Архив метки: Александр Юринов

Псковская литературная среда. Проза. Александр Юринов

Александр Юринов

Юринов Александр Владимирович родился 19 мая 1968 г. в Великих Луках. Учился в школе № 5 имени Толстого, отличник ЦК ВЛКСМ. После школы уехал в г. Ленинград. Окончил Санкт-Петербургский институт точной механики и оптики по специальности «Квантовая электроника».
Работал инженером, в торговле, журналистом. Долгое время жил в Екатеринбурге. Публиковался в журналах «Урал», «День и ночь», «Южная звезда» и др.
Выпустил два поэтических сборника: «Где течёт вода» (Пермь: «Пермская книга»), «Приращение любви» (Барнаул: ИП Колмогоров И.А.).
В 2020 году занял первое место в «Открытой номинации» конкурса исторической поэзии «Словенское поле – 2020» в Изборске. В 2021 г. получил «бронзу» в номинации «Поэзия» конкурса «Прекрасен наш союз» в Челябинске.

КОЛЬЦО
(рассказ)

В лесу на дне продолговатой воронки -следа от когда-то разорвавшегося снаряда или авиабомбы – среди зеленого мха и вывороченного упавшим еловым сухостоем песка, что-то блеснуло в бледных лучах осеннего солнца. Я спустился, поднял кольцо – сердце застучало – золотое! Маленькое такое, обручальное кольцо, с пробой и ромбиком на внутренней поверхности, в котором была выгравирована крохотная готическая буква. Содрал мох, поковырял палкой землю, но кроме нескольких ржавых автоматных гильз, сплющенных и почерневших от времени, больше ничего не нашел.
По приезду в город, прямо с автовокзала, поднялся в ювелирную мастерскую; скинул с плеча рюкзак и достал из него завёрнутую в полиэтиленовый пакетик находку. Пожилой мастер, рассмотрев кольцо через лупу, сказал, что золото немецкое. Значит кольцо пролежало в воронке более полувека !
Я переложил колечко в нагрудный карман рубашки, и придя домой, долго вертел им — разглядывая и примеряя. Кольцо приходилось мне в пору как раз на безымянный палец, приятно обжимало фалангу — но не сдавливало, — загадочно поблёскивало и туманило глаза. За этим нехитрым занятием припомнилась мне история, рассказанная когда-то стариками, происшедшая во время войны в краях, где обнаружил я находку…
В сорок первом году, в конце июля, немцы пришли в деревню; заняли её без боя, будто маршируя колонной по пыльной дороге. Части Красной Армии, опасаясь окружения, в спешном порядке отступили, местные жители же, несмотря на страх перед нашествием, не стали покидать село, решив: будь что будет. Кое-кто подался в лес, наведываясь по ночам в деревню за продуктами, одеждой и самогоном.
На окраине деревни у самой речки, на небольшом косогоре, жил Осип, в большой, добротной избе из толстого тёса. Лет ему было чуть за сорок. Было у него пять детей погодок. Жила с ним ещё его младшая сестра Ольга, которая, приехав в сорок первом году в начале лета с тремя детьми в деревню, не стала возвращаться в Ленинград, по благоразумию решив переждать начавшееся лихолетье у родителей и родного брата в деревне. Осип по приходу немцев выдал им колхозного председателя, за что оккупационная власть назначила его деревенским старостой. Родительский дом был совсем рядом, общий огород объединял постройки. От мужа Ольги Якова, оставшегося в Питере работать на военном заводе, вестей давно не было.
Ранним октябрьским утром, оставив детишек с бабушкой, Ольга собралась в соседнюю деревню навестить родную тётку. С мыслями о муже — жив или мёртв, ушел на фронт или работает на заводе, — она вышла из материного дома и поразилась: вокруг – белым-бело. Начало осени в тот год выдалось тёплым и сухим – как продолжение жаркого лета, но внезапно в начале октября резко похолодало, и — как часто бывает на Псковщине – ночью уже выпал снег, покрыв толстым слоем ещё зелёные деревья. До тёткиной деревни было километра четыре.
Ольга вышла на дорогу и заметила, что кто-то сегодня встал раньше её; возил с веретья сено — и, спадая с саней, оно осталось на снегу космами сухой травы. Будто большой зверь прошел по зимнему лесу, линяя старой тусклой шерстью. Ольга шла по следу от санного полоза, наклонялась, поднимала эти травинки-ворсинки, подносила к лицу и вдыхала запах чего-то, казалось ей, навсегда уходящего в прошлое.
На одном из таких клочков сена, прямо по следу саней, лежала змея. Неизвестно каким образом она попала на него, однако сдавать травяной островок не собиралась и даже начинала шипеть при попытке к ней приблизиться. Ольга бросала в неё снег, сухую траву, кричала, но змея, чувствуя смерть раскинувшегося вокруг неё ледяного безмолвия, отстаивала свое право на несколько, быть может, последних минут жизни. Похоже, она залезла на зимовку в стог и так, вместе с сеном, попавшим на вилы, очутилась на санях, откуда и выпала на заснеженную дорогу. Бросив бесполезные попытки отогнать противное существо увесистой корягой, поднятой с припорошенной земли, Ольга не стала её убивать. Косясь на серое с узорами пресмыкающееся она обошла стороной змею, проваливаясь по щиколотку в свежий пушистый снег и, выйдя на санный след, уже через несколько минут забыла про змею.
В полдень, в отсутствие Ольги, в деревне показалась серая немецкая машина. В кузове сидел Осип и несколько немецких солдат. Машина протарахтела вдоль ряда изб и остановилась подле дома Прасковьи -матери Осипа и Ольги.
— И чего это их нелёгкая принесла?- подумала Прасковья, выглядывая в окно. Затем с чувством потаённой тревоги вышла на крыльцо и столкнулась с поднимающимся по ступеням сыном.
— Собирай Ольгиных щенят,- буркнул ей Осип и повернулся к машине.
Из кабины вылез молодой немецкий офицер; спрыгнув с подножки, снял перчатки, блеснув обручальным кольцом на тонком пальце. Поднялся по ступеням. Осип что-то объяснял ему, указывая на дом матери.
Ты что удумал, сынок? –мягко начала тётка Прасковья, подходя к сыну. Офицер отвернулся от них и стал болтать с солдатами; они смеялись, вальяжно расхаживая вдоль машины.
— Ольгин муж – еврей-то. Ты что забыла? Значит, и дети у них — евреи. Поэтому солдаты отвезут их в райцентр для выяснений,- последние слова Осип прокричал, дабы услышали подтягивающиеся к машине сельчане.
— Для каких выяснений?..- но Прасковья не успела договорить — как Осип схватил её за рукав, вошел с ней в дом и, спустя несколько минут, вывел во двор троих ребятишек. Пятилетняя девочка начинала всхлипывать. Старшей было одиннадцать, младшему мальчику – около двух.
— Господи, да что же это делается ! — заголосила Прасковья.
— Осип, у тебя же своих пятеро,- кто-то крикнул из толпы.
— А эти – евреи, — спокойно ответил Осип. Высокая и сутулая фигура его была похожа на какого-то идола, вырезанного из дерева и поставленного на пороге дома.
Толпа начинали гудеть. Запорхал снег. У многих собравшихся здесь складывалось впечатление, что сегодня в деревню приехали какие-то люди и просто разыгрывают сценку из непонятного спектакля- может быть нелепую, но трогательную и безобидную.
Наконец, молодой офицер что-то провозгласил, двое солдат подошли к детям.
