Валерий Мухин

Я — время.
О поэте Александре Гусеве

Судьба у Александра Гусева была очень тяжёлой, я бы сказал – трагической. Родился он 11 февраля 1939 года в деревне Шемякино, Порховского района, Псковской области. Военное полуголодное ВРЕМЯ — детство. Четверо детей в семье. Жизнь на оккупированной территории.
После войны переезд в Псков.
Окончив в Пскове в шестнадцатилетнем возрасте школу, он строил свою дальнейшую жизнь без родительской помощи.
В 1958 году окончил Ленинградский радиотехникум. Отслужил в армии, в ракетных войсках, в 1961 году пережил клиническую смерть, работал на Псковском заводе радиодеталей, перепробовал массу профессий, прежде чем нашел свою единственную дорогу – к поэтическому творчеству.
Работал в Псковском историко-художественном и архитектурном Музее-заповеднике, в Псковской областной научной библиотеке.
В 1971 году заочно окончил знаменитый московский Литературный институт имени Горького, стал писать стихи, служить Музе.
У него выходят небольшие сборники стихов: «Пожелай мне удачи» 1971, «Земле кланяюсь» 1974, «При свете памяти» (1984), «Измерения» (1990), «Если приду» (1996), «Небесный свет» книжка в коллективном сборнике «У родника» (1997), «До последнего дня» книжка в коллективном сборнике «Звучание свирели» (1998).
Исключение составил последний его прижизненный сборник «Колесо бытия» (1999), на 270 страниц.

Презентация этого сборника, состоялась 17 декабря 2000 года на заседании клуба «Лира» в центральной библиотеке на улице Конной, 6.
Открывая вечер, Саша сказал:
— Презентация должна была пройти значительно раньше, но хлопоты по представлению моего сборника читателям взяла на себя Елена Николаевна Морозкина. Очевидно, всем вам, известно, что недавно её не стало, — со скорбью отметил он, и продолжал:
— Я решил приурочить презентацию к важной для меня дате – Дню ракетных войск.
Для рядового-радиста Александра Гусева день рождения ракетных войск стратегического назначения, безусловно, знаковая дата. В эти войска он попал сразу после окончания радиотехникума.
Он был призван на службу в армию в специальный Испытательный батальон. Пройдя спецшколу, он работал на пусковой и финишной площадках, на которых проводились испытания, ракет с ядерным топливом.
А в результате стал заложником государственной тайны.
Отсюда 25-летнее молчание об этом. Так приказала страна, взяв подписку о неразглашении тайны.
Служил он под Братском, близ Анзебы, на Байконуре, на территории бывшего концлагеря Капустин Яр, и где, под шум Ангары, он читал на стенах казарм ещё сохранившиеся надписи смертников.

Все шестьдесят молодых и здоровых ребят получили большие или смертельные дозы облучения.
Саша — тоже.
Умирать стали уже через год.
Саша, пережив клиническую смерть, остался жить чудом. И чудо спасения обратило его к вере, углубило и даже обострило его мироощущение.
Саша прожил дольше всех своих сослуживцев. Вся жизнь его теперь стала: поэзия и молитва.

Мне было сказано: «Молчи!» —
И я молчал – в своей ночи,
И в вашей…
………………………………..
И стал молчащим камнем, словом
Разъятым…. Сам себе, как тать.
Обожжены огнём свинцовым
Уста, и намертво печать
Скрепила их…

Но стихи об этом – «Упразднённые стихи» он писал в стол.
И только в 1996 году в сборнике «Если приду» Саша впервые опубликовал об этом кошмаре:

— Ау, страна,
Не Родина – страна, все сроки
Мои прошли, моя ль вина,
Коль жив я до сих пор?.. Пороки
Иные – что!..

Всё это не могло не наложить отпечатка на дальнейшую Сашину судьбу. Он был не то чтобы болезненным, но всякие болячки прилипали к нему легко и мучили его. Ему всегда было холодно, и даже дома, и даже летом он ходил, всегда закутавшись в какой-нибудь плед или накинув на себя шарф или пальто.
Он не сдавался, скрипел, старался не подавать вида и не жаловаться. Когда его спрашивали:
— Саша, как себя чувствуешь – дежурным словом у него всегда было:
— Худо…
Нельзя сказать, чтобы у него не было друзей, — были и много, были и близкие друзья.
Но в том-то и весь Саша. Наверное, не создал семьи, потому, что он не хотел быть кому-то в обузу, поскольку не собирался долго жить.
В последние годы его одиночество делили коты-бомжи, которых он привечал, подкармливая на свою тощую зарплату, и для которых всегда была открыта балконная дверь, куда они проникали по суку большого дерева.

***

Стихи Гусева надо чувствовать и слушать, как музыку. Например, как «Лунную сонату» Бетховена…. В стихах присутствует почти та же необъяснимая мелодия, которая завораживает и уводит нас в мир его поэзии:

Рождённый в феврале, когда метели
За окнами, как плакальщицы, пели,
И белой оборачивались мглой,
Я слышал звук единственной свирели,
Потерянно летящий над землёй.

Он был, как мне позднее объяснили,
Не к месту, не ко времени; но были
В нём дивно согласованы тогда
Дыхание звезды и лунной пыли
С мерцанием берёзы у пруда.

Он был, как я позднее догадался,
Изгнанником, который расставался
Навеки с поднебесной синевой;
Ещё звенел, ещё не затерялся
Над диким полем в жалобе глухой.

Он был отдохновением для слуха,
И, может быть, прекраснее всего,
Когда в глубинах творческого духа
Я узнавал гармонию его.

Мир поэзии Александра Гусева не только земной мир, это мир космоса, вся вселенная, в которой поэт чувствует себя как дома, где «согласованы… дыхание звезды и лунной пыли с мерцанием берёзы у пруда». Поэтому всё происходящее во вселенной, во ВРЕМЕНИ, происходит с ним – живой неотделимой от этого мира частичкой – мыслящей, страдающей и горящей:

Меня ещё не было, нет,
И, может быть, вовсе не будет?
Пусть ждущий меня не осудит
За мой исчезающий свет.

Механика эта проста:
Держу я звезду на ладони,
Но с места не тронутся кони –
Отчаянны эти места.

Я сам слышал гибельный гул.
И сам, ни о чём не жалея,
Из огненных чаш Водолея
Смертельного яда глотнул.

Ну что ж вы, мои феврали,
Метельные белые кони,
Держу я звезду на ладони –
Дар неба для милой Земли.

Иного судьба не дала.
Спасительных слов мне не надо.
Над безднами рая и ада
Гореть и сгорать мне – дотла.

Ни в одной своей строчке он не покривил душой, писал только тогда, когда не мог не писать и то, что самого его трогало до глубины души. Родина, Россия и её судьба, народ, история, философское осмысление религии и веры – основные темы его творчества:

И всё-таки, всё-таки, теплится Русь
В любой из былинок,- за что ни возьмусь,
Всё в бедной душе отзовётся:
Уже позабытая всеми, кажись,
Распятая родина, чем ни клянись,
Она и с креста улыбнётся.

Земля, брошенная людьми. Кого винить? Если он сам носит в себе:

Эту боль неслучайного в жизни прозренья,
Беспощадную суть моего разоренья,-
Отлетела душа от родного порога!..
Только пыль на ветру. И дорога. Дорога.

И понимая, что уже нет возврата к родным корням, что земля брошена зарастать и дичать, поэт в бессилии уповает ещё на какую-то слабую надежду или, может быть чудо:

Что случилось, куда унеслось
Наше ВРЕМЯ, — в каких половодьях?
Почему же нам здесь не жилось
На цветущих когда-то угодьях?

Что случилось – в какие года –
По какому закону и праву?
Разве нам не вернуться сюда –
В нашу добрую русскую славу!

Как и сама наша жизнь — его поэзия, — горькая и правдивая, выстраданная и смелая:

Вот и всё. Мы уходим во тьму,
Будто нелюди… Господи Боже,
Обернуться – и то ни к чему,
Ибо так ни на что не похоже
Оставляемое на потом –
На грядущее, всё, без остатка:
Нет ни сада, ни дома – содом,
Захолустный вокзал. Пересадка…

Это взгляд поэта-гражданина на всё, что происходит с нами, и со страной. Это его боль за бесхозяйственность и разруху, неумение сохранить нормальную жизнь, красоту и гармонию, на земле.
Но лирическая по своей сути поэзия Александра Гусева является также и гражданственной поэзией, где, всё-таки, любовь и вера в Россию преобладают:

И все дивились: «Что за воля?» —
«У ней особенная стать».
Россия – сказ, Россия – доля.
И с нею нам не растерять
Ни в годы горького сиротства,
Ни в дни печального родства
Ни красоты, ни благородства,
Ни широты, ни естества.

Особое место в его поэзии занимает духовная тема. Обращение к Всевышнему, соотношение своей деятельности с заповедями Христа стало его постоянной потребностью, нашло отражение, особенно в позднем, его творчестве:

Так и живём, как будто не сегодня.
И всё-таки, на всё она Господня
И милость, и любовь, и доброта.
И свет – непреходящий – от Креста.

Мастерство Гусева, как поэта росло от книжки к книжке. Иногда его считают сложным для восприятия, но это уже не его вина, а наша.

Вот что написал о Саше в отзыве на псковский поэтический сборник «У родника» в 1997 году известный русский поэт Николай Доризо: (Газета «Вечерний Псков», сентябрь 1997, статья «Под пушкинским солнцем»): «Печалюсь оттого, что по-настоящему не «прорезонировал» в минувшие десятилетия среди всесоюзной читательской аудитории Александр Гусев; судя по его части в сборнике, по «Свету небесному», перед нами давно уже сложившийся поэт подлинно историко-философского плана. Боль, переплавленная в мудрость, так обозначил бы я лирический стержень его творчества»,
Да, безусловно, боль за происходящее безумие вокруг, за то, что творится с Родиной, с языком, с людьми, брошенными в новые условия выживания, боль за наше будущее:

Хрипнет наш голос от мусора, в горле саднящего,
Слух онемел всё от той же заведомой нуди.
Родина, родина, весточку дай от пропащего
Света соловушки, просим, как просят о чуде.

Дай нам от красок иконных чистейшего отсвета,
Ибо наш мир безнадежно почти обесцвечен,
И обесценен, а что оставалось не отнято,
Поизносилось, поскольку наш образ не вечен.

Только душа что-то помнит о некоей свежести.
Память проходит, и на сердце смертная мука.
Родина, родина, дай на прощание нежности,
Словно соловушке, — в жемчуге чистого звука.

В этом стихотворении, написанном почти в самом начале своего творческого пути, Александр Гусев уже чувствовал всю пропасть, которая ожидает страну: развал, нищету одних и баснословное богатство других, духовный упадок.
Он, как бы прощается со всем вместе, со ВРЕМЕНЕМ: с прошлым, настоящим и будущим. С Родиной и просит на прощание НЕЖНОСТИ к себе и, главное друг к другу, к соловушке, которого надо вернуть, пропавшего, и выслушать его, наконец.
И понять – о чём это он?
И подумать…

Гусев никогда не шёл за «потребителем», он всегда жил в своём мире высокой поэзии и создавал именно её. Даже, когда его не приняли с Союз Писателей, после двух первых книжек (а Саша уже тогда жаловался, что его «тормозят» руководители местной писательской организации), Саша пишет гневный экспромт:

У нас не только тьма писателей, но тьма
От них самих. Увы. Египетская… Боже!
На ощупь не найти достойного у м а,
А   г о р е   от него – так это же дороже
Себе… Всё прочее – как бы мороз по коже.
Но кожа русская, и, значит задарма
Досталась…
— Это всё, не вдруг, на смертном ложе,
Как ангел, возлежа, я вспомню на потом,
Как хорошо я жил в Отечестве моём,
Вне всякой тьмы и тьмы, и вне Египта — тоже.

