ОДНОМУ ОЧЕНЬ СТРАШНО УМИРАТЬ… А кто знает, как страшно умирать, ё-моё, Да при всей нашей вере в загробную жизнь: Молча верные друзья в землю нашу улеглись, А так страшно умирать одному, ё-моё. И никто ведь не желает друг другу зла, И, тем более, друзей вот так потерять: Без их песен на миру и смерть не красна, А без песен так не хочется помирать! ПОЧЕМУ ВСЁ ТАК СЛОЖНО-ТО? Почему так причудлива хрупкая вязь разделяющих десятилетий? Со словами «Ну вот, наконец добралась!» ты возникнешь в январской метели. И всё будет, как было как будто вчера, словно не было долгой разлуки: буду чаем с малиной «лечить» до утра, на груди греть озябшие руки. Буду вновь в глубине грешных взглядов тонуть, улыбаясь невольно загадке: так кого же всегда я хотел обмануть, притворяясь, что всё, мол, в порядке? И проснутся, возможно, попозже слова, нам простят одиночества годы… Замело!..  Но любовь в дом тебя довела по наитию сквозь непогоды! Почему так причудлива хрупкая вязь разделивших нас десятилетий? Вот и связь телефонная оборвалась –  мы сказать главных слов не успели. Разве стало от этого лучше? Кому? Но нашла ж! Добралась! И согрелись… Как легко затеряться в пути одному, а вдвоём… что нам снег да метели! ЗАГЛЯНИ НА «ОГОНЁК»… Ты загляни к себе на «огонёк». Налей чайку, горячего до боли. Открой окно, впусти немного воли Оттуда в свой укромный уголок. Не прячься от погоды за стекло, Пускай дожди пробьют твою беспечность: С надеждой Бог нам вверил нашу вечность, Так будем жить достойными Его. И капелькой прольёмся за порог, Увидим сами – все кругом пролились! А там земля уже зазеленилась, И сверху смотрит на Россию Бог… Коснись любовью моего лица И в нём её увидишь отраженье: По капле – реки, Словом – пробужденье, И нет у нас начала, нет конца! АПОКАЛИПСИС – ЛАЙТ «…Обманул, украл, убил, а ответ один – бес попутал. У беса, что, других занятий нет?..» Здесь у каждого своя правота, И у каждого – карающий меч. И летит дурная с плеч голова, Выбирая, где бы телу прилечь. Здесь за злато убивают мечты, И деньгами измеряется власть. Здесь живые правят бал мертвецы, Упиваясь свежей кровушкой всласть. Не желаешь ли навеки застрять В этом мире парадоксов идей? Здесь лимит на все права выбирать, Выбирай уже свой путь поскорей. Ведь слетит дурная с плеч голова, Выбирая, где бы телу прилечь, Коль на каждого своя правота, И без устали работает меч… ВЕРА (Псалтирь, на третий псалом Давида) Один я в окружении врагов. Над верою моею насмехаясь, они поносных не жалеют слов, плюясь вослед мне, и ругаясь. Кричат они: «И где же этот бог, который не спешит к тебе на помощь?». Заблудшие, и взять не могут в толк, что Бог во мне, и Он дороже всех сокровищ. Ложусь ли я или встаю с зарёй к Нему свои молитвы обращаю, и небеса уносят все печали, и силы придают, смиренье и покой. В наш век безверия и нечестивых дел Господь душе приносит утешенье: Так что мне грешников пустое поношенье? Мне жаль их слепоты удел! И я прошу: «Ты их прости, Ведь им неведом путь спасенья, А тем, кто верует, Ты дай благословенье Сквозь хлад и град Твою Любовь нести». СКИТАЛЬЦЫ «Не суетись. Ты выбор сделал ещё до своего рождения на Земле». Осенняя пора Скитальцев не застанет: Стекут с небес дожди, Смывая всякий след. Скитальцев по мирам Едва ли смерть обманет: В реальностях Пути Для смерти места нет. Их разум может всё! Игра его – «по полной», Как взгляд со стороны На собственный маршрут. Кто верует – спасён, Скитальцев клан пополнен: Обычным снятся сны – Скитальцы в них живут. И я давно в Пути, Написанном когда-то: Бродить из жизни в жизнь – Вот истинная суть. И ты свой мир найди! Не просто, а ведь надо… Себя туда «впиши», А прошлое?..  Забудь! Скитальцы – не народ, А сущности вселенных, Посланники небес, Хранители путей. Придёт и твой черёд: Поверь, я непременно С котомкою чудес Возникну у дверей! ГРЁЗЫ Мне грезятся порой миры иные, и там всё происходит не со мной: ведут беседы голоса чужие о том, что не приносит мне покой. Я призрак там!..  И кто-то от себя вложил в мои уста чужие речи: и сжался мир в размеры фонаря, и в храме постепенно гаснут свечи. Спешит куда-то мимо цирк иллюзий. Уходит жизнь, но только не со мной. И строчки нужной не отыщет муза, седеющая юной головой. Беседы не кончаются чужие. Не найден мне обещанный покой. Пусть грезятся порой миры иные, но кто в «спектакле» притворялся мной?   МОЛОДЫМ СОЛДАТАМ И ОФИЦЕРАМ… «Умереть не страшно – страшно умирать…», поэт-воин Игорь Григорьев Многое станет неважным, Многое можно забыть: Да, умирать очень страшно, Если так хочется жить –  С детства знакомой тропинкой, Осень встречая, бродить; Встретившись взглядом с девчонкой, Сразу узнав, полюбить. Вроде немного и пожил, Знаю не всё что-почём. Здесь, значит, Бог напророчил Братьев прикрыть под огнём? А помирать очень страшно, Каждому хочется жить: Но, что случится, – неважно, Главное – важному быть! Там, за спиной побратимы, – Мамочка, сына прости! – Это ведь долг командира Всех их прикрыть и спасти…

Перейти на авторскую страницу С.И. Горшкова>>
Читать прозу С.И. Горшкова, 2022 >>
Читать стихи С.И. Горшкова, 2021 >>

 

Евгения Гусева

ДЕДОВО НАСЛЕДСТВО
(стихи)

ГОРОД МОЕГО ДЕТСТВА Преображается наш город,- Растут дома, бегут проспекты, А мне мой тихий прежний дорог- Без модных штучек, без эффектов, Без  ослепительной рекламы И без гудков авто летящих. Люблю я Псков в рассказах мамы- Уютный, старый, — настоящий. Я и сама ещё застала Безудержную зелень улиц, Сложилось здесь судьбы начало, И чувства первые проснулись. Наверно, склонны приукрасить Мы детства годы золотые, – Хранятся в памяти, как праздник, Как в сказке – солнцем залитые. И отчего – то нынче ближе Особый местный чудный говор, И, кажется, я снова слышу Заливистый резухи[1] голос. Здесь «Скобаря» ломали жарко[2], Во двориках под взрывы смеха, И танец этот — как ни жалко,- Не встретишь уж на дискотеках… Всё не забудется, конечно, С годами память, как прозренье, Неумолимо, быстротечно Летит безжалостное время… ЛЕТНИЙ ДОЖДЬ Когда шумит                    июльский дождь, Которого ты долго ждёшь, — Весёлый, озорной,                                    летящий, — Как сквозь хрусталь                                     или стекло Из преломленья волшебство Встречает взгляд                       на миг скользящий. А город будто бы промыт, Из ломких линий состоит, Из новых               непривычных красок, Из необычных                          странных форм, Из нарушений старых норм, — Сквозь ливня                  взгляд голубоглазый. Он как пришёл,                                  так и уйдёт, — Внезапно прекратив полёт Потоков, струй,                        ручьёв звенящих, И встанет радуга — дуга, Соединяя берега, Фантомом света                              преходящим… ХРИЗАНТЕМЫ Ты не дарил мне жёлтых хризантем, Во время оно их и не бывало. Я вспомнила об этом не затем, Чтоб всё вернуть и всё начать сначала. Мне говорили: жёлтый цвет – беда, Но посмотри же, как они прекрасны! Мне кажется, ты не любил тогда, А нынче все старания напрасны. Теперь пришли иные времена, Другие песни и другие темы, Из памяти истёрлись имена, А на углах, как солнца, хризантемы… *  *  * В Пскове дождливый вечер, Тучи, тепло, туман, Ранняя тьма на плечи, Тени, просвет? — Обман. Сырость и сплин, — тревога, Звуки рассеял дождь, Как отыскать дорогу?- Сумрак бросает в дрожь. Те же фонарь, аптека, Вывески — в смутный ряд, Только мерцает где-то Прежней красы наряд. Кажется, время — в точку, Мир тяжелеет в сон, Трудно вам в одиночку Сей пережить сезон… Утро опять забрезжит, Чайник пошлёт свисток,- Жизнь всё ж не будет прежней, Чистый возьмём листок… ОСЕННИЕ КРУЖЕВА Печальна и прекрасна                                    эта осень, Когда нет солнца, —                         светится листва, Летящую, её ветрами сносит, А кажется —                        плетутся кружева. Да с нитью золотой,                                да с бисеринкой Некрупного дождя, — из сизых туч, Возможно, —             со стеклярусом снежинки, — Морозец часто осенью трескуч. Шуршание, бормотанье,                                               осязанье Прохлады                     безперчаточной рукой, И упованье на запоминанье, Перенимая нежность и покой. Где клён вчера мерцал                                медовым светом, Сегодня — лишь графический узор, И хочется откликнуться сонетом На стылых листьев                                  тихий разговор. МНОГОТОЧИЕ… Где твой апрель и где                                  твоя весна, И отчего же ночью не до сна? Летят года, как                   с яблони цветочки, Когда подует в мае ветерок. — Чему цвести, чему слетать —                                    свой срок, Но рано всё ж ещё                       нам ставить точку! Ведь многоточием отмечен путь, С дороги вправо-влево                                           не свернуть, Пусть это даже                                    узкая тропинка, — Весны рассвет, и летнее тепло, И осени багряное крыло, А от студеных зим                         звездой — снежинка. Стремительно                               упрямой чередой Мелькают дни, но в сердце —                                                молодой Немолкнущий напев                                           виолончели! Идут с тобою об руку друзья, Слетает муза верная твоя, — Не ста́ры мы, а                       просто повзрослели! ДЕДОВО НАСЛЕДСТВО Тени пролетающих стрекоз, Над водой плывущее сиянье, Облака, спешащие вразброс, Будто прошлых дней воспоминанья. Теплый ветер лодку раскачал, Что стоит навечно на приколе; Знаю, — здесь начало всех начал, Родина, ты мне приснилась что ли? Деревенька прямо у реки, Там — ракитник и кусты сирени, А под вечер — в окнах огоньки, В темноту бегущие ступени. От росы — алмазы поутру, Но не колки, а нежны, как ласка. «Подмошье»[3] — селенье на юру, Сладкий сон, влекущий, будто сказка. Здесь когда-то родился мой дед, Мама — тоже здесь бывала в детстве, Сколько бы не прокатилось лет, Здесь — моё духовное наследство.