 — Давайте, давайте в машину их,- засуетился Осип, спускаясь с крыльца.
Бабы закричали заголосили, стали окружать офицера. Но он лишь качал головой, повторяя: jude, jude.
Дети цеплялись за бабушку, плакали. Люди угрожающе шумели, обступив солдат, у которых на лицах проступали признаки нерешительности. Офицер, видимо, тоже чувствуя себя не совсем уверенно, теребил китель. Потом закурил, поднеся к губам обручальное кольцо, оно театрально блеснуло и погасло. Предчувствие чего- то страшного, неумолимо надвигающегося, — что никогда и ничем нельзя предотвратить — наполняло сердца собравшихся жителей, сменив ощущение нелепой игры, которая вот-вот должна была бы благополучно закончится.
Солдаты вытащили детей на дорогу. Кольцо людей стало сужаться. Немцы уже явно нервничали, начиная между собой ругаться. В это время Полине, соседке Прасковьи — их огороды были через противоположную от Осипа межу — удалось в людском смешении накинуть на меньшего мальчика свою фуфайку. И так, завернув его в телогрейку и прижав к груди, она медленно вышла из центра возмущенной толпы. Солдатам удалось-таки посадить двух девочек в кузов и, торопясь, они забыли об исчезнувшем третьем ребенке. Машина вздрогнула глухим мотором, офицер полез в кабину. Люди приутихли, поняв, что если девочек не отбить, то пусть хоть спасется самый маленький мальчик.
В это время Осип, тайно наблюдавший за соседкой, подскочил к кабине и закричал, указывая рукой в сторону огорода:
— Вон, вон смотрите — жиденёнка понесла!
Офицер отдал приказ, и солдат, спрыгнув с кузова, догнал женщину — повалил ее, пнул и отобрал кричащий сверток.
Бабы рыдали, мужики стояли чернее ночи,.. а немецкая машина, удаляясь, еще долго маячила вдали на фоне соснового бора — как маленький, хитрый зверёк, алчный и насытившийся.
Ольга несколько раз ходила в комендатуру и возвращалась оттуда, похожая на приведение. В сорок четвертом году она уехала из деревни и больше в ней никогда не появлялась. О дальнейшей её судьбе никто ничего не слышал. Перед этим НКВД арестовал Осипа, который, несмотря на советы, не ушел с отступавшими немцами.
— Его будут судить, — сказал Ольге советский офицер. -Что бы ты желала своему родному брату?
— Только смерти, — спокойно ответила она.
Осипа осудили на двадцать пять лет. Отобрали все имущество, дом, переселив его семейство в черную избенку, которую все потом обходили за сто шагов. Бабка Полина пожертвовала жене Осипа старый облезлый полушубок. Почти две зимы его носили дети по очереди.
Осип пришел в 53-ом году. Его выпустили то ли по амнистии, то ли по «актировке». Он прожил еще лет десять, отличаясь нелюдимостью. Однажды, ковыляя по дороге, Осип задержался возле сельской школы, где группка выпускников обсуждала вопросы экзаменационных билетов по истории. Долго прислушиваясь к их словам, он заскрипел с угрюмым видом:
— Да что вы знаете о войне? Враньё — у вас всё в книжках.
— А где ты был всё это время, дядька Осип?- спросили ребятишки.
Осип молвил: «Сначала в Мурманске, в режимной тюрьме, а потом во Владимире — там уже получше было, один раз в день похлебку давали…» Затем внезапно умолк, увидев приближающегося Куртаса.
Захар Куртасов — был колхозным пастухом. Проходя мимо его дома становилось не по себе, когда за выцветшими досками забора начинали лязгать цепями, а потом захлебываться от лая, чуя прохожего, суровые, безжалостные собаки. Но чаще их не было дома, и проводили они тогда свое непостижимое собачье время где-нибудь на окрестных лугах подле мирно пасущегося колхозного стада вместе со своим хозяином. Тогда при приближении к коровам из высокой травы доносилось глухое настороженное рычание; поднималось несколько недружелюбных собачьих морд – и это означало, что где-то здесь в траве лежал пьяный пастух Куртас, друг своих пяти бессменных спутников разной масти, длины и густоты шерсти. Одна – самая лютая — была даже о трех лапах. Почти всегда Куртас был пьян, и кружок из шаклатых собачьих голов можно было видеть у озера, то у кладбища или возле молодой осиновой поросли за деревенской околицей. Поочередно собаки пасли скотину, основная же часть зубастого воинства охраняла покой хозяина.
— Здорово, Куртас, — бросил как-то с испугом Осип.
— Здорово, Осип.
Дед Куртас воевал: обучал собак-подрывников и никогда ничего не рассказывал. За годы долгого общения собаки и человек стали чем-то походить друг на друга. Скуластый, с красным обветренным лицом, на котором топорщились огромные желтые усы – и не знаю, кого ребята в деревне боялись больше: Осипа, Куртаса или его страшных собак…
Весёлый Куртас пошатываясь исчез за поворотом со своими собаками. Сгорбившийся, разбитый полиартритом, Осип побрёл к дому, а ребята продолжили обсуждать введенный недавно в экзаменационные билеты такой непонятный вопрос культа личности вождя…
Уже давно нет в живых ни Осипа, ни Куртаса, а маленькое немецкое колечко, спустя десятилетия, лежит передо мной на столе. Я думаю, что готическая буква в ромбе – есть начало имени владельца кольца или имени его возлюбленной. Может, оно принадлежало тому молодому офицеру, который далеко от дома, в чужой и непонятной ему стране, отобрал у матери её детей, не смея нарушить установку вождя. Я смотрю на кольцо и вижу, как за окном проплывают шпили церквей Гамбурга, черепичные крыши Мангейма, как по мокрой от дождя брусчатке пробегают правнуки немецкого солдата. Или они плывут теплоходом вниз по Рейну, зачарованные коварной Лорелеей, а вдали встает над долиной громада Кёльнского собора. А жива ли обладательница второго подобного колечка? Вряд ли. Так никогда и не узнала она, где место последнего приюта того, с кем стояла пред алтарём, кого провожала затем на войну в далёкую неведомую страну. Истлела плоть, истлели кости, сгнили мундир и автоматные гильзы, а кольцо осталось таким, каким было много десятилетий назад…
Оставшуюся часть дня я не снимал кольцо; пройдусь по комнате, вытяну руку и любуюсь золотистым ободком, приятно обжимающим палец. «Вот повезло-то , — думал , — настоящее золото нашел!».
Но ближе к вечеру почему-то радость от находки сменилась какой-то непонятной тревогой, неизъяснимой тоской; я стал чувствовать себя неуютно. Кольцо поблёскивало на пальце, но свет этот не радовал. Перед глазами появлялись и вставали стеной русские люди из тех нещадных дней: широколицые бабы в платках, худые, угрюмые старики, напуганные дети… А вокруг – избы из почерневшего соснового тёса, низкое небо, снег, воронёные зрачки автоматов, и над всем над этим — души невинно убиенных детей…
Мне кажется, что и неуспокоившаяся душа германского офицера тоже витала сейчас где-то рядом – она видела это кольцо, лежащее на дне последнего приюта все эти годы, как и видит его сегодня на моей руке.
На следующий день, утром я бросил кольцо в маленькую глубокую русскую речку. Оно в последний раз блеснуло на солнце светом несбывшейся мечты и растворилось в мутном сером безмолвии, в тишине и покое …


