Архив метки: Псков

Новая книга Игоря Изборцева выша на Украине

В украинском издательстве издательстве «Тираж-51» вышла книга известного псковского писателя Игоря Изборцева «Спастись ещё возможно».

SSSS7В остросюжетном романе Игоря Изборцева есть все, что заинтересует и увлечет читателя: перестрелки и погони, встречи с мертвым главарем мафии и инфернальными злодеями, предательства и подвиги, поражения и победы. И главная победа — духовное преображение героев, обретение ими спасительной веры.
В других произведениях настоящего сборника продолжается тема духовного поиска, разрешения смысла человеческого существования. Герои рассказов, совершая духовные открытия, ищут свой путь к Богу, к вечности, к примирению с собой и ближними, обретая самые важные ответы в глубинах собственной души и собственной совести.
Стоит отметить, что это уже вторая книга, изданная украинским издательством за последний год.

Ознакомиться с аннотацией и содержанием издания, а также заказать книгу можно на странице издательства.

Стихи псковского поэта переведены на болгарский язык

Болгарский сайт «Литературен свят»(«Литературный мир») опубликовал произведения псковского поэта Андрея Бениаминова, переведённые на болгарский язык.

На сайте опубликованы четыре произведения: «Имеют право русские на суд…», «Тишина осталась тишиной…», «Перекрестимся?», «Мне что-то навевает грусть…», в переводе известного болгарского писателя, поэта, журналиста и переводчика Тихомира Иорданова.
Ранее на «Литературен свят» неоднократно публиковал в переводах Т. Иорданова произведений русских поэтов: А.С. Пушкина, Юрия Кузнецова, Николая Тряпкина, Николая Зиновьева, Николая Рачкова и других. Кроме этого болгарский «Литературный мир» регулярно публикует его переводы российских авторов в серии «Съвременни руски поети».

Как рассказал Андрей Бениаминов, публикация стала для него приятной неожиданностью: «Скорее всего, Тихомир Иорданов познакомился с моим творчеством по подборке стихов, и статьям, размещенным на сайте издательства «Российский писатель». Во всяком случае, именно там были опубликованы все стихи, размещённые на болгарском сайте. Впрочем, по отдельности они публиковались как в печати, так и на других интернет-ресурсах».

Наша справка.
Бениаминов Андрей Геннадьевич, родился в г. Пскове в 1968 г. Офицер государственной противопожарной службы МЧС России.
Поэт, публицист, член Союза писателей России, член Русского литературного клуба. Дипломант международной литературной премии им. Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами…» за 2010 г.
Автор сборника стихов «Может, сбудется?», вышедшего в 2008 г. Неоднократно публиковался в поэтических сборниках Пскова, Москвы, С-Петербурга, а также в литературной периодике (газета «Российский интеллигент», журналы «Голос эпохи», «Родная Ладога», «Викинг» …). Организатор и постоянный ведущий поэтического фестиваля «Словенское поле».

Презентация сборника «Словенское поле 2013»

SPole2013 Вышел из печати сборник «Словенское поле 2013», ставший заключительным штрихом одноимённого поэтического фестиваля прошедшего в Изборске и Пскове 14-15 сентября 2013 года. Сборник вышел тиражом 300 экземпляров и объединил избранные произведения 45 поэтов – участников фестиваля.
Как отметил в предисловии к книге председатель Псковского регионального отделения Союза писателей – Игорь Смолькин, «…в одном поэтическом сборнике собраны стихи как состоявшихся поэтов, имеющих своего читателя, … так и поэтов начинающих, для которых публикация в альманахе «Словенское поле» стала дебютом». Игорь Александрович также заметил, что «придирчивый читатель наверняка отметит разный уровень стихов и уровень владения авторов поэтическим словом. Но, … в данном случае, это не столь важно. Много важнее передать атмосферу фестиваля и слово, прозвучавшее у стен древней Изборской крепости».
«Словенское поле 2013» не поступит в широкую продажу. Издание не является коммерческим: его авторы получат по 2 авторских экземпляра, остальной тираж будет распределён по библиотекам области, также часть тиража будет передана в Государственный историко-архитектурный и природно-ландшафтный музей-заповедник «Изборск».
Для остальных читателей единственная возможность получить экземпляр сборника – это посетить его презентацию, которая состоится в пятницу, 21 февраля, в библиотеке «Родник» им. С.А. Золотцева (г. Псков , г. Псков, ул. Труда, 20).
Начало презентации в 17 час. 30 мин.
PDF-версия сборника «Словенское поле 2013» размещена на сайте Псковского регионального отделения Союза писателей России «Псковский литературный портал».

Конкурс поэзии, посвящённый памяти Станислава Золотцева

На литературном сайте «Литсовет» стартовал конкурс, посвящённый памяти поэта, писателя, публициста и литературного критика, автора слов гимна г. Пскова  Станислава Александровича Золотцева.
Конкурс проводится Литературным493598bf объединением «Мы Одной Крови» и проходит шестой раз. По традиции он начинается 4 февраля – в день смерти поэта, а заканчивается 21 апреля – в день его рождения.
Тема конкурса задана по названию стихотворения Станислава Золотцева «Прощёное воскресенье».

Конкурс проводится по принципу: один автор – одно стихотворение.
Заявку на участие в конкурсе можно подать на сайте «Литсовет» до 16 марта 2014 года. Для подачи заявки автор должен быть зарегистрирован на сайте.
Победители конкурса награждаются дипломами литобъединения«Мы Одной Крови» и книгами Станислава Золотцева.  Произведения, занявшие первые 20 мест публикуются в электронном журнале литобъединения.

Подробнее на странице конкурса.

Авторский вечер Игоря Исаева в клубе Alcatraz

7 февраля 2014 года в Псковском Клубе ALCATRAZ
выступает псковский поэт Игорь Исаевъ.

qKvmZ8CZuRcНа авторском вечере прозвучат как новые, так и знакомые читателям произведения.

Начало в 20.00

Игорь Исаевъ родился в городе Пскове в 1973 году. Поэт и прозаик, автор 3 книг стихов. Член Союза писателей России. Произведения публиковались в центральных изданиях и коллективных сборниках: «Литературная газета»; в журналах «День и Ночь» (Красноярск), «Сибирские Афины» (Томск), «Пролог» (Москва), «Русский переплет» (Москва), в альманахе «Скобари» (Псков) и др.
Живет и работает в Пскове.

Подробности на сайте клуба и в социальной сети ВКонтакте.

Метельный мир в поэзии Станислава Золотцева

(Отражение темы «пушкинско-свиридовской метели» в творчестве Ст.Золотцева)

ЭССЕ

Станислав Золотцев вошёл в поэзию в семидесятые годы. И уже тогда, с первых публикаций в центральных литературных журналах он привлекал внимание читателей мощным звучанием своего поэтического голоса. В его многочисленных выступлениях перед читателями природная сила и звонкость голоса поэта, помноженные на внутреннюю взрывную энергию его стихов, неизменно покоряли слушателей.
Погружаясь в мир поэзии Ст.Золотцева, постепенно и всё больше убеждаешься, что его творческая жизнь имеет своё, особенное русло, в котором она кипит бурными потоками, стремительно несётся из  настоящего   в   будущее, в мир больших чувств, надежд и чаяний.
Порой её поток огибает и омывает острова и целые материки исторического и легендарного прошлого. Временами она попадает в водовороты и, как мощный водопад, срывается в пропасти и бездны  настоящего,  при этом продолжая кипеть и бурлить страстями.
В поэзии Станислава Золотцева много ярого солнца, огня, костров, гроз, жгучей радости и жгучей боли, полыхающей любви, бушующих цветущих садов, опаляющих звёздно-синими пожарами зим, жар-птиц, мятежных, бредящих любовью соловьёв. В его ранних стихах в «каждой росинке» полыхает солнце, а в поздних – ночное небо вспыхивает, как «тысячеглазый Аргус».
Поэзия Золотцева при всей своей неизменной внутренней насыщенности и интенсивности – многогранна, жанрово и стилистически разнообразна. Станислав Золотцев в своих стихах, прежде всего, увлекает непосредственной силой и игрой чувств. При этом он является «литературным» поэтом, что, на наш взгляд, составляет особое достоинство его поэзии, её высшее качество, позиционирует его как современного мастера.
В его стихах, в игре слов и выражений постоянно «вспыхивают» ассоциации с образами его любимых русских поэтов, оживляя и озвучивая поэтические голоса и образы и символы прошлых эпох. Этим поэт утверждает силу русского слова в наше сложное переломное время.
Поэзия Ст. Золотцева, как истинная поэзия ХХ и XXI века в хорошем смысле слова, претендует на всеохватность, всеобщность. Она откликается на «злобу дня» и обращается к вечным темам любви, Родины, жизни и смерти, лирики, пасторали — и трагедии.
И на пересечении многих тем у него, «солнечного» и «огненного» поэта, появляется и становится сквозной, проходящей через всё его, не только поэтическое, но и прозаическое творчество, — тема метели. Метельная зима, метельная Россия, метельная Родина. Эта тема рождается не случайно. К ней приводит поэта любовь к Пушкину и Свиридову.
Пушкинская тема русской метели, как символ и образ России и русской жизни, отражение русского ума и русской души ХIX века — в ХХ веке нашла воплощение в великом творении Георгия Свиридова, в его музыке к кинофильму «Метель».
Важными вехами в творчестве Станислава Золотцева на рубеже ХХ и XXI веков становятся его поэтические и литературные труды, вдохновлённые двумя русскими гениями и посвящённые им. Среди них — стихи разных лет и, в том числе, стихи на музыку знаменитого Романса из «Метели»:

Царит метель в моей стране:
Весь год метёт она – и даже летом
Кружится пух. А по весне
Заметены сады вишнёвым цветом.