ЛЕСНАЯ ТАЙНА Таинство тёмного леса, Дальних полян забытьё. Что за грядой — неизвестно, — В сумерках сердце моё. Занавес сени туманной, Редкий пичуг пересвист. Вдруг на развилке нежданно Ветви цветеньем зажглись. Яблонька – белая сказка, — Как ты попала сюда? Может когда – то  прекрасный Дом здесь  стоял, но года Минули, всё пролетело, Всё забытьём поросло, Нынче вольготно и смело Племя дерев вознеслось. Только осталась развилка, Прежней дороги печать. Словно былого слезинка Капелькой белой сиять Будет сквозь времени замять Яблони девичий стан. Прошлое кутая в память Лес красотой осиян. ОБЛАКО Стихнет музыка, и белое на синем, Тихо облачко растает в вышине, И опять душа заплачет по России, По сынам её, погибшим на войне. Это облако — не просто лишь виденье: Чьё-то сердце улетает в небеса, Одарив родную землю на мгновенье Той любовью, что под утро,                                                      как роса Стынью выпадет                             на травы луговые, И на листья недремотные берёз… Чтоб жила вовеки матушка Россия, Шли на смерть бойцы                        в годины чёрных гроз! К ПУШКИНОГОРЬЮ Спешу в мечтах своих                        к Пушкиногорью, Туда, где                   Святогорский                                      монастырь, Окрест него                       так зимушке                                       привольно, — Поля, леса в снегах                              и вдаль, и вширь. Пускай и не сезон, —                                     метели, вьюги, День все ещё короткий,                                            ночь темна, Белым-бело,                        и стынь                                       по всей округе, Деревья в шубах                                    будто в чарах сна. Но дерзкой мысли                              не страшны преграды, Летит легко,                       как быстрокрылый                                                           ветр За старо-монастырскую                                                  ограду, Где с миром упокоился Поэт… МОТИВ ОСЕННЕЙ ФЛЕЙТЫ В моей душе мотив печальный Осенней флейты зазвучал,- Зовёт сентябрь на бал прощальный, На свой осенний карнавал. Ещё сомнительно, что завтра В парчу и злато обрядит Листву деревьев вихрь внезапный,- Да, это будет впереди! А нынче мы грустим немного О лете, улетевшем вдаль, И о нехоженных дорогах, О том, чего бесспорно жаль. И о цветении лучистом, Об отлетевших прочь ночах, Когда в свеченьи серебристом Пел о любви искусный птах. О теплых ливнях долгожданных, О звёздах в любящих очах, О встречах радостных, желанных На дальних южных берегах… Ах, осень, подари немного Ещё и солнца, и тепла, Тогда мы зимнюю дорогу На лёгких пролетим крылах! УЧИТЬСЯ В ПИТЕРЕ Учиться в Питере — отрада! Там, где Михайловского сада Живут роскошные цветы, Там, где Нева —                    стальной стрелою, И Медный Всадник —                                над толпою, А небо — вечной чистоты. Где острова                     совсем, как птицы На глади вод,                        и будут сниться Проспекты с                        ве́трами                                          насквозь, Там я оставила частицу Сердечка, —                  пусть не возвратится К нам юность, —                     мы живём не врозь! Всё эти тучи и туманы В мечтах,                 от белой ночи пьяных, От стай жемчужных облаков, От запаха хмельной сирени, — Там до сих пор гуляют тени Здесь             прежде                        живших земляков… ПСКОВСКИЕ ЗВОННИЦЫ Знаменитые псковские звонницы, Так похожие на паруса, Будто ветром истории полнятся, Чтоб уплыть в вышину, — в небеса. Но стоят на приколе у вечности, С белым храмом сливаясь навек, Чтоб секрет красоты в бесконечности Открывал для себя человек. ПСКОВСКИЕ ДОМА — ПАМЯТНИКИ Что за дом, — да дом Пече́нко[4], Что за двор, — Подзноев двор[5], Да, они похожи чем – то: Живы мгле наперекор,- Тьме времён, годам разрухи, Войнам, смутам, нищете! По ночам, — слышь, ходят слухи,- Здесь таинственная тень Бродит и вздыхает громко, Может быть, — хозяин сам От делишек смутных, тёмных Предан вечности судам?.. Эх ты, матушка Россия, Сколько бед ты понесла! Но жемчужины живые Для потомков сберегла. Псковская архитектура, Зодчих пращуров привет,- Вписана в ландшафт, в натуру, Впечатляет столько лет! Вот окно в кокошник томный Нарядилось и пленит Камня кружевом узорным, У крыльца – надёжный вид. Нет ни золота, ни глянца, Лишь поэзия сердец Прежних каменщиков. Шансы Есть воскреснуть наконец. Двор Подзноева сегодня Обновлён и знаменит[6], Двор Печенко всем погодам И ветрам насквозь открыт. Возродятся ли шедевры, Что в наследие даны, Или с фотографий древних

[1] Резуха-псковская тальянка — удивительная русская гармоника, распространённая среди крестьян Псковской области. Снаружи напоминает старинную церковную книгу, изукрашенную изящным мельхиоровым или латунным орнаментом. Играет необычным, слегка инопланетным и резковатым голосом, за что и получила прозвище «резуха» (здесь и далее – примечания автора);
[2] «Скобаря ломать» — На Псковщине этот танец называют «скобарь» или «ломание» — ломать веселого. Веселого — ломали под гармошечный наигрыш. Мотив незатейлив, довольно ритмичен;
[3] Пόдмошье, Псковская обл., Порховский район. К сожалению, деревня обезлюдела почти совсем;
[4] Дом-палаты Пече́нко, расположенные в Пскове в дальнем углу улицы Гоголя, в XVII веке построила артель неизвестных псковских каменщиков;
[5] В настоящее время первоначальная история этих зданий и их владельцев не установлена. В литературе их принято называть либо именами последних владельцев, либо условными наименованиями. Первоначальные владельцы и строители двора Подзноева также неизвестны. Опираясь на данные исследования псковской гражданской архитектуры, главное здание двора Подзноева можно отнести к первой половине ХVII в., как редчайший пример, в котором отражены конструктивные и планировочные приемы, характерные для гражданских построек еще в ХVI века;
[6] В палатах Подзноева ныне расположен ресторанно-гостиничный комплекс.

---

Перейти на авторскую страницу Е.В. Гусевой>>

 

Геннадий Синицкий

Без шанса на второй выстрел
(очерк)