30 декабря 1987

Саша очень переживал. Что означало для него непринятие его в СП?
Сам он говорил, что «поэзия для меня – всё, если бы я не писал я бы не жил». Поэтому этот факт был для него равносилен тому, если б его расстреляли или спалили его «избу», жилище, в котором он жил.
И через день, после написания экспромта, Саша выплёскивает ещё не остывшую боль (заметьте – это он пишет совсем не о войне):

Ещё не рассвет – предрассветная дымка,
Я – чей-нибудь сын, сирота, невидимка.

Я только что чудом ушёл от расстрела.
Родная изба, словно факел, горела.

И падали сосны окрест, вековые.
Где – мёртвые, где – отзовитесь! – живые?

Не слышу, не вижу, не помню, не знаю.
И снова зову, и себя называю.

Я здесь, я прошу подаяния крохи:
Своё Христа ради у страшной эпохи.

Своё Христа ради у вас за спиною.
Побудьте со мною, побудьте со мною.

Что с нами со всеми случилось – скажите.
Склонитесь ко мне, дорогие мои,
С души моей горестной камень снимите,
А с горла – железные пальцы свои.

1 января 1998

Но психологический надлом был настолько велик, что трагедия могла произойти каждую минуту. И единственным спасением для поэта, и тут, оставалась надежда и молитва:

Только бы выдержать, выжить! И снова –
Выдержать, выжить!.. Откуда во мне
Это смятение духа и слова
На недоступной своей глубине?
……………………………………
Душу, в каком настоящем сгубили,
Где научились не верить слезам?
Угли мои до сих пор не остыли.
Только бы выдержать, больно глазам!

Кто же я, отзвук, какого страданья,
И на каком говорю языке?
Ни у кого не ищу пониманья,
Путник – с горящей свечою в руке

4 января 1998

***

Первое моё знакомство с Александром Гусевым состоялось в 1962 году и произошло это в Москве, на ВДНХ, где проходила декада дней культуры Псковской области. Я был участником русского народного хора, руководимого Юрием Леонидовичем Меркуловым.
Саша – недавно отслуживший армейский срок — артист народного театра при Городском Культурном центре – читал с эстрады свои, только что написанные для этой поездки стихи:

Я оттуда, где речка Пскова
Ткёт туманов шелка над водою,
И луна — золотою скобою,
И в скобарских глазах – синева.

Где берёзы под звон тишины,
Подобрав осторожно подолы,
Словно в синие, вольные волны,
Входят робко в глубокие льны;

Где земля и доныне хранит
Голоса позабытых преданий
И на месте отчаянных браней –
Чей-то меч, и кольчугу, и щит.

Жаждал ворог не раз и не два
Из Черёхи, Псковы ли испити,
Но: «Не терпе обидиму быти» —
Летописец оставил слова.

Быть обиженным, — Боже, прости!
Потому-то мне до смерти дорог
Этот во поле храм и просёлок,
По которому к дому идти.

Саше тогда было – 23, мне – 20 лет.
Я только что окончил индустриальный техникум, и работал по направлению в конструкторском бюро управления местной промышленности. Параллельно поступил на вечернее отделение псковского музыкального училища по классу хорового дирижирования и пел в хоре у Юрия Меркулова. Так и попал на декаду в Москву.
Об этой поездке и наших выступлениях на столичных площадках я подробно рассказал в четвёртой части автобиографической повести «Русская песня».
Валерий Мухин и Алексндр Гусев.1997 год.

Но наше знакомство с Сашей тогда не переросло в дружбу, это произошло спустя два десятилетия. В ту пору я начинал писать серьёзные стихи, и показывал их поэту Игорю Григорьеву. Вот в его гостеприимном доме как-то судьба вновь свела нас с Сашей, и эта встреча соединила нас уже навсегда.
В дальнейшем дом Григорьева сыграл роль некой школы взросления, возмужания и становления меня, как поэта. Здесь я познакомился с женой Игоря Григорьева – Еленой Морозкиной – поэтом, умницей, никогда не унывающей юмористкой. Познакомился и подружился с другом Григорьева – поэтом Львом Ивановичем Маляковым, поэтами Виктором Васильевым и Виктором Малининым из Бежаниц, Валентином Краснопевцевым, Светланой Молевой, Михаилом Устиновым и многими другими псковскими знаменитостями, бывавшими в доме.

***

Гусев по своей натуре был мудрец и педант. Его педантизм выражался в чрезмерной тщательности и точности. Он придирчиво замечал огрехи, подталкивал к познанию, к мастерству.
Он был настоящим прирождённым редактором, таким, который понимал, что главное – не нарушить индивидуальность автора.
И я бесконечно благодарен судьбе за то, что мою первую книжку «Иду на ваши голоса» редактировал Александр Гусев.
Редактировал после составления и редактирования Игорем Григорьевым.

А получилось вот что.
Игорь Григорьев меня торопил с изданием первой книжки, и, видя, что я «не шевелюсь», сам взялся за составление. Сел за машинку, потребовав у меня всё, что есть из написанного и за неделю приготовил рукопись на два авторских листа (1400 строк).
Когда мы с Гусевым стали читать эту рукопись, стало понятно, что от меня там осталась одна четвёртая часть. Остальное – чисто Григорьев.
И произошло это оттого, что поэтический язык самого Григорьева был настолько ярким, народным и самобытным, что стоило ему добавить в мой стих хотя бы одно слово или рифму типа «звень – голубень», и Мухиным уже не пахло.
— Да-а, так дело не пойдёт — сказал Саша – надо всё переделывать.
— А как же Григорьев? Ведь он страшно обидится.
— Григорьева я беру на себя, ты не вмешивайся. Рукопись я тоже беру на себя, не волнуйся.

После случившегося Григорьев года полтора не разговаривал с Сашей, а Саша тоже не вдруг засел за редактирование. Ему, как всегда, сначала надо было настроиться, а настраивался он несколько месяцев, а то и полгода, но зато потом работал быстро. Я принёс ему около 200 стихов. Он выбрал около 50 самых серьёзных, сказав, что у Ахматовой первая книжка тоже была в один авторский лист. И первый блин не должен быть комом, а должен быть вкусным и аппетитным т. к. это заявка.

С изданием книжки помогла поэт и драматург Ирена Панченко, она тогда работала заместителем начальника областного Фонда культуры. Начальником был Гейченко Семён Степанович. Ирена нашла типографию в Пыталове, где согласились напечатать книжку при условии, если будет бумага.
Где взять бумагу?
Но мир всегда был не без добрых, отзывчивых и просто хороших людей. Я тогда работал в отделении ВНИИЭСО при заводе тяжёлого электросварочного оборудования и прямо пошёл со своей проблемой к замдиректора Александру Фёдоровичу Лазуткину. Я готов был купить у заводской типографии бумагу, но не знал, сколько мне нужно.
Александр Фёдорович выслушав меня, сказал, что, на моё счастье, у него, как раз есть початый, неполный забракованный и списанный рулон.
— Он у меня ни в одну машину не идёт. Иди в заводскую типографию, посмотри и если тебя устроит – увози, пока я не передумал.
Обрадованный, я звоню Ирене и сообщаю ей про бумагу. Она связывается с Пыталовской типографией и просит транспорт – на чём перевезти. Буквально на следующий день из Пыталова приходит машина и
увозит рулон бумаги. Казалось бы, всё складывалось, как нельзя лучше.
Ан, нет…
Примерно через неделю звонят из Пыталова и спрашивают:
— Где бумага?
— Рулон бумаги ушёл к вам неделю назад с вашей машиной.
— Извините, но бумага к нам не поступала. Мы будем выяснять, куда она могла деться?

Чертовщина какая-то. Решили ждать результата выяснений, куда пропала бумага. Неужели её не найдут?
Ждали мы ещё около полугода и когда все надежды уже испарились, как мыльные пузыри – был звонок из Пыталова:
— Приезжайте вычитать рукопись. Она пока в наборе. Нужно откорректировать.
— А как дела с бумагой?
— Вашу бумагу мы потеряли, а так, как виноваты мы – будем печатать на своей, но тираж будет меньше.
— Хорошо мы приедем.

*****

И вот настал день, мы с Сашей пошли на автовокзал, купили два билета до Пыталова и поехали. День был солнечный весенний. Был конец апреля. Настроение у нас тоже было весеннее и мы всю дорогу (туда и обратно) проговорили о поэзии, поэтах и весне…
— Саша, как ты думаешь, что будет с поэзией?
— Что это за вопрос?
— Ну, вот смотри: общество деградирует, язык тоже, книги уже почти не читают, процветает массовая культура, издаться может любой имеющий деньги бездарь. Всё это хлынет на прилавки, и как разобраться бедному покупателю, где хорошее, а где плохое, если всё это ниже среднего уровня?
Нам было легче выбирать, мы учились на классике. Не скатится ли поэзия?
Были золотой, серебряный век, я не знаю, был ли бронзовый, а дальше что?
Век компьютерной литературы и поэзии? Не смешно ли?

— Конечно, современной поэзии нет. Почитаешь, толстые журналы последних лет – в самом деле, нет её. Но она есть. Стоящее не печатают. Вот появился новый сборник Глеба Горбовского – это я считаю радостное событие в литературе. Старое имя? Я лично только и могу назвать в нашей современной поэзии старые имена. Из новых поэтов назвать некого.
Да и литературной критики у нас нет. Сегодня критика умалчивает о поэзии. Единственный стоящий литературный критик, на мой взгляд, Гарин.
Кстати его работы готовятся к печати.
— А что ты имеешь в виду под термином «стоящий»?
— Критик, всё равно, что редактор он не должен навредить индивидуальности автора, не быть препаратором, вычленяющим куски из целого… Не для этого я создаю образ, чтобы над ним потом надругался кто либо, в любых, даже в благородных целях. Потому, что в поэзии я ценю, прежде всего, внутреннюю жизнь стиха, целостность его. Знаешь, не бери в голову, насчёт поэзии – просто пиши и всё. Поэзия, как жизнь – вечна и бесконечна, и сказала же Ахматова:

А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.

— Вот это-то меня и пугает, что «поэзия, как жизнь». Раньше общество было духовным, и поэзия была выше. А сейчас общество – как безразмерный желудок – потребители, и поэзия такая же. И если родится вдруг новый Пушкин, он будет писать уже на новом, этом сленговом, жаргонном и компьютерном языке. Ему просто никуда от этого не деться? Согласен?».
— Наверное, да. Но таких «поэтов» уже пожалел Николай Гумилёв.

Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе не знающим света!
Горе обнявшим печаль!

— Я знаю, ты всегда любил Пушкина, Блока, Есенина, а когда ты успел полюбить Гумилёва?
— Я его всегда любил, за «Шестое чувство»: «прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится…». Ты знаешь, я даже два томика Гумилёва, кстати, и Леонида Семёнова, сам составил и издал с машинописным текстом. Тебе подарю, когда приедем. Одно время я Гумилёвым здорово болел. Даже больше, чем Цветаевой, которую я не сразу понял. К ней я подступал несколько раз и столько же раз её откладывал, пока однажды не произошёл какой-то перелом во мне, какое-то чудо, и тогда она мне открылась и стала понятной. И цикл из девяти стихов, ей посвящённых, я написал за одну ночь первого августа 1971 года. Бывает же такое – сам не ожидал от себя такой прыти. И полностью согласен с Максом Волошиным, любившим её тогда в молодости, и сказавшим:

Ваша книга – это весть оттуда,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: чудо – есть!