И снегопад, и звездопад,
И золотой листвы летучий терем…
Звенящий свет, мятежный взгляд…
И сердце русское горит в метели!…

Результатом увлечения пушкинско — свиридовской темой стали многочисленные очерки, юбилейные статьи, напечатанные в журналах и сборниках конца прошлого и начала нынешнего века. Роман «У подножия Синичьей горы» был напечатан в 90-е годы XX века в роман-газете, а в 2013 — вышел в книжном издании в Пскове и Москве.
Станислав Золотцев неизменно восторгался музыкой и личностью композитора Георгия Свиридова, и в своём творчестве искал всё новые и новые приёмы, чтобы запечатлеть этот вечный пушкинский, ставший музыкальным, «метельный» образ в своих работах.
Поэт родился и значительную часть своей жизни прожил и проработал в Пскове, на Псковщине, на пушкинской земле, и обращение к этой теме он ощущал и осознавал как призвание.
Но чтобы этот замысел – воплощение темы метели – осуществился, необходим был творческий поиск, и как итог — художественное открытие. Ведь одно дело – «эксплуатация» темы в многочисленных транскрипциях, аранжировках, вариациях. И, другое, – чтобы тема стала своей.
И, похоже, Станислав Золотцев нашёл для себя в этой теме — свою «золотую жилу». Прежде всего, эта тема стала для поэта выражением великой любви к России
и данью высокого восхищения и преклонения перед русским гением.
Подобного рода возвышенная интонация в эпоху засилия и мощного распространения в современном обществе идей и образов, с одной стороны, поставангардного, квазиэлитарного, а с другой, — массового искусства, — отвергается, как «пафосная», она игнорируется и не воспринимается, а если воспринимается, то с неизменной иронией и даже с ироническим (а, по сути, обывательским) презрением.

Метель навек! Метель – повсюду.
И над серебряным родным простором
Звенит-поёт живое чудо –
Свеча любви моей – Святые Горы!

Метель – судьба, метель – подруга,
В морозной нежности, в разгульной силе
«Оставьте мне метель да вьюгу…»,
Да песню вольную в полях России.

И смерти нет сердцам людским!
И дышат радостью снега и взоры,
Когда влюблён, когда любим,
И сквозь метель видны Святые Горы…

Для поэта Золотцева эта интонация восторга и восхищения – природная и естественная, как для человека, родившегося с красивым, самой природою поставленным голосом. Поэт мечтал, как многие его современники — соратники по цеху, чтобы как можно больше его стихов было положено на музыку. Но сила этих стихов, прежде всего, в них самих. Образ метели в этом стихотворении – многокрасочный, «радужный», праздничный, радостный для русской души – это и есть, на наш взгляд, «золотцевская» интонация…
«Метельная» тема и «метельные» мотивы зазвучали, замерцали, зазвенели, запели в его стихах:

За тридцать морозы,
а почва почти без покрова.
Давно не бывало такого у нас января…
Лютует зима наступившего года шестого,
Грядущее лето бесплодьем даря…

… Нет, небо запенится звёздно-пушистым цветеньем,
И наземь падёт, и спасёт нас от гибельной тьмы
Метелью свиридовской,
пушкинской дивной метелью,
Мятежною песнею сказочно-русской зимы…

Поэт, называя себя «мастеровым» поэзии, подчёркивал этим свою любовь к кропотливой работе над словом, образом и смыслом. В следующих строчках образ метели ассоциируется с затянувшимся смутным состоянием души, с разочарованием:

Завтра весна, хоть сегодня метелью заносит
Землю мою и неладную душу мою…

В следующем, «зимнем» стихотворении – метель-кутерьма — становится воплощением души, охваченной радостью новой любви:

Ах, какая нынче знатная зима
Прозвенела над моею головою!
Ах, какая молодая кутерьма
Сердце мне заволокла немолодое…

И, сводя меня, как в юности, с ума.
В небесах цвела лучистая Венера…
…Ах, какая нынче знатная зима
Над моею головою прозвенела!

А в следующем, очень «песенном» стихотворении метель и вьюга превращаются в символ весеннего возрождения души:

Пурга вишнёвая сады завьюжила,
На волю вырвался певучий зов
В зелёном кружеве, в смолёном кружеве,
В белёном кружеве густых лесов…

…Возможно, благодаря «метельной» теме, поэт, по собственному определению, превращается из лирика — в «летописца любви», описывая смену чувств как смену времён года и при этом погружаясь в игру стихий и высших сил, управляющих судьбой лирического героя его поэзии.
К теме Пушкиногорья, священного места для всех русских людей и поэтов, поэт Станислав Золотцев приходит через многокрасочное, словно сквозь сказочную
призму смены времён года видение. У него пение весенней свирели невольно рифмуется с пением новогодней метели:

Там по весне над буйным яроводьем
Поёт свирель Тригорского холма,
И серебром в морозном новогодье
Звенит синеволосая зима…

Многократно звучит в стихах Золотцева мотив вьюги как воплощение образа лихолетья, смуты, драматических событий в жизни:

Под звон пасхальный и грачиный грай,
Восстав из вьюг, устав от разрушений,
Родительский и прадедовский край
Становится землёй твоих свершений.

И надо жить, пока жива душа….

В стихотворении, входящем в «Сыновнюю поэму», написанном на рубеже тысячелетий (31 декабря 1999), образ вьюги появляется, как особый, знаковый:

И новый год, и новая эпоха
В последний день возникла в декабре:
И от столетья остаётся кроха –
Двухтысячный завьюжил на дворе…
…Зима, метель…Россия! Смута….
Вот он —
Тысячелетья нового порог.

И вновь, возвращаясь к главному в наследии поэта, к его любовной лирике, в одном из лучших его лирических стихотворений, «Соколиной балладе», видим, как превосходно введён тонкий штрих, «мотив» метели:

И до утра, пока последней змейкой
Не уползала с улицы метель,
Висела рядом с белою шубейкой
Колючая моряцкая шинель…

Образная многогранность «разработки» образа метели характерна для поэтических произведений Ст. Золотцева. В статьях и очерках на пушкинско-свиридовскую тему, а также и в романе «У подножия Синичьей горы» её развитие получило публицистическое и философское, а также, новое художественное преломление. Эта тема, её развитие, как и всё богатое литературно-поэтическое творчество Станислава Золотцева, ждут своего читателя и обращены к нему.

Татьяна Лаптева
– музыковед, композитор, музыкальный критик. Автор вокальных, инструментальных, хоровых произведений, опубликованных и исполненных в разные годы. Дипломант международных и всероссийских музыкальных и театральных конкурсов. Член Союза композиторов России. Член.МАПП

Объявлен конкурс поэзии имени Игоря Григорьева

Объявлен конкурс лирико-патриотической поэзии имени Игоря Николаевича Григорьева «Я не мыслю себя без России»,  приуроченный к 90-летию со дня рождения поэта.

Организатором и учредителем Конкурса являются Санкт-Петербургское отделение Союза писателей России и писатель, учёный, священник, врач, сын поэта Игоря Григорьева – Григорий Игоревич Григорьев.

В конкурсе могут принимать участие авторы, пишущие на русском языке, независимо от возраста,  места проживания и гражданства.
Тематика представленных на конкурс произведений должна соответствовать целям и задачам конкурса.. 

Приём произведений на конкурс начался в 1 декабря 2013 г. и продолжится  по 31 мая 2014 года. Итоги будут объявлены в августе 2014 года.

Положение о конкурсе размещено на сайте Петербургского дома писателей, там же размещён образец заявки на участие в конкурсе.
Кроме этого в социальной сети «ВКонтакте» создана группа, посвящённая конкурсу поэзии им. И.Григорьева

Александр Бологов. Автобиографический очерк

Бологов

А.А. Бологов,сентябрь 2012 г.