Когда началась война Людмиле Жарковой вот-вот исполнилось 17 лет. Она проживала в г. Энгельс Немцев Поволжья АССР, где вместе с другими сверстниками упорно осаждала городской военкомат.
— Вам нужно подрасти, — отвечали ей. И эти слова казались самыми обидными, что она могла услышать в тот момент жизни.
В военкоматы тогда ходило много девушек: студентки, рабочие, колхозницы, комсомолки и беспартийные. Они писали письма в Главное управление всеобуча, ЦК комсомола, партийные комитеты. Умоляли, требовали, просили только об одном — дать в руки оружие и направить на фронт. Напор был настолько сильным, что превратился во всеобщее, неодолимое течение и возымел своё действие на результат достижимого.
В оранжерее Шереметьевского дворца, в подмосковных Вешняках, было открыто женское отделение курсов при Центральной школе инструкторов снайперской подготовки, где на её базе с мая 1943 года начала действовать Центральная женская школа снайперской подготовки. На курсы отбирали только молодых девушек, большинству из которых было 17-20 лет. Они добровольно расстались с родными и близкими, некоторые впервые вылетели из родительского гнезда. Сюда же попала и Люда Жаркова. В ноябре 1942 года она получила повестку и с группой девушек-добровольцев прибыла в снайперскую школу, из Саратовского пересыльного пункта.
Учиться было нелегко. Целыми днями девчата находились на огневом рубеже.
— Я помню, первое время всё в «молоко» стреляла, — писала Людмила, — меня даже в стенгазете протянули…
Прошло менее полугода. Снайперская пара — Людмила Жаркова и Валентина Драгунова сдали экзамены на «отлично». Школу окончили 800 человек, но на фронт отправили только 100 снайперов: 50 на Ленинградский, 50 на Калининский. Люду с Валей определили в 153-й запасной стрелковый полк 21-й гвардейской стрелковой дивизии 3-й Ударной Армии. 
— Нас встретил командир полка товарищ Чикарьков. Подъехал верхом на лошади. Не очень любезной была встреча. Он сразу ошарашил нас: «Я думал мне снайперов прислали, а здесь одни девчонки».
Целую неделю девушкам пришлось показывать своё мастерство на огневой запасного полка. Здесь же находился и Чикарьков. Он всю неделю не отходя наблюдал за снайперами и, когда убедился, что девчат прислали на фронт не за красивые глаза, стал для них настоящим другом. Вскоре их отправили во 2-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Жаркова с Драгуновой и пара Тоси Болтаевой с Машей Галеня попали в первый батальон, которым командовал Капустинский (погиб под Невелем в рукопашной схватке). Первой ротой командовал лейтенант Михаил Копейкин. Он то и познакомил Людмилу с бойцами и обстановкой на их участке фронта.
Первые два дня Жаркова изучала оборону противника. Немцы умели хорошо маскироваться. Однако, боевые подруги Людмилы открыли свой счёт с первого дня, а у неё, как назло, ничего не получалось. И это свербело, не давало покоя.
— Помню бойца средних лет, душевный был человек. Я с ним сразу подружилась, всё жаловалась: «Видите, Абасов, где тут убить немца: всё как вымерло, ни одного фашиста не заметила за два дня».
На четвёртый день Людмилу вызвал к себе командир роты и сказал: «На вашем участке появился немецкий снайпер. Приказываю убрать фашиста».
— Есть убрать! — ответила Жаркова.
После чего пошла советоваться к Абасову. Он показал Людмиле место на нейтральной полосе, где не было мин. Ночью она доползла до него, окопалась, замаскировалась и стала ждать рассвета. Утром заметила, что в сотне метров правее «вырос» куст, раньше его не было. Значит, там — вражеский снайпер. Когда взошло солнце, меж веток блеснула оптика.
«У снайпера есть шанс только на один выстрел» — вспомнила Людмила заповедь снайперских курсов. Здесь нельзя облажаться, цена ошибки — жизнь! Причём жизнь не только твоя, но и твоих товарищей, на которых враг сейчас наводит прицел.
Цель найдена, контроль дыхания, плавный спуск, выстрел. На той стороне раздался страшный, душераздирающий крик, потом всё стихло. Крик услышали и наши и немцы. Фашисты стали бить из миномёта по нашим позициям.
Весь день, дотемна, Жаркова пролежала без движения. Когда стемнело, вернулась на свои позиции. После доклада командиру, ротный сказал: «Молодец, Люда». И для неё — это «молодец» было высшей наградой, так Людмила уничтожила своего первого фашиста.
Спустя несколько дней Людмилу отправили на армейский слёт снайперов 3-й Ударной Армии, где она встретила своих боевых подруг по снайперской школе, среди них: Валя Драгунова, Тося Болтаева, Маша Галеня, Саша Шляхова, Рая Благова, Клава Иванова, Вера Артамонова, Оля Быкова, Оля Марьенкина, Галя Кочеткова, Маша Морозова, Сима Самойлова, Нина Белоброва, Лида Ветрова, Юля Популова, Шура Трофимова, Филенко, Богомолова.
В соревновании девушки заняли первое место. Однако впереди у каждой из них были долгие вёрсты Великой Отечественной войны.
P.S.: За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленную при этом доблесть и мужество, гвардии ефрейтор Жаркова Людмила Андреевна, 1924 г.р., награждена: медалью «За боевые заслуги» (26.08.1943), медалью «За отвагу» (25.01.1944) и «Орденом Славы III степени» (31.05.1944). По данным последнего наградного листа на счету Людмилы было 57 убитых немецких солдат и офицеров.
После окончания войны Людмила Андреевна Жаркова работала бухгалтером на мебельной фабрике города Печора Коми АССР.

---

Перейти на авторскую страницу Г.Н. Синицкого>>
Читать статью Г.Н. Синицкого «Патриотам посёлка Серёдка» >>
Читать рассказ Г.Н. Синицкого «Приснопамятное» и сказку «От добра добра не ищут» >>
Читать рассказ Г.Н. Синицкого «Помяни мя» >>

 

Анатолий Москалинский

МОРОЖЕНОЕ ДЕТСТВА
(рассказ)

