Татьяна Рыжова Поэт, прозаик, литературный переводчик, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

АННА АХМАТОВА ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ
(эссе)

Пишут ли поэты наших дней стихи, посвящённые своим собратьям по перу? Да, бывает. Но, как правило, это стихи «на случай» – к юбилею или другому событию, часто – шутливые посвящения в духе пародий. Но вот чтобы один большой поэт современности посвятил стихи другому поэту, живущему с ним в это же самое время – так, как это делал, например, Пушкин… Сразу и не припомню подобного поэтического прецедента. Впрочем, одно такое стихотворение я помню хорошо. Называлось оно «Пою тебя, моя ровесница», а написано было поэтессой Валерией Салтановой для легендарной женщины Лулы Жумалаевой, чеченской писательницы, поэта и публициста, основателя и главного редактора журнала «Нана» в городе Грозном. Стихотворение врезалось мне в память не только своей высокой художественностью, но и редкой способностью одной поэтессы искренне и по достоинству оценить личность, талант и заслуги другой поэтессы ещё при жизни последней, сказав о своей героине: «Хранит зерно любая житница,/ Но Слово ты хранишь одна». Считаю, однако, что упомянутый случай, скорее, исключение из правила, счастливое отступление из укоренившейся нашей привычки вспоминать добрым поэтическим словом коллег по писательскому цеху лишь после их ухода.

А вот для литературной традиции XVIII и XIX веков писать посвящения собратьям по перу было чрезвычайно характерно. Наряду с этим существовала мода на небольшие лирические стихотворения, содержащие комплимент или лестную характеристику лица, которому они были адресованы. К такому жанру салонной, или альбомной поэзии относится, например, мадригал. Именно мадригалом назвала Анна Ахматова стихотворение, написанное для неё и о ней Александром Блоком и о котором пойдёт здесь речь. А вот и оно.

«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах.

«Красота проста» – Вам скажут, –
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу.

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Почему я решила вспомнить об этом хорошо известном стихотворении? Прежде всего, потому что создатель стихотворения и его адресат – знаковые фигуры на поэтическом поле Серебряного века. А стало быть, можно предположить, что в отличие от большинства элегических посвящений поэтов поэтам стихотворение, о котором идёт речь, может таить в себе «подводные течения», когда информативная составляющая текста глубоко запрятана в поэтическом. А самое главное, что вопреки (или благодаря?) этому в нём можно будет обнаружить нечто такое, что порой не отыщется в самых подробных мемуарах, воспоминаниях друзей и современников. Но для этого читателю понадобится большая работа души и мысли, которая непременно будет вознаграждена открытием целой бездны невероятно удивительных знаний – и, в первую очередь, о героине стихотворения, о её творческой и человеческой судьбе.

Но, скажете вы, сама Анна Ахматова назвала посвящение мадригалом, и, стало быть, воспринимать стихотворение всерьёз, да ещё и выискивать в нём глубинные смыслы едва ли стоит. Чтобы отбросить эту формальную сторону вопроса, предлагаю вспомнить историю появления у Ахматовой рассматриваемого посвящения. Для этого всего лишь надо обратиться к «Воспоминаниям» поэтессы. Она пишет: «…В одно из последних воскресений тринадцатого года (16 декабря) я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой – Блок». А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут…» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня». (Здесь имеется в виду, что в описываемый период времени Блок был поглощён чувством к Любови Дельмас, прославленной исполнительнице роли Кармен, и даже посвятил ей цикл стихотворений «Кармен».)

Далее Ахматова замечает: «Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила… Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошёл и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него».

Отмеченные нюансы, связанные с шалью и розой, – частыми атрибутами салонной поэзии, – по-видимому, и явились причиной, по которой поэтесса с лёгкой иронией назвала посвящение Блока мадригалом.

Однако для жанра такого рода стихотворение «Красота страшна…» уж слишком уникально как по форме, так и по содержанию. К тому же существуют опубликованные черновики этого «мадригала», которые свидетельствуют о серьёзной над ним работе поэта. Едва ли Ахматова «нагрянула» к нему без предупреждения. О её приходе он наверняка знал заранее, вот и готовил свой «экспромт» с тщательностью, соответствующей личности и таланту женщины, которой его посвящал.

У поэта, по выражению одного из основоположников эстетики английского романтизма и удивительного поэта Уильяма Вордсворта, есть «третий глаз», благодаря которому он видит и открывает нечто, что простым, непоэтическим, языком и выразить-то невозможно. А нам, читателям, остаётся только чувствовать поэта, довериться ему и следовать за ним в ожидании всё новых и новых удивлений. Попробуем же, словно ключом, стихотворением «Красота страшна…» открыть лишь некоторые, но всегда ценные и интересные для нас стороны жизни, творчества и личности Анны Ахматовой. Но при этом не обойтись нам, как отмечалось ранее, без работы души и мысли.