Самое раннее, что помню, — идём мы с мамой по полотну железной дороги из кондукторского резерва, где она работала проводником… Шпалы друг от друга на расстоянии маминого шага, а мне — или скакать с одной на другую, или после каждой оступаться в гравий… Это трудно, — я часто спотыкаюсь и умоляю маму взять меня на руки. Она останавливается, вытирает глаза и повторяет: «Ну, сыночек, иди сам, иди… Ты же видишь, у меня сумка тяжёлая…» А я хнычу, бегу ей, пошедшей дальше, вслед и опять спотыкаюсь…
Сколько же мне было лет? Три? Четыре?..
Мы жили на окраине города в бывшем Свято-Введенском монастыре (сейчас он возрождается) — с крупным храмом и часовнями по углам обнесённой высокой кирпичной стеной территории, густо застроенной деревянными домами — в них были кельи монахинь. Хорошо помню в доме (в нашей половине, во второй жила другая семья) сухой чистый погреб с лазом из кухни, средних размеров русскую печь и хрусткую гречишную засыпку потолка на чердаке. Среди обитателей Рабочего Городка (так был назван монастырь при Советах) ходила байка о кладах, спрятанных монахинями либо в погребах, либо на чердаках, и не в одной прежней келье они были тщательно обследованы каждым новым поколением…
Помню себя семилетним. В доме необычное волнение: убирают большую комнату, моют полы. В отгородке — спальне родителей — к потолку подвешивают люльку… Потом привозят бледную маму из роддома с моим братом Владимиром. Это 1939 год, август.
А совсем незабываемое — с войны, вернее — с оккупации. Помнится очень многое и чётко, не искажаясь временем… Многое из того, что пережил в 10-12 лет, станет позже материалом для моих повестей. Героев моих книг я увидел среди тех, кто жил рядом — и это были женщины: мужики воевали за них на фронте, часть отступила с нашими.
Да, в войну Рабочий Городок почти весь выгорел — наши самолёты бомбили зарывшиеся здесь моторами в землю немецкие машины и танки, копившие силы перед смертельной для многих из них Прохоровской битвой на Орловско-Курской дуге летом 1943 года.
В нашем доме жили трое немцев: один со светлым кубиком на погонах с окантовкой, второй — с окантовкой, но без кубика и — денщик первого, солдат. Он носил с кухни обеды в котелках, даже пёк в нашей печи пироги, по «их» праздникам. Нас, ютившихся в «темной», без окна, комнате и кухне вроде никак не притесняли, — как бы не замечали. Тут я их видел близко. Каждое утро — чистка сапог, зубов, негромкая речь. Со временем я кое-что стал в ней понимать…
Многие события далёких лет оккупации память хранит очень верно, как недавнее, чуть ли не вчерашнее. Каких же усилий потребовала жизнь от моей матери, сберёгшей в войну всех нас — пятерых своих детей (младшей сестре к началу войны было полгода)… Все более или менее ценные вещи были обменены в деревнях на картошку, зерно (мололи сами на соседской мельнице-самоделке): швейная машинка, стандартные настенные часы, белье, подушки, венчальная икона мамы, посуда… Что ещё могло быть «ценным»? Помню деревню, куда ходили с мамой «менять», Путимец, — кажется, от Орла в 25 километрах. По голым снежным полям, днём (ночью выходить из домов запрещено), растирая в мороз худые коленки…
Но война кончилась. В начале августа 43-го наши войска освободили Орёл. При появлении «своих» народ смутился: погоны на плечах?! Может это союзники… Как их там называют? В листовках, которые летели с наших самолётов по ночам, обещали их помощь…
В комнате моей висят фотографии. На одной из них мы, дети, окружили маму, — она спокойна, счастлива: сохранила, дождалась… Рядом фотографии: деда, маминого отца, — ему 85 лет, он действительно «землю пахал» в деревне под Мценском Орловской губернии; и мама с отцом в первый год замужества. Старость и молодость. Не оторвать взгляда от них — нет в наших глазах того покоя и веры, что светятся в них, нет…
Смотрю с большого расстояния жизни — вроде бы теперь вот могу рассказать о них, об их времени, а может быть и о душе. Так должна, по-моему, говорить о жизни и литература: горячее, животрепещущее — не ее поле. Большое видится на расстоянии…
А когда же я «стал заниматься» ею? Классе в 5-ом неожиданно сложил в уме стихотворение, строчек восемь. Потом записал его на листке и удивился и заволновался: я написал стихотворение! Вот они — строчки, ритм, рифмы. И это — о том, что говорят простой речью. Потом стал писать в подражание Маяковскому — о себе, однокласснице, в которую был влюблён…
Серьёзное отношение к сочинительству пришло в Мореходном училище (в Ломоносове, под Ленинградом), куда я поступил по окончании Рижской школы юнг и годичного плавания на морском буксире. В училище литературу преподавал будущий доктор филологии, профессор Евгений Александрович Маймин; там же он собрал нас, нескольких курсантов в литературный кружок, из которого позже вышли в профессиональные литераторы Н.В. Беседин (поэт), Б.С. Романов (поэт и прозаик, в трудные годы начала «перестройки» возглавлявший Союз писателей России), ну и я…
Получив по окончании училища назначение в Мурманск (1955 год), я наведался там в молодёжную газету, которая напечатала мой первый рассказ — о моряках, об их нелёгкой доле. Но писал я в то время, в основном, стихи. Тут дело дошло до того, что всесоюзно известный в то время диктор радио и телевидения Сергей Тулупников устроил мне на радио целую передачу — я и какие-то артисты читали стихи. Я писал их легко и безответственно, даже не думая о том, чем же они могут отличаться от стихов других людей, чем они, в конце концов, интересны. Сочинялось легко — это меня и подталкивало к их сочинению. К сочинению — как к обдумыванию, а не к особому чувству, что ли, когда слово несет в себе невидимую энергию души. На некоторые свои вещи той поры мне грустно и смотреть. Однако же ни в чем написанном какого-то обмана не было, все шло, по-моему, от души.
Я и ночь глухая, шорохи и звуки…
Вспоминаю детство — давнее былье:
Теребит калитку ветер тугорукий,
Треплет на верёвке мокрое белье…
Конечно, в ранней юности мы всегда уже «мудры»… Но тут произошло что-то непонятное. Оказалось, что меня больше тянет к прозе, — думалось, что в ней я могу лучше рассказать о жизни то, что хочу рассказать. Впрочем, об этом я, кажется, особенно не задумывался, это получилось как-то само собой. Я стал писать повесть… С нею приехал в город Псков по приглашению своего учителя Е.А. Маймина. Куда в первую очередь идти? Конечно, в редакцию главной газеты области — «Псковской правды». Была и молодёжная в городе — «Молодой ленинец», в дверь которой я постучусь позже. А в «Псковской правде» — редактор Иван Виноградов (тёзка известного ленинградского писателя Ивана Виноградова; но тот калибром крупнее, и с ним я тоже познакомлюсь со временем).
— Повесть Вам принёс, — говорю редактору псковской областной.
(Спрашивается, зачем принёс, куда, — не будут же в газете печатать повесть в 120 страниц, причём «морскую»? Но я этого ещё не понимал.)
— Повесть?
— Да.
— А кто Вы такой?
— Приехал. Из Мурманска. Здесь жить буду.
— Ну, давайте…
Иван Васильевич открывает редакторский сейф, и мои 120 страниц исчезают в его темноте. «Здорово, — думаю. — В самый сейф…»
Через месяц (приходил я и раньше: что, за неделю не прочитать?!) оттуда же, из сейфа, Виноградов достал рукопись… Я думаю, он её и не читал, иначе сказал бы хоть что-нибудь.
Надо было познакомиться и с молодёжной газетой, — она была популярна, в ней работали получившие позже широкую известность журналисты Владислав Алешин, Николай Артюнин, наш ныне известный всей России критик Валентин Курбатов… В «Молодом ленинце» меня приняли по-братски и сразу же «записали в свои», напечатали первые мои рассказы…
Прекрасное было время, что бы ни говорили о нем осатаневшие противники Советской власти. Область развивалась по всем направлениям: промышленности, сельскому хозяйству, культуре… Во главе её стоял удивительный, талантливейший руководитель — первый секретарь обкома Иван Степанович Густов.
Несколько лет я проработал учителем литературы, но накануне назначения директором одной из новых школ по предложению И.С. Густова перешёл в Псковское отделение издательства «Лениздат» — редактором. Тут, надо сказать, все сделал для этого заведующий отделением издательства, псковский поэт и прозаик Лев Маляков, «заметивший» меня по публикациям в молодёжной газете. Большую роль в моей литературной судьбе сыграл следующий факт. Очень известный уже в то время, приехавший из Костромы в Псков писатель Юрий Куранов посоветовал мне послать мою первую повесть «Сто тринадцатый» (во многом автобиографическую) в журнал «Москва», что я и сделал. Это было в начале 1971 года. Месяца через два получаю телеграмму из… популярнейшей тогда «Юности»: «Ждём первый экземпляр рукописи. Будем печатать. Борис Полевой». Но я же послал повесть (третий, почти «слепой», экземпляр, — два первых находились в работе в издательстве Лениздат, где уже готовили мою первую книжку) в «Москву», а не в «Юность»… Смотрю на число отправления телеграммы: 1 апреля… Ах, 1 апреля! Кто ж это мог так безбожно пошутить? Друзья, конечно, но — кто? Однако вслед за телеграммой получаю письмо от заведующей отделом прозы «Юности» Мери Лазаревны Озеровой, а в нем такие строчки: «Да, повесть Вашу мне передала из «Москвы» Диана Варткесовна Тевекелян…». Выходит, кроме Куранова, и они — мои крестные…
В первом номере (1972-го) «Юности» повесть была напечатана и неожиданно вызвала странный резонанс. В «Псковской правде» появилась разгромная статья о ней — «113-й на мели» (автор Александр Морозов, сотрудник газеты). Видимо, «в ответ» в «Юности» появилась статья В. Воронова «Таланту нужно сочувствие»; в «Советской культуре» — «Система оценок по Вл. Воронову»; в Пскове, в «Молодом ленинце», была напечатана статья Юрия Куранова «На светлой дороге», в журнале «Москва» — И. Мотяшова «Серьёзные люди. Заметки о творчестве молодых прозаиков»; а чуть позже — в альманахе «Родники» (М., «Молодая гвардия») статья В. Курбатова «На этом трудном пороге»…
Да, непросто «входить» в серьёзную литературу, — так, очевидно, надо было подумать в ту пору.
Вообще, надо признаться, я благодарен критике. Благодарен не потому, что все мои более или менее крупные работы (роман, повести и даже рассказы) были встречены ею (И. Мотяшов, А. Адашевский, А. Лебедев, А. Турков, И. Стрелкова, Ш. Галимов, Е. Маймин, Н. Вершинина, Е. Сергеев, И. Симонова, С. Золотцев, С. Десятсков, О. Калкан и др.) серьёзно и доброжелательно, а часто и одобрительно. Нет, критика «разглядела» меня, увидела, что на самом деле я собой представляю как литератор.
Буквально в те же дни, что и «Юность» с моей повестью, в Ленинграде, в Лениздате, вышла моя первая книжка «Если звезды зажигают». Редактор её Игорь Трофимкин, познакомившись с рукописью (повесть и несколько рассказов), неожиданно изрёк: «У тебя есть ещё какая-нибудь повесть? Рассказы ты везде напечатаешь, а вот тут бы вторую повесть, и будет нормальная книга». Я смотрел удивлённо: что это — блины, что ли, — раз, и повесть? Но, вернувшись домой, взял да и написал повесть «Товарищи курсанты» — дорогую мне до сих пор. Так появилась она на свет, моя первая книжка…
Древний Псков подарил мне истинных друзей — на всю жизнь: литературоведа Евгения Александровича Маймина, писателей Юрия Куранова и Валентина Курбатова, «милиционера» Анатолия Алексеева (сейчас он генерал-лейтенант…).
Вспоминаю, как в самом начале моей работы редактором в Псковском отделении Лениздата меня пригласил к себе главный редактор издательства Дмитрий Терентьевич Хренков.
— А сами Вы пишете? — спросил он, едва я появился в его кабинете.
— Понемногу пишу… — поспешил я обрадовать его.
— Хм… Да… — не очень весело, неожиданно для меня отозвался Хренков.
«Конечно, издательству выгоднее иметь в штате чистого редактора, — успокоил меня Лев Маляков, — в этом случае над ним не довлеет его собственный стиль…»
Вторую книгу мою редактировал в Лениздате Борис Друян. Одна из повестей её — «Билет в прицепной вагон» — уже была напечатана в журнале «Наш современник» (там, по предложению редактора Сергея Викулова, ее назвали «Свои дети»).
Областную писательскую организацию в Пскове в то время составляли, в основном, «варяги» — приглашённые из других городов Юрий Куранов (из Костромы), Игорь Григорьев (из Ленинграда, сам — коренной, деревенский пскович), Лев Колесников (из Вильнюса), Евгений Нечаев (пскович недавний), Иван Виноградов (коренной, тоже из деревни), Лев Маляков (тоже из псковской деревни). В общем, люди основательные, от земли.