Городок. 80-е. Это город так называется — Городок. Впрочем, он городок и есть, куда ему до города! Вот пёстрый от домов и палисадников частный сектор, речка, с наклонившемся набок, висячим мостиком. А так, как наклон очень большой, то он скорее не висячий, а стоячий. К тому же доски  плохенькие. И чтобы пройти по нему, нужно  идти бочком, приставными шажками и очень крепко держаться за ржавый витой трос. Вот, старая, полуразрушенная крепость, помнившая ещё Александра Невского. Далее тоже очень старая пожарная колокольня или каланча – уже Александра Невского не помнившая. И железнодорожный полустанок. И, вообще, железная дорога так близко (она буквально опоясывает городок), что горожане давно не слышат грохота поездов. Так привыкли с самого детства, что не слышат. И, если приезжий человек скажет урождённому городковцу: « О, поезд, кажется?!.» То тот ему ответит: «А? Да?..».
Здесь почти у всех свое хозяйство, поэтому продукты, это не главное. Живут городковцы, как станичники, — как будто в городе, а как будто и нет. Утром в поле отправляется под окрики пастуха большое стадо. Идет по улице Володарского чинно, уже вобрав рогатых и рогатеньких с малых улиц. Идут коровы, лениво, успевая с обочин схватить пук свежей травы, за что получают ещё к окрику и щелчок кнута. За ними семенят козы, овцы и бог весть кто ещё. Даже какая-нибудь дурная курица решится пройти вместе с мычаще-блеящей компанией чеканным шагом до конца Володарского. Одно неизменно и из раза в раз повторяемо – оставляют после себя лепёшки, горошки и прочее в таком количестве, что по улице можно катить на лыжах даже летом. Так что дефицита уж с молоком в Городке точно не было. А вот с мороженым было! И от этого Серёжа Чёткин и Митя Кубиков, по прозвищу Кубик, испытывали неполноту детского счастья. Завозили, конечно, мороженое в Городок, но его разбирали так быстро, что оставалось только потрогать сухой обжигающий лёд на дне гофрированной картонной коробки, отставленной продавщицей в сторону от прилавка. А мороженое даже снилось. Обоим снилось и примерно одинаково. Как будто идут они за мороженым, набирают его много и разного. И начинают есть, поначалу только полизывая, не торопясь. И во сне причмокивали и Серёжа Чёткин и Митя Кубиков. А потом оно, вдруг, начинало быстро таять. Быстро-быстро! И зачем так много набрали, мелькало как будто в голове?!. А оно таяло, ещё быстрее и текло по рукам, на одежду, наконец, капало прямо на землю. Просто, как белая кровь, капало! Судорожно они пытались его слизывать с пальцев рук, откусывать, но не успевали. Оно утекало. И от этого детского кошмара они просыпались оба, как полагается, изрядно перепотев и часто дыша.
В воскресенье утром Митя, вступив в коровью лепёшку, и старательно вытирая ногу о траву, открыл Серёжкину калитку. Поздоровался с Тобиком, живущим в будке у дома, и скорее похожим не на собаку, а на африканскую кудлатую гиену. И, поднявшись по скрипучим ступенькам, громко заколотил в дверь. Послышалось бренчание откидного увесистого крючка, и дверь открылась
— Привет, Куба!
— Привет. Готов?
— Всегда готов, — ответил заспанный Серёжа, вышедший к двери в трусах и майке.
Кубиков Митя был, скорее Шариков, по комплекции. – Очень большой и круглый, как лицом, так и фигурой. Не даром ребята называли его в довесок к Кубику ещё и, «Наш кубометр!» И давали пионерскую клятву откормить его к летним каникулам до центнера. Так и говорили: «Даёшь центнер Кубика по итогам четвёртой четверти!» Ну, а «Кубик рубик» тоже называли под настроение и с появлением этого новомодного развлечения. Правда, из класса такой был только у одной девчонки, у Машки Касатиковой. Ей родители из Москвы привезли. Серёжа Чёткин, напротив, был довольно щуплый малый. Лицо имел несколько вытянутое, узко посаженные глаза и неровные зубы, которые росли как бы немного уступом и нагромождались один на другой.  Но обладая весёлым нравом, совсем не стеснялся, улыбаясь, показывать всем свой немного даже хищный прикус.
В этот день друзья собрались поехать в город. У Серёжи там, в больнице лежал отец. Так, ничего серьёзного, но нужно было его навестить, отвезти мамой собранную передачку. Но главное… Главное погулять по городу и поесть вволю мороженого. От пуза, что называется, поесть! Всласть!
— Сколько тебе дали денег? – Спросил Митю Серёжа, слегка прищурившись.
— Три рубля пятьдесят копеек.
— А мне пятё-рочку! Ты завтракал?
— Да. Но легко… — Оправдывался Митя. Рисовую кашу на молоке.
— Зря. Мороженого меньше влезет. Я вот не завтракал. Сказал, что бутербродами возьму. А их можно и не есть. Можно собакам скормить…
— Да, я знаю. Но по дороге, может, растрясётся…
— Ну, ну… Подожди. Я мигом оденусь.
И друзья двинулись на полустанок. Дорога заняла где-то полтора часа. И за беготнёй по вагону, выглядыванием во все окна и болтанием ногами под сидениями они её даже не заметили.
В городе первым делом пошли в привокзальное кафе-мороженое, под загадочным названием «Калейдоскоп». К большой радости, оно было уже открыто, и посетителей  в кафе почти не было. Заказали по четыре шарика сливочного с шоколадной крошкой и фруктовым сиропом. Его им принесли, как полагается, в серебристых металлических креманках на ножках. И всё это, как и принято в кафе, под приятную тихую музыку.
— Ну, ты как будешь есть? — спросил Кубик. Я вот так — сначала по краешку подталое буду срезать ложечкой и прихвачу и сироп и шоколадик. -Проговаривал он, и тут же показывал, расплываясь в такой приторной улыбке, что глаз его почти не было видно. А Серёжка Чёткин легко рубил шарики пополам и проглатывал их один за другим, даже не моргая. Потом поскоблил ложечкой по дну, собирая остатки молочно-сиропной жижки, выпил её через край и был, что называется, свободен. Кубик даже поперхнулся от такого варварства! Потом друзья взяли ещё по молочному коктейлю с трубочкой, просёрбали его, оставив на дне обильную пену, и двинулись дальше в город, на всё про всё, потратив примерно по рублю.
— Так, заморили червячка! Денег ещё хватает, толи ещё будет! Идти в больницу к Серёжиному отцу решили пешком. — Привыкли в Городке, где едва ли ходят два три городских автобуса, ездить «пешкарусом». По пути в ларьке взяли ещё по два шоколодных мороженых в вафельных стаканчиках. И, налепив друг другу на лоб круглые липкие этикетки, потом мылись в городском фонтане, придерживая один другого за штаны. Показали языки какой-то девчонке, ехавшей в автобусе и в ответ покрутившей им у виска.
— А ты знаешь, Серый, в Ленинграде эскимо на палочке с шоколадной глазурью стоит всего десять копеек! Вот, если поедем в Ленинград, обязательно объемся таким мороженым!
— Само собой. Я тоже.
Денёг выдался вполне погожий. Стояла сухая осень. Уже прошли первые ночные заморозки. И берёзы стояли жёлтые все листок к листочку, как будто выхолощенные. Но ещё из последних сил держались, видимо до первого ветреного дня. Клёны надели пёстрые скоморошьи размахайки. И только сирени, гордые сирени были зелены, как летом. Так уж у них заведено — или зелены или сразу черны, пан или пропал, всё или ничего! Однако опавших листьев под ногами было достаточно. И друзья весело пинали их, проходя через городской парк. У крепостной стены краснела бузина, как будто какая-то нетрезвая бедолага шла по стеночке, да оступилась и в кровь разбила голову. А теперь стояла и охала. А вот уже и милиция. Точно её заберут! Навестили отца в больнице. Проходя мимо монастыря, Серёжка предложил: «Давай залезем за стену, поглядим, что там!»
— Давай!
 В монастыре шла реставрация, и стены были обложены строительными лесами. По ним ребята и забрались на внутренний двор.  Тут-то Серёжка и увидел славного пухлого щеночка.
— Во, ты посмотри кто!..
— Щенок.
— Давай его покормим мамкиными бутербродами.
— Конечно, давай.
— Какой хороший. Хвостиком виляет. Жаль мороженого нет, ему бы понравилось.
— Я думаю это, конечно, овчарка – авторитетно заявил Серёжа. Вот я знаю, у породистой собаки всегда на голове должен быть шишак, шишка, понимаешь? У него есть? Ну, смотри, Митяй… Пощупай.
— Есть-есть, — погладив по голове собачку, констатировал Кубик, сам, признаться, не понимая какой такой шишак, но другу перечить не хотел.
— Всё, забираю его домой. Он же, конечно, ничей. Тобик у меня уже старый, мамка разрешит.
— А как же мы его повезём?
— Нормально. Он же, маленький, не кусается, намордник ему не нужен. А до вокзала я его понесу. А, может, он и сам пойдёт. Кличку только нужно дать настоящую, как у овчарки!
— А кто это мальчик или девочка?
— Кобель, ясно! Смотри, взгляд какой! Во-от! Будешь Диг или Зиг!
— Ну, да, в собаках ты разбираешься. Я-то помню, как ты своему Тобику хвост пришивать пытался, который ему в драке оторвали. Он тебя цапнул тогда хорошо.
— Ну и что, я же хотя бы попытался… Просто тогда я был не опытный.  Закончу школу, врачом буду. Может даже ветеринарным. Вот, увидишь!
Как только теперь мы с тобой по лесам со щенком через стену перелезем? Да-аа, задачка! Фокус! Ну, ладно, как-нибудь. Серёжа взял щенка на руки, но он оказался совсем не маленьким и тяжёлым. Друзья пытались перелезть обратно. Как сзади раздался едва булькающий свист.
— Куб, менты! – Вырвалось у Чёткина. Бежать некуда, всё огорожено! Но самое плохое – со щенком видимо, придётся расстаться…
— Так ребята, что здесь делаете? – строгим тоном пробасил милиционер, кажется, по погонам капитан. Но уже не совсем молодой, даже немного седенький.
— Мы это, потупив глаза, пробубнили мальчишки, только посмотреть, мы… Руки Сергея сами опустили щенка на землю.
— Здесь закрытая территория, идут реставрационные работы! Замок на воротах видели?
Красные, как буряки, Кубиков с Чёткиным не знали, что сказать и смотрели себе под ноги…
— Так, как фамилия, Имена обоих?! – Капитан достал из планшета листок бумаги и ручку. Тут совсем стало страшно. Тем более, что оба уже приводились в детскую комнату милиции в своём родном Городке. Было это, когда они пытались камнями на спор разбить фонарный семафор. Но это, как им казалось, было в далёком детстве. К тому же разбить семафор никому не удалось, силёнок тогда не хватило. Сейчас бы да, непременно, разбили бы…
Ну, фамилии и имена Кубик с Серёжкой назвали, а вот школу соврали, сказали другой номер. Но, всё это, как мёртвому припарка. Городок — город маленький — всё равно вмиг вычислят! Тем более школы там всего три, одна из которых интернат.
— Так, если нарушили, будете отрабатывать штраф. Вот листья, сгребёте в кучи и свезёте, куда покажу. Чья кстати собака?
— А она… Она бездомная, мы её покормили.
— Да, много тут дворняг бродячих. Сейчас выдам инвентарь. Всё ясно?
— Ясно…
И друзья целый час сгребали листья и выносили их на носилках в большую кучу.
— Ну, всё, свободны! И чтобы я вас здесь больше не видел! Ладно, так и быть, для первого раза прощаю, в школу звонить не буду. Но, чтобы в первый и последний раз! Уяснили? – Строго, но с добринкой в глазах сказал капитан. – И назад не по лесам, а через ворота, а то шею свернёте!
— Да! Амнистия! – Брякнул Кубик, покраснел и сам себе закрыл рот.
— Ну, что до поезда еще два с половиной часа. По мороженке? – немного погодя  предложил Митя.
— Само собой. Эх, жаль щенка отпустили. Я уже ему мысленно и поводок  с намордником… Э-эх.
— За то в школу не сообщат, я сильно испугался. Дома бы задали. Все же милиционер не плохой дядька. Ну, а строгим ему быть и полагается.
— Это да.
В киоске за мороженым стояла очередь, но она быстро двигалась. Серёжа Чёткин двигался вместе с ней, а Митя то и дело забегал вперёд и смотрел сквозь стекло, пытаясь угадать, сколько мороженого ещё осталось.
— Не, пломбира в вафельных нам точно не хватит. Все его берут!
Немного погодя, констатировал: всё – коробку открыли с фруктовым в бумажных стаканчиках. И там ещё одна коробка. А что? — Тоже ничего. Это ещё и дешевле. По 12 копеек. Взяли по два. Шли уже ближе к вокзалу и ели фруктовое из цветных картонных стаканчиков деревянными палочками. Потом неизвестно отчего стали их покусывать, пока совсем не сгрызли, отплёвывая маленькие щепочки. Во рту привкус деревяшки уже перебил приятное фруктовое послевкусие. Попили бочкового кваса по два трёхкопеечных стаканчика. И на вокзале перед отправлением поезда, решили взять ещё и брикетов мороженого.
— Это надо же пломбир в брикетах! Повезло. Сколько? давай по две! На дорожку – оживился Кубиков. Дорогое, правда, по 28 копеек.
— Не-а, по че-ты-ре! Теперь долго мороженого не увидим — авторитетно заявил Чёткин.
— А съедим?
— Ха, я да. Говорил я тебе, не нужно было завтракать!
 Электровоз с тремя вагонами тронулся из Города до станции Городок. Замелькали полустанки: Берёзки, Кебь, Гудок, ОП 637 км. И то ли дело разворачивались брикеты с пломбиром, охваченные с боков двумя вафельными пластинками.
— Всё, я всё… Больше не могу! – Еле дышал Митя. Эти два дома в морозилку положу, если не потаят.
— Куб, ты что? А как же центнер чистого веса к концу четвёртой четверти! Надо, Кубик. Есть такое слово «надо»! На, куси моего! — Посмеивался Серёжа.  И, открыв новый брикетик, протянул другу. Тот только поморщился и замахал руками.
– Ну, как хошь, а я рубану! Люблю морожку. Э-эх! Когда ещё в Город поедем! И Серёжа Чёткин, светанув своим немного хищным прикусом, очень внятно, можно сказать, на зависть, хрустнул рифлёной пломбирной вафлей.
01.10.2024г.