А за окном автобуса пробегали русские перелески, поля и редкие крестьянские избы. Всё постепенно оживало от долгой зимней спячки и готовилось жить новой, радостной, солнечной жизнью. И над всем этим широким простором торжествовало голубое, чистое и безоблачное небо,
от которого нисходила на землю, и разливалась по всей округе несказанная весенняя благодать.

О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
……………………………

— О, как удачно ты вспомнил Блока.
— Я знаю твою слабость, Саша.
— И всё же самое моё любимое у него – «Незнакомка».
И, прижавшись, друг к другу, склонив головы, под монотонный гул мотора, в полголоса мы вспоминаем уже дуэтом:

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
………………………………
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
………………………………..
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

— А знаешь, как сказал Блок, о том, что такое поэт?
— Скажи….
— Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, т. е. приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
— Понятно, а гармония это порядок, согласие, в противоположность беспорядку – хаосу.
— И вот, например, у Пушкина – высшая форма гармонии доведённой до совершенства:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

— Вот, что с поэтом делает любовь. Даже удивительно, как Пушкин – повеса и бабник – мог сотворить такое волшебство…
— Для этого надо быть Пушкиным. И любить, так, как он любил.
— Сашка, а давай, мы тебя женим. Может быть, твоя поэзия тогда не будет такой суровой. Да и о женщине тебе не мешало бы написать побольше нежного и приятного… Ну, так как – женимся?
— Угу, современные женщины, знаешь, как дорого стоят? У меня вся зарплата на книги, да на котов уходит. На женщину не хватит.
— А мы не современную подберём, не требовательную, к тому же любящую твои стихи и тебя.
— Ну, и откуда ты её возьмёшь?
— А помнишь, мы зимой у нас на ТЭСО с тобой выступали? Там такая Лиля была, во все глаза на тебя смотрела. Ну, я ещё после — вас знакомил. Она всё время меня спрашивала: когда Саша придёт? Любит живопись, поэзию, каждые выходные отправляется в Питер, ходит по музеям, выставкам. Я ещё ей стихи такие писал ко дню рождения:

Лиля наша вся в искусстве,
Вся в любви к нему и в чувстве…

— А-а, да, помню, помню… Нашёл же ты женщину.
— А что?
— Да ну, — она не красивая.
— Ах, вот оно что. Ему красавицу подавай! Зато любит тебя, и щи варить будет.
— Всё, Валера, закрыли тему. Давай лучше опять к Пушкину вернёмся, к его стихам.

— Ну, давай, так давай… И всё же удивительно, почему Пушкин не пошёл за своими учителями. Не стал писать, как Державин, Жуковский и Сумароков, а создал свой современный язык – простой, гармоничный, чистый.
— Пушкин понял, что самая святая мудрость в России – народная мудрость. Он понял, что сохранена она и живёт в народной песне, былине, сказке, частушке, обкатанной и отшлифованной веками. Вот она-то, песня, и стала его главным учителем. Он собирал народные песни, изучал русский фольклор, писал простонародным складом – возьми поэму «Руслан и Людмила», — и близким существом для него была деревенская няня.

— Саша, а есть ли среди поэтов тот, который мог бы служить для тебя образцом?
— Дельвиг. Этот увалень и лентяй, мог, когда надо собираться и концентрироваться так, что творил чудеса, на удивление всем.
— А Игорь Григорьев?
— Игоря я считаю своим братом, кстати, и он меня так называет. Когда у меня случилась беда, сгорел дом, и я остался без угла, я жил в его квартире 8 лет.
— А почему сгорел дом?
— Это какая-то фантасмагория. Я и сам толком не могу понять. Дом сгорел 23 июля 1976 года, а перед этим было два предупреждения с интервалом в один год: 23 июля 1974 и 23 июля 1975. Оба раза я попадал под машину и потом в больницу. А в доме, видимо, должен был сгореть…. Тут мне Григорьев и помог. Для меня он — образец человеческого бескорыстия. Характер у него непростой, не все его понимают, но о людях творческих, о поэтах по общим меркам не судят. А он настоящий поэт, и какой!
— Саш, для тебя поэзия это работа или состояние души?
— Для меня поэзия – это всё. Если бы я не писал, я бы не жил.

***

Однажды Григорий Григорьев, сын Игоря Николаевича, привёз из Питера мебель. Мебели было много – целый рефрижератор. Это были в основном книжные и платяные шкафы и раскладная кровать для Игоря Николаевича, и ещё для Саши Гусева – книжные шкафы и полки, кухонный шкаф, голубая керамическая плитка для кухни. Всё в разобранном и упакованном виде.
И началась мебельная эпопея.

Сначала мы с Сашей разобрали и вынесли старые встроенные шкафы в прихожей квартиры Григорьева. Убрали и очистили помещение. Вынесли старую кровать Марии Васильевны и взамен собрали и поставили новую – раскладывающуюся. А на место удалённых встроенных шкафов собрали и поставили четыре платяных. Затем собрали и поставили ему пару книжных шкафов. Больше ничего не помещалось, и Григорьев щедрой рукой подарил один книжный шкаф мне – за работу, и один Льву Малякову – просто так.
Всё оставшееся велел везти Саше Гусеву.
Игорю Николаевичу доставляло огромную радость не брать, а давать что-то людям. Он очень любил делать своим друзьям подарки.

Перевозили на моём «жигулёнке» и не всё обошлось гладко. Разбили одну створку стекла у кухонного шкафа.
После того как шкаф собрали он стоял наполовину без стекла. Саша шутил, что оно здесь и не нужно, мол, так удобнее – взять, поставить… .
Я настаивал – нужно заказать стекло. Саша возражал и даже сердился.
Так этот шкаф и простоял на кухне без стеклянной створки. Так же, как и керамическая плитка – пролежала в упаковке под газовой плитой пару десятков лет.

Я не хочу это нежелание починить шкаф и сделать ремонт отнести к тому, что Саша был плохим хозяином.
Здесь дело совсем в другом. В полном равнодушии к материальным благам. На первом месте у него всегда была свобода творчества, а то, что этому мешало или шло в разрез этой свободе – было второстепенным, необязательным и ненужным.
Другое дело, когда вся маленькая однокомнатная квартирка завалена полками и упаковками новой мебели, а огромное количество книг ютится в картонных коробках, так, что никуда не протиснуться – тут уже надо что-то делать.

И я ещё раз хочу сказать огромное мысленное спасибо Грише Григорьеву. Ведь никто не просил человека, а он увидел, и самое главное сделал благородное доброе дело для друга. Если бы не он, так и прожил бы Саша среди пыльных картонных коробок с книгами и альбомами, которыми и пользоваться то было неудобно.
Когда я пришёл к Саше работать с инструментом для сборки шкафов и полок, он показал мне на две большие коробки, сказав:
— Эти коробки с «макулатурой» отвезём к тебе на дачу. Здесь много всякой поэзии. Только она вся в брошюрах. Не беспокойся, почти всё это у меня есть. А эти брошюры стыдно ставить в новые шкафы, а на даче она нам пригодится, да и здесь посвободнее станет.

И взялись дружно за работу. Книжных шкафов было восемь. Соберём один шкаф, разберём для него место вдоль стены, поставим его на место, затем освобождаем какую-нибудь коробку, и укладываем её содержимое в шкаф. Принимаемся за сборку второго шкафа и так далее. Мы не перекрыли только окно с выходом на балкон.
Напротив окна поставили стол. Шкафы стояли вдоль всех стен, а один в качестве перегородки, стоял между столом и кроватью. В коробках оставалось ещё много книг, и нужно было обязательно вешать полки. А полки вешать было уже некуда, кроме как над кроватью: вдоль кровати и над изголовьем. Вдоль кровати – шесть полок и над изголовьем три.
— Сашенька, смотри, может, не будем их вешать. Сами полки, да и книги тяжёлые – такая масса над головой….
— Нет, уж, давай вешать – чему быть, тому не миновать. Что мы, будем останавливаться на полпути. Давай заканчивать.
— Уж, ты сложи сюда самые лёгкие книжки, если упадут, не так больно будет.
— А, если уж упадут, даже пустые полки, то вы меня здесь не откопаете.

Так мы и вешали эти злосчастные полки, тщательно проверяя надёжность каждого отверстия, каждого дюбеля и шурупа. Мне от вида повешенных полок становилось жутковато. Получалось, что Сашина кровать находилась, как бы на дне колодца.
Но Саша, сказав «нормально», стал раскладывать на полки оставшиеся книги и всем своим видом показывал уверенность и спокойствие.
На следующее утро первое, что я сделал – позвонил Саше:
— Сашенька, ты живой?
Саша меня отругал за ранний звонок и проворчал:
— Не мешай спать…

*****

Однажды мы втроём – я, мать и жена — собрались ехать в лес за черникой.
— Я тоже хочу за черникой – запросился Саша – с детства не собирал, а так любил её собирать… Хочу вспомнить.
— Поедем, конечно, какой разговор, здорово! Вчетвером гораздо веселее. А что ты с ягодой-то потом делать будешь?
— Я её Свете Молевой отдам. У неё дочка Лада просто обожает чернику.
— А я считаю, что вкуснее черничного варенья – ничего в мире нет.
— Ну, вот и договорились,… поедем.

Субботний денёк выдался как по заказу: солнечный и тёплый. Утром мы заехали за Сашей и покатили в сторону Карамышева, на знакомые ягодные места, где из года в год собирали только чернику. Дорога шла через Любятово. Нужно было выехать на Ленинградское шоссе, на север и свернуть вправо на Шимск. Проехать деревню Фомкино, потом речку Кебь, потом Дигонец. А после Дигонца километра через три свернуть направо в лес. Проехать еще километра четыре по лесной узенькой дорожке и вот мы на месте.
— Интересно: почему назвали Фомкино – понятно. От слова «фомка» — оружие взломщика. А вот откуда появились Кебь и Дигонец? И что они означают – никто не знает. Может быть, это не русские слова? – спросил я Сашу.
— Слова эти самые что ни на есть русские, и конечно что-то они означают, но мы не знаем что. Как не знаем многого из своей истории, из своего прошлого ВРЕМЕНИ, как это ни печально, — может быть, не узнаем никогда… Это наша беда.
Я припарковал машину на небольшой знакомой лужайке. Мы достали, каждый себе, по трёхлитровому бидончику и углубились в лес, где царствовал густой черничник с, казалось, никем не тронутой ещё ягодой спелой черники.

Черники было не то чтобы очень много, но всё же собирать можно было, и мы стали наполнять свои бидончики. Саша, почти сразу, незаметно отделился от нас, и держался на расстоянии, но мы время от времени окликали его, боясь, что он уйдёт не туда. Он всегда отвечал нам, но нам казалось, что он блуждает в поисках хорошей ягоды. Мы звали его к себе, говорили, что здесь много черники и хотели, чтобы он присоединился к нам.
Он отзывался, но приходить не торопился. И вот, когда мы наполнили свои бидончики и крикнули ему в последний раз, что мы уже будем выходить к машине, мы услышали его голос совсем в другой стороне – в той, где была наша машина:
— А я уже давно здесь сижу и курю, вас жду…
Когда мы вышли на дорогу к нашей машине, мы увидели сидящего на траве Сашу, который курил, а рядом стоял наполненный, с горкой, бидон с отборной черникой. Удивлению нашему, казалось, не было предела:
— Когда ты успел так быстро набрать? Быстрее нас всех. Мы думали, что ты еще собираешь…
— А я и в детстве собирал быстрее всех. Значит, ещё не разучился.
— Ну и ну, Саша. Удивил, так удивил, и ягоду то, какую крупненную нашёл, прямо, как виноград…
— Я говорю – у меня на чернику прямо какое-то чутьё.