Начнём с того, что анализируемое стихотворение имеет специфическую внутреннюю организацию. То, что она не проста, заметно даже человеку, не разбирающемуся в тонкостях поэтики. И здесь, прежде всего, важно увидеть, как в стихотворении за каскадом ярких и броских эстетических элементов высвечивается его сюжетная линия. И вот уже оказывается, что Блок, подобно виртуозному переводчику, «перевёл» на художественный язык какие-то жизненные ситуации лирической героини, её реакцию на них, отношение с внешним миром, поведенческие нюансы, раскрывающие её сложный и противоречивый внутренний образ.

Чтобы этот «перевод» стал для нас максимально прозрачным, обратимся к построению стихотворения, в центре которого обнаруживается своеобразный диалог между авторским «Я» и лирической героиней. Своеобразный – потому что говорить об авторском «Я» здесь можно лишь условно. Поэт обращается к героине в образе безликого третьего лица от собирательного «имени» каких-то личностей – то ли сторонних наблюдателей, неплохо осведомлённых о жизни героини и, возможно, осуждающих её, то ли доброжелателей-увещевателей, имеющих свою точку зрения на происходящее с ней и вокруг неё. И здесь очень важна роль вводящего речь и параллельно повторяющегося неопределённо-личного оборота «Вам скажут»:

«Красота страшна» – Вам скажут, –
………………………………………….
«Красота проста» – Вам скажут, –

Эта бытовая словесная формула «Вам скажут» подсознательно вызывает у читателя вопросы: кто скажет? кто эти люди? почему они ей говорят об этом? и не сам ли поэт скрывается за ними? Также возникает смутное понимание того, что вокруг героини (а мы, вполне обоснованно, отождествляем её с Анной Ахматовой) могли быть разговоры, восхищение или осуждение – то есть существовали какие-то «ОНИ», какая-то молва или официальное мнение, которые так или иначе могли влиять на её жизнь. И, зная судьбу Анны Ахматовой, можно лишь удивляться, как в такой вот, казалось бы, незначительной детали в стихотворении скрывается столь значимый подтекст. А может, и пророческое предвидение Блоком судьбы тогда ещё молодой, но уже замеченной поэтессы.

Линия условного авторского «Я» с формулой «Вам скажут» представлена в двух строфах из четырёх, построенных на развёрнутом антонимическом параллелизме, ядром которого становятся словосочетания «Красота страшна» /«Красота проста». Декодировать глубоко запрятанную ключевую информацию, которую несут эти лаконичные и противоположные по смыслу изречения, призваны два образа-штампа – испанская/пёстрая шаль и красный розан. Сказав «образы-штампы», я должна была бы тем самым лишь подтвердить, что они – дань увлечения Блоком испанской темой, о чём говорила сама Анна Ахматова.

Однако мне кажется, что используя в своём посвящении эти яркие и почти сценические атрибуты женского наряда, поэт мог с успехом отождествлять их с образом Ахматовой даже безотносительно к личности испанской героини. Разве не стали парижская чёлка и шаль уже тогда неотъемлемой частью её образа? Такой мы видим её на фотографиях и на портрете Делла-Вос-Кардовской. А тот знаменитый портрет Натана Альтмана, написанный в 1914 году, на котором она изображена в синем платье с жёлтой шалью. Разве не эпизод в кабаре «Бродячая собака» в 2014 году, когда Анна Ахматова, стоя вполоборота с небрежно накинутой на плечи шалью, читала со сцены свои стихи, настолько впечатлил бывшего там Мандельштама, что он написал вот эти строки?:

…Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос – горький хмель –
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра –
Стояла некогда Рашель.

И вот тут-то – обратите внимание! – у Мандельштама, в отличие от Блока, сравнение Ахматовой с древнегреческой героиней Федрой и знаменитой тогда французской актрисой Рашель лежит на поверхности – этим он почти бесхитростно «выложил» о своей героине всю «информацию», которая не нуждается в какой бы то ни было расшифровке.