 

---

Перейти на авторскую страницу А.А. Москалинского >>
Читать рассказ А.А. Москалинского «Нюша» >>
Читать рассказ А.А. Москалинского «Украденное завтра» >>

 

Вера Сергеева

ВСЁ ОТ ПРЕДКОВ
(стихи)

*  *  * Ветер дует прямо с речки Дому нашему – в лицо… Выхожу я на крылечко, Понабросив пальтецо. Ветер ластится к угору, Ветер ластится к волне… Как в бывалешную пору, Так на сердце сладко мне. Вдаль меня уносят мысли, Словно в сон мой молодой; Я несу на коромысле Вёдра звонкие с водой. Склон, где – крут, а где – отлогий, Коромысло скрип да скрип… И цепляется за ноги Ежевики острый шип… Облака, что дирижабли. На воде сомвлешей – гладь. Я беру в сарае грабли, Сено в копны собирать. А потом, само собою, После ратной кутерьмы, В лодку, с песнями, гурьбою, И катаемся до тьмы… Нынче ветер  дует с речки В дом, как в парус кораблю… Край мой милый, друг сердечный, Я люблю тебя, люблю! МЫ СЕГОДНЯ ВДВОЁМ Домик мой, остаюсь я с тобою, Мы сегодня вдвоём, мой дружок. Звёзды встали над старой трубою, Звёзды сели на  старый конёк. Летний вечер на травы улёгся, Тишиною застыл у реки… На окошко лиловые флоксы Уронили свои лепестки… Скоро, скоро холодные ветры Продувать будут тело твоё. Будет мало весёлого света Проливаться в родное жильё. От дождей будет взгляд твой смурнее, От пурги будешь плакать навзрыд… Если даже не еду к тебе я – О тебе моё сердце болит. А сегодня я сердце врачую, Осеняясь закатным лучом, Я сегодня с тобою ночую – Не скорби в эту ночь ни о чём. ВЬЮГА Что ты, вьюга, предо мною Волоснёй трясёшь седой, Что собакой чуткой воешь, Будто бы перед бедой? Лучше стань ты мне подругой И бубенчиком звеня, Унеси, певунья-вьюга, В дали прошлые меня. В старый домик над рекою, Где калиточка с кольцом, Печка топится ольхою, Жучка дремлет под крыльцом. И сидим мы на лежанке… Рыжий свет ласкает тьму. Мама вяжет мне деянки, Я читаю ей «Му-Му». Вой в трубе то зол, то весел, В окна снег – за прядью прядь… От тепла и вьюжных песен Начинаем уж дремать… Прыгай, вьюга, скоморошкой, Рви серебряную нить. Дай ещё, ещё немножко В детстве мне своём побыть… ВСЁ ОТ ПРЕДКОВ В душе мерцает искра божьей веры, Как в темноте желанный огонёк. Она во мне – от матери, наверно, В её молитвах, видимо, исток. А может быть – от Дмитрия, от деда, Который в осужденьях был несмел, Но мудро вёл житейские беседы И с верою в церковном хоре пел. А может быть – от крепостной прабабки, Которая с крестом да с посошком Сквозь Русь ходила, лишь мелькали пятки, На богомолье, в Киев-град… пешком. Их подвигов божественных примеры Я чту, оберегая и храня, И думаю, что искра божьей веры, Как всё во мне – от предков у меня. ВАСИЛЬКИ Это что за огоньки В хлебном поле, у реки?.. Тихо ветер отвечает: — Это светят васильки. День от них прозрачно-синий, Небо – дивной красоты. Это спутники России, Нашей Родины цветы. Это свет и песня лета, Это – радость, это – грусть, И по ним, как по приметам, Узнаётся наша Русь: Васильковые рассветы, Васильковая гроза, И у русского поэта – Васильковые глаза. Словно чудо-огоньки, Светят людям васильки, Нежно ветер их ласкает В русском поле, у реки. *  *  * В этот мир каждый миг кто-то с болью приходит. Кто-то с болью уходит в бездонную неть. И заря в золотых и багряных разводьях Каждый день загорается,  чтобы сгореть. Мы не видим совсем невечернего света, Мы во власти своих виражей, миражей… И любимым наносим обидные меты, И теряем спокойно мы старых друзей. А дорога бежит. А судьба подгоняет. А звезда путеводная  меряет срок… Жаль, что долго душа человечья глухая, Жаль, что мудрость чужая – не в толк и не впрок. Догорают в печи золотые поленья… Блик свечи золотой чуть дрожит на столе… Жаль до слез, что так поздно приходит прозренье В этой жизни короткой на вечной Земле. АХ, КАРНАВАЛ Ах, карнавал! Нет зрелищ краше! И карнавал – вся жизнь наша, Где каждый, пользуясь уловкой, Своё лицо скрывает ловко. Всяк размалёван щедро краской, Порхает под любимой маской: Вот заяц – с головою львиной, Баба Яга – кружит Мальвиной, Медведь-добряк с бочонком мёда На карнавале – пчеловодом. Лиса, премилая простушка, При стаде уточек – пастушка. Оделся в дятла  майский жук, И в шкуру волка – бурундук. А волк-шельмец – на привязь лапу И вниз тульёю держит шляпу… Ах, карнавал, то хмур, то весел, Из разных плясок, разных песен, Он мишурой цветной расцвечен, Но всякий карнавал – не вечен. Затихнут песни, шутки, пляски, И снимут с предстваленцев маски, И на судилище святое Предстанет каждый сам собою. ПОЧТИ ПО ВЫСОЦКОМУ Я не люблю наигранность в манерах, Я не люблю наигранность в словах, Люблю, когда всё  попросту и в меру, Когда красиво в душах и умах. Я не люблю излишнего бахвальства  — Должны быть честь и совесть – естеством. Я не люблю, когда перед начальством Склоняются, как перед божеством. Я не люблю, когда бранятся матом, Когда друг другу норовят «под дых». Но я люблю огнистые закаты И нашу вечность в звёздах золотых. ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ После лютости метельной Солнце землю ворожит, Тонконогою капелью По земле весна бежит. На завалинке, согбенный, Мирно дремлет дед Игнат., В тёртой шубе довоенной, Он теплу безмерно рад. Шапка, видевшая виды, Бороды овал седой, Руки венами обвиты, Рядом – посох вырезной. А в лучах морщин – улыбка, Может снится добрый сон?.. Вот к нему походкой шибкой Подлетает дед Платон. Прокричал Игнату – здрасте! Огоньку подал ему, И спросил его с пристрастьем:- Улыбался-то чему? Самокруткой из газеты Затянулся старожил:- Улыбался-то?.. Да, свету. И,.. что зиму пережил.

БЕЛЫЕ ПТИЦЫ Маячит средь веток Листок, что пятак. В душе всё не эдак, В дому всё не так. И просит скатиться Слеза на щеку, И чёрные птицы Наводят тоску… Накину фуфайку, Наброшу платок, Пойду по закрайкам Осенних дорог. Пойду по тропинкам, Где воля кругом, Где пахнут осинки Последним теплом. Где свет серебристый Стекает с ракит, Шиповник огнистый Над кручей парит. Где ветер резвится, Курчавит реку… Там белые птицы Размечут тоску. КАЛЕЙДОСКОП Грустно мне. Гляжу в окошко. В небе – солнца жаркий сноп. Моему соседу Лёшке Привезли калейдоскоп. Издалёка, из столицы Это чудо привезли. В нём узор цветной струится, Только —  чуть пошевели. Я завидую немножко, Что калейдоскоп не мой. Но сегодня дал мне Лёшка Взять его к себе домой. И посуду я не мыла, Не мела метлою сор, Всё крутила и крутила Переливчатый узор… Наводила на окошки И на солнца жаркий сноп… Как же здорово, что Лёшке Привезли калейдоскоп! НОЧЬ НАД МАЕМ Словно лодка с бело-белым парусом, Ночь над маем белая плыла, И сирень лиловым тонким гарусом Густо-густо вышита была. Пахло подорожником и ивою, И аиром пахло от воды… Гармонист над речкой молчаливою Пробовал знакомые лады. И коленца пробовал бедовые В густогривой груше соловей… Надевали мы косынки новые С озорной подружкою моей. Выходили в туфлях мы не в лаковых. Не струился холодок шелков. У меня на юбке ситец – маками, У подружки – россыпь васильков. Радость пела в каждой нашей клеточке! В ночь такую было не до снов! И мальчишки, наши однолеточки, И, как ветер, первая любовь… Годы надо мной нависли ярусом… Но цвела сирень моя, цвела! Словно лодка с бело-белым парусом Ночь над маем белая плыла… КАРАВАН Лик родимой земли отогрет и раскован, Вдаль умчался последний холодный буран. И на глади небес, на шелку васильковом, Лёгкой строчкой парит журавлей караван. Дуют ветры навстречу с неистовой силой, Но упрямые крылья – сильнее ветров. Журавли, журавли, это к родине милой Вас ведут сквозь преграды – тоска и любовь. Я встречаю с волненьем косяк журавлиный, Я ловлю своим сердцем их радостный стон… И смугляные руки к ним тянут рябины. И поклон посылает стареющий клён. Лик родимой земли отогрет и раскован. Тянет свежестью вешней с вечерних полей. И меня осеняет надеждою снова, Уходящий в зарю, караван журавлей. СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ Я вспять – не убегу. И спать я – не могу, Они поют на том И этом берегу… А соловьиный свист, Как звон хрустальный – чист. И месяц золотой Серёжкою повис. Сиреневый пожар, Любви шальной угар — Трель сыплется в овраг И на заречный яр… Ночная тишь – на слом, Дробится серебром… Рулады и лады Пронизывают дом. Пронизывают сад И гаснущий закат… И юные года Над памятью парят… Но вспять я – не смогу, И спать я не могу – Они поют на том И этом берегу… ВЕСЕННЯЯ МЕЛОДИЯ Как празднично блестит отлогий месяц В зеленоватом вечере весны! И хочется каких-то куралесиц, И снятся фантастические сны. И хочется оставить шумный город, Уйти к закату, к звёздам молодым. И позабыть, что ты уже немолод, И пригубить костра душистый дым. Так хочется всю суету покинуть, Из дома, как из кокона  — сбежать, Погладить нежно терпкую осину, Ольху в серёжках новеньких обнять. Ведь над землёй, как птица, март летает, И крепких крыльев шорохи слышны, И тонкий месяц празднично сияет В зеленоватом вечере весны. СВЯТОЕ ЕВАНГЕЛИЕ                     «Блаженны невидевшие и уверовавшие»                     от Иоанна 20; 29 Его я бережно руками Беру, как хрупкое стекло… Оно принадлежало маме, Оно хранит её тепло. В нём знаки твёрдые и «яти»… И в нём для нас «Благая Весть», И эта Весть даёт понять нам, Что значит Бог и лесть, и честь… Я в Землю уношусь седую, Где пребывал Иисус Господь. Я в Землю уношусь Святую, В ту, где распята Его Плоть. Иду по тем же я дорогам, Внимаю тем Его словам, Которые текли от Бога И Он их рёк ученикам… В холщовом чёрном переплёте То, что сквозь тыщу лет прошло! Читаю – и душа в полёте, И мыслям вольно и светло. СЛАВА БОГУ ЗА ВСЁ Над притихшей деревнею – розовый дождь. А над речкою – чаячьи стаи. И в согретых полях – колосистая рожь. И закаты, что к ночи не таят. На душе – благодать, на душе – тишина, На душе поутихли печали, И ещё один день отзвенел, как струна, И от нас, словно лодка, отчалил. Градом катится пот, но иду я вперёд Сделать то, что на долю досталось. Слава Богу за всё: за закат и восход, За терпение, боль и усталость. За любовь, что была, за весну, что цвела, За судьбу, что стремилась к итогу, За осеннюю мглу, за благие дела, Слава Богу за всё, слава Богу!