ЗА МОЛОКОМ
(рассказ)

 

Мы идем за молоком к Ивановне на другой конец деревни. Тёплые летние сумерки едва касаются ступней, обутых в сандалии без носков. Бабушка несет пустую трехлитровую банку, прижав ее к груди большой ладонью. К семидесяти годам её правая кисть совсем закостенела, пальцы застыли в полусогнутом состоянии, как бы навсегда, навечно обхватив невидимую ручку серпа или косы. Всю жизнь она работала — на полях колхозов, совхозов, на лугах и в лесах на делянках, ловила рыбу в реках и озерах. «Даже одонки метала», — бывало скажет она, и в этих «метала одонки» для человека, знающего о нелегком труде не понаслышке, заключено было немало смысла – некий верх, по их деревенским меркам — предел совершенства, визитная карточка человека работящего и пристойного.
Я учусь в городской школе, а на каникулы родители отвозят меня в деревню, где сразу за огородом чернеет студеной водой болото, а чуть поодаль течет река — не такая широкая как в городе, но и не узкая, чтоб разбежаться и перепрыгнуть. Пройдя её берегом, мы выходим к красной кирпичной стене с пятнами еще не полностью облупившейся белой штукатурки. Развалины церкви во имя Архангела Михаила лежат на краю деревни над речкой как свидетельство непреодолимой преграды, внезапно разделившей когда-то души людей? «На светлую и тёмную половины»- так говорила бабушка… Проходя мимо кирпичной кладки, она, вздыхая, в очередной раз начинает мне рассказывать, как семьдесят лет назад пошедшие против Бога люди разрушили церковь… И я представляю, что солнечные лучи играют на золоченом куполе приходского храма. Большой православный крест, венчающий «горящую» маковку, — кажется, возносится над общей нерукотворной крышей деревни, — как символ вечного бытия, вечной жизни, существующей с незапамятных времен на этих речных долинах и лесистых косогорах.
Большая толпа — в том числе жители и из соседних деревень – теплым летним вечером собралась тогда здесь, и привёл их всех слух, что председатель сельсовета по настоятельной «рекомендации» районных товарищей решил разрушить церковь. Председатель, Макар Шкурандо, вставший на заре, действительно был настроен решительно.
— Граждане, — обратился он к толпе. Макар некоторое время жил в райцентре и любил, показывая свою просвещенность, называть мужиков и баб — «гражданами». — Давно пришла нам пора покончить с этим свидетелем нашей тяжелой жизни, который остался нам от царей и помещиков. Советская власть проводит ликвидацию попов и святых. Она никому не позволит обманывать вас и наживаться на ваших страданиях. Соседи давно уже посносили свои церкви, сегодня и мы сломаем свою, как старый заброшенный дом, в котором уж никому никогда не жить.
Храм возвели не так давно, в начале века. Строили его отцы собравшихся мужиков и их жён. Приехавший два года назад в деревню председатель не мог помнить, как многие из собравшихся сегодня мужиков ещё босоногими подростками помогали своим отцам нагружать телегу кирпичами. Местный помещик Жуковский, построивший в деревне также больницу и школу, пожаловал на отделку купола и внутреннего убранства храма много золота. Да и сельчане несли на строительство — кто что мог. Не скупились. Зато иконы были в дорогих, изысканных окладах, алтарь сиял золотом. Своим храмом сельчане заслуженно гордились. Правда, после революции церковь как-то скоро закрыли, а потом и ограбили. И стояла она с тех пор заброшенной. Но все равно радовала глаз своей неповторимой, простой красотой. Бабушка рассказывала, что выгнанный из своего дома с колоннами Жуковский, просил у новых властей оставить ему с женой баню, где бы они и доживали свой век. Однако новая власть была непреклонна, стариков выгнали из дома, и пожилую помещичью чету со скарбом на плечах провожали всей деревней. Некоторые бабы тогда украдкой плакали.
— Клавдия, ну куда твой мужик запропастился? – Макар, прервав свою речь, гневно обратился к стоявшей рядом молодой черноволосой женщине. Но услышав тарахтение трактора, продолжил что-то там про «опиум для народа», пока «Фордзон» подползал к церкви, как маленький чёрный жучок к сияющей бабочке.
— Давай, Яшка, вали ее ко всем чертям, как договорились, — подогнал председатель тракториста, кожей своей ощущая, что не достучался он своей речью до граждан, что те не одобряют его, и потому счёл за лучшее предложить всем разойтись по домам.
— Макар Егорович, ну почему все Яшка? Других что ли нет? — заныла было вновь Клавдия, но поперхнувшись от его взгляда только и вымолвила обреченно: — Ой, беду накличем!
— Отстань, дурочка! Не понимаешь ничего, так стой в сторонке и помалкивай в тряпочку! — рявкнул Макар, чувствуя, что надо осадить не одну только эту бабенку.
Граждане расходиться не спешили. Большинство их них были людьми верующими и остались напряженно ожидать, ну, если не страшного Суда, то все же чего-то жуткого. Однако стояли тихо и смирно — против власти не попрешь, с нею шутки плохи, но ведь должна же быть высшая справедливость…
Тем временем Яков полез на церковь.
—  Яшка, побойся Бога! — крикнул кто-то из примолкшей толпы.
— Ты мне брось, Варвара, эти буржуазные провокации! — взвизгнул Макар, потряс кулачишком перед носом сухонькой бабки и подогнал тракториста. — Полезай, Яшка, полезай! Нечего мешкать!
В конце концов, основание купола было опутано толстенной цепью. Под неё был пропущен трос, закрепленный на тракторе. Яков сел за рычаги. Цепь лязгнула, трос натянулся, как струна. Трактор, загребая зубастыми колесами землю, пробуксовывал и не мог стронуться с места. В глазах сельчан мелькнула какая-то надежда — авось устоит. Но машина, яростно урча мотором, уцепилась все же за твердую глину — и многочисленные трещины опоясали колокольню, что шею белую. Купол задрожал, начал съезжать на бок и, играя солнечными зайчиками, стал падать, как, по словам бабушки, «отсеченная басурманским мечом голова». Массивный крест с чудовищной силой угодил в гранитные ступени. И они, положенные, казалось, на века, раскололись на множество кусков. Говорили, звук от удара слышался в соседних деревнях за многие километры.
Народ ахнул. В потерявшем форму куполе отразились испуганные лица.
Начинало смеркаться, и к сумеркам от церкви осталась одна стена. Люди расходились от развалин, унося в трепетных сердцах сомнения: «Есть ли Всевышний на белом свете? А если есть, то как позволил он разрушить дом свой земной?» Но говорить о том, даже меж собой, остерегались.
И у Якова на душе было нехорошо. Мотался он из угла в угол по дому, не находя себя.
— Поехали-ка мы, сынок, за кирпичом, пока не стемнело, — позвал он своего старшего сына Ваню, вспомнив разрешение председателя сельсовета разбирать порушенные стены.
Жена всплеснула руками — сколько можно грешить? Но Якову попала шлея под хвост. Ни слова не говоря он схватил с красного угла главную икону, хотел было швырнуть куда-нибудь, но, пометавшись, отнес ее в сарай и почему-то осторожно положил на сено.
Все в нем клокотало, когда садился с сыном на телегу. Не успокоила и дорога. Буркнул что-то мужикам, копошившимся на развалинах, и полез на стену, чтобы сбрасывать вниз кирпичины.
— А ты на телегу складывай, — приказал Ване, правда, успокоив его. — Мы недолго, немного и надо — только печь обложить.
Работа отвлекла от мрачных мыслей, но не успокоила. Яков одну за другой сбрасывал вниз тяжелые хорошо обожженные кирпичины. Делал все как во сне. И вдруг внизу раздался слабый вскрик. Душа оборвалась. Как будто чьи-то ледяные пальцы жестоко сжали сердце.
Яков спрыгнул со стены. Подвернул ногу — но даже боли не почувствовал. Ваню держал на руках кузнец из соседней деревни, проезжавший в этот час на лошади мимо разбираемой «на запчасти» церквушки. Голова мальчонки, залитая кровью, безжизненно свисала.
Яков перехватил бездыханное тело. Рыдая, прижал его к груди. Мысли стали путаться. Он закричал что-то нечленораздельное. Выражение отчаяния, страдания сменила маска гнева и злости. Глаза вспыхнули странным блеском. Потом взгляд померк. Лицо стало невыразимо спокойным, отражая наползающую душевную пустоту. Разум покидал его, устремляясь, наверное, за душой невинно убиенного сына, принесённого в жертву на кровавый алтарь сатане.
Яков до конца жизни так и не обрёл разум.
«Председателю тоже досталось…»- закончила бабушка, не уточнив, что стоит за этими словами.
За бабушкиным рассказом я и не замечаю, как мы подходим к дому Ивановны, утопающему в жасмине. В мыслях я еще «прокручивается» кадр с падающим куполом, а бабушка уже беседует в сенях с соседкой. Их неторопливый, полный рассудительности разговор затягивается…
Из сеней мы проходим в хату, и вот уже трёхлитровая банка, полная парного молока, стоит посреди хаты на большом, покрытом блестящей клеёнкой, столе. Я сижу на деревянном топчане у печи и добрый час не свожу взгляд с охотничьего патронташа – коричневого кожаного пояса-перевязи, в гнездах которого торчат разноцветные патроны. Зеленые, красные, желтые. Муж Ивановны Степан Давыдович — охотник. Сейчас он седой, с коротко выстриженным затылком , что-то мастерит посреди хаты. А я смотрю на патронташ. Смотрю на него каждый вечер в течение многих дней. Оттого-то я и люблю ходить по вечерам за молоком к соседям, потому что в доме у Ивановны над деревянным топчаном висит чудесный пояс. Я никогда не осмелюсь даже потрогать его, но никто не запретит мне ласкать взглядом блестящие гильзы, набитые дробью и порохом. Я смотрю на патронташ не отрывая глаз, и порой мне кажется, что мои пальцы гладят шершавую поверхность ремня, холодную латунь гильз, выпуклые капсюли. Потом, придя домой, на пуховой подушке, под высоким разноцветным пологом с марлевым верхом, я закрываю глаза — и вижу себя идущим по деревне спокойным, уверенным шагом. Пояс мой перехвачен упругим патронташем, а в нем – ни единого пустого гнезда ! С затаенным дыханием смотрят на меня ребята. Один из них даже забыл о своем мопеде с толстыми шинами и никелированными крыльями, а самая красивая девчонка на деревне, воображуля и кривляка Маринка, кричит мне : » Хочешь посидеть со мной на бревнах ?». Я вежливо отказываюсь, прохожу мимо, а она спрыгивает и бежит за мной, продолжая лепетать: » Мы с бабушкой в магазин собрались – пойдем с нами!». Но и в магазин я с ней не пойду. На груди у меня деревянный автомат, а под ним – настоящий патронташ! Через всю деревню, мимо белой, густой, как банка с молоком, не разрушенной церкви я иду по пыльной дороге, и внутри у меня как-то волнительно и радостно.