Ещё немного поахали, повосторгались, попили чаю из термоса, закусили бутербродами….
Домой ехать не хотелось, и мы какое-то время просто сидели на траве, дышали лесным настоем, и вспоминали что-то из прошлой жизни. Саша вспомнил брата Николая и сестёр: Анну и Настю и то, как они в детстве тоже собирали чернику у себя на родине, в Шемякино. Вспомнил военное детство, отца и мать, и вдруг, глядя за поворот лесной дороги или куда-то ещё дальше, стал читать стихи:

Там, за поворотом, выбиты поля:
Горькая пустыня, мать сыра земля.

Там, за поворотом, не найти креста:
Топи да болота, гиблые места.

Там, за поворотом, свечи не горят:
Злое бездорожье, нет пути назад.

Я глазам не верю, я смотрю кругом:
Там, за поворотом, был когда-то дом –

Отчий пятистенок, жёлтая смола,
Ивы вдоль дороги, нивы вкруг села.

А с холма крутого к синим небесам
Возносился дивный белостенный храм.

Что случилось, Боже, кто ответит мне?
Только ветер стонет в мёртвой тишине.

Только боль глухая да слепой испуг:
Неужели это дело наших рук?

*****
Уже после того, как были собраны Сашины шкафы и полки, и расставлены в них книги, наведён, наконец, относительный порядок в квартире – оставалось избавиться от двух больших коробок с «макулатурой», как говорил Саша, предназначенной для дачной библиотеки.
Эти коробки очень мешались в самом проходе и Саше хотелось побыстрей от них избавиться. Однажды летом мы погрузили эти коробки в багажник моего «Жигуля» и поехали на дачу. Была суббота, солнечный такой тёплый денёк, каких бывает немного в череде дней псковского непродолжительного лета.
По мосту 50-летия Октября мы переехали реку Великую и свернули налево на Корытово. Проехали Корытово, Большие и Малые Гоголи, садовое товарищество «Мирное», и вот она наша желанная землица. Припарковали машину около нового заборчика из штакетника, выгрузили коробки и стали заносить их в домик.
Но что это? В доме побывали воры: из окна выставлено стекло. Значит, влезли через окно, а дверь не взламывали. И то хорошо.
Коробки с книжками оставили во дворе на лавочке.
Стали смотреть что украли. Ага, нет телевизора, моих кроссовок. Гармошка, накрытая большим платком-шалью, слава Богу, не понадобилась (или не заметили в темноте), стоит на стуле. На столе помнится, когда уезжали, неделю назад лежал томик Байрона – тоже нет. Та-ак, ну конечно, и холодильник весь пустой – консервы исчезли.
— Ну, что Саша, оставили нас без сладкого. Варенье наше тю-тю, будем чай китайский пить…
— Странно – сказал Саша, — почему гармошку не взяли?
— Да, просто играть не научились, вот и не взяли. Зачем она им?
Ну-ка, посмотрим – не сломали ли? Если это хулиганьё, они — могут…
И я взял гармонь в руки:
— Ну, говори, что тебе сыграть?
— Играй всё, что играл на последней нашей сходке – на писательском собрании… Под новый год… Помнишь?
— Когда это было? А здорово я тогда вас завёл. Я не помню более сплочённого собрания. А как пели… а морские песни – у нас же половина писателей и поэтов во флоте служила. А на народные песни, как набросились! Век не пели – как соскучились! И, главное, слова ещё не забыли…
— Слушай, Валер, а сыграй мамину любимую.
— Какую?
— «В низенькой светёлке»…
И полилась над землёй старинная русская легенда о молодой пряхе, красавице русской, сидящей в своей низенькой уютной светёлке за рукоделием… И, казалось, нет ничего более слитного и гармоничного, чем звучание над русским простором этой мелодии, рождённой и выстраданной самим этим простором.

Потом, когда мы сидели и разбирали коробки с Сашиной «макулатурой», которые мы привезли, я заметил:
— Да у тебя здесь вся советская и зарубежная поэзия, и не только… Не жалко было расставаться?
— Было время, я всё подряд покупал и перечитывал, кстати. Все брошюры, всё, что выпускалось с 60-х годов и по настоящее время. А потом уже стал покупать хорошие издания, которые стали появляться в продаже.
Я и сейчас трачу на книги и альбомы всю свою зарплату. А это всё, считай,
у меня есть, только в лучшем виде. Кстати, недавно приобрёл Гумилёва «Письма о русской поэзии» и стихи Бродского. Ты знаешь у Бродского очень благородное, приятное лицо.
— А в «Москве» напечатали роман Набокова «Защита Лужина», в следующем номере будут «Другие времена».
— А в «Кодрах» скоро будут печатать «Лолиту»…
— А у тебя есть стихи Набокова?
— Пока нет, а что у тебя есть?
— Есть. Ленинградское издание «Художественной литературы» выпустило сборник Владимира Набокова «Круг», более пятисот страниц. Половина стихов, остальное рассказы. Будучи в командировке в Ленинграде, на Невском, в Доме книги приобрёл.
— А мне не догадался купить?
— Не подумал даже…
— Убью.
— Ты – можешь. Ты вообще в последнее время, какой-то смурной ходишь, уж не заболел ли?
— Я сейчас не могу ничего писать и от этого чувствую внутри какой-то дискомфорт. Меня что-то мучает. Это всегда бывает, перед тем как должно появиться что-то новое, какое-то открытие, что ли… Я вот всё думаю о Ванге, о её методе считывания информации, о том, как она предсказывает.
— Сашенька, совсем недавно в журнале «Наука и жизнь» я прочитал статью одного француза, который пишет о существовании торсионных полей. Этими полями обладают все тела живой природы и люди тоже. Торсионные поля обладают памятью.
— Это я знаю и знаю, что эти поля передают информацию, а Ванга её то и считывает. Торсионные поля – основа Информационного поля Вселенной. Более того: мысль имеет торсионную природу.
— Торсионные сигналы от объекта могут восприниматься из прошлого, настоящего и будущего.
— Да! Для них нет ограничений во ВРЕМЕНИ! И вот тебе моё открытие: эти поля и есть само ВРЕМЯ. ЧЕЛОВЕК – ЭТО ВРЕМЯ ВО ПЛОТИ…Это сгусток энергии времени. Вот я, поэтому и мучаюсь, как будто хочу увидеть свое прошлое и будущее, но как?:

Я – время, я рождён его летящей волей…
Я – время, я его энергии поток…
Я – время, я его материя во плоти…
Я – время…

— Эй, поэты! А не пора ли вам перекусить – услышали мы бодрый голос соседа, который уже пересёк границу нашего участка и направлялся к нам с блюдом, на котором лежала добрая половина курицы гриль.
— Вот это щедрость, спасибо. А запах?
— А я смотрю, смотрю – всё чего-то перебираете, жалко вас стало, решил побаловать.
— Саша, знакомься – это Олег Авдейчик, сосед, следователь УВД.
— А вас я знаю, иногда вижу здесь у Мухина, давайте ешьте, а то остывает… Только что из печки.
— А ты, Олег, как раз вовремя подоспел. Нас же ночью обворовали… Приходим – дверь закрыта. Стекло из окна аккуратно выставлено, поставлено на землю. Влезли в окно и так же вылезли…
— Да? А что украли?
— Мы толком и не смотрели, но, что точно так это маленький телевизор «Юность», кроссовки дырявые и томик Байрона… Его особенно жалко.
— Ха, ха, ха… Какой-то интеллектуальный вор оказался. Ну, ничего – будем ловить.
Олег прошёл в дом, обратил внимание на то, что много воска накапано от горящей свечи на полу и столе. Значит, свет не включали, «работали» со свечой. Пока мы с Сашей уминали не успевшую остыть курицу, Олег сходил к себе и принёс маленький чемоданчик с принадлежностями, и тут же на наших глазах, снял отпечатки пальцев со стекла, которое выставлялось.
— Ну, вот и всё. Считайте, что воришка уже пойман.

А примерно через неделю он сообщил, что воришками были два солдатика. Он известил военную часть. Там сказали, что таковые успели демобилизоваться. А свой «подвиг» они перед этим совершили во время ученья ночью, причём залезли не только к нам.
Ну, что: приходили два офицера, просили прощения и принесли новый телевизор, ещё меньше «Юности». И на том – спасибо.

*****

Сашин день рождения мы отмечали очень своеобразно. Сам он никогда и никого не приглашал. И целый день 11 февраля с утра и до вечера в его маленькой однокомнатной квартирке был некий проходной двор: одни приходили, другие уходили; одни приходили утром, другие в обед, третьи вечером…
Ещё в начале 90-х годов обязательно приходили к нему Игорь Григорьев с Еленой Морозкиной. Всегда с добродушными дружескими, братскими приветствиями с цветами, со светлыми воспоминаниями. Бывал у него и Лев Маляков. Сохраняя старое дружество приходили бывшие музейные сослуживцы: Маша Кузьменко, Лена Поккас, Римма Антипова… Приходил его закадычный друг писатель-фантаст и весёлый балагур Николай Тулимонас, друг и добрый советчик писатель-врач Владимир Курносенко, хороший приятель и ученик, стихи, которого Саша редактировал – артист псковского театра Владимир Свекольников, фотограф Александр Тур, друзья – супруги Лабутины…

Если разобраться, то даже хорошо, что приходили все в разное время, потому что все сразу просто не разместились бы. Если учесть, что за день у него могло поперебывать до двадцати человек.
Каждый приносил что-то с собой: кто пирог, кто торт, кто салат, кто «шубу», и почти все несли цветы, и какие-то подарки…
Атмосфера всегда была радостной, дружеской, полной воспоминаний о прошлой «светлой» жизни. Вспоминались годы работы Саши в музее, когда все были такими молодыми. Перед работой утром всегда было заведено играть в волейбол. Играли во дворе Паганкиных палат, и в этих играх всегда принимал участие Леонид Творогов, несмотря на свой недуг – врождённый вывих обеих ног. Творогову было тяжело ходить и он, поэтому всегда сильно раскачивался при ходьбе, но это не мешало ему играть в волейбол и классно ловить мяч руками.
Маша и Лена рассказывали о том, какой хороший Саша был экскурсовод и, что все ответственные экскурсии всегда поручались Саше,
у которого был свой интерес к истории Пскова и России. Он с увлечением работал над псковскими сюжетами, написав циклы стихов: «Псковские фрески 14 века», «Довмонтов меч», «Стихи о России»…

Вспоминали, как мастерски он провёл экскурсию с академиком Дмитрием Лихачёвым и в музее до сих пор сохранены фотографии этого события.
Вспоминал Саша и о том, как он писал путеводитель по музею, много говорил об иконах, к которым он испытывал какое-то особенное притяжение. При этом раскрывал один из многочисленных своих альбомов с иконами, дополнял свой рассказ показом прекрасных изображений икон.
Вспоминал Саша и о своём знакомстве с сестрой Марины Цветаевой – Анастасией Цветаевой и с дочерью Марины – Ариадной Эфрон. Это было в период учёбы, когда он, будучи заочником, ездил в Москву на сессии в литературный институт.
Под впечатлением этого знакомства Саша пишет цикл стихов, посвящённый Марине Цветаевой, родившийся за одну ночь, как говорил Саша…

Саша водку почти не пил и, когда его просили выпить за его здоровье, говорил:
— Не буду,… Я свою водку уже всю выпил.
— Вот, если б ты ещё и курить бросил? А водку, когда же ты успел всю выпить?
Тут в разговор вмешалась Валя, моя жена:
— Я, кажется, знаю, когда это было.
— Ну, и когда?
— Когда жил с Игорем Григорьевым на Гражданской улице.
— Ну, народы, от вас ничего никогда не скроешь. Валя, ты-то, откуда об этом знаешь?
— С вами на одной площадке жила наша учительница с мужем – Нина Ивановна Петряшева. Муж её работал тогда в обкоме. Вот она рассказывала: «пишут, пишут, пишут, — пока не издадут книжку — в квартире тихо и спокойно. Как только издадут, получат гонорар – в квартире шум, гам, веселье, гости, друзья-товарищи… И так продолжается пока не кончатся деньги, а как закончатся, то снова тишина, покой – снова, значит, пишут…
А то выйдут во двор, сядут на лавочку… И муж любил с ними посидеть,
говорил: толковые мужики, эти наши поэты!»
— Кажется я помню эту учительницу… Да, действительно, это было весёлое время.