---

Перейти на авторскую страницу В.М. Сергевой >>

 

Анатолий Москалинский

УКРАДЕННОЕ ЗАВТРА
(рассказ)

А что? ‒ Наши холмы тоже немножко горы! Как сказал известный дагестанский поэт Ахмед Ахмедов, посетивший наши края: «Привет от горцев ПушкиноГорцам».
Ещё вчера Сашка Уваров припозднился, возвращаясь от друзей из Асташково. Шёл, уже стемнело. И туман по низинам, как с холма спускаться, густой и белый, как молоко. Прямо видно, как в него входишь. И холодно сразу «Бр-рр!» Вот перед собой на пять шагов ещё можно что-то разглядеть, а дальше ‒ ничегошеньки! А потом на Михалёвский холм поднимешься, и сразу теплее и опять видно всё от звёзд, почти как днём. А потом опять ныряешь в молочное студное и так до самого дома. Одно слово ‒ август! «Вот так ‒ над головой млечный путь, а под ногами ‒ молочный! И болтаюсь, я как лягушка в кувшине с молоком, пока масло не собью», ‒ улыбалось Сашке».
‒ Куда ты опять пойдёшь? ‒ сказала ему утром мать, увидев, что тот надевает старый заплатанный рюкзак.
‒ На «пятачок» к автолавке. Хлебца прикупить.
‒ Хлебца прикупить? Да зачем? У нас вон, и с того раза девать некуда!
Встал эдакую рань! ‒ заправляя кровать, выговаривала мать.
‒ Пойду, надо мне.
‒ Зачем?
‒ На Анну посмотреть. Улыбнулся Сашка так, чтобы мать всё поняла и больше про «зачем» не спрашивала.
 ‒ Егорову то Анну, Верину дочь? Да что тебе на неё смотреть? Она же почти мне ровесница, у неё дочь уже большая растёт.
Анна была молодой женщиной лет тридцати. Жила она с мамой и малолетней дочкой. Мать у неё была русская, а отец не известно кто. Говорят, узбек какой-то, шабашник. Оттого и «смесь мандарина с апельсином», как смеялись бабы. Интересным образом склеились в ней и русские и узбекские черты: стройна, как-то не по-нашему, но не худа. Лицо круглое, но не овальное, как у всех скобарок. Волос жёсткий, но не чёрный, а скорее тёмно-русый… И да, она в свои космы иногда вплетала маленькие азиатские косички. Рот маленький, справа и чуть выше верхней губки ‒ мушка. Разрез глаз восточный, а цвет ‒ серо-голубой… И голос, звонкий и ласковый, как колокольчик с дуги.
‒ Ну и что, что дочь, причём тут дочь? Нравится просто.
И пятнадцатилетний Сашка Уваров, выскочил из дома, сорвал у обочины два ещё зелёных яблока и с весёлым настроением зашагал по тропине на «пятачок». Сегодня там хлебный день. А это значит, что на перекрёстке нескольких просёлочных дорог соберётся народ с окрестных деревень, и, конечно, придёт она, Анна… Сашка, по возрасту несколько неуклюж, и худощав, с чистым детским лицом и едва заметными усиками. При довольно хлипких плечах с руками, как грабли, превращающимися в большие кулачищи, как иногда посмеивалась мать. Шёл он из родного ему, одиноко, в стороне от других поселений расположенного Репиного хутора. Дороги от деревни до ближайшего большака не было ‒ некому её было наездить. Именно поэтому с высокой, навалившейся на еле заметную тропину травы густо падала за голенища сашкиных сапог чуть тронутая роса, приветом от вчерашнего тумана. Было около девяти часов утра. Голубое, почти белёсое небо обещало продолжение, установившейся неделю назад, томной изнуряющей жары. И уже просыпались бесчисленные этим летом слепни и оводы от которых не было днём никакого спасения ни людям ни животным. Скотину выгоняли в поле раньше обычного, а к обеду уже спешили поставить её во хлев. Сашка шёл буквально в облаке из жужжащих кровососущих насекомых, не на секунду не останавливаясь, и нервно подёргиваясь, задействовав все большие и малые мышцы, чтобы эти, как он их называл «упыри» не успели его пожигать. Поднимая руку и резко опуская её, он, не глядя, ловил одного или двух слепней, и давил их. Так, что к концу трёхкилометрового путешествия ладонь его была неприятно липкой и пальцы еле разжимались.
В предвкушении встречи с Анной у Сашки сердце начинало биться чаще, откликаясь в висках. Настолько чаще, что он мог даже отчётливо слышать его. Кровь приливала к лицу и, непременно, пересыхало во рту. Голос терялся и срывался в какой-то хрипловатый тенорок. И он это чувствовал, даже только подходя к кучке, собравшихся у автолавки людей, ещё даже не видя её. В этот момент он пытал себя « А видно ли это, заметно ли?» Ему очень не хотелось раскрывать себя.
Анна в этот раз была в потёртых, очень ладно сидевших на ней, чуть укороченных джинсах, в некогда голубой, но уже изрядно застиранной приталенной футболке, которые замечательно подчёркивали её фигуру. На поясе был щёгольски подвязан цветастый платок. Она была босиком. Её без того смуглые лицо, шея, тонкие руки и даже лодыжки были невероятно загорелыми. Загар, как известно, на смуглую кожу ложится быстро и легко. И золотая цепочная браслетка на тонкой её руке тоже красиво смотрелась. Золото идёт смуглой загорелой коже, это Сашка давно подметил. И этим всем, видимо, она была похожа на цыганку. Грудь у Ани была несколько больше, чем у тех же цыганок и худосочных девушек из Средней Азии. Аккуратная, но не тонкая талия с красивым, плавным переходом на бёдра. Да тут ещё этот платок… Она была хороша!
‒ Так, Люся, не тяни резину, говори, что тебе? ‒ выкрикивала из фанерного кузова старенького ГАЗа продавщица.
‒ Мане? А что манн-не. Вот, конфетцу жолтых кыло. Лимонадец можа. Сахару…
Да не тяни, смотри народу сколько?1 Нам ещё в озерки заезжать…
‒ Давай, давай Люся! ‒ не тяни! ‒ встревали бабы.
‒ А мне, забыла я совсим ‒ Красенькую! ‒ гоготала бабка Нина. Бабы пустите, я для Коли. С утра, бес ждёт!
Галя, а комбикорм когда привезёшь? Помнишь, я просила?
‒ Привезу, во вторник жди.
‒ А до дома не довезёте? Дорога хорошая, рассчитаемся.
‒ Хорошо.
Тут Анна увидела вспотевшего от жары и быстрой ходьбы Сашку.
‒ Привет, Саш! ‒ Окликнула она его.
‒ Привет…Ну и жара!
‒ Да, жарко, не говори. ‒ После некоторого молчания добавила Анна. ‒ А правда говорят, что ты на гармошке знаешь играть? ‒ Заулыбалась она.
‒ Ну, играю кое-что…
‒ Вот бы послушать. Я люблю такое.
‒ Так приезжай, поиграю.
‒ А я и приеду. Молока привезу, творогу, сметаны.
‒ Когда?
‒ Да, хоть завтра, обряжусь только. Так прямо утром и приеду. Я у вас в деревне никогда не была, интересно.
Приехал мужик на кобыле в автолавку и оставил её на солнцепёке, а слепням и оводам только этого и надо. Как взялись они её жигать! Анна к нему:
‒ Дядь, ты накрой кобылу чем.
‒ Вот ещё, я буду её накрывать! ‒ Чай не зима, а к слепням она привычная. Эта привычная, по словам мужика, лошадь не переставала метаться в оглоблях, судорожно переступая и мотая головой так, что всех вокруг охватывала холодная дрожь. Анна сняла с пояса свой платок и накрыла им кобылу.
‒ Ты чё, шальная? ‒ Вздорно но не зло сказал, будто на мгновение, протрезвевший мужик. -Плат-то поди новый?! ‒ Не жалко?