ОБЕЗЬЯНА
(рассказ)

Как-то осенью ехал я из Омска поездом «Омск-Санкт-Петербург». В Омске пассажиры заняли все полки, кроме боковых. Было много провожающих. Я сидел в плацкартном вагоне среди возбуждённо гомонящей толпы, сиротливо примостившись на краю полки. Меня никто не провожал, и все норовили зацепить огромными сумками, авоськами с едой, полами пальто. Наконец, проводница попросила провожающих к выходу; несколько человек — вероятно, одна семья- стали попеременно целовать полноватую бабку, наказывая ей по приезду позвонить из Петербурга; молчаливо обнялись двое мужчин: видимо, отец и сын. Родственники бабушки и младший из обнимавшихся мужчин покинули вагон; разом как-то все утихло. Пассажиры припали к окнам, вагон вздрогнул, и перрон медленно поплыл за окном вагона.
Постепенно городские предместья стали переходить в пустыри. Бабка кряхтя уселась и поведала мне, что едет в Ленинград навестить девяностолетнюю мамашу.
— В последний раз еду так далеко, -говорила она. — В последний раз маму повидать. Больно плоха она.
Я сочувственно кивнул головой.
Один из пассажиров – ничем не приметный мужчина лет сорока с дорогим кожаным портфелем – быстро разделся и, не проронив ни слова, улёгся на верхней полке надо мной, читая газету; бабуля, почему-то решив что я из Питера, начала было расспрашивать меня о жизни в северной столице, но, узнав, что путь мой заканчивается на Урале, замолчала и стала основательно раскладывать постельные принадлежности. Разговаривал только мужчина, которого в Омске провожал сын. Сидел он напротив меня, ехал домой, в Карелию — в маленький, но довольно известный городок Костомукшу, где работал на комбинате железорудных окатышей и очень любил свой завод и свой город. Ещё он был охотник.
— Весь зверь нынче ушёл через границу в Финляндию, — сокрушался он. — И лось ушёл, и кабан, и лиса ушла.
— А бобёр?- спросил я просто так, для поддержания разговора.
— Вот бобёр, наоборот, к нам из Финляндии прёт; все речушки запрудил – спасенья нету,- оживился мужчина.
Охотник купил у проходившей из ресторана официантки четыре баночки пива «Балтика», предложил и мне. Я отказался. А он, смачно отхлебнув, продолжил рассказ: уже о карельской тайге, о её обитателях. На охоте встречался он и с медведем, и с рысью, и с самым коварным, по его словам, зверем- росомахой. Пиво, видимо, ложилось на старые дрожжи; он хмелел – но чувствовалось: охотник бывалый. Хотя облик его был не подстать сложившемуся в моём представлении образу искушённого охотника — сурового, молчаливого мужика с бородой и обветренным лицом. Он был худ, даже как-то жидковат, с длинными бесцветными усами и доверчивым до какой-то дурашливости взглядом. И чем больше он хмелел, тем становился ещё смешнее. Прошло часа четыре. Наш поезд бойко рассекал просторы лесостепи. Бабка уснула, накрывшись двумя одеялами, засопел и сосед сверху, только мы вдвоём с охотником тихо беседовали в сумраке. Пиво закончилось, охотник заметно осоловел и полез на полку, где быстро «вырубился». «Укатали Сивку крутые горки», — подумал я и тоже стал готовиться ко сну.
Но сон не шёл. Я лежал, смотрел на спящего охотника и думал: вот едет человек, у которого есть своё время и место в жизни. Наверняка ему снится сейчас тайга: идёт он по лесу в мороз на широких лыжах, в большой лохматой шапке, с карабином, прислушиваясь к каждому звуку. По кустам шныряет, исчезая и вдруг неожиданно появляясь перед хозяином на пути, верная лайка. А высоко на дереве притаилась и следит за ним осторожная рысь, а по следу за ним идет волчья стая. Страшновато, но какой бы он тогда охотник, если бы испугался и не пошёл в лес, если бы сидел сейчас в своей тёплой трёхкомнатной квартире и смотрел из окна на виднеющуюся вдалеке голубоватую полоску тайги! А куда еду я и зачем?
Поезд стал останавливаться, я приподнял занавеску и прочел на фасаде солидного здания светящееся слово «Курган». По вагону побежали новые пассажиры, занимая свободные места. Вот заняли нижнюю боковую полку и в нашей секции; молодой крепыш поставил на столик увесистую спортивную сумку. Верхняя полка надо мной освободилась и долго пустовала. Поезд стоял у вокзала, слышен был голос диспетчера, объявлявшего посадку. Наконец, к полке надо мной проводница подвела женщину с рыжими волосами. В вагоне случилось какое-то оживление; прибежала не спящая ещё девочка лет семи и, как примагниченная, уставилась на женщину. Дали свет поярче, и я разглядел, что женщина была вовсе не рыжей – просто у неё на плече, испуганно озираясь, сидела зеленовато-рыжая обезьянка величиной с хорошего кота. Пассажирка отодрала её от своей шеи, посадила на полку, привязав поводок к проходившей по стене вагона трубе, а сама вышла на перрон. Наверное, с кем-то прощалась. Весть об обезьяне быстро распространялась; все кто не спал подходили к успокоившемуся уже зверьку с подношениями – несли печенье, конфеты, кто-то протянул морковку; обезьяна степенно, с достоинством принимала дары маленькими руками с длинными пальцами, на которых были чёрные, как будто накрашенные ногти. У ребятишек это вызывало бурю восторга, взрослые улыбались. Мои соседи спали, и мне было жаль их.
Вернулась хозяйка и рассказала, что обезьянку зовут Марго, она породы- макака- лапудрас, родилась в питомнике, но природная родина её — Южная Америка. Марго освоилась, и выражение её физиономии становилось необычайно шаловливым. В это время в вагон в очередной раз вошла официантка из ресторана: эффектная, на высоких каблуках, в короткой юбке, она несла перед собой поднос с пачками вафель, печенья, шоколадками и пакетиками орешков. Подходя к нам, она вежливо попросила пропустить её, грациозно качнула бёдрами в мою сторону и, прежде чем скрыться с моих глаз, вдруг вскрикнула, роняя поднос и падая на мои колени. Оказывается, обезьянка, о существовании которой девушке не подозревала, ловко, выстрелив молнией с полки, успела схватить с подноса пачку вафель. Все захохотали. Девушка, отдавив каблучком мне палец, поднялась и, оправившись от испуга, тоже засмеялась, став ещё красивее.
Поезд тронулся, все разошлись, а я ещё долго не мог уснуть: лежал и наблюдал за обезьяной. Она сидела на своей, уже спавшей хозяйке, и не смыкала глаз: то пыталась развязать узел поводка, то шуршала обёртками от конфет, то что-то жевала, достав из скомканного пакета. Когда, думал я, представится ещё такой случай – проехать в одном вагоне с живой обезьяной. Мне показалось, что в этом событии был заключён какой-то высший смысл; по-восточному календарю я родился в год Обезьяны, и следующий год тоже должен был быть годом Обезьяны. И я решил, обезьяна- добрый знак.
Постепенно чувство сна стало одолевать и меня, но тут зашевелился и закряхтел охотник. Я закрыл глаза и притворился спящим, одним глазом сквозь неплотно сомкнутые веки наблюдая, как он приподнялся, намереваясь встать. По виду самочувствие его было явно не из лёгких: лицо опухло, волосы перепутались и стояли дыбом. По все видимости, охотника томила лютая жажда. И вот он уже свесил ноги, готовый спрыгнуть с полки, как вдруг встретился взглядом с обезьяной, внимание которой привлёк своим копошением. Охотник обмер и, не мигая, уставился на неё. Обезьяна не шевелилась и тоже с любопытством смотрела на человека. Немая сценка затянулась, а я неимоверным усилием воли сдерживал себя от смеха. Бедный охотник: я представлял, что творилось в его сознании; спросонья да ещё опосля давеча выпитого, вероятно, он не мог понять, кто или что находилось перед ним, и вообще – где он очутился. Опасаясь за состояние рассудка бедолаги, я открыл глаза и приподнял голову. Он посмотрел на меня округлившимися глазами и, видимо, на время утратив дар речи, просто вытянул руку в сторону Марго.
— Обезьяна это, — сказал я, — живая. В Кургане села.
Охотник слез с полки и подошёл к обезьяне — а она уже утратила к нему всякий интерес и продолжала заниматься своими нехитрыми делами. Он долго разглядывал её, покачивая головой и приговаривая:
— Вот чудо-то какое.
Я уснул. Меня одолевали довольно неприятные сновидения: снились близкие мне люди, которых уже давно не было в живых; одни хотели мне что-то сказать, но я не мог ничего расслышать, другие меня в чём-то укоряли и обижались. Затем во сне я разыскивал свою жену в каком-то огромном пасмурном мегаполисе. Будто бы она работала в магазине одежды. Заходил в один, второй фешенебельный магазин- а там не одежда, а обувь. Переходил улицу- предо мной вырастали магазины ещё шикарней, с темно-синими стеклянными витринами, мраморной лестницей , неоновыми фонарями и множеством торговых залов, амфилладами уходящих далеко вглубь здания. Первый, второй, третий зал – им нет конца!- и всё обувь, обувь, обувь .Продавцы-девушки- преимущественно либо чистые блондинки либо жгучие брюнетки- на мои вопросы о магазине женской одежды лишь недоумённо пожимали плечами. Я всматривался в их лица, думая случайно найти свою любимую. Но нет, её ведь не может быть здесь, поскольку она работала не в обувном магазине. Я метался по магазинам, но все напрасно! Ситуация повторялась. Вокруг тысячи чужих людей, все чем-то заняты, и никому не было до меня до меня дела…
И тут наступило пробуждение. Я открыл глаза во мраке, встал, и меня будто прокололо всего от головы до пят; кто-то сверху запустил мне руки в волосы и нежно перебирал пальцами. Мама делала мне так в детстве, укладывая спать. Она садилась у изголовья и нежно гладила меня по волосам. Ощущения, давно забытые, внезапно ожили, перенеся меня на мгновения на тридцать лет назад. Я почувствовал тепло материных рук, увидел из окна тусклую лампочку на столбе во дворе дома, дрожащие тени на узорчатых обоях в старой комнате, услышал как храпит бабушка, как сипит вода в батарее. Я вздрогнул; проказница –обезьянка одёрнула руку и отпрянула в глубину полки, за свою хозяйку. Всё-таки ей удалось развязать узел поводка!
— Какая же ты бесстыдница, Марго, — сонным голосом проговорила женщина, вновь привязывая хулиганку к трубе. Она стала извиняться передо мной за причинённое, по её словам беспокойство – она, конечно не знала, как я готов был благодарить её за то, что она, вместе со своей воспитанницей, этой октябрьской ночью села в вагон, летящий по бескрайней Сибирской равнине.