Когда я вспоминаю о моих старых добрых друзьях Александре Гусеве и Владимире Курносенко, я нахожу много общего в их портретах, характерах и судьбах. Особенно в последние годы их жизни.
Оба были одиноки, замкнуты, более чем скромны, бедны, равнодушны к материальным благам, оба перенесли когда-то клиническую смерть и вероятно от этого оба были верующими людьми. Каждый из них жил в своём собственном монастыре: один под названием «Великолепная поэзия», другой под названием «Великолепная проза». И ни единой душе никогда не было позволено войти ни в один из этих монастырей. Чем дальше идёт время, тем более таинственными становятся для меня образы моих добрых собратьев по перу, тем необъяснимее некоторые события или случаи, происходившие тогда с нами.
Хотя сказано, что ничего случайного в жизни нет.

Одно то, что Саша прожил до 63-х лет, будучи смертельно
облучённым, на ракетном полигоне, во время службы в армии, вызывает удивление. Сам Саша объяснял это так:
— Если я жив, то только благодаря одним молитвам.
А не чудо ли это? Все его сверстники, товарищи по ракетным испытаниям, давным-давно, почти сразу же перешли в мир иной.
Умрёт и Саша. И расскажет об этой своей смерти в своих стихах:

Потом, через полгода я умру.
Смерть будет зафиксирована…

Потом он расскажет о своем Божественном исцелении и обретённой вере в жизнь:
И вновь поверил я в возможность жить,
И чуду…

Когда в начале 2001-го года псковские врачи вынесли Александру приговор, Григорий Григорьев, в институте которого Саша в то время работал, устроил ему аудиенцию с известным питерским профессором-онкологом.
Григорий Григорьев – сын Игоря Николаевича – очень любил Сашу и его стихи. Был дружен с ним и всегда внимательно относился к Саше, и его проблемам. Сам врач, возглавляющий Международный институт резервных возможностей человека, имел в Пскове его филиал и каждую субботу, и воскресенье приезжал в Псков для проведения сеансов лечения.

Конечно, Саша съездил в Питер и прошёл обследование у профессора, и получил окончательный приговор:
— Операцию делать поздно.
Болезнь, оказалось, была запущена, и врачи отняли у Саши последнюю надежду на операцию.
Из Питера он приехал чернее тучи, и мы с женой принялись вытаскивать его из состояния безысходности и отчаяния.

Мы достали кучу журналов «Здоровый образ жизни», где выбрали статьи о людях, больных таким же недугом, которые в результате лечения, либо выжили, либо прожили ещё какое-то время.
Да, — умерли, но ведь жили сколько-то, пока лечились. Кто год, кто два, а кто и… больше…
Долго уговаривать о том, что надо лечиться самому, Сашу не пришлось. Видимо он понял, что это его последняя надежда и ухватился за этот спасительный лучик.

Изучив несколько статей из журналов и выбрав подходящие рецепты,
мы выяснили, что основой рецептов везде является мёд какие-то травы, гриб чага и спирт. Нужно было срочно делать настойку. Учитывая то обстоятельство, что лекарство нужно было принимать три раза в день по 30 -40 граммов, спирту требовалось достаточное количество.
— Ну, Сашенька – смотри, не спейся — шутили мы.
— Не сопьюсь, потому что вы спирта не достанете. Спирт нужен только
чистый медицинский. А где вы его возьмёте?

Он, конечно, заблуждался по незнанию. Я к тому времени уже около двух лет работал слесарем винного цеха на «Псковпищепроме» и знал, что в медицину шёл спирт высшей очистки, но он часто был не питьевым. И я заверил друга, что достану более качественный «Экстра» или «Люкс», который у нас шёл для изготовления элитных водок.
Заверить то я заверил, а сам себе заработал мучительную головную боль. Как достать спирт из спиртохранилища? Ведь он под «семью замками» с тройной охраной, под видеонаблюдением. Да оттуда и каплю не вынесешь.
Кстати о капле. У нас в винном цехе ходил такой анекдот. Рабочий подходит к мастеру и спрашивает:
— Сколько стоит капля вина?
Мастер отвечает:
— Ничего не стоит.
— Тогда накапайте, пожалуйста, стаканчик….

Это наше общение с Сашей было в воскресенье. Ночь у меня была почти бессонной. Я всё строил планы, как достать обещанное Саше. В понедельник с тяжёлой головой я вышел на работу и почти сразу же был вызван к главному инженеру Иванову.
— Мухин – на ковёр к начальству!
— Что бы это значило???
В кабинете у Иванова сидела заведующая спиртохранилищем, моя непосредственная начальница, Наталья Николаевна. Главный инженер пригласил меня сесть и с видом человека принимающего важное решение твёрдо проговорил:
— Я готовлю приказ о переводе Натальи Николаевны на новую должность начальником винного цеха. Я просил её подобрать вместо себя новую кандидатуру. Она порекомендовала вас. Как — вы согласны?

Я был не то чтобы сражён, я был просто ошарашен внезапностью такого поворота событий. У меня на некоторое время отнялся язык, и когда я пришёл в себя, первое что я произнёс было:
— А почему я?..
Ответила Наталья Николаевна:
— Всё не так просто. Я здесь предлагала кое-кого. Но вы более подходите. У вас высшее образование, вы не пьёте и, главное, не курите. Вы давно у нас работаете и хорошо знаете всю аппаратуру. А как составлять отчёты и работать с лабораторией я вас научу…
— Так вы согласны? — опять спросил Иванов.
— Да, конечно! — с нескрываемой радостью выпалил я.

Вечером, после работы, я позвонил Саше и сообщил ему эту потрясающую новость о моём назначении. Он отреагировал так, будто никакого чуда не произошло:
— А я это чувствовал. Я всю ночь молился…. Но не забудь, что спирт должен быть медицинский.
Мне ничего не оставалось делать, как связаться с Владимиром Курносенко и попросить его разъяснить Гусеву ситуацию со спиртами:
— Володя, выручай. Ты же врач и знаешь что к чему, А главное – я ему плохого не желаю. Пожалуйста, убеди его в этом, и будем его лечить, и надеяться на лучшее.

И потекли долгие, томительные дни тягостного ожидания. Саша был внешне спокоен, как всегда малоразговорчив, более сосредоточен. На столе у него в эти дни всегда лежали листки с рукописями стихов. Он работал. Видно было, что работал. Некоторые листки были не подписаны. Он никогда не подписывал не готовые стихи. Ставил подпись только на законченном варианте. Он заметно похудел, осунулся, стал бледным, и, казалось, потерял всякий интерес к окружающему миру. Когда он стал уже совсем плох – почти не вставал и отказывался принимать пищу — о нём постоянно заботилась его племянница Светлана.

Владимир Курносенко часто бывал у него и своими советами, как врач и друг, также оказывал неоценимую поддержку и помощь.
Кто знает, помогло ли это лечение Саше? Но, во всяком случае – не навредило, если считать, что он после этого прожил около года. И всё это время он верил и надеялся, и что самое главное работал, а значит жил полноценной жизнью.

О Господи, прости, успокоенье дай
Для всякой твари, дай для всех, кто, не раскаясь,
Ещё живёт, и жизнь, как брошенную кость,
В довольстве и нужде грызёт…. О, эта чаша,
Несбыточных надежд на русское авось!
А жизнь, она всегда и наша – и не наша.

Говорят, большой талант всегда одинок. Думается, в этом есть доля правды. Его мало кто понимал до конца, да он и не стремился к этому: «ни у кого не ищу пониманья». Но писал так, как видел, слышал и чувствовал жизнь, своё ВРЕМЯ, как подсказывало его сердце – многострадальное и любящее. Он сам выбрал себе путь – одиночество. А за все связанные с этим лишения и трудности Бог наградил его талантом – быть истинно русским Поэтом. Талантом чутко и бережно относиться к Слову, любить Слово, свою родную землю, свой народ, а в конечном итоге, и свою горькую судьбу, как «самую лучшую долю».
Его Слово наполнено силой духа — силой божественной мысли. Всё его творчество рождено в муках духовной борьбы и твёрдо противостоит злу и произволу, бездуховности нашей эпохи. Оно несёт людям истинный свет спасения. Александр Гусев ищет истинную красоту, мелодию чувств, гармонию небес, и находит это в самом себе, создавая, силой божественной мудрости и вдохновения свои замечательные строки.

А в жизни ему, конечно, не хватало ласки, элементарного человеческого и женского тепла, простого ухода… Он жил среди своих бесчисленных книг, своей, наверное, самой большой в городе личной библиотеки. И умер в их окружении. Умер 20 октября 2001 года, как христианин, и святой отец успел отпеть его отлетающую в мир иной душу:

Я — время

С уступа на уступ! – Я уступаю землю
И травам и цветам, чтоб раствориться вновь
В самом себе, и пусть, как это я приемлю,
Взамен меня живёт иная в мире кровь.

Я – время, я рождён его летящей волей.
Я – время, я его энергии поток –
С прекраснейшей судьбой и самой лучшей долей,
Которых я себе придумать бы не мог.

Не мог бы никогда я всуе покуситься
Стать человеком, стать живейшим из живых.
С уступа на уступ! – Как ручейком пролиться.
И небо надо мной в потоках проливных.

Я – время, я лечу, я в землю ударяю,
И высекаю свет… Как факел на ветру…
И если я сейчас о смерти что-то знаю,
То расскажу о ней потом, когда умру.

Когда наступит миг, как взрыв освобожденья,
Раскрепощенья сил, — и белый-белый день
Ударит в сердце мне сверхплотностью мгновенья!..
С уступа на уступ! – Последняя ступень.

Я – время, я его материя, во плоти.
Неравновесье сил, дарующее свет.
И мир наш навсегда в немеркнущем полёте,
В той красоте любви, в которой смерти нет.

Валерий Павлов

УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

На педагогическую практику за четвёртый курс филологического факультета меня направили в первую псковскую среднюю школу, в которой я в детстве учился. За мною был закреплён куратор – заслуженный учитель РСФСР Николай Николаевич Колиберский. Когда директор школы публично объявил об этом перед педагогами и школьниками в большом зале, ко мне подошёл высокий, стройный, чуть сутулый старик с пушистыми седыми усами и живыми глазами с горящими в глубине искорками смеха. «Здравствуйте, коллега, – обратился он радушно ко мне, – рад познакомиться». Мы договорились, что для начала я буду ходить к нему на уроки русского языка и литературы и готовить свои конспекты к занятиям в 10 «Б» классе.