Пришло время и мне вступать в Союз писателей. Побуждал меня к этому Юрий Куранов — нелёгкий, в некоторых случаях, в общении человек, но человек прямой, бескомпромиссный и, конечно же. По-настоящему талантливый. Это и видели, и чувствовали все. Даровитым поэтом считал прежде всего Григорьева, из-за которого и вынужден был уехать из Пскова в Светлогорск под Калининградом, в чужую землю. Светлая ему память…
Вспоминаю людей, давших мне рекомендации в Союз писателей СССР: Георгия Семенова, Константина Воробьева, Михаила Колесникова — все москвичи, все прекрасные писатели. Георгий Семонов и Константин Воробьёв бывали в Пскове. Воробьев даже мечтал переехать из Литвы в наш город. Как-то не получилось. Пытался поселиться в Пскове и Дмитрий Балашов, приехавший к нам… на конной телеге. Тоже не получилось. Вопрос, видимо, упирался в предоставление жилья.
…Недавно, в 2005 году, получил я от жены Дм. Балашова, Ольги, телеграмму с приглашением на «Чтения памяти писателя». У меня не было возможности поехать…
В Пскове, между тем, я потихоньку познакомился с литературной средой. Во «второй эшелон», к которому, в общем-то, примыкал и я, входили интересные, со своим голосом, своим стилем, поэты Евгений Борисов, Александр Гусев, переселившийся из Баку (женился на псковичке) Владимир Половников, татарин Энвер Жемлиханов, Олег Тиммерман, прозаик Николай Новиков.
В издательстве Лениздат проработал я восемь лет (с 1969 по 1977); там вышли первые крупные книги о Псковской земле: «Непокорённая земля Псковская», «Псковский край в истории СССР» и др. Это была, в основном, литература краеведческая (как и мой собственный «Псков. Путеводитель» — тоже первая большая современная книга о древнем городе России). Заставил меня написать ее все тот же И.С. Густов, на сомнение моё «В Пскове же есть местные, свои краеведы, а я ведь приезжий» ответивший короткой репликой-приказом: «Свежий глаз острее видит…»
В 1978 году получил я из Свердловска, тоже неожиданную, интересную телеграмму под Новый год, 31 декабря. В телеграмме Свердловской киностудии просили срочно, в тот же день (довёртывался годовой план) сообщить о согласии экранизировать мою повесть «Вещь чистого золота». Ни о чем не думая, довольный, посылаю телеграмму всего с одним словом: «Согласен». Прошло какое-то время — ещё один сюрприз: просьба телестудии Свердловска разрешить ей поставить спектакль по повести «Свои дети»…
Позже режиссёр фильма «Вещь чистого золота» привёз ленту в Псков. Дважды — в конторе Кинопроката и в кинотеатре «Космос» — вместе с друзьями я посмотрел это кино… В те же дни мой старший друг, прекрасный человек и писатель Юрий Васильевич Бондарев сказал мне: «Сценарии надо писать самому. Я к своим фильмам сам писал их…» К такому разговору были основания…
Вроде бы и не посоветовал никому совмещать работу над книгами с работой чиновничьей — того же председателя писательской организации, местной ли, республиканской, всесоюзной… Но как от этого уйти? Нанимать непишущих чиновников? Тем более если «руководишь» организацией много лет, и переизбирают тебя на очередных отчётных собраниях… А если это длится 25 лет?! Это я о себе… И ведь ни одной строчки не написано на работе, — все, что сделал, сотворено в отпусках, в Домах творчества Дубулты, Пицунда, Комарово. Никогда и нигде в мире власти не заботились о писателях (а также художниках, музыкантах и др.) так, как власть Советская, и сравнивать нынешнюю массовую литературу с доперестроечной — все равно что сравнивать гнилую осину с мачтовой сосной.
В 1970-1980 годы повести мои и рассказы печатают журналы «Наш современник», «Москва», «Подъем», «Нева», «Север». Книги «Последний запах сосны», «Облака тех лет», «Как далёкое сердце», «Избранное в 2-х т.» выходят в издательстве «Современник», издательство «Советская Россия» выпускает книгу «Один день солнца». В 1990-е годы и в Пскове набрало силы книгопечатание, — здесь вышел роман «Слепые крылья мельницы» (за неё мне присудили премию областной администрации) и книга военных повестей и рассказов «Вальс победного дня».
В 1983 году за книгу повестей и рассказов «Последний запах сосны» я получил премию Союза писателей РСФСР.
Работа председателем Псковской писательской организации включала в себя и подготовку и проведение наших известных всему миру Пушкинских праздников поэзии, ставших постоянными с 1967 года. На зелёной поляне Михайловского в иные годы собиралось до 100 тысяч человек… Какое же это было духовное единение! И. Андроников, П. Антокольский, В. Белов, Р.Гамзатов, Г. Горбовский, Ю. Бондарев, С. Капутикян, Д. Кугультинов, К. Кулиев, Э. Межелайтис, С. Михалков, Б. Полевой, Р. Рождественский, Д. Самойлов, Я. Смеляков, И. Шафаревич и многие другие литераторы страны побывали на святой земле Пушкиногорья; Михайловская поляна слышала стихи поэтов Пакистана и Японии, Бельгии и Австралии, Румынии и Китая, Индии и Кубы, Мексики и Туниса, Алжира и Эквадора, — что говорить, со всего мира… Иван Козловский, Павел Лисициан, Александр Ведерников, Зураб Соткилава — их голоса звучали у дома поэта…
Пушкинские праздники и мне, кроме забот, дали многое: я познакомился с прекрасными поэтами и писателями, с некоторыми — подружился.
Работа в Союзе писателей питала и разум мой, и душу. Выездные секретариаты, пленумы, участников которых был и я как один из секретарей Правления Союза писателей РСФСР, проводились в разных регионах России (Пензе, Нальчике, Ижевске, Владивостоке, Якутске и др.). В одной из поездок, на Камчатку, довелось подержать в ладонях пепел ее вулканов и омыть их в прибое Тихого океана. Газета Петропавловска-Камчатского напечатала отрывок из моей повести. Памятной была поездка на Ставрополье, где Союз писателей проводил «Литературные дни». Там познакомился с Владимиром Бондаренко (ныне редактором газеты «День литературы», одним из лучших критиков нашего времени) и своеобразнейшим, удивительным писателем Александром Прохановым. Со временем я подружился с ними, и благодарен судьбе за это.
Кроме выездных дел Правления СП России, стоит вспомнить командировки в некоторые областные организации — обычно это были те, где зрели, а то и вспыхивали конфликты. Писатели — люди честолюбивые, иногда ревнивые. Довелось мне поездить по России, подышать воздухом провинциальных отделений Союза писателей. «Виноватых» в конфликтах, как правило, не было, а обиды, ревность… Впрочем, как и положено в творческих объединениях с людьми, у которых главное — частное, личное, тайное…
Долгие годы я был членом Приёмной комиссии Союза писателей России (последние лет 15 — заместителем председателя ее). Интересное дело. Во-первых, люди в комиссии…
Сначала — председатели, по времени: С. Михалков, Ю. Бондарев, В. Ганичев… Столпы словесной культуры. «Рядовые» члены: Юрий Кузнецов, Михаил Лобанов, Семен Шуртаков, Виктор Потанин, Дмитрий Жуков (отец нынешнего вице-премьера)…
В последние 10-15 лет, кажется вся молодая литература прошла перед моими глазами на Приёмной комиссии. В том числе и псковская, «просеянная» на наших общих собраниях в Пскове (Владимир Клевцов, Олег Калкин, Игорь Смолькин, Андрей Канавщиков, Татьяна Гореликова, Людмила Скатова, Вита Пшеничная, Вера Сергеева…).
Но — подкралась перестройка… Затеяли её далеко не умнейшие люди России, а воспользовались — чистые хищники. Такого ограбления государства «своими людьми», видимо, не знала мировая история.
На драматическом съезде писателей в начале 90-х я дважды брал слово, поддерживая на выборах кандидатуру в Первые секретари своего однокашника по Ломоносовскому мореходному училищу Бориса Романова — капитана дальнего плавания, первого руководителя Мурманской организации Союза писателей РСФСР. Я знал в Борисе Степановиче главное — литературную состоятельность и честность… Он стал Первым секретарём Союза.
Организациям на местах в ту пору становилось все труднее. И надо же: человек, более всего навредивший России, на лету изменивший «свои убеждения», проклинаемый ныне подавляющим большинством русских людей, Борис Ельцин, издал Указ, «рекомендовавший» властям на местах помогать творческим работникам… Увы, но пока только этот давний указ поддерживает призрачную надежду писателей на улучшение условий существования их как литераторов…
В 1991 году отважный человек, хороший тверской писатель Михаил Петров задумывает выпускать новый «литературно-художественный и историко-публицистический» журнал «Русская провинция», приглашает в редколлегию меня, критика Валентина Курбатова, Дмитрия Балашова, Бориса Романова… Мне думается, Михаил Петров совершил настоящий литературный подвиг: «Русская провинция», прекрасный «тонкий» журнал выходил 10 лет. Печатал он и мои рассказы — «Чистая» вышла в 1-м номере…
Рассказы я писал редко, все — повести… Только сейчас, в нынешних условиях, когда у многих могут опуститься руки, потянуло к «малой форме». Может быть, наше время слишком калейдоскопично? Нет «твёрдой линии» ни в обществе, ни в тебе самом? И можно ухватить взглядом или мыслью только какой-нибудь фрагмент явления, а не все его? Может быть… А может, и в душе пробоины и пустоты, — много горького в последнее время пережито? Не пора ли сосредоточиться, как в молодости, юности?.. Во всех этих вопросах и ответах есть, есть смысл…
…Не так давно, будучи на родине, в Орле, передал тамошнему литературному музею И.С. Тургенева несколько своих книг. В давнее уже время первым из писателей Орла, с кем я подружился, был — тогда, в конце 70-х, ответственный секретарь организации — поэт и краевед Василий Катанов. Позже тёплые отношения (в короткие встречи на съездах да в отпускных побывках) сложились с поэтами Виктором Дронниковым и Геннадием Поповым…
… Вскоре после передачи в музей книг получил письмо от заведующей его фондом «Редкая книга» Лилии Георгиевны Солодухиной с предложением сотрудничать с музеем и при возможности прислать какие-нибудь личные материалы. Письмо выдавало доброго, внимательного — в общем, хорошего человека. Ещё раньше, в 1981 году, в Орле вышел биобиблиографический словарь «Писатели Орловского края». Там нашёл я и свою фамилию, — очерк обо мне написал орловский краевед И.А. Красноносов.
В большом томе «Псковский край в литературе» (2003) тоже есть статья обо мне как о литераторе доктора филологических наук, профессора Н.Л. Вершининой.
Так кто же я, пишущий повести и рассказы, — орловский (там у меня могила матери) или псковский (где у меня могила сына)? Я — русский, а родина моя — Орел… Там у меня живут два брата и две сестры. Старшие — брат в 13, сестра в 15 лет — в войну были угнаны в Германию…
Сейчас (март 2006 года) пишу рассказы, — их печатают наши газеты, журналы. Не писать — не получается, и не хочется. Сердце подаёт сигналы, наподобие летописного: «Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу». Думаю, это и есть доля литератора. Вообще считаю, что писатель должен смотреть на предмет изображения с неблизкой точки, отойдя на расстояние. Литература — дело не злободневное, а «воскрешающее» прошлое, пусть и недалёкое, но ушедшее. Воскрешение — для памяти, опыта, для понимания.