 

Стихи победителей очных конкурсов фестиваля «Словенское поле — 2020»

Стихи победителей очных конкурсов,
проведенных в рамках фестиваля исторической
поэзии
«Словенское поле-2020»

Фестиваль словенское поле «Словенское поле — 2020» состоялся. О всех перипетиях его подготовки и проведения будет написано отдельно. А сегодня мы публикуем произведения авторов, занявших призовые места в поэтических конкурсах фестиваля.

Напомним, что в конкурсе исторической поэзии «Словенское поле» членами жюри оценивалась авторская подборка (не более трёх стихотворений). Конкурс духовной лирики «Свет обители», посвященный памяти посвящается 110-летию со дня рождения старца Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря архимандрита Иоанна (Крестьянкина) проводился по принципу: «Один автор – одно стихотворение».

И ещё один нюанс. В конкурсе  исторической поэзии «Словенское поле» первое место в каждой номинации присваивается один раз. Авторы, ранее занимавшие второе и третье место в конкурсе, могут претендовать только на вышестоящее место.


Конкурс исторической поэзии «Словенское поле-2020»

Номинация «Профи»

1 место
Анатолий Вершинский

Московская область, г. Раменское

УКРЕПРАЙОН
Долгая пустошь ежами уставлена.
Дол — как терновый венец на челе.
Доты и надолбы. «Линия Сталина»…
Юный Союз, на имперской земле
цепь укреплений в лихие тридцатые
вдоль усечённых границ возведя,
в тридцать девятом столбы полосатые
сдвинул на запад по воле вождя.
К новым кордонам щиты оборонные
переместить не успела страна —
в западнорусские земли исконные
лютою бестией вторглась война…
Кровля небес — ослепительно синяя.
Мир на ухоженных минских полях.
«Линия Сталина» — людная линия,
к ней не прервётся наезженный шлях.
Память не станет безжизненным остовом,
в омут не канет, не сгинет в золе…
Схожий музей обустроен под Островом,
славной твердыней на Псковской земле.
Есть и на юге подобные крепости.
Жаль, обветшал укреплённый район
западней Киева. Верхом нелепости
видится то, что не ценится он.
Видится злым извращеньем сознания
то, что насельники южной страны
в тяжком угаре крушат изваяния
общих героев победной войны.
В братских могилах, в безвестности мертвенной,
замерли тени убитых солдат.
Как за попрание памяти жертвенной
павшие — падших живых устыдят?..

«МЕСТО ЗАХОРОНЕНИЯ НЕИЗВЕСТНО…»
Помянем дедушку Петра
победною весной!
Не виноваты доктора:
война тому виной,
что канул дедушка во мрак
в числе других больных
в могиле, общей, как барак
брюшнотифозный их.

У смерти логика своя:
нагрянула война —
и значит, каждая семья
отдать ей дань должна.
На поле брани пасть могли б
отец мой и дядья.
Но дед один за всех погиб…
до фронта не дойдя.

Не годный к службе строевой,
сражался не в бою —
как трудармеец рядовой
он принял смерть свою.
Залили хлоркой дедов прах
в одной из тысяч ям…
На чьих мы топчемся костях,
никто не скажет нам.

О ВРЕДЕ КАНЦЕЛЯРИЗМОВ
До Петра и остзейской атаки
на устои соборной Руси
утвердили бояре и дьяки
всенародное право: «Проси!»

Коль придётся особенно тяжко
и невмочь помирать ни за грош,
бей челом, низкородный Ивашка,
в лучшем случае шишку набьёшь!

И досель за свою же работу,
где и рубль уподоблен грошу,
я пишу в заявленьях без счёту
заповедное слово «прошу».

И доселе казённые зданья,
чьи насельники в «слугах» у нас,
именуют свои предписанья
по-военному грозно: «Приказ».

Пострашнее стенного похабства,
что всего лишь изнанка реклам,
канцелярские формулы рабства,
с малолетства вестимые нам.

Я не знаю надёжного средства,
чтоб очистить родимый язык
от шаблонов поры военпредства,
от клише дооктябрьских владык.

Но живу я мечтой неизбывной:
все, что вам излагаю сейчас,
не покажется блажью наивной
и заставит задуматься вас…

2 место
Сергей Подольский
г. Смоленск

ПРОЩАЛЬНАЯ МАЗУРКА
Теряя высоту, сквозь тучи
«Фарман» ложится на крыло.
Ну, что ж Вы, господин поручик,
Вдруг ткнулись головой в стекло?
Как скоротечен бой воздушный,
Когда один против пяти!
Из рук, внезапно непослушных,
Штурвал пытается уйти.
Держись, пилот! Садиться пробуй!
Не выпускай из рук штурвал.
Ведь некой ветреной особе
«Вернусь», – на ушко ты шептал.
Вчера она в разгаре бала,
Как благосклонности намёк,
Тебе мазурку обещала
И подарила свой платок…
Он окровавленным батистом
Глаза невидящие трёт.
Мотор то глохнет, то басисто
Откашлявшись, опять взревёт.
Но пули бьют в обшивку гулко,
Слепую злость не утоляя,
И, как в обещанной мазурке
Кружатся небо и земля.