Николай Николаевич носил тёмно-синее драповое однобортное пальто, серую мягкую велюровую шляпу, а зимой — меховую папаху пирожком, клетчатый шерстяной шарф, ботинки с чёрными лакированными калошами, если лил дождь. В запасниках нашего музея-заповедника есть замечательный портрет Николая Николаевича. Он в этой самой шляпе, пальто, пушистые усы вразлёт, в глазах весёлая лукавинка. Он входил в школу, дети, пробегая мимо, говорили: «Здравствуйте, Николай Николаевич!» «Здравствуйте, голубчик!» – отвечал старый учитель каждому из встречавшихся детей независимо оттого, из первого или десятого класса он был. При этом он каждый раз приподнимал шляпу. Он тщательно чистил в учительской перед началом урока костюм маленькой платяной щёточкой, которую носил с собой в портфеле. Там же у него была щётка для чистки ботинок.

На первых же уроках Николай Николаевич поразил меня обширностью познаний литературы, искусства, быта начала XX века. Он говорил негромко, простым, понятным детям языком. При этом речь его была изящна, логически выстроена и оставалась в памяти. Позже, уже работая учителем литературы в первой школе, я увидел удивительные вещи. Конспекты уроков (он каждый год готовил новые), написанные мелким каллиграфическим почерком, буковки как в прописях, но ещё и с различными завитушками. «У меня был ужасный почерк, но я упорно стал учиться писать заново. Надо бы и вам, голубчик, по¬пробовать. Ведь вам ребяткам на доске писать много придётся», – деликатно предлагал Николай Николаевич.

Я видел у него краткие конспекты многих классических романов. Например, открываю тетрадь с надписью «Война и мир»: том 1, глава 1, Салон Анны Павловны Шерер. Светский разговор о… и т д. И так по каждой главе, о чём говорится. Однажды заболела наша коллега, работавшая в шестых классах, и Колиберского неожиданно попросили, уже через минуту после звонка на урок, её заменить. «Ну что же, идёмте, голубчик, надо выручить», – сказал Николай Николаевич. Он вошёл в класс, ответил на бурное приветствие детей и попросил: «Запишите число. Классная работа. Диктант. В лесу». Далее он в течение 45 минут размеренно диктовал наизусть текст И. С. Тургенева. (А я всё смотрел, когда же он достанет книгу или какую-нибудь бумажку).

На выходе из класса он доверительно сообщил мне: «Знаете, надо на всякий случай знать наизусть три-четыре десятка таких текстов…» На педагогических советах он заступался за учеников, которых наказывали или исключали. «Так мы далеко не уйдём, Николай Либералович», — говорил иногда директор школы М. Н. Максимовский. «Совершенно с вами согласен, любезнейший Михаил Аракчеевич», – парировал старый учитель. Меня тянуло к этому человеку. Я чувствовал его доброе расположение к себе, он был мне интересен. В нём не было ни тени менторства, чванства, он обладал энциклопедическими знаниями, огромным профессиональным и житейским опытом. Каждая его морщинка, каждый жест, глаза доброго Деда Мороза как бы говорили: «Куда ты, чудак, там опасно, а вот послушай, что я тебе скажу…» Он рассказывал, как в начале века, после революции, оказался в глухом селе. Как поселили его крестьяне в самую лучшую в деревне избу («Не гоже учителю, как пастуху, по избам изо дня в день ходить»). Туда они по очереди приносили харчи на пропитание нужного для их детей учителя. О чём бы мы ни заговорили, он вспоминал, как это было раньше.

Он умел радоваться успеху других, трепетно дружил с Иваном Терентьевичем Гомоновым, заведующим кафедрой русского языка в пединституте, «пропускал» с ним по рюмочке, в кругу учителей пользовался огромным авторитетом и уважением. Он был очень свой и для учеников, и для студентов. Но те никогда не переходили ту самую незримую черту, которую проводит подлинное уважение, и не позволяли в общении с ним опускаться до панибратства. Часто он в выходные дни проводил интереснейшие экскурсии по Пскову для детей. Собирались у входа на железнодорожный вокзал. Николай Николаевич, взглянув весело на детей, произносил: «Ну, пошли, ребятушки…» Он вёл их по городу и неторопливо рассказывал почти о каждом здании: здесь Николай II подписал отречение от престола, здесь был Псковский централ (тюрьма). Ученики смотрели на него широко раскрытыми глазами, и было видно, что они хорошо запоминают рассказ этого доброго старика, многие годы прожившего в Пскове. Как член общества «Знание» он прочитал сотни лекций, на которых всегда было полно людей самых разных возрастов.

В один из своих приездов в Псков выпускник нашей 1-й школы – известнейший писатель В. А. Каверин – познакомился с Н. Н. Колиберским, они часто ходили тогда по Пскову и разговаривали. Я попросился с ними, они разрешили, я слушал их беседы, ловил каждое слово. В книге «Освещённые окна» В. А. Каверин пишет о Н. Н. Колиберском:

– Память его, фотографическая, объективно-рельефная, меня поразила. Он помнил всё – и то, что касалось его, и то, что не касалось. Я забыл, почему псковскую гимназию пышно переименовали в гимназию Александра Первого Благословенного. Он объяснил – в связи со столетием Отечественной войны. О том, как Псков отмечал трёхсотлетие дома Романовых, он рассказал с удивительными подробностями – а мне помнились только дымные горящие плошки на улицах. Верноподданническую кантату, которую гимназисты разучивали к этому дню, он знал наизусть:

Была пора, казалось, сила
Страны в борьбе изнемогла.
И встала Русь и Михаила
К себе на царство призвала…
В годину тяжких испытаний,
Любовью подданных силён.
Царь поднял меч, и в громе брани
Навеки пал Наполеон…
Вот почему и в бурях бранных,
И в мирный час из рода в род
Святая Русь своих державных
Вождей и славит, и поёт.

…Николай Николаевич окончил гимназию годом позже, чем я поступил, но оказалось, что те же преподаватели: Коржавин, Попов, Бекаревич – учили нас истории, литературе, латыни. Да что там преподаватели! Мы начали со швейцара Филиппа, носившего длинный мундир с двумя медалями и похожего на кота со своей мордочкой, важно выглядывающей из седой бороды и усов. Я не знал, что его фамилия была Крон. Он был, оказывается, латыш, говоривший по-русски с сильным акцентом, – вот почему я подчас не мог понять его невнятного угрожающего ворчания.

-Тюрль, юрль, юта-турль? – спросил Николай Николаевич.

— Ну как же!

Это называлось «гармоники»: схватив цепкой лапой провинившегося гимназиста и крепко, до боли прижимая к ладони его сложенные пальцы, Филипп тащил его в карцер, приговаривая: «Тюрль, юрль; юта-турль». Впрочем, карцера у нас не было, запирали в пустой класс. Помаргивая добрыми глазами и подправляя без нужды седые усы, Николай Николаевич дарил каждому из гимназических деятелей не более двух-трёх слов. Однако, как на пожелтевшем дагерротипе, я увидел плоское лицо законоучителя отца Кюпара, с зачесанными назад, тоже плоскими, волосами, его быструю, деловую, не свойственную священническому сану походку, холодный взгляд».

Они вспоминали, какая форма была у гимназистов и гимназисток, какие выпускали в гимназии журналы, то вдруг заговорили о каком-то поцелуе. Больше рассказывал Н. Н. Колиберский. А В. А. Каверин иногда приговаривал: «Да что вы говорите? Как интересно!» Когда Н. Н. Колиберский бывал «в духе» (а так бывало почти всегда), он рассказывал, что в «Памятных книжках Псковской губернии» за 1893-1913 годы есть 23 носителя его редкой фамилии. Среди них 10 священников, диаконов, псаломщиков, 10 учителей церковноприходских земских школ. Дед и прадед Николая Николаевича были священниками. Коля Колиберский учился в церковноприходской школе, где Закон Божий преподавал его отец. Мальчику наняли репетитора. Когда переехали в Псков, отец начал служить в церкви для арестантов каторжной тюрьмы, а затем законоучителем в Мариинской гимназии. Успехи сына далеко не радовали, два года он провёл в третьем классе, а в седьмом имел неудовлетворительные оценки по латыни, алгебре, тригонометрии, физике, по поведению – «четыре». Затем почти целый год Коля Колиберский серьёзно болел. Лишь много позже он выровнялся, стал хорошо учиться, окреп телом и душой. Он с детства что-то преодолевал в себе, совершенствовался, добивался результатов, учился у окружающих. Интересны его воспоминания о школе, учителях и соучениках. Вот что он пишет: «В нынешнюю первую школу Пскова, тогдашнюю городскую гимназию, я поступил в десять лет. Расстался я с этой школой в семьдесят восемь. За долгие годы своей педагогической работы я преподавал во многих учебных заведениях. Но два последних десятилетия, до выхода на пенсию, отдал школе, в которой учился сам. О псковской городской гимназии у меня сохранилось немало воспоминаний. Я искренне рад возможности рассказать о некоторых из её учителей. Если бы установить на здании 1-й псковской школы мемориальную доску с фамилиями прославивших её учеников, то список бы начался с Фердинанда Петровича Врангеля, знаменитого исследователя побережья Сибири, именем которого назван один из северных наших островов. Только в одно время со мной в нашей гимназии учились Л.М. Поземский, ставший организатором псковского комсомола, писатель Юрий Тынянов, автор таблиц логарифмов В. Брадис, с которым я поддерживал связь до самых последних его дней. Псковскую гимназию окончил писатель Вениамин Каверин. Повествуя о своей юности, он посвятил ей немало теплых страниц. И если справедлива истина, что учитель раскрывается в своих питомцах, то, думается, приведённый мной список подтверждает её. Мои школьные годы совпали с периодом реакции в России. Во главе министерства народного образования стояли тогда такие мрачные фигуры, как Кассо и Шварц. Но и в это тяжёлое время наши гимназические педагоги в своём большинстве сохраняли честь и достоинство, оставались порядочными людьми. В казённой атмосфере, усиленно насаждавшейся сверху, они умели сберечь живое человеческое чувство, неподдельную любовь к детям, свежую, независимую мысль. Мои учителя вызывали во мне стремление следовать их примеру.

…Из словесников нашей гимназии мне особенно хотелось бы вспомнить двоих: Анатолия Юлиановича Купалова и Владимира Ивановича Попова. Чем старше я становился, тем больше меня поражала в них громадная эрудиция, широкая образованность, знание не только своего предмета, но и смежных наук. Оба простые в обращении, общительные, учебный материал они преподносили чрезвычайно эмоционально. Уроки наших словесников были для нас праздниками, мы ждали их. Вводя нас в мир русской классики, они старались параллельно знакомить нас с произведениями иностранной литературы, всё было направлено к тому, чтобы расширить кругозор, заинтересовать, побудить желание читать и думать. Предметник органически сочетался в наших словесниках с воспитателем. Им было присуще ясное понимание, что та тенденция, которую вносит учитель в свои объяснения и толкования, не должна быть оголённой, лобовой. И, внушая нам высокие истины, они умели тонко воздействовать на нас.

Манеры, внешний вид гармонировали у них с нравственным обликом. И в этом тоже был залог их большого влияния на учеников. Они никогда не позволяли себе окрика, грубого слова, насмешки, как не позволяли себе прийти в школу с оторванной пуговицей или в нечищеных сапогах. Их костюмы были выутюжены, волосы гладко причёсаны. Им хотелось подражать…

…Наши наставники не навязывали нам своих суждений, а умели воздействовать на нас без нажима. И теперь мне, видимо, стоит остановиться на том, какие это приносило плоды. Известно, скажем, сколь важно при изучении творчества писателя заинтересовать учеников его личностью, помочь им увидеть в нём не классика, а человека. Ведь чем лучше мы понимаем духовный мир художника, его жизнь, тем глубже постигаем и его произведения. И если с гимназических лет ощутили мы корифеев родной литературы как живых людей, прониклись их помыслами и чувствами, то так произошло потому, что учителя говорили с нами о них без всякой слащавости, без ложного пафоса и пышных фраз. Нашим словесникам были одинаково чужды как казённый энтузиазм, так и то недоверие к способности учеников самим сделать выводы из услышанного…

…Учителю выпадает высокая честь первым или одним из первых заговорить с учеником о многих вопросах и понятиях, с осмыслением которых складывается человек. Быть может, нравственная и профессиональная культура педагога в значительной степени и измеряется тем, насколько подготовлен он к этому.