А.А.Бологов
Март 2006 года

Презентация 8-го выпуска альманаха «Скобари»

Первый выпуск альманаха «Скобари» состоялся в 1995 году в канун 50-летия Победы в Великой Отечественной войне. Тогда он объединил произведения 38-ми писателей Псковской области. В частности, в первом номере «Скобарей», были напечатаны произведения Александра Бологова, Бориса Ильина, Олега Калкина, Натальи Лаврецовой, Льва Малякова, Владимира Клевцова, Ивана Виноградова, Александара Гусева, Евгения Борисова, Григория Дегелева, Энвера Жемлиханова, Станислава Золотцева, Иеромонаха Романа, Валентина Курбатова, Евгения Маймина, Ивана Васильева, Евгения Нечаева, Николая Новикова. Сейчас многие из этих имён стали легендой, олицетворением Псковской литературы, её золотым фондом.
К сожалению, подавляющего большинства перечисленных авторов уже нет в живых, но страницы первого альманаха, вышедшего пятитысячным тиражом и ставшего уже библиографической редкостью, хранят их строки, думы, частичку их души.

Восьмой выпуск «Скобарей» представлен произведениями 42-х современных псковских писателей, поэтов, публицистов.  По традиции он включает разделы «Поэзия», «Проза», «Очерки, публицистика». Тираж альманаха составил одну тысячу экземпляров.
16 декабря 2013 года в 17 часов, в отделе краеведческой литературы Псковской областной универсальной научной библиотеки (г.Псков ул. Профсоюзная,2) состоится презентация восьмого выпуска альманаха псковских писателей «Скобари». На презентации Вы сможете познакомиться с альманахом и его авторами, услышать произведения в авторском чтении, пообщаться с псковскими литераторами.
Вход свободный.

Творческий вечер Игоря Исаева в библиотеке на Конной

В 17:00 «13» декабря 2013 года в Центральной городской библиотеке города Пскова (ул. Конная, д. 6) состоится творческий вечер  Игоря Исаева.
Вечер посвящён 40-летию поэта.
Игоь ИсаевИгорь Исаев родился в г. Пскове в 1973 году. Окончил факультет русского языка и литературы Псковского государственного педагогического института им. Кирова. Более 7 лет работал учителем в сельской школе. Поэт и прозаик, выпустил 3 книги стихотворений. Редактор альманаха «Скобари». Произведения публиковались в центральных изданиях и коллективных сборниках: «Литературная газета»; в журналах «День и Ночь» (Красноярск), «Сибирские Афины» (Томск), «Пролог» (Москва), «Русский переплет» (Москва), в альманахе «Скобари» (Псков) и др.
Игорь Исаев по поводу предстоящего творческого вечера: «Я не суеверен, точнее, суеверен в меру. Поэтому на входе трижды плюну через левое плечо. На встрече в Центральной городской библиотеке прозвучат мои стихи в моем исполнении. Возможны сюрпризы.»