ДЕНИСУ ДАВЫДОВУ
Не мог он жизнь прожить иначе,
Его судьба – сюжет в роман.
Любимец ветреной удачи –
Поэт, гусар и партизан.
В чём можно было с ним сравниться?
Я затрудняюсь вам сказать.
Писать стихи в альбом девицам?
Иль в жаркой схватке побеждать?
Вальсировать с прекрасной дамой?
Ему и в этом равных нет.
Он мастер колкой эпиграммы
И политических бесед.
В бою сомнения не ведал,
В атаках был неудержим.
Повсюду рядом с ним Победа,
Повсюду Слава рядом с ним.
Герой двенадцатого года!
Лихой наездник и храбрец,
Счастливый баловень свободы,
Супруг и любящий отец.
Одет ли он в мундир гусарский,
Иль в скромный штатского сюртук
Неимоверно щедр, по-царски
И Пушкина сердечный друг.
Потомок! Вспомни и завидуй,
Ему талант от Бога дан.
Таким он был – Денис Давыдов –
Поэт, гусар и партизан.

СТРОКА ИЗ ТЕТРАДИ

Поэту-фронтовику Николаю Майорову,
погибшему в 1941 году на Смоленщине

Восходит солнце. Тренькает синица.
Шинелей пятна устилают склон.
Снежок, не тая, падает на лица,
И не поднять в атаку батальон.
Пошли они в атаку не за славой,
А за своих любимых и родных.
Бил пулемёт по ним на фланге правом,
Повзводно отправляя в мир иных.
Вершитель судеб, вражий пулемётчик,
Решил со смертью тот жестокий спор.
Короткой жизни тонкую цепочку
Он вместо ленты вкладывал в затвор.
Не тает чёрный снег на пепелище,
Бойца позёмка будет заметать
Дневник его навряд ли кто отыщет:
Клеёнчатую тонкую тетрадь.
Студёный ветер украдёт листочек,
Запрячет где-то посреди снегов.
Не сохранится торопливый росчерк
Поэтом недописанных стихов.
Когда наступит мирное затишье –
Пусть это будет лучшей из наград:
Убитые отчётливо услышат,
Как строчки эти внуки повторят.

3 место
Галина Щербова
г. Москва

ЖИВОТНЫЙ ИНСТИНКТ
(рассказ очевидца)

Куропатки, белки, фазаны
не боятся грохота войны
и в Донецк отрядами идут –
им отныне безопасно тут.
Чует зверь, теперь он будет цел,
не его преследует прицел:
хоть звериный действует устав,
в бойне – человеческий состав
и одна забота дорога –
до подвида истребить врага.
На пределе взвинченных идей
здесь идёт охота на людей.

РОССИЯ

В мировом сообществе медведь выступает
устойчивым атрибутом
российского государства.

Может я и не медведь,
но медведица.
Бойся, гладя шерсти медь,
присоседиться.
Бойся, черпая с глубин
сердца золото, –
будет всё в дыму лавин
перемолото.
Бойся, если попадёшь
в сталь объятия.
Сгинут в нём и неги дрожь
и проклятия.
Бойся, если под сосной
думу думаю,
заглянуть в души лесной
ртуть угрюмую.
Что стоишь ты, бел и тих,
без движения,
оловянных глаз моих
отражение?

МАША ДА ИВАН

В результате Белградской операции(28 сентября — 20 октября 1944)
Югославия была освобождена и восстановлена как государство.

Только «Маша». И ни слов, ни даты.
Там «Иван». Безмолвствует гранит.
Строем неизвестные солдаты.
Безымянность душу леденит.
Всполох славы холоден краток.
Серых плит внушителен парад.
Не сносить почётных плащ-палаток
батальонам, павшим за Белград.
К ним вплотную с самого восхода
южная жара и кутерьма…
Ну а здесь, в любое время года –
неизменно русская зима.

«Открытая номинация»

1 место
Александр Юринов
Псковская область, г. Великие Луки

ГДЕ ТЕЧЁТ ВОДА
Город Псков, плоский как блин,
В небе чайка кружи
Белый норковый палантин
На берегу лежит.
Моря не слышно, но чайки есть-
Значит, течёт река;
Белую пену и серую жесть
Видно издалека.
Известь, кольчуга, устами к ней ночь,
Лошадь, как птица дронт,-
Вновь за спиною уносятся прочь
Город и князь Довмонт.
Сучья деревьев, их чёрный прут
Застит кресты церквей.
Вещие птицы крылами взмахнут,
Если им крикнешь: «Эй!»
Город смывает ненужный грим,
Как безутешный актёр.
Каждому городу снится Рим:
Опера, площадь, собор.
Всё, о чём думал, откроется в миг.
Там, где течёт вода,
Моря не слышно, но чаек крик —
Как прозвучавшее «да».

*  *  *
Оставлен уже Царицын,
Ростов и Темрюк…
Обозы идут на юг-
за Кубань; в копытах и спицах-
не холод оледененья,
но призрак уничтоженья.
Весна уродилась неласковой.
Берег морской
Войско Донское,
Добровольческую и Кавказскую
проводит сквозь строй акаций –
в эвакуацию.
В Батайске, в затёртой повозке
с траурной лентой —
генерал Тимано́вский
в гробу под брезентом,
Железный Степаныч, марковец  –
как символ бесстрастный, безмолвный и дикий —
в марте
предстал пред Деникиным…
…На палубе курит Кутепов —
прощайте российские степи, —
в Новороссийске -как в морге —
тихо. «Царевич Георгий»
отходит, сутулый и серый,
из труб выпуская дым.
Палладиум веры —
есть ещё Крым!

ЦАРЬ
Он проделал нелегкий путь-
От балтийских болот к Уралу;
Не давали огни уснуть,
И по следу беда бежала.
Недоверчиво русский глаз
Озирал сапоги и тару,
Вдоль бесчисленных пыльных трасс
Щебетала мордва, татары.
И когда, как немой предмет
Что остался в черте отлива,
На неясный, размытый след
Он смотрел и молчал с обрыва, —
Подошёл и спросил солдат,
Теребя бороду-лопату:
— Для чего ты пришёл сюда?
— Для того, чтобы быть распятым…

2 место
Валентин Денисов
г. Санкт-Петербург

*  *  *
Таился страх в тиши ночной.
Страх, самый сильный во вселенной.
Ты ждал, что вскоре за стеной
Раздастся снова вой сирены.
Ты ждал, что в небе, над Невой,
Летя на смерти чёрных крыльях,
Люфтваффе подлый грозный строй
Покроет стены улиц пылью
От взрывом поднятой земли.
А взрывов было очень много!
И руки дряхлые свои
Смерть потирала у порога.
Ты снова ждал в тиши ночной
От взрывов грозные раскаты,
Но не звучал сирены вой –
Блокада снята с Ленинграда!
Не верил ты, что мир настал
И так же всматривался в стены…
Внутри таился и терзал
Страх, самый сильный во вселенной!

ТЕНИ ПРОШЛОГО
Старик сидел на лестнице. Грустил.
А мимо тени прошлого мелькали…
Большую слишком цену заплатил
За то что жив. Прохожие не знали,
Что в юности героем на войне
Под пули лез и ранен был три раза.
Но повезло! Он долг отдав стране
Остался жив. Один… Война – зараза
Друзей его отправила в гробы!
Он видел, как они на поле боя,
Не сетуя на тяготы судьбы,
Сражались. Где же видано такое,
Чтоб люди, вопреки всему, вперёд
Бежали, принимая смерть отважно?
Отец ведь не осудит, мать – поймёт!
А прочие? А прочие – не важно!
И он, как все – бежал! Бежал, как мог!
Туда, где враг. Но, сваленный судьбою,
Упал на землю. Друг ему помог –
Случайно оказался под ногою.
Давно, лицом в грязи, едва дыша
Лежал. Он умирал, неся спасенье.
Итог – одна спасённая душа.
Итог не человечности – везенья!
И вот, один! Среди толпы людей,
Старик сидит на лестнице, вздыхает.
Он жив! Сегодня снова юбилей…
Ах, как друзей погибших не хватает!
Прошло уже немало долгих лет.
Свеча его со временем тускнеет…
Он помнит всех, кого сегодня нет!
И ноша эта только тяжелеет…