‒ Кобылу жалко, заедуть. ‒ Ответила Анна, гладя животное одной рукой по гриве, а другой сгоняя веткой ненасытных жужжалок, как бы про себя добавляя «они ведь не могут сами…» ‒ Вот у нас корова кур не любила, а теперь приведу её во хлев, ляжет, морду вытянет, а куры как начнут клевать этых мух, и всякое, та только глаза закрывает. Здесь Анна оживилась и попыталась показать свою корову, и рассмеялась, оставшись довольна собой. А, завидев, что её внимательно слушают, с упоением продолжила. ‒ Закрывает значит, бережёт глаза то, а так те ходют по ней, склёвывают бесов этых. ‒ Потом, заметив, что кобылу опять облепили, она, с отчаянием, закусив губу, хлестнула два раза веткой её по брюху. Та не шелохнулась и даже наоборот, мордой провела по Аниной руке, поблагодарив её так, как это умеют делать лошади.
‒ Ну, так придёшь? ‒ Переспросил Сашка.
‒ На лошади приеду.
— А знаешь как доехать-то? ‒ С настроением добавил Сашка, поправив сползающую лямку рюкзака.
‒ Найду…
И Сашка Уваров, взяв свой дежурный хлебишко, и, наскоро завязав рюкзак, не оглядываясь на Анну, отправился в обратный путь. Всё, теперь всё его сознание было наполнено предстоящей встречей. Он не мог и не хотел больше ни о чём думать. Ноги его не шли, они бежали, а местами даже подпрыгивали. Анна! Ко мне приедет Анна! Ну, ни ко мне, к нам! Что-то невообразимое! От избытка эмоций Сашку даже потряхивало. «Так! Нужно всё подготовить.» ‒ Как же быть? ‒ Уже завтра. Гармошку! Она приедет слушать гармошку. Нужно прорепетировать!.. Сыграю Сумецкую, барыню, частушки, или частушки не надо? Нужно чем-то угощать, что-то интересное показать она никогда не была у нас на Репином хуторе! Мысли Сашки кружились в голове, как рой из слепней и оводов, которые провожали его в обратный путь. Мысли обгоняли друг друга, и он и сам не заметил, как добежал до дома.
‒ Мама, ‒ выпалил он с порога. К нам завтра Аня приедет.
‒ На чём? То есть зачем? ‒ удивилась мать.
‒ На телеге. В гости приедет. Может, сделаешь шарлотку?
‒ Ну, сделаю. Во сколько?
‒ Утром.
‒ И с чего она вдруг?
‒ Да, не была она у нас. Гармошку послушать. Молока сказала, привезёт, сметаны. Ты что против?
‒ Да, нет, ради бога. Всегда гостям рады. Угостить особо нечем, но чаю попьём. Чай хороший, индийский со слоном. Эх, жаль сливы жёлтые у нас ещё не поспели. Это было бы настоящее угощение! Помнишь, как дядя Юра их любил? У вас говорит, не сливы, а чистый мёд! Выйдет с бани, после, парилки ‒ и в сад. Так и не одевался, ходил, в чём мать родила. И к сливам! Первое наслаждение, говорил, ваши сливы после бани! «Я, как Адам в кущах райского сада!»
‒ Н-да… жаль, что не поспели ‒ согласился Сашка. ‒ А ты про мёд говорила.
‒ Когда?
‒ Что сливы, как мёд! Может, откроем баночку?
‒ Можно. Откроем. А ещё забыл, какое у нас есть замечательное земляничное? М-мм Пальчики оближешь. И я посмотрела, стоит прекрасно под капроновой крышкой и в шкафу ‒ не заходило при такой жаре. ‒ И Сашка вспомнил, как по наводке дяди Пети брали землянику. Хорошую он тогда показал поляну. Далеко было, правда, да и комары тогда просто заедали. Мать еле дошла назад, потом лежала полдня. «Тьфу ты, не комары так оводы, что за напасть!»
И весь-то день мерещилась Сашке улыбающаяся Анна. И звенел в ушах её голос: «Приду, обязательно приду!»
Сашка достал из старого потёртого футляра гармонику, пообтёр её. Сыграл несколько ранее разученных мелодий и остался собой весьма доволен.
Анна и без того, странным образом, заполнявшая его юношеское воображение и даже являвшаяся ему во сне, сегодня вызывала просто какой-то невообразимый трепет. Она, эта молодая женщина, на которую Сашка ходил просто посмотреть, завтра сама приедет в гости! И не к маме, а, верно, что к нему. Ну, да, она старше, но, может быть, мы подружимся. А дальше, что дальше?.. Сашка об этом даже думать не хотел. Мысли, конечно, могли его занести куда угодно. Но ему более чем хватало уже того, что есть. Эта реальность пьянила его, кружила голову, до лёгкой тошноты. Есть он отказывался, не смотря на все старания матери у плиты. И был практически уверен, сегодня не уснёт.
Влюблён ли он был в Анну? Конечно! Нечего и сомневаться. Надеялся ли на какую-то взаимность? Нет, не об этом, сейчас не об этом. Хотя ему уже скоро шестнадцать. И он высокий и над губой его, как известно, легкие пока ещё, но усы. Именно усы, а не мальчишеский пушок. Да, он худоват, но как сказала на пятачке баба Нина: «Ничего, годам к сорока поздоровеешь!» И это вселяло в него мужескую уверенность в себе.
Сашка медленно раскладывал весь завтрашний день по полочкам. Мысленно протирая и сами моменты и полочки незримой тряпицей. День обещал быть самым запоминающимся, может, даже во всей Сашкиной жизни!
Он зачем-то пошёл за хутор к Раиной роще. Почему Раина? Когда-то две маленькие девочки, которые жили на хуторе, поссорились. По-детски поссорились. Одна говорила: «Я живу на этом краю деревни, значит эта роща моя! И не ходи туда». И звали эту девочку Рая. А вторая девочка Наташа, сказала, что тогда роща, что с другой стороны ‒ её роща. Так и прозвали Раина и Наташина роща. Эту историю ему рассказывала мама. Теперь уже эти девочки вовсе не девочки, а бабушки. А названия остались. Так и ходим до сих пор, думалось Сашке, в рощу Раину и в рощу Наташину. Вот перед белоствольной Раиной рощей такой славный луг на скате холма! То там, то тут стоят ещё не смётанные в скирды копёшки. Прохаживают меж ними с важным видом аисты на своих тонких и красных ногах. Красивое место. Приведу завтра сюда Анну обязательно. Хотя, у них в Лубкове, может, есть места и получше…
Чтобы как-то занять себя и приблизить вожделенный завтрашний день, Сашка стал пилить двуручной пилой на дрова старые потолочные поперечины, которые носил из дедова развалившегося дома. Как материал они никуда не годились, но на дрова ещё шли. Так вот сковырнёт ломиком и тащит закоптевшую дощину с пуками старого мха в пазу и маленьким обрывочком пожелтевшей газеты с глянцевой стороны. Раньше всё обклеивали газетами. Считали, что так и почище и теплее.
Вдруг, что-то фыркнуло и послышался крупный топот. Из-за угла дома на лошади разом влетела фигура. Лошадь загарцевала, смяв несколько жёлтых поникших цветов в палисаднике.
‒ Тпр-у, окаянная! ‒ Лихо дёрнув на себя уздечку, крикнула всадница. Это была Анна. Она была в тех же потёртых джинсах, что и утром, и в той же застиранной голубой футболке, в белом, наглухо завязанном на голове платке. Так же Сашка хорошо рассмотрел, что она босиком. «В стременах и босиком!» ‒ Мелькнуло у него в голове.
‒ Привет, Саш! Нашла вас насилу… Я сказать, что не смогу приехать завтра к вам. Уезжаю, в Ригу. По делам… Может, потом как-нибудь…
‒ Да, Привет… Хорошо ‒ вышло у Сашки.
Анна дёрнула уздечку в сторону и исчезла за углом дома так же неожиданно, как и появилась. Сашка стоял, как вкопанный и только хлопал глазами. Пила выскользнула у него из рук, во рту снова пересохло. Да, всё ничего, по большому счёту, всё так, как и должно было быть. Разве что… у него украли… «завтра».
18.12.2023 г.