Публикации Игоря Исаева на Псковском литературном портале

Литпортреты от Владимира Клевцова. Николай Тулимонас

Владимир Клевцов
Литературные портреты

Николай Тулимонас

Он и был загадочным, словно случайно занесённый к нам из прошлого или будущего, и по недоразумению живший в Комсомольском переулке, в двухэтажном каменном доме, окна которого выходили одной стороной на музей, а другой — на вкопанный в землю стол под сенью трёх деревьев, создававших иллюзию крохотного скверика. Сегодня и дом стоит, и скверик зеленеет, только вот Николая нет.
Давным-давно при газете «Мододой ленинец» существовал «Юный журналист», где собирались школьники, пожелавшие заняться писанием статей, репортажей, корреспонденции, рассказов и стихов. Руководил клубом журналист Сергей Мельников. К нему и пришли мы однажды с Сергеем Панкратовым, принесли на суд свои творения. Мельников почитал.
— Это что, — сказал он. — Вот Коля Тулимонас, он уже десятиклассник, пишет, так пишет. Фантастику.
В фантастических рассказах Тулимонаса было все, весь набор: космонавты на межгалактических ракетах, инопланетяне с лазерами, заговор внеземного разума. Но написанное бледнело перед тем, что он нам рассказывал, торопясь и проглатывая слова, на заседаниях клуба. Полет его Фантазии не знал границ и везде была тайна, загадка: оказывается, мы, люди, произошли от атлантов, которые прилетели на Землю с планеты А-23, и что в начале века в реке Великой видели плавающего кита, не кита даже, а так, китенка, и как он попал в реку — неизвестно, но он, Коля Тулимонас, разгадает секрет, до всего докопается.
Через несколько лет мы с Панкратовым уехали работать в Астраханский заповедник, а когда вернулись, первым нас Встретил Мельников:
— Написали что-нибудь?
— Да так…
— А вот Коля Тулимонас уже три романа закончил и один, говорят, скоро будут печатать в Ленинграде.
Мы были ошеломлены. Вскоре выяснилось, что закончил Тулимонас не три романа, а три сказочных повести и никто публиковать пока не собирается. К тому времени он почти оставил фантастику и писал уже сказки.
Работал он во вневедомственное охране электриком, проверял в магазинах и сберкассах сигнализацию. Жил вместе с мамой. Но вот приходил с работы, ужинал, ставил на кухонный стол пишущую машинку, раскладывал бумагу и весь вечер и половину ночи горел в окне свет, стучала и стучала машинка.
В молодости мы однажды решили писать вместе. Более странного соавторства трудно себе представить — романист-сказочник и автор маленьких миниатюр о природе. Но мы, взволнованные, не обратили на это внимание, и сразу же придумали, как будет проходить наше соавторство: разрабатываем сюжет и пишем по отдельности каждый свой вариант по принципу, одна голова хорошо, а две лучшее а потом соединяем наиболее удачные места из каждого варианта в одно целое. Придумано неплохо, но все равно ничего не вышло. Разногласия начались, когда мы начали соединять «удачные» места. Каждый считал удачным своё.
На моей памяти Николай почти никуда не ездил, кроме как в гости, безвылазно сидел в Пскове. Но ему и не надо было ездить — весь мир перед ним. Но теперь воображение уносило его не в космические дали, а в места, населённые рыцарями и пиратами, магами, принцессами и королями, но среди всего этого иноземного «чародейства», неизменно действовали отважные мальчики и девочки с русскими именами.
Сказочные картинки и строки рождались в его голове поминутно, но руки скованно не успевали записывать их, и чудесные строки оставались только в воображении, а на бумаге — длинные диалоги героев, которые, вместо того, чтобы действовать, искать, спасать, сражаться, как и положено в сказке, все говорили и говорили причём как-то деревянно, словно озвучивали мысли автора.
До сих пор убеждён, что эти диалоги, тормозившие сюжет, портили Колины сказки, это не значит, что он писал плохо. Чаще всего хорошо писал, его сказки ценили Григорьев и Гусев, даже далёкая от «чудес» поэтесса Светлана Молева восхищалась:
«Сегодня Коля приходил, такое рассказывал и читал, голова идёт кругом. Мне бы ни за что не придумать».
За тремя сказочными повестями, последовали три романа, потом ещё пять. Рассылал ли он свои рукописи по редакциям журналов? Наверняка рассылал. Но кто печатал сказки, кроме немногих детских журналов? А у них были свои авторы, и чужих, со стороны, им не надо. Какая эта мука, писать из года в год в стол, без видимой надежды на публикацию. Но однажды дело сдвинулось с места, когда Тулимонаса направили на совещание молодых писателей Северо-запада и он попал в семинар своих любимых фантастов, «властителей его дум» братьев Стругацких. Уезжал он счастливым, взволнованным, а вернулся подавленным: «властители» его раскритиковали.
— Чего ты переживаешь, Коля. У них там мафия, сам знаешь, — не очень уверенно успокаивали мы его. — Увидели Стругацкие, что ты хорошо пишешь, что ты им соперник, вот и задвинули тебя, чтобы не мешал.
А вскоре Тулимонас снова ошеломил нас, сообщив, вполне серьёзно, что женится на японке. Его первую жену, тихую, покладистую девушку из Великих Лук, мы с Панкратовым давно знали — она входила в клуб «Юный журналист», где Коля с ней и познакомился. И вот теперь японка. Откуда в Пскове появилось столь экзотическое существо? Но Тулимонас твёрдо стоял на своём: точно, японка, точно, женюсь.
— Была японка, а выйдет за тебя замуж, станет япона мать, — мрачно пошутил Панкратов.
Свадьбы не случилось. Со временем он женился на своей, псковской, и я не раз видел их вместе в городе, прогуливающихся под ручку, а потом его одного на Ольгинском мосту уже с детской коляской.
Я всегда стеснялся спросить у Тулимонаса, кто и где его отец. Судя по фамилии, из прибалтов. И не от отца ли, не с западной стороны, была Колина тяга к сказкам и приключениям, к рыцарям и принцессам? Поэт Олег Тиммерман, предки которого прибалтийские немцы, чувствовал себя русским и псковским больше, чем сами русские и псковские. У Николая такой русскости не было.
Долгие годы он дружил с Гусевым, они стали почти неразлучны. Придёшь к Тулимонасу домой, дверь откроет мама.
— Коля дома?
— У Гусева.
Придёшь в другой раз, наконец-то Коля дома, но в гостях у него поэт Гусев пьёт чай. Вдвоём они часто гуляли по излюбленному маршруту — вдоль крепостной стены Ботанического сада: Гусев, слушая, с опущенной головой, а Тулимонас говорил без умолку.
Один хороший псковский журналист написал на смерть Тулимонаса таким вот высоким слогом: тихо, почти никем не замеченный, пролетел он по небосклону псковской литературы. Но одну сказочную повесть «Первый подснежник», Николай Тулимонас успел опубликовать в советское время. Она вышла в Лениздате книгой в кассетном варианте.
А сколько всего он успел их написать, повестей и романов? Десять, двадцать? Вполне возможно. И где они сейчас? Распиханы по разным местам или пущены на оклейку зимних рам и обёртку?
Но скорее всего – лежат в толстых, пыльных папках, и откроет ли их кто-нибудь когда-нибудь, прочтёт ли?