МООНЗУНД
Хмурое небо свинцом налилось. Слёзы тяжёлые падают в море.
Семь кораблей на заливе сошлось в грозном немом разговоре.
Выверен строго орудий прицел, сверху команда дана на сближенье.
Все в ожиданьи – ревун онемел – пару минут до сраженья…
Реет на мачте Андреевский флаг. Против пяти два Российских линкора…
Очень силён повстречавшийся враг! Но не увидит позора
Флота великого в этом бою! Красное вовремя поднято знамя.
— Встретимся, братцы, мы скоро в раю! – Вспыхнуло выстрела пламя…
Восемь орудий на тридцать… Увы, войны не ведают равенства силы!
Но не всегда в окончанье главы слабых встречают могилы…
Выстрелов восемь на тридцать в ответ – враг отстрелялся неважно. И всё же
Девять накрытий! Спасения нет! В море никто не поможет…
Только орудия! Только вперёд! Чужда бесстрашным матросам усталость!
— Целься точнее – опять недолёт! Жить нам не долго осталось…
Но, у врага, не иной результат – силу числом невозможно измерить!
Он отступил, устремился назад… Как тут в судьбу не поверить?
Так и бывает – за пару секунд, всё изменили отвага и воля.
Новых героев нам дал Моонзунд! Дал он и новое горе…

3 место
Наталья Страхова-Хлудок
Псковская область, г. Невель

АННА

Разведчикам Великой Отечественной войны Анне и Анатолию Сысоевым и их дочери Анне посвящается.

Ей немного надо: кружка молока,
Мамины колени, папина рука.
Нет надёжней места — папино плечо!
Ничего не нужно Аннушке ещё.
Переходы ночью по глухим лесам.
Привыкала Анна к тихим голосам.
Не кричала громко, не будила смерть.
Тайно шла разведка, и нельзя шуметь.
Год сорок четвертый. В ригу на ночлег
Попросились люди, десять человек,
И ребёнок с ними, легче мотылька.
Маленькие ручки просят молока.
Был латыш приветлив, он любил детей,
Но своих отправил к немцам сыновей.
Плыл рассвет кровавый, смерть вокруг неся, —
То, что Анне вовсе было знать нельзя.
Там слились, смешались боль, тоска и страх!
Уносила Анну мама на руках.
Но у кромки леса, не дойдя чуть-чуть,
Мама вдруг упала, будто ткнули в грудь!
Можно плакать громко, можно звать отца,
Но и для ребёнка им не жаль свинца!
В эту бездну муки ей нельзя смотреть!
Маленькая Анна принимала смерть!

БЕЛАЯ ЛИЛИЯ

Лидии Литвяк, летчику-истребителю, посвящается.
Позывной Лидии – Белая лилия.

Небо над крыльями синее-синее
Манит и манит в свою глубину!
Что же печальна ты, Белая лилия?!
Воздух над Родиной в чёрном дыму!
В чёрном дыму снова гибнут товарищи,
Гаснут, как свечи на сильном ветру!
Нет на земле им отныне пристанища,
Ввысь улетают они, в синеву.
Нежная, хрупкая Белая лилия
Над Сталинградом в смертельном огне.
Ты же везучая, ты же счастливая!
Смерть не догонит тебя в вышине!
Вам бы, красавицам, легкие платьица,
С милым прогулки в ночи допоздна!
Только другое в судьбе вашей значится!
Только вдруг встала пред вами война!
Кудри и локоны, туфельки, бантики…
Жить бы и жить всё, не чувствуя смерть!
Вам предназначено было, романтики,
Жизни отдав, эту смерть одолеть!
Где ты, красивая, смелая, сильная?!
След самолета растаял во мгле.
С неба высокого Белая лилия
Звездочкой ясною светит Земле!

МОЕЙ ЗЕМЛЕ
Нет, не смолой здесь пахнет — пахнет кровью
От елей, сосен в жаркий летний день!
Здесь жизнь была! Скользят ветра по полю.
От заживо сожжённых только тень.
Травой покрылся пепел от жилища,
И вырос лес над памятью людской.
Но вновь взывает, как отмщенья ищет,
Над чёрным пепелищем бабий вой!
Над горькою, растоптанною жизнью,
Над муками погубленных детей
Тот страшный вой! Мой дом, моя Отчизна,
С годами думать о тебе больней!
Фашистским ты растерзанная зверем,
Устало смотришь, а в глазах — укор!
Смертельна рана! Страшные потери,
Как язвы, незажившие с тех пор!
И вновь безлюдны, как в войну, деревни,
И вновь пустеют бывшие поля.
Любимая, то плачешь ты, то дремлешь,
Измученная Псковщина моя!
Но бросишь взгляд сурово ты и твёрдо,
Жалеть себя навеки запретишь!
И молча, губы сжав, ты встанешь гордо,
Тревожно глядя в призрачную тишь!

Номинация «Словенские ключи»

1 место
Екатерина Стрельникова
г. Воронеж

*  *  *
Я давно не была у порога родного,
И мне больно приехать назад:
Покосились ворота у храма худого,
Что когда-то казался пузат.

Нет ни капель вина, ни дыхания жизни.
В нём уже не толпятся, шумя, по утрам.
Ему вечный помин, и лишь ворон на тризну
Залетит в продуваемый храм.

Спину гнёт колокольня, морозы почуяв.
Не слышна тропарей монотонная речь.
Позабытую миром старушку хромую
Богу здесь не сберечь.

Куполами примято земли покрывало,
Через щель на стене – весь алтарный проём.
Мы поможем вернуть красоту Нотр-Дама –
А свою не спасём.

*  *  *
В тихий ноябрь спущусь с косогора.
Лес молчалив. Гулко дятел стучит.
Чувствует мир: неизбежно и скоро
Всё насовсем замолчит

Вместо травы – иссыхание листьев,
Прелость земли – саркофаг для корней.
Дуб на плече у товарища виснет,
С жизнью прощаясь своей.

Маленький клён жмётся к мамочке ро́дной
В траурном платье из чёрной листвы.
Не обнажившись, смущённо и гордо
Ждёт она миг темноты.

Лес не отпустит: в агонии хладной
Тонкими пальцами веток и жил
Держит за плечи и руки и жадно
Пьёт и тепло, и остаток сил.

Рвётся дыхание, и не взобраться
Вверх по крутому подолу холма.
Листья шуршат и ползут обниматься…
Дышит зима.

ЯНВАРЬ — 43
Позади – белый сумрак
ушедшего прочь,
не похожего ни на вечер,
ни на ночь,
не боящегося ни совести,
ни огня, –
позади – белый сумрак
седого дня.

«Когда мы до победы с болью,
но доползём,
мы заставим их жрать порох
и чернозём!» —
говорили, блестя глазами,
над пареньком,
укутанным мёрзлой кровью
и январём.

Поравнявшись с сугробом,
молчал солдат,
вспоминая, как раньше,
сто дней назад –
или двести – теперь
только чёрт поймёт! –
он впервые вцепился
в свой пулемёт.

И была безжалостна
его рука,
когда он впервые
застрелил врага
и продолжил холодно,
не молясь,
разряжать обойму
в чумную мразь

за убитых прошедшей ночью
и год назад,
за схороненных на высотах
и пустырях,
за снесённый угол
родной избы,
за горячую нитку крови
из губы!..

Над безглазым теперь Воронежем
нет ворон,
испугавшихся не бомбёжек
и похорон,
а свирепости его преданных
сыновей,
истекающих чёрной кровью
донских степей.

Воет вьюга, как сотни страшных
железных птиц,
и в скелеты домов входит ветер –
в дыру глазниц.
От костра тени пляшут, солдаты смотрят
на огонёк.
Не лампадный – да и не важно.
Хоть бы
уберёг.