…Мастерство преподавания не только в умении передавать знания. Преподавание – это и наука убеждать. Пример таких учителей, как Купалов и Попов, впервые показал мне это. Став педагогом, я старался придерживаться многих их принципов. Мне всегда казалось, что педагогика должна убеждать, как искусство, – чем-то большим, чем открытая назидательность и дидактика. Хороший учитель живёт в самых различных своих питомцах. В учениках, идущих следом, он должен проявляться вдвойне. 55 лет отдал я школе. Мне отрадно сознавать, что в своей работе я продолжал традиции любимых учителей…».

Могу засвидетельствовать: Николай Николаевич в чём-то проявился и во мне, что-то передал, как эстафету, а главное, своим примером убедил, каким должен быть подлинный русский интеллигент.

Анализирует мой урок о поэзии В. Маяковского:

«А прямо скажу: хорошо, славно вышло всё у вас, голубчик. Мне, а главное ребятам, очень понравилось. У вас будут хорошие уроки, у вас есть душа, но и характер, вы не равнодушный начётчик. Ученики это чувствуют и открываются вам навстречу. Но где же, мой дорогой, ваши паузы? Ай, как они нужны! Остановиться, дух перевести, взглянуть на ребят, как они воспринимают. А гвоздики? Надо возвращаться (и не раз) к основным мыслям и забивать их, как гвоздики, ребятушкам в головушки. А в конце итог: так и так, что же мы имеем, к чему пришли? А как же? А жесты? А мимика? Попробуйте у зеркальца.
Надо репетировать. Де Голль тщательно тренировался. Надо слушателя завоевать, заворожить, убедить. Мы с вами – словесники. Наш главный и очень сильный инструмент – слово. Помните, как у Вадима Шефнера:

Много слов на земле. Есть дневные слова,
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днём
Вспоминаем с улыбкой и тайным стыдом.
Есть слова – словно раны, слова – словно суд,
С ними в плен не сдаются и в плен не берут
Словом можно продать, и предать, и купить.
Слово можно в разящий свинец перелить…

И правда, голубчик мой, правда. А стихи надо читать обязательно наизусть. А как же? Пример ученикам. Учитель задаёт им стихи выучивать на память, а сам? Ничего-ничего, это всё поправимо, у вас отменно пойдёт, вот увидите…».

Правда, бережный, уважительно добрый анализ? Как после такой беседы хотелось всего этого добиться и заслужить его похвалу!

28 января 1997 года Николаю Николаевичу исполнилось бы 100 лет Думается, эта дата прошла незаслуженно незамеченной нашей общественностью. Многие члены семьи Колиберских были хорошими учителями в Пскове, их знали и любили в своё время ученики и их родители. С Сашей Колиберским я учился в пединституте, с Татьяной – в другом вузе, Игоря знал как отлично¬го преподавателя строительного техникума. Вспомнив многих своих учителей, я вижу Веру Алексеевну Митицину, Юрия Григорьевича Шарова, Валентина Ивановича Войченко, Фриду Самуиловну Марат, Марию Иосифовну Лейбович, Альберта Петровича Ловина, Михаила Николаевича Максимовского, Алису Ивановну Голышеву, Евгения Александровича Маймина. Много! У них я учился, брал с них пример, подражал. Теперь моя очередь кому-то передать то, что взял от этих и многих других замечательных людей, добавив каплю из своей души и сердца. Где и когда это произойдёт? В театре, в студенческой аудитории, просто в общении с людьми? А может, это уже давно происходит?

Вита Пшеничная

Город

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит…
Попробуй-ка, выуди из своего «прекрасного-далека» маленький, вроде бы ничем не выдающийся сюжет, и за ним, созвучные твоему нынешнему настроению, близкие по времени, по памяти ощущений, тут же потянутся другие… Подобно нечаянно рассыпавшимся и закатившимся в пыльные углы Прошлого цветным бусинам, которые постепенно нашлись и теперь нуждаются в прочной нити, которая скрепила бы их в Единое целое, теперь уже неразрывное…
Ты послушно сядешь за незнакомое прежде занятие, требующее терпения и внимания; ход Времени начнет утрачивать свой монотонный ритм, то и дело сбиваясь с него и наполняясь неожиданными эмоциями, звуками, красками…

Но где же ты, мое прекрасное-далеко?.. Где ты, детство?.. Как же мало я тебя помню!..
Сменяющие друг друга муссоны межсезонья, запах моря, шум прибоя, перед которым я замирала; ракушки, морские звезды, выброшенные на мелководье, склизкие медузы. Маленькие крабята постоянно сновали по прибрежной полосе, — возьмешь такого за плотный, золотистого цвета, панцирек, присыплешь песком и с безмятежной улыбкой наблюдаешь, как проворные клешни молотят сыпучую, горячую от солнца массу. И ты, довольный, смеешься, глядя, как вырвавшийся на свободу детеныш быстро и кособоко чешет в родную соленую стихию…
Старое, начала прошлого века кладбище на окраине города… Как бесстрашно мы, детвора с холмистой, в несколько низеньких домов Круговой улицы, бродили между заросших могил и оградок в поисках гильз, а потом, уже во дворе сбившись в звонкоголосую стайку, обменивались своими находками…
Серый, безлюдный, изрытый ковшами мощных экскаваторов район Второй Речки… В его окрестностях в тридцатые годы находился лагерь для политических ссыльных, а одно из братских захоронений стало последним приютом для Осипа Мандельштама… Какая горькая, мрачная слава у места, запомнившегося мне по огромным, дымящимся пастям котлованов…
Как мало я помню… и все же.

И все же Псков, куда переехала наша семья в августе 1978 года, в сравнении с родным Владивостоком выглядел бледно и бедно. Ребенку, привыкшему иногда, в коротких промежутках между забавами, восхищенно посматривать туда, где насеянная горбами сопок земля сходится с небом, тихий провинциальный городок совсем не показался. Вернее, показался… невыразительным, невнятным, безвольно распластанным на ровной, такой же невыразительной поверхности. Разочарование было столь сильным, что его не скрасили ни спасительный (для меня) умеренный климат, ни многочисленные, ставшие Историей этого края примеры подвигов и силы духа, ни имена, достойные и гордости, и почитания.
Первое время я уныло слонялась по грязным, в осенней слякоти улочкам, запоминая дорогу в школу и обратно. В выходные дни садилась в автобус с незнакомым круговым маршрутом и ехала куда-то, хмуро поглядывая в мутное окно. Вскоре начиналось мое мучение: «город» с его красивыми зданиями XVII–XIX веков, массивными «сталинками», однотипными «хрущевками» резко пропадал, уступая место подпирающим друг друга деревянным постройкам с прохудившимися крышами и неухоженными дворами. Это сейчас стремительно разрастаются вширь и вглубь новые микрорайоны, застраиваются аккуратными особнячками пустыри и заросшие поля, а тогда… «Большая деревня, большая деревня…» — безрадостно думалось мне. Самой огромной бедой стало понимание, что здесь придется жить. И жить, по всей видимости, долго. Неопределенность понятия «долго» сразу трансформировалась в «вечно», и это угнетало еще больше, а до памятной первой (рабочей) поездки в Старый Изборск было целых восемь лет жизни. Срочно требовалось влюбиться, хоть во что-нибудь (место, памятник, панораму…). Но, увы, в детском сознании понятие «чувство», как правило, ассоциируется с отношением к кому-то, а не к чему-то. В поиске привязанности прошли годы. Не помогало ничто: ни прогулки в Корытовский лес или на заснеженную Великую зимой — на лыжах, летом — за Череху на пикники или за грибами-ягодами с родителями, ни многочасовые хождения по улицам… А неописуемые восторги по поводу наловленной вблизи Снетогорского монастыря плотвы заканчивались прямо на берегу, стоило лишь начать собирать нехитрые снасти. По возвращении я забивалась в отведенный мне за громоздким шкафом угол и «припадала» к очередной книжке. Это утешало и ненадолго примиряло с очевидным — чтение неизменно было моим любимым занятием, оно сбивало скуку и дарило новые впечатления, новых героев, новые ситуации, которые, разумеется, мгновенно примерялись на себя…
Во всем негативе, щедро выплескивавшемся на меня в школьный период, я с завидной уверенностью и постоянством видела лишь одну первопричину — город, в котором живу. Город, который, казалось, невзлюбил меня сразу, как только я в нем появилась. На мою детскую отчужденность, душевную угрюмость он отзывался совсем не детскими историями. При желании они составили бы невеселую основу пухлого дневника, который впоследствии вряд ли бы захотелось раскрывать.

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.
Ах, с какой же легкостью тебя заносит в заманчивое «бы», почему-то всегда лучшее, всегда более чистое, не заляпанное дурными словами, поступками, за которые впоследствии станет стыдно… И как же бесцеремонно тебя вырывают «оттуда» внезапные телефонные звонки, резкие уличные шумы… На идентификацию себя в реальности уходит больше времени, а затяжные прыжки в «бы» становятся все продолжительнее.
Фантазируя на тему собственной жизни, ты тоскуешь по чему-то иллюзорному, несбывшемуся, по глупости или малолетству не допуская и мысли, что любое, самое ничтожное изменение событийного ряда влияет на течение всей последующей жизни, справедливо отменяя тебя сегодняшнего.

Потом, слегка повзрослев, ты начинаешь сопоставлять минувшее и настоящее, недоуменно оглядываться, чтобы в какую-то счастливую секунду внутреннего просветления, в изумлении вскинув брови, беззвучно воскликнуть: «Боже, какой я был дурак!.. Как же был слеп!..» И то верно: тебя — полуслепого, немощного щенка, чудом выжившего в первые минуты после рождения, милостиво подбросили к чужому сосцу — городу: «на, теперь это — твое», а ты еще помнишь и тепло тела родной матери, ее дыхание, запах… Интуитивно ты стремишься помнить это всегда, в уютной темноте и тишине оживляя полузабытые приметы детства. Природным своим чутьем ты понимаешь, что в повторяющихся беспокойных снах и почти истершихся воспоминаниях было зачато твое неповторимое будущее, но не торопишься понять того, что место, где тебе выпало жить, и есть материнское тело, тело земли — единого организма с женской сущностью. И любой из нас, в какой бы части света географически ни оказался, всегда остается вечным дитем выносившей и родившей его земли, а собственно место рождения — понятие в масштабе Судьбы в большей степени все-таки условное.

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.