---

Перейти на авторскую страницу А.А. Москалинского >>
Читать рассказ А.А. Москалинского «Нюша» >>

 

Вера Панченко

Две беседы со Львом Толстым
(стихи, которые не стихи)

1.
Дорогой Лев Николаевич!
Очень прошу, позвольте побеседовать с Вами — назрела такая необходимость. Задумалась я о великом значении Вашей фигуры, прежде всего, для нас, не говоря уж о мировой культуре. Понимаю, что поднять сие мне не по силам, но – как сумею и хотя бы в общих чертах…
Начну издалека. В Ваше время самой актуальной и судьбоносной российской проблемой была земельная собственность, и Вы посвятили ей немало страниц.
К началу нового века земельная проблема обнажилась до такой степени, что даже правительство стало искать пути ее решения.
Петр Аркадьевич Столыпин указом от 9 ноября 1906 года дает право крестьянам выходить из общины на отруба.
А что предлагаете Вы?
Вы не предлагаете, а пламенно призываете отказаться от земельной собственности всем дворянам – в пользу крестьян,
и лишь за крестьянами Вы признаете естественное право
владеть землей.
Наверное, не сразу Вы пришли к такому решению?
Вы, побывавший в своей молодости крепостником, за четыре года до отмены крепостного права перевели своих крестьян на оброк. То есть, российское рабство начало жечь Вашу совесть с ранних лет…
 Отмена крепостного права не принесла желаемого результата — земледелец остался без земли,
 и это по-прежнему в Вашей душе вызывало боль.
И чем дальше – тем больше. При ежедневном непосредственном участии в народной жизни, в Вас созрело экзистенциальное чувство любви к работнику, столпу государства, и, судя по литературным свидетельствам, Ваш интеллект упорно искал приемлемые формы социальных преобразований.

… Когда случился очередной голод среди деревенского населения,
Вы, занимаясь распределением средств помощи крестьянам
Чернского и Мценского уездов, находились недалеко
от имения покойного Ивана Сергеевича Тургенева…
Цитирую Ваше письмо Я. П. Полонскому: «…живу в семи верстах
от Спасского, через которое часто проезжаю, так как самая большая
нужда в деревнях, окружающих Спасское. Очень приятно было узнать,
что крестьяне в имении нашего друга были так хорошо наделены
землею, в особенности в сравнении с окружающими,
что нужды там нет».

Вот один из примеров того, что лучшие люди России искали выход,
не дожидаясь, когда сверху исправят государственный порок…
Разве это не программа-минимум – призвать к добродетели всех
помещиков? Вы не могли не думать об этом – у Вас не было упущенных
возможностей. Но, может быть, поработав мировым посредником,
Вы увидели пучины помещичьей психологии, чем были навсегда
отвращены от мысли воздействия на людей этой категории…

Но, скорее всего, другое: надо искать ответ в радикальности
и масштабности Вашего мышления… Полумеры Вас не устраивают.
Именно поэтому Вы пишете Столыпину обвинительное письмо,
в котором стыдите за указ, не облегчающий положение крестьян, но
усиливающий, как Вам кажется, разрыв между бедными и богатыми.

И тут должна сказать Вам:
знаете, мы вкусили отмены всякой собственности,
в течение века выжив три раза, и шкурой своей почувствовали,
что, похоже, Петр Аркадьевич, царский реформатор, —
на правильном пути (за что и поплатился…)
Вы отличный хозяйственник, трезвый прагматик,
не можете не понимать – понимаете! –
каких жертв будет стоить кардинальная ломка государственных основ
(и провидчески где-то пишете об этом как неизбежности), но ничто не
колеблет Вашей уверенности – настолько она глубинна…
Окидывая пристальным взглядом исчерпывающую широту и
максимализм Ваших подходов, начинаешь понимать,
что дело здесь не в конкретике решений. Дело, в данном случае
(как и во многих других), вообще на ином уровне –
не на событийном, а на бытийном.
И от Вас, великий Маэстро духа, не столько правота нужна людям,
сколько духовное величие…

Ваши романы, особенно «Анна Каренина» (по-моему, вершина
творчества), своей гармонией, своей эстетической полнотой
разбудили в душах спящего ангела – потребность в прекрасном.
И когда Ваш сильный и свободный голос
заговорил о Любви к ближнему, Вам уже верили и пошли за Вами.
Почти вся Ваша публицистика, можно сказать, сплошной идеализм,
но он оказался нужен: без идеала нет культуры, нет духовной жизни.
Вы и сами в каком-то письме сказали, что идеал недостижим…,
но перед внутренним взором должна быть цель,
иначе структура внутреннего пространства рухнет,
погребая под собою жизнь…

Потребность быть хорошим, потребность в любви и согласии – самые
трепетные душевные пружины, к которым Ваше слово обратилось и
попало в цель. Не берусь судить, в какой степени эти пружины
соотносятся с мифологическим сознанием человека, но –
Вы наш главный мифотворец,
и своим идеализмом, своим мифотворчеством формируете
диапазон духовных основ человека –
вот в чем Ваша созидательная сила.
А всю правоту в более конкретных вещах
оставим другим деятелям.
Не эмпирика жизни, но онтология чувств.
Богу – Богово, кесарю – кесарево.

7–29 января 2014

2.
Дорогой Лев Николаевич!
Решаюсь еще раз обратиться к Вам.
Размышляя о Вашем творчестве, о Вашей духовной сущности,
нельзя не задаться вопросом об их отправных точках.
На какой почве возрос этот поиск совершенства – неукротимый двигатель Вашей духовной и душевной жизни? Какие условия взлелеяли Вашу духовную широту и силу, имеющую право утверждать любовь как основу бытия? Из каких глубин жизни появилась Ваша обостренная совесть, принимающая на себя все несоответствия мира?
Понятное дело, что ответы надо искать в той среде,
которая развивала Ваш младенческий потенциал.

Родились и выросли Вы в сельском имении, в барской семье, устои которой были традиционными, национальными, на фоне природы
и в непосредственном общении с крестьянством.
Добросердечие было лейтмотивом в атмосфере Вашего дома
(и это – заметим – в крепостническое время!).
Где-то Вы пишете, что тетушка Татьяна Александровна Ергольская, «чистейшее существо», оказала на Вас большое нравственное влияние, —
она привила Вам возвышенное чувство близости и участия к человеку,
подсознательную ответственность за ближнего.
Она привила Вам теплоту чувств, все богатства позитивного восприятия
мира, которые потом запредельно развил в себе Ваш гений.

И второй аспект – природа (здесь тоже повлияла тетушка Ергольская).
С младых ногтей впитавший эстетическое внимание к природе,
позже Вы не только живописали ее, но и осознавали, что без единства
с ней нет духовной цельности, нет настоящей культуры.
Каждому человеку надо пройти школу природы, а творческому –
тем более, развивая свою способность созерцания,
черпая в ней подсознательно чувство формы, нескончаемое
многообразие красок и движения, энергетически подпитывая себя
духом земли и растительности, неба и света.

В письме к Афанасию Афанасьевичу Фету от 12 мая 1861 Вы пишете
о природе: «И холодная она, и неразговорчивая, и важная, и
требовательная, да зато уж это такой друг, которого не потеряешь до
смерти, а и умрешь, все в нее же уйдешь. Я, впрочем, теперь меньше
предаюсь этому другу – у меня другие дела; но все без этого сознания,
что она тут, как повихнулся – есть за кого ухватиться, — плохо было бы
жить».
Такое глубинное чувство природы основывается,
на мой взгляд, на том,
что человек на природе первичен,
то есть равнозначен космосу, его свету и тьме,
и это чувство — в русле русской литературной классики,
возросшей в дворянских усадьбах. Смею утверждать,
что наша классика тем и велика, что оперлась на природу,
органично срастив ее масштаб со своими творческими возможностями:
Тютчев осмысливает и воспроизводит ее философски,
Пушкин – родниковой чистотой поэтической формы,
Фет – одухотворением ее, Тургенев – гармонией духовной широты,
а Вы – рефлексией, современной мне.
Да, Ваше понимание природы звучит настолько современно,
что у меня вновь возникло совершенно естественное желание
побеседовать с Вами

Давно пытаюсь разобраться, из чего состоит наша
неразрывность с природой
и каковы наши потери при нарастающем отчуждении от нее.
Натиск цивилизации, натиск рационализма вытесняет
эмоциональное богатство, нарушая душевную экологию,
духовное равновесие человека. Думаю, что это не праздные вопросы –
они вытекают из проблемы сохранения жизни на планете.

Вы, деревенский житель, не любите города, хотя в силу своей
деятельности не можете без него обойтись, —
таков парадокс бытия нашей культуры.
Между Вашей жизнью и моей пролегла сотня лет,
в ходе которой этот парадокс усилился в сторону рационализма.
Незримая борьба за сохранение равновесия,
начавшаяся, на мой взгляд, в Ваше время, –
легла на плечи русской литературы (и искусства, конечно)
и Ваши в том числе. Вы хранитель русского иррационализма –
всей своей художнической и духовной мощью.
Вы выполняете сверхзадачу 19 столетия –
потому как, помимо ежечасных задач,
каждое время работает на заказ планетарный.

Образный ряд, метафора, живопись, художественное изображение,
которое Вы называете поэзией, есть противовес рационализму,
и весомость его должна расти, и рефлексия на эту тему – необходимое
свойство нынешней культуры. Вот почему очень нужно разобраться в
структуре неотъемлемости природы,
ее составных частей (цвета, света, масштаба и так далее),
в формировании и развитии нашей психоментальности.
И, что не менее важно, не разучиться любить свою матушку-природу.
Помогайте нам в этом, великий классик, Вы – наш тыл и опора.

10 – 13 февраля 2014

---

Перейти на авторскую страницу В.И. Панченко>>