2 место
Диана Константинова
г. Псков

ЛЕС МОИХ СТИХОВ
Вместо участия ставили равнодушие,
Вместо касания – бешено рвали связь.
Веришь-не веришь: вот как в минуту рушится
То, что пытались строить, не торопясь.
Если идёт война – не сдаваться, выстоять,
Если любовь, то крепко зажать во рту
Эти слова-ножи, эти крики-выстрелы,
И с головой в звенящую немоту
Падать. В объятия трав, васильков и лютиков.
Падать. В молчание маков и зелень мхов.
Если уйдёшь сейчас, то клянусь: убью тебя,
Похоронив в лесу из своих стихов.
Брошу в костёр улыбку, предам забвению
Дерзкий изгиб бровей и азартность глаз.
Это уже не ты, а стихотворение
Вполоборота, в профиль, спиной, анфас.
Я запишу без знаков и только строчными
голос походку привкус табачных губ
Я обращу их в паузы, многоточия
И уложу в могилу под старый дуб.
Всё закопаю в памяти очень тщательно,
Скорбно вздохну, на прощание подарив
Тонкий венок из ямбов, хореев, дактилей
С ленточкой ассонансных неточных рифм.
Вырванное из сердца заклею пластырем,
Вымету, выжгу, спрячу, перевяжу.
Можешь идти. Желаю любить и здравствовать.
Прямо сейчас. И я тебя не держу.
Скоро взойдут стихи, что ещё не сказаны,
Мне не впервой уже наблюдать за тем,
Как по весне мой лес расцветает фразами,
Брошенными давно и не помню кем.

ПОГОДА ОПЯТЬ…
Погода опять портится.

Дождями земля полнится.
И кошка беспри-зорница
Под этим дождём моется.
А небо опять хмурится.
И тучи пришли чёрные.
Тоскливо глядят улицы,
Как будто заклю-чённые.
И город опять маленький.
И стены в нём сплошь серые.
А мне бы цветок аленький,
Чтоб сердце зажечь смелое.
Глаза фонарей – кошкины,
И люди вокруг – нелюди,
И сказки здесь баб-ёжкины –
Всё гуси, да не лебеди.
Дороги опять спутались.
Какого числа, месяца?
Витрины. Одни глупости
Неоном в ночи светятся.
Кругом голоса – шёпотом,
И морды машин хитрые.
А где-то внутри что-то там
Стучится метро-ритмами.
Прони-занная холодом,
Во что я теперь верую?
Я стала сама городом,
Где небо всегда серое.
Где стены домов чёрные,
Глаза фонарей щурятся,
И словно заклю-чённые
Вздыхают в ночи улицы.

ВЕТЕРАНЫ НЕ СИДЯТ В ИНСТАГРАМЕ
Взял бы лучше позвонил своей маме,

Не мешая шашлычок с алкоголем.
Ветераны не сидят в инстаграме,
Ну а мёртвым, тем и вовсе не больно.
На антенне полосатая лента
И пилотка тех времён… Неуместно.
О войне – по фильмам и документам,
Ты не сможешь повторить, если честно.
Нет, не только ордена и медали,
Не парады, танцы, залпы салютов.
У Победы привкус крови и гари,
Страха гибели в любую минуту.
У Победы запах пороха, пота,
У Победы голос тех, кто остался
На полях, в лесах, в землянках, в болотах –
Не дошёл. Недолюбил. Не дождался.
Пусть о важном будут тихими фразы,
Не о силе напоказ, но о мире,
Где любовь и вера не по приказу,
Где надежда не в военном мундире.
Пой, покуда песнь, летящую звонко,
Не задавят сапогом ненавистно.
Смерть стоит и наблюдает в сторонке,
Уступая место пламени жизни.


Конкурс духовной лирики «Свет обители»,
посвященный памяти посвящается 110-летию со дня рождения
старца Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря
архимандрита Иоанна (Крестьянкина)

1 место
Валерий Савостьянов
г. Тула

И НИКОЛАЙ ЧУДОТВОРЕЦ
Сельское детство, ромашковый рай.
Пристально смотрят с околиц
Дед Николай и отец Николай.
И Николай Чудотворец…

Годы студенчества. Угольный край,
Шахты опасный колодец.
Дед Николай и отец Николай.
И Николай Чудотворец…

Свадьба запела — ты ей подпевай.
Водочку пьют и ликёрец
Дед Николай и отец Николай.
И Николай Чудотворец…

Звон колокольный
Сыновьих сердец.
Что же взамен, комсомолец?
Дед умирает. Остался отец.
И Николай Чудотворец…

Лень сыновьям постоять у икон —
Вырастет грех твой, утроясь.
Дед и отец — далеко-далеко.
Лишь Николай Чудотворец…

Снится: у рая — раскаянья грай,
Толпы молящего люда.
Каждому нужен Святой Николай,
Каждому хочется Чуда!

— Эй, богомолец с терновым венком,
Что так угрюмо молчишь ты?
Что-то ведь понял ты, став стариком?..
— Что Николаич я. Трижды!..

2 место
Галина Щербова
г. Москва

Евангелие читают

«…Как только начинается чтение Евангелия в храме, прекращать все посторонние дела…»
(о. Иоанн Крестьянкин «О чтении Евангелия дома и в храме»)

В окне небеса рассветают.
К Николе пойдём, к Илие, –
Евангелие читают.
Читают Евангелие.
Сердцам благотворны касанья
речей, озаряющих храм:
словами Святого Писанья
Христос обращается к нам.
Мы слушаем их. Да не слышим.
Мы рядом. А мыслями – нет.
Но голосом тихим из ниши
доносится старца совет:
«Не трогай фитиль у лампады,
поставить свечу не спеши, –
молитве довериться надо,
порыву открытой души.
Отринув дела рядовые,
до неба пройти за Христом.
На этом пути, как впервые,
себя осеняя крестом.
Заветы и кровью питают,
и плотью твое бытие…»
Евангелие читают.
Читают Евангелие.

3 место
Анатолий Вершинский
Московская область, г. Раменское

САДЫ
Есть ли что на свете краше
рукотворной красоты?
Вековое чудо наше —
монастырские сады!

Забредя в обитель, вдруг ты
видишь, глядючи окрест,
экзотические фрукты,
ягоды из южных мест.

В Соловках растят арбузы,
а в Сибири — виноград
и не видят в том обузы
инок Нил и брат Кондрат.

И крестом в нездешних кущах
осеняет прихожан —
и усопших, и живущих —
светлый старец Иоанн.

В этой жизни скоротечной
знатный был садовник он:
вертоград любви сердечной
в наших душах им взращён!

Не избыть земной заботы
у небесного крыльца:
садоводческой работы
много в Царствии Отца.

Что представлю, обмирая
от болезни, от беды?
Чудотворный образ рая —
монастырские сады.

Итоги конкурсов, проведённых в рамках поэтического фестиваля «Словенское поле – 2020»

ИТОГИ КОНКУРСОВ,
проведённых в рамках юбилейного,
десятого фестиваля исторической поэзии
«Словенское поле — 2020»

По итогам голосования жюри поэтического фестиваля «Словенское поле — 2020», прошедшего в Пскове и Изборске с 11 по 13 сентября 2020 года,
призовые места в  конкурсной программе фестиваля
распределены следующим образом:

Конкурс исторической поэзии
«Словенское поле — 2020»

Номинация «Профи»

1 место
 Анатолий Вершинский
Московская область, г. Раменское

2 место
Сергей Подольский
Смоленская область, г. Смоленск

3 место 
Галина Щербова
г. Москва


«Открытая номинация»

1 место
Александр Юринов
Псковская область, г. Великие Луки

2 место
Валентин Денисов
г. Санкт-Петербург

3 место
Наталья Страхова-Хлудок
Псковская область, г. Невель


Номинация «Словенские ключи»

1 место
Екатерина Стрельникова
Воронежская область, г. Воронеж

2 место
Диана Константинова,
Псковская область, г. Псков

3 место не присуждено никому


Утешительный приз[1] :
Номинация «Профи»  —  Валерий Савостьянов
«Открытая номинация» — Ольга Вершинина и Ксения Гильман

[1] Согласно положению о конкурсе  «Словенское поле» каждое призовое место в любой из номинаций номинации присваивается только 1 раз. Авторы, ранее занимавшие 2-3 места могут претендовать только на вышестоящее место, в соответствующей номинации конкурса. Если автор выходит на  ранее занятое или нижестоящее призовое место — он выбывает из конкурса.


Поэтический конкурс
«СВЕТ ОБИТЕЛИ»

Поэтический конкурс «Свет обители» посвящён 110-летию со дня рождения старца Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря архимандрита Иоанна (Крестьянкина)  и проводится по благословению по благословению  митрополита Псковского и Порховского Тихона

1 место
Стихотворение «И Николай Чудотворец»
автор Валерий Савостьянов
Тульская область, г. Тула

2 место
Стихотворение «Евангелие читают»
автор Галина Щербова
г. Москва

3 место
Стихотворение «Сады»
автор   Анатолий Вершинский
Московская область, г. Раменское