Первая потеря, первое чувство, первые робкие открытия, неуверенные, но самостоятельные шажки вперед… Город (а для кого-то — сельцо, деревня…), в котором ты живешь, смотрит на твои опыты то с родственным вниманием, то с молчаливой тревогой любящего сердца. Он так давно тебя знает, что предчувствует, чем отзовется в твоей душе уходящий день, а что вместе с частью тебя сорвется в ненасытную Лету…
Как тайно и почти безнадежно влюбленный Город всепрощающ и терпелив в своем долгом ожидании, и, встречая тебя по утрам, провожая до ступенек подъезда вечерами, он надеется, что однажды ты обратишь на него внимание. И когда, удивленный и потрясенный, ты, наконец, приходишь в себя от долгого забытья, перед распахнутыми глазами взрослого, ставшего на мгновение ребенком, предстает мир, до сих пор не виданный. Так порой вдруг узнаешь тех, кто, оставаясь в тени и на расстоянии, всегда был рядом, готовый в любую минуту помочь, поддержать, защитить… Тех, к кому невольно, еще где-то на полпути из Детства прикипел сердцем и томился непониманием этого все последующие годы. Томился, чего только не предпринимая: и противился очевидному, упрямо твердя «не дождешься…», и срывался, калеча свою душу и тело, и мчался в дальнюю дорогу (что тут ловить-то?), клянясь, что ноги твоей тут больше не будет… Ты даже позволял себе казаться хуже, чем был на самом деле, пока однажды не понял, что это — з л о, разъедающее и уничтожающее прежде всего тебя. Ты даже позволял себе обманывать, нимало не беспокоясь о последствиях, пока однажды, в самый бедовый Час Отчаяния тебе, сказавшему чистую правду, никто не поверил…
Как же не похожи и рискованны все твои исходники, но как единственен оказывался итог: «Господи, что творю-то!..»

***

Мы по-разному прирастаем к земле, часто и не замечая, как это происходит. Происходит с той высшей неизбежностью, с какой изо дня в день, из года в год, из века в век вершатся человеческие жизни, постепенно складываясь в единую Судьбу, единое Чувство сопричастности и единое Пространство, в котором, вопреки нашим ошибочным предположениям, не бывает случайностей… А любая, самая малая Пустота, постепенно наполняясь оброненными вскользь и уже позабытыми «спасибо», когда-нибудь обязательно выльется в Благодарность — к Жизни, к Земле, к людям.
И, конечно же, к Городу, наконец, обретшему тебя, теперь уже навсегда…

---

* — стихи Ник.Зиновьева.

(Отражение темы «пушкинско-свиридовской метели» в творчестве Ст.Золотцева)

ЭССЕ

Станислав Золотцев вошёл в поэзию в семидесятые годы. И уже тогда, с первых публикаций в центральных литературных журналах он привлекал внимание читателей мощным звучанием своего поэтического голоса. В его многочисленных выступлениях перед читателями природная сила и звонкость голоса поэта, помноженные на внутреннюю взрывную энергию его стихов, неизменно покоряли слушателей.
Погружаясь в мир поэзии Ст.Золотцева, постепенно и всё больше убеждаешься, что его творческая жизнь имеет своё, особенное русло, в котором она кипит бурными потоками, стремительно несётся из  настоящего   в   будущее, в мир больших чувств, надежд и чаяний.
Порой её поток огибает и омывает острова и целые материки исторического и легендарного прошлого. Временами она попадает в водовороты и, как мощный водопад, срывается в пропасти и бездны  настоящего,  при этом продолжая кипеть и бурлить страстями.
В поэзии Станислава Золотцева много ярого солнца, огня, костров, гроз, жгучей радости и жгучей боли, полыхающей любви, бушующих цветущих садов, опаляющих звёздно-синими пожарами зим, жар-птиц, мятежных, бредящих любовью соловьёв. В его ранних стихах в «каждой росинке» полыхает солнце, а в поздних – ночное небо вспыхивает, как «тысячеглазый Аргус».
Поэзия Золотцева при всей своей неизменной внутренней насыщенности и интенсивности – многогранна, жанрово и стилистически разнообразна. Станислав Золотцев в своих стихах, прежде всего, увлекает непосредственной силой и игрой чувств. При этом он является «литературным» поэтом, что, на наш взгляд, составляет особое достоинство его поэзии, её высшее качество, позиционирует его как современного мастера.
В его стихах, в игре слов и выражений постоянно «вспыхивают» ассоциации с образами его любимых русских поэтов, оживляя и озвучивая поэтические голоса и образы и символы прошлых эпох. Этим поэт утверждает силу русского слова в наше сложное переломное время.
Поэзия Ст. Золотцева, как истинная поэзия ХХ и XXI века в хорошем смысле слова, претендует на всеохватность, всеобщность. Она откликается на «злобу дня» и обращается к вечным темам любви, Родины, жизни и смерти, лирики, пасторали — и трагедии.
И на пересечении многих тем у него, «солнечного» и «огненного» поэта, появляется и становится сквозной, проходящей через всё его, не только поэтическое, но и прозаическое творчество, — тема метели. Метельная зима, метельная Россия, метельная Родина. Эта тема рождается не случайно. К ней приводит поэта любовь к Пушкину и Свиридову.
Пушкинская тема русской метели, как символ и образ России и русской жизни, отражение русского ума и русской души ХIX века — в ХХ веке нашла воплощение в великом творении Георгия Свиридова, в его музыке к кинофильму «Метель».
Важными вехами в творчестве Станислава Золотцева на рубеже ХХ и XXI веков становятся его поэтические и литературные труды, вдохновлённые двумя русскими гениями и посвящённые им. Среди них — стихи разных лет и, в том числе, стихи на музыку знаменитого Романса из «Метели»:

Царит метель в моей стране:
Весь год метёт она – и даже летом
Кружится пух. А по весне
Заметены сады вишнёвым цветом.

И снегопад, и звездопад,
И золотой листвы летучий терем…
Звенящий свет, мятежный взгляд…
И сердце русское горит в метели!…

Результатом увлечения пушкинско — свиридовской темой стали многочисленные очерки, юбилейные статьи, напечатанные в журналах и сборниках конца прошлого и начала нынешнего века. Роман «У подножия Синичьей горы» был напечатан в 90-е годы XX века в роман-газете, а в 2013 — вышел в книжном издании в Пскове и Москве.
Станислав Золотцев неизменно восторгался музыкой и личностью композитора Георгия Свиридова, и в своём творчестве искал всё новые и новые приёмы, чтобы запечатлеть этот вечный пушкинский, ставший музыкальным, «метельный» образ в своих работах.
Поэт родился и значительную часть своей жизни прожил и проработал в Пскове, на Псковщине, на пушкинской земле, и обращение к этой теме он ощущал и осознавал как призвание.
Но чтобы этот замысел – воплощение темы метели – осуществился, необходим был творческий поиск, и как итог — художественное открытие. Ведь одно дело – «эксплуатация» темы в многочисленных транскрипциях, аранжировках, вариациях. И, другое, – чтобы тема стала своей.
И, похоже, Станислав Золотцев нашёл для себя в этой теме — свою «золотую жилу». Прежде всего, эта тема стала для поэта выражением великой любви к России
и данью высокого восхищения и преклонения перед русским гением.
Подобного рода возвышенная интонация в эпоху засилия и мощного распространения в современном обществе идей и образов, с одной стороны, поставангардного, квазиэлитарного, а с другой, — массового искусства, — отвергается, как «пафосная», она игнорируется и не воспринимается, а если воспринимается, то с неизменной иронией и даже с ироническим (а, по сути, обывательским) презрением.

Метель навек! Метель – повсюду.
И над серебряным родным простором
Звенит-поёт живое чудо –
Свеча любви моей – Святые Горы!

Метель – судьба, метель – подруга,
В морозной нежности, в разгульной силе
«Оставьте мне метель да вьюгу…»,
Да песню вольную в полях России.

И смерти нет сердцам людским!
И дышат радостью снега и взоры,
Когда влюблён, когда любим,
И сквозь метель видны Святые Горы…

Для поэта Золотцева эта интонация восторга и восхищения – природная и естественная, как для человека, родившегося с красивым, самой природою поставленным голосом. Поэт мечтал, как многие его современники — соратники по цеху, чтобы как можно больше его стихов было положено на музыку. Но сила этих стихов, прежде всего, в них самих. Образ метели в этом стихотворении – многокрасочный, «радужный», праздничный, радостный для русской души – это и есть, на наш взгляд, «золотцевская» интонация…
«Метельная» тема и «метельные» мотивы зазвучали, замерцали, зазвенели, запели в его стихах:

За тридцать морозы,
а почва почти без покрова.
Давно не бывало такого у нас января…
Лютует зима наступившего года шестого,
Грядущее лето бесплодьем даря…

… Нет, небо запенится звёздно-пушистым цветеньем,
И наземь падёт, и спасёт нас от гибельной тьмы
Метелью свиридовской,
пушкинской дивной метелью,
Мятежною песнею сказочно-русской зимы…

Поэт, называя себя «мастеровым» поэзии, подчёркивал этим свою любовь к кропотливой работе над словом, образом и смыслом. В следующих строчках образ метели ассоциируется с затянувшимся смутным состоянием души, с разочарованием:

Завтра весна, хоть сегодня метелью заносит
Землю мою и неладную душу мою…

В следующем, «зимнем» стихотворении – метель-кутерьма — становится воплощением души, охваченной радостью новой любви:

Ах, какая нынче знатная зима
Прозвенела над моею головою!
Ах, какая молодая кутерьма
Сердце мне заволокла немолодое…

И, сводя меня, как в юности, с ума.
В небесах цвела лучистая Венера…
…Ах, какая нынче знатная зима
Над моею головою прозвенела!

А в следующем, очень «песенном» стихотворении метель и вьюга превращаются в символ весеннего возрождения души:

Пурга вишнёвая сады завьюжила,
На волю вырвался певучий зов
В зелёном кружеве, в смолёном кружеве,
В белёном кружеве густых лесов…

…Возможно, благодаря «метельной» теме, поэт, по собственному определению, превращается из лирика — в «летописца любви», описывая смену чувств как смену времён года и при этом погружаясь в игру стихий и высших сил, управляющих судьбой лирического героя его поэзии.
К теме Пушкиногорья, священного места для всех русских людей и поэтов, поэт Станислав Золотцев приходит через многокрасочное, словно сквозь сказочную
призму смены времён года видение. У него пение весенней свирели невольно рифмуется с пением новогодней метели:

Там по весне над буйным яроводьем
Поёт свирель Тригорского холма,
И серебром в морозном новогодье
Звенит синеволосая зима…

Многократно звучит в стихах Золотцева мотив вьюги как воплощение образа лихолетья, смуты, драматических событий в жизни:

Под звон пасхальный и грачиный грай,
Восстав из вьюг, устав от разрушений,
Родительский и прадедовский край
Становится землёй твоих свершений.

И надо жить, пока жива душа….

В стихотворении, входящем в «Сыновнюю поэму», написанном на рубеже тысячелетий (31 декабря 1999), образ вьюги появляется, как особый, знаковый:

И новый год, и новая эпоха
В последний день возникла в декабре:
И от столетья остаётся кроха –
Двухтысячный завьюжил на дворе…
…Зима, метель…Россия! Смута….
Вот он —
Тысячелетья нового порог.

И вновь, возвращаясь к главному в наследии поэта, к его любовной лирике, в одном из лучших его лирических стихотворений, «Соколиной балладе», видим, как превосходно введён тонкий штрих, «мотив» метели:

И до утра, пока последней змейкой
Не уползала с улицы метель,
Висела рядом с белою шубейкой
Колючая моряцкая шинель…

Образная многогранность «разработки» образа метели характерна для поэтических произведений Ст. Золотцева. В статьях и очерках на пушкинско-свиридовскую тему, а также и в романе «У подножия Синичьей горы» её развитие получило публицистическое и философское, а также, новое художественное преломление. Эта тема, её развитие, как и всё богатое литературно-поэтическое творчество Станислава Золотцева, ждут своего читателя и обращены к нему.

Татьяна Лаптева
– музыковед, композитор, музыкальный критик. Автор вокальных, инструментальных, хоровых произведений, опубликованных и исполненных в разные годы. Дипломант международных и всероссийских музыкальных и театральных конкурсов. Член Союза композиторов России. Член.МАПП