Литпортреты от Владимира Клевцова. Евгений Борисов

Владимир Клевцов
Литературные портреты

Евгений Борисов

Из псковских поэтов, родившихся в тридцатые годы, Евгений Борисов был самым старшим — и по возрасту, и по жизненному опыту. Если других по малолетству война как-то обошла, и из тех лютых лет они мало что запомнили, пребывая ещё под материнской опекой и защитой, Борисов испытал всё сполна. Судьба и позже испытывала его. В какие только глубины он не опрокидывался и с каким трудом потом выбирался. Но ведь выбирался. Поэтическая его судьба тоже была одинаково трудной и неровной. О нем говорили то, как о будущем крупном поэте, то забывали на долгие годы.
Впервые я услышал о нем в юности от писателя Юрия Куранова:
— Хороший поэт, талантливый. Только боюсь, пропадёт.
Слышал о нем и дальше, но встретились мы лишь через четыре года, когда он пришёл ко мне на работу, на ипподром, это был крепкий мужчина, с густыми от лёгкой кудрявости волосами, выпивший, но чисто выбритый. Борисов временами брился, временами отращивал для солидности бороду, и седеющая эта борода действительно делала его солиднее, элегантнее/. Увидел меня и заявил:
— Ты Клевцов, я знаю, а я — Борисов. Тебя ругают, что мало пишешь, меня тоже ругают. Давай знакомиться.
Общих тем для разговора у нас тогда не было и он скоро ушёл. Сдружились мы много лет спустя и я тогда же узнал о его жизни. Несчастья преследовали Борисова с самого начала. Отца и деда репрессировали перед войной, обратило они не вернулись.
Мать арестовало гестапо уже во время оккупации в Пскове, судьба её тоже осталось неизвестной.
Борисов редко говорил о матери. Он так и не узнал, почему она была арестована — за помощь партизанам или по причине другой, и это «другое» сильно его мучило. Зато охотно рассказывал об оккупации, видимо, детский ум тогда не воспринимал весь трагизм происходящего.
Вот несколько его рассказов, которые запомнились.
В сегодняшнем Детском парке до войны стоял памятник Ленину. Немцы его не снесли, а перевернули так, чтобы он вытянутой рукой указывал на общественный туалет в глубине парка, и проходившие мимо солдаты постоянно посмеивались.
Хорошо помнил он приезд в Псков генерала Власова, предателя. Женя со своим другом Юркой (впоследствии Юрием Ивановичем, долгие годы проработавшим Фотокорреспондентом в газете) стояли в толпе, глядели на державшего речь генерала, одетого в немецкий, без знаков различия, мундир. Потом началась запись добровольцев в Русскую освободительную армию (PОA), к столу выстроилась очередь молодых парней, которым в награду тут же выдавались хлеб, консервы, кусковой сахар и водка. Мальчики со страхом увидели в очереди старшего брата Юрки и скорее побежали доложить матери. Когда брат вернулся домой с кульками продуктов, мать заплакала, заругалась:
 — Что же ты, дурак, натворил? Воевать собрался? И за кого – за немцев?!
Но у брата, видимо, был другой план, который он и осуществил. Выпив водки и прихватив буханку хлеба, он той же ночью подался к партизанам.
Борисов много раз говорил, что в оккупации выживал тот, кто не брезговал в еде, ел всё, что попадёт под руку. Однажды он был свидетелем, как немецкий повар застрелил мальчика, укравшего у него со стола колбасу. Повар подошёл к убитому и отбросил надкусанный кусок в сторону, а наблюдавшему из кустов Жене очень хотелось этот колбасный огрызок доесть, прямо живот сводило, и доел бы, не побрезговал, остановил только страх перед немцем.
— Я даже головастиков ел, — утверждал он. — Варил в консервной банке на костре.
Но даже он не умер от голода только чудом. После ареста матери, единственной кормилицы он с младшей сестрой остался на попечении бабушки. Хотя чем она могла накормить внучат? Голод был такой, что, по меткому выражению самого Борисова, «люди зеленели, как стрелянные гильзы».
Как-то бабушка сшила ему рубашку из немецкого мешка и в этой рубашке, с черным орлом и свастикой на спине, он целыми днями промышлял пропитание, мелькая среди развалин или вблизи солдатских кухонь, выискивая картофельные очистки, бил из рогатки голубей, ловил в мелководной Пскове рыбу. Рыба и ещё грибы, набранные в пригородных лесах, были единственной человеческой пищей.
Но одним голодом и оккупацией несчастья его не закончилась.
Через два года он оказался в немецком концлагере под Дрезденом, где работавшие рядом на военном заводе итальянцы, насильно вырванные из семей, жалели русского мальчика недоростка, подкармливали его кусочками хлеба от своих пайков.
***
Серьёзно он начал писать стихи после службы на флоте под фамилией Борисов.
— На самом деле я не Борисов, а Власов, — сказал он однажды. — Представляешь, каково бы мне пришлось с такой «предательской» фамилией учится в школе. Вот я и назвался фамилией матери, да так потом и оставил.
На флоте ему нравилось — прежде всего там сытно кормили, что было немаловажно в послевоенное время. Возвращаться в мирную жизнь не хотелось. Но уже звала, манила его, так сказать, поэтическая лира.
Пусть флотская служба закончена мною,
И юность исчезла за далью морской,
Но помню я море, закрою глаза —
И вижу, как блещет волны бирюза.
Это он написал вскоре после службы. Все, кто помнил его тогда, двадцатипятилетнего, уже начавшегося печататься, рассказывали о нем, как о красивом, уверенном в себе парне, вдруг неожиданно осознавшим свой талант, который казался бесконечным и который можно было тратить без устали. Он ценил себя, как поэта и позже, в пору нашего знакомства, но уверенности в себе уже не было.
 Стихи его по большей части автобиографичны. Он много ездил, много сменил мест работы. С работы его по разным причинам увольняли довольно часто.
— У меня трудовых книжек больше, чем книг стихов, — хвалился он.
В этой хвальбе был резон.. И по сегодняшний день считается, что чем больше литератор перебрал профессий, тем лучше для его писаний. А Борисов учился в Литературном институте, работал корреспондентом на радио, сотрудником музея, был рабочим, грузчиком, кочегаром, строил в какой-то степи элеватор, жил на Камчатке, куда ездил к сестре.
Дело было так. Сестра, узнав о его скитальческое, бесприютной жизни, решила забрать брата к себе, выслала на дорогу денег. Бывший в то время безработным, Борисов загулял и остановился, когда денег осталось в обрез. На последние он купил билет в общий вагон и все девять дней пути от Пскова до Владивостока провёл на голой полке, питаясь взятыми в дорогу тремя буханками хлеба.
Неустроенность сказывалась и на его характере. Временами он был груб, злонасмешлив. Насмешливость, правда, касалась людей, бывшими для него чужими, непонятными. — Какой Н. поэт? Сухарь и стихи у него засушенные, при любом случае, и совершенно несправедливо, говорил он.
Но никогда не слышал чтобы он сказал плохое слово о тех, кого считал своими друзьями — о Куранове, Бологове или Тиммермане. К ним он был привязан и вёл себя, как большой ласковый ребёнок.
Но чаще чем с литераторами, проводил он время в кругу кочегаров и грузчиков, просто выпивох и бродяг. Но и среди самого бесшабашного загула, чувствовал свою обособленность и она не давала ему скатиться на самое дно. А поэтом, без сомнения, он был очень талантливым, обладал чудесным образным строем, каждое слово у него было весомо и подгонялось к другому такому же, точно кирпичная кладка.
Первая книга его стихов, изданная сразу в Москве, называлась «Срочный груз». На обложке была изображена лошадь, везущая по булыжной мостовой гружёную доверху телегу. Лошадь, телега и булыжная мостовая как-то не совмещались «со срочностью», и здесь художник, наверняка не без иронии, показал, так сказать, связь поэта с провинцией, с родным краем, землёй. С землёй, с работой на ней, Евгений никогда, кроме последних лет жизни, связан не был.
А между тем, в сборнике было достаточно стихов о работе, точнее, о работягах — кочегарах и грузчиках — любителей «поддать» и ругнуться. И хотя его герои ничем не напоминали передовиков производства, Борисова сразу зачислили в «рабочие» поэты, и несмотря на приниженность самого названия «рабочих», его носители получали большие преимущества. «Рабочих» печатали охотно, в первую очередь, даже впереди гражданских или пишущих о селе.
Конечно, Борисов хотел печататься и выпускать книги, получая по нынешним меркам большие гонорары. И конечно, у него был соблазн тему, писать пробивные стихи о стройках, свершениях, печататься сразу и повсюду. Но сам образ жизни его, да и талант, не позволили этого сделать.
Ещё в конце семидесятых он впервые пробует писать прозу. «В стихах места мало, надо обширное полотно», — решил он и стал рассказы о своём военном детстве. Но проза, в отличии от поэзии, требует усидчивости, терпения, душевного равновесия и покоя. А о какой усидчивости и покое могла идти речь, если даже жилья настоящего у него не было. Жил он в комнатушке в деревянном аварийном доме на углу улицы Гоголя и Комсомольского переулка. Об этом доме Борисов писал:
Пропойца-дом застыл у кабака,
Мужчины-пьяницы в нем, женщины гулящие.
И разрывает душу мне тоска,
Когда идут в нем драки настоящие.
Первые рассказы Борисова были слабы, наивны и часто надуманы: в них он со своим Юркой то и дело обманывали немецких солдат, ловко прятались, чуть ли не стреляли в них из автомата, — в общем, вели себя как подпольщики и партизаны. Но затем его проза стала сжатой, ёмкой, с обилием точных деталей, которые трудно выдумать, а надо знать.
С возрастом жизнь Евгения Андреевича более-менее упорядочилась. Он стал получать пенсию. Как узнику, Германия выплатила ему денежную компенсацию. Еще ему дали комнату в коммуналке на Запсковье. В этой комнату у него было все необходимое: книжная полка, вешалка, кровать и письменный стол со старой пишущей машинкой, которая едва пробивала буквы. Здесь он сумел наконец закончить книгу прозы «Ольгинский мост» — своего рода биографию, написанную в рассказах, маленьких повестях и очерках — и стал с нетерпением ждать её выхода, которое затянулось лет на пять-шесть.
Но, тем не менее, это были благополучные годы. Казалось бы, что ещё человеку надо на склоне лет? Но его вновь подхватил ветер перемен: он вдруг решил перебраться на село, поменял комнату на старенький дом и поселился в деревне под Карамышевым.
Первое время, наезжая в город, с удовольствием рассказывал, сколько земли вскопал, сколько картошки посадил, какой собрал урожай, угощал всех яблоками. Звал в гости.
К нему редко, но наезжали. Помню, какое тягостное впечатление производило его жилище: низкий потолок, новобелённая печка-плита, заставленная кастрюлями и чашками, тёмные обои, с которых уже сошёл рисунок. Казалось, как тут можно жить, да ещё писать.
Но с другой стороны, в хороших домах Борисов почти не живал, после войны, например, возвратясь в разрушенный Псков, жил в колокольне Троицкого собора, и холода зимой стояли жуткие, не согревала даже печка-буржуйка.
Пробыв с полчаса, гости благополучно уезжали, и никому не приходило в голову, чем он занят целыми днями. Сразу за его домом начиналось заболоченное поле с редкими кустами, которые заносило снегом почти по верхушки. И кроме кошки и соседа, танкиста-фронтовика, очень уважавшего Борисова за его писания, другой живой души рядом не было.
Выхода своей книги прозы он, к счастью, дождался, очень гордился ею, и сегодня отрадно думать, что последний год его жизни был озарён этой личной радостью. Как было приятно ему дарить книгу знакомым в Пскове, но особенно волостному карамышевскому начальству, уже с сомнением поглядывавшему на поселившегося у них поэта, который почему-то нигде не печатается.
А погиб Евгений Андреевич трагически — сгорел во время пожара. Здоровья в свои семьдесят два года он был отменного и, скорее всего, жил бы и по сей день.
Хоронили его на Дмитриевском кладбище в холодный весенний день 2004 года. Кое-где на кладбище ещё лежал снег, где-то пробивалась зелёная трава. Помощь в похоронах нищего в общем-то поэта оказала администрация Карамышевской волости, большое им спасибо. Положили Евгения Андреевича на высоком места, у стены, рядом с проломом, через который можно выйти на берег любимой им Псковы. Ёжась от холода, писатели поспешно помянули, поговорили, погоревали и разошлись. Как в стихотворении Ярослава Смелякова на смерть поэтессы Ксении Некрасовой:
И разошлись, поразъехались сразу, до срока.
Кто — на собрание, кто — к детям, кто — попросту пить.
Лишь бы скорее избавиться нам от упрёка,
Лишь бы скорее свою виноватость забыть.

Литпортреты от Владимира Клевцова. Григорий Дегелев.

Владимир Клевцов.
Литературные портреты.

Григорий Дегелев

Мы не были хорошо знакомы, встречались, в основном случайно, на протяжении более тридцати лет. Поэтому и воспоминания о Григории Дегелеве случайные.
Знаю, что в детстве он мечтал стать моряком. Удивляет эта решимость мальчишек, живущих в сёлах и маленьких городах в глубине русской равнины мечтать о далёком море. Но, с другой стороны, ничего удивительного тут нет, если вспомнить в какие годы родился Григорий. Ранее детство его пришлось на оккупацию, на послевоенную разруху в невельской деревне, на самое тяжёлое время. И море тогда представлялось чем-то волшебным, несравненно прекрасным, с его бесконечными водными просторами, с морским братством, с возможностью увидеть другие земли, другие дали.
Тридцатилетним он приехал в Псков после долгих скитаний буровым мастером в геологоразведке. Помню, как после окончания областного семинара молодых литераторов, мы — Энвер Жемлиханов, Алексей Болдин и Олег Калкин — собрались отметить это событие в квартире поэта Игоря Григорьева (самого Григорьева почему-то не было). Пришёл с какой-то дамой и Дегелев.
Жемлиханов и Болдин были поэты уже «на слуху». Оба в своё время учились в Литературном институте, изредка печатались в московский журналах, у Жемлиханова к тому же вышел сборник стихов, готовился к изданию второй. А что было у Дегелева?
Несколько опубликованных в местных газетах стихотворений.
И Григорий «завёлся»: заговорил, перебивая, громче всех, читал свои стихи, расхваливая их, говоря: «Это вам не крендель».
Жемлиханов и Болдин смотрели на него снисходительно, как на расшалившегося котёнка, понимая, что он хочет произвести впечатление на даму. Но угадывалось за всей бравадой ещё и другое — обострённое, чуть ли болезненное самолюбие, а отсюда, такая же болезненная обидчивость. Позднее не раз приходилось наблюдать, как он расхваливал себя, а через минуту, а путаясь в словах, вдруг начинал принижать: мол, куда нам вперёд лезть.
Очень редко виделись в газете «Молодой ленинец, куда он приходил со стихами, или в писательской организации. Жизнь в провинции для пишущего человека трудна, а Григорий усугублял положение тем, что держался особняком, почти ни с кем не встречаясь. О нем мало что знали: ну, пишет человек, иногда печатается.
Да и относились к нему не всегда серьёзно, вспоминали редко, лишь когда он приносил подборку стихов для очередного альманаха.
— Что за поэт, если пишет по десятку стихов в год, — возмущённо говорили е нем. — Да и из этого десятка в печать пойдут два-три.
С годами он все больше производил впечатление неприкаянного, раздражённого, обижаемого всеми человека и сам, было видно, обижен на всех, на весь белый свет.
Но как было не обижаться? Все мы мало задумывались, что этот год для него, возможно, прошёл в небольших, но трудах в бессонных ночах, в попытках добиться совершенства стиха, когда чувства переливаются через край — от бурного ликования над удачной строкой, до тупого отчаяния написать лучше
А как было пережить постоянное невнимание, эти полунасмешливые улыбки знакомых, которым он читал свои стихи, их невысказанные мысли: «Раз ты хороший поэт, почему не печатают?»
В молодости, как и многие, Дегелев писал «под Есенина», но со временем выбрал свой путь. Некоторые стихи после этого стали тяжеловесными. Он их называл «философскими». Однажды принёс в редакцию даже большую «философскую» статью
о скором конце свете, о гибели планеты. И повёл себя соответственно своему характеру: сначала настойчиво попросил статью напечатать, потом, получив отказ, унизил себя: «Сам понимаю, что чушь», и ушёл обиженный, что никто не проникся важностью его труда.
Было это в конце девяностых годов. Выглядел Дегелев уже больным. В те нищенские девяностые он особенно сильно мечтал о своей книге. Минуло ему сорок лет, перевалило за пятьдесят, а книги, как не было, так и нет. По его рассказам, он тогда заключил договор с каким-то своим богатым знакомым: он, Дегелев, полгода будет работать у знакомого по хозяйству, а тот издаст его книгу.
— Обманул гад, — позже говорил Григорий. — Не дал денег. Но я своё выбью.
Не знаю, «выбил» или нет, только первая, очень тонкая книжечка «Цветок папоротника» вышла в 2002 году, когда ему было шестьдесят.
Через несколько лет болезнь обострилась. Григорий это понимал и готовил большой сборник на 250 стихотворений. Помогал ему Александр Бологов. Они вместе отбирали лучшие стихи, делали правку. Григорий приходил к Бологову домой, но уже не мог долго сидеть за столом, ложился на диван и говорил: «Только бы дождаться книги».
Умер он, когда сборник был в печати. Узнав об этом, работники издательства «Логос» сумели сброшюровать и сделать переплёт для первого сигнального экземпляра. Этот первый экземпляр и положили с ним в могилу.

Литературные портреты Владимира Клевцова

Псковский литературный портал начинает серию публикаций, призванную познакомить читателей с творчеством современных псковских прозаиков и поэтов. Открывает эти публикации Владимир Клевцов, циклом «Литературные портреты».
Как-то поэт Артём Тасалов назвал Владимира Васильевича Клевцова – художником слова. Человеку, знакомому с творчеством этого писателя сложно не согласиться с такой метафорой, а написанные Клевцовым портреты псковских литераторов – ещё одно тому подтверждение. Читателя «Литературных портретов» ждёт встреча с Александром Гусевым, Юрием Курановым, Евгением Нечаевым, Игорем Григорьевым, Светланой Молевой и рядом других писателей и поэтов Псковского края: творящими, сомневающимися, не всегда однозначно положительными – живыми, смотрящими на нас и говорящими с нами с литературных полотен.
Впрочем, не стану заранее нахваливать автора и, тем более, раскрывать сюжеты портретов. Просто приглашаю читателя в литературную галерею Владимира Клевцова, первый портрет в которой будет размещён уже сегодня.

Конкурсные произведения: Галина Стручалина, г. Белгород

В Изборской крепости

Ветер входит и выходит
Сквозь игольное ушко –
Сквозь поросшую травой
Бесполезную бойницу,
Как в незрячую глазницу.
И ныряет глубоко
В скважину старинной башни.
Завтра здесь – как день вчерашний –
Забывается легко…
Забывается, как пыль,
Оседает у подножья.
Только башни, слава Божья,
Холм, ключи, леса, ковыль…
Кто убит в старинной брани,
Никогда уже не встанет:
Рыцарь, кнехт, лихой славянин,
Швед ли, русский – крепок сон.
Камень здесь стоит веками,
Но слова сильней, чем камень:
В глаз – кто старое помянет,
А забывшим – оба вон.

Ростовский звон

Время – в осколки:
Колокол бьёт! –
Жилой воловьей притянутый к небу,
Многопудовый раззявленный рот, –
Не ради зрелища, не на потребу –
Бьёт, потому что качнулся звонарь:
Сердцем, от озера – ввысь, над холмами –
До облаков,
Как ударили б встарь.
Чтоб задрожала земля под ногами!
Брызнули звоном ответным мальцы.
Спелись, с вечерним туманом сплетаясь,
Все голоса, отголоски, концы
И ключевою водой разбежались.
В даль, за пределы, до края, где степь
Полнится звуком гортанным и резким –
Так безутешно кричит коростель
В сумерки, скрытый травой, в перелеске.

Николай Японский. Дневник*

Пусть так же светит свет ваш среди людей
(Мф 5.16)

Дрожит, мятётся огонёк
Свечи, в полуночи горящей…
Как от России он далёк!
Как тяжек крест, на нём лежащий!

Сомнений бес с конца пера
Чернила льёт в его страницы…
Как не хватает здесь добра!
Как тяжело словам пробиться!

Уехать завтра! И, бежав,
Забыть кумирни, крыши, храмы,
Войну и распри двух держав,
Портовый запах Йокохамы,

Жестокосердье в каждом дне,
Кимвал души, пустым звучавший…
Возможно ли? Дай силы мне,
Ты, на стезю меня призвавший!

Дай силы не согнуться, встать,
Любить врагов своих, прощая,
И неустанно созидать,
И умирать благословляя!

Ложатся строчки дневника.
Во мраке день блуждает где-то.
Но светит свет от ночника,
И тьма не одолеет света.

*Архиепископ Николай Японский (1836 — 1912) — епископ Русской Церкви; миссионер, основатель Православной церкви в Японии. Прославлен в лике святых как равноапостольный.
На протяжении своей жизни в Стране восходящего солнца вёл дневник, отразивший трудный путь подвижничества, а также историю создания русской миссии на фоне сложных российско-японских отношений на переломе столетий…