Но не могу удержаться, чтобы не продолжить увлекательную тему о любви Ахматовой к шалям, к которой подтолкнуло нас стихотворение Блока, и о влиянии этого романтического атрибута женской одежды на поэтический образ поэтессы. В записных книжках у Анны Ахматовой есть фраза: «Марина подарила мне синюю, шёлковую шаль, которой я прикрывала моё тогдашнее рубище». Лидия Чуковская в своих воспоминаниях об Анне Андреевне упоминает «лазурную шаль». Возможно, эта шаль и была той самой, подаренной Мариной Цветаевой. И, как пишет Лидия Чуковская, эта шаль была на Ахматовой на вечере памяти Блока в 1921 году.

Да, шаль с завидным постоянством появляется в стихах и прозе, связанных с Ахматовой. И вот уже поэтизированная ахматовская шаль является нам в стихотворении Марины Цветаевой. Но вот незадача: это уже совсем другая шаль – турецкая:

…Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия…

А тут ещё, перечитывая одну из моих любимых книг «Пленник времени: годы с Пастернаком» Ольги Ивинской, натыкаюсь на следующее: «Из соседней комнаты в своей легендарной белой шали выплыла Анна Ахматова. Поёживаясь, она плотнее укуталась в неё и села на стул, специально поставленный для неё в центре комнаты».

И уже не важно, какого цвета, испанскую ли, турецкую ли шаль имела в виду сама Ахматова, которая напишет в «Поэме без героя»:

…Войду сама я,
Шаль воспетую не снимая,
И, как будто припомнив что-то,
Повернувшись вполоборота…

Важно, что «шаль Ахматовой» стала причиной появления в русской поэзии прекрасных стихов об удивительной женщине с нелёгкой судьбой. А для Блока – поэтической находкой, позволившей преподнести читателю носительницу этой шали и судьбы совершенно оригинальным образом, раскрыть её то сильной в своей красоте, то хрупкой в столкновении с жестоким миром, в котором «жизнь страшна».

Штампы перестают быть штампами, и шаль и красный розан уже не внешние испанизированные атрибуты одежды – это олицетворение парадоксальной истины о красоте как страшной силе, которой искусно владеет героиня.

«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах…

Одна лишь деталь «Вы накинете лениво…» не оставляет и тени сомнения в том, что роль уверенной в исключительности своей внешности женщины была для героини привычной и осознанной. И здесь так кстати память услужливо подсказывает слова из воспоминаний художника Юрия Анненкова, автора нескольких портретов молодой Ахматовой, о её облике: «Анна Ахматова, застенчивая и элегантно-небрежная красавица, со своей «незавитой чёлкой», прикрывавшей лоб, и с редкостной грацией полудвижений и полужестов…» Таковой он увидел свою юную модель, читавшую стихи всё в той же «Бродячей собаке».

Другие отмечали в Ахматовой особую величавость и даже царственность манер. Где-то прочитала, что её сын как-то раз якобы сказал ей при друзьях: «Мама, не королевствуй!»

Но вот они говорят героине уже совсем другое о красоте – «красота проста», явно пряча за этим утверждением какие-то известные им факты о жизни прекрасной обладательницы броской/«пёстрой» шали и розана. Вспомним и мы, что в 1912 году у Анны Ахматовой родился сын, который на момент упомянутой встречи поэтессы с Блоком был ещё совсем крошечным. И та, что только что «лениво» накидывала на плечи шаль как атрибут уверенной в себе прелестницы, уже «неумело» укрывает ею ребёнка. Да и розан уже перестаёт быть символом красоты и величия – он на полу.

«Красота проста» – Вам скажут, –
Пёстрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу…

По мнению советского и российского литературоведа Юрия Лотмана, в этом действии героини, неумело укрывающей ребёнка шалью, следует распознать добавочное значение, указывающее на придание её образу черт Мадонны.

По-видимому, нам стоит в этом случае вспомнить полотна с изображением Мадонны – с прижавшимся к ней младенцем под одной с матерью накидкой, покрывающей её голову и плечи. В этом сравнении видится, таким образом, чистота и материнство.

Посмею высказать своё видение поведения героини, которая в этой строфе действительно показана Блоком простой и неумелой юной матерью. Представьте: ребёнок неожиданно заснул – в своей ли кроватке, на диване ли – в любом месте, где сморил его сон, и вы снимаете с себя шаль (не шарф, не накидку, не палантин!), возможно, ту самую, легендарную белую, и укрываете ею малыша, старательно подтыкая её со всех сторон, чтобы он не озяб.

Вот таким рисуется мне блоковский образ Анны Ахматовой, совершающей простые и знакомые многим русским (не итальянским) матерям действия – когда «красота проста». И неважно, кто вы – крестьянка, актриса или большой русский поэт.

Третья строфа – промежуточная между «партией» автора в диалоге и речью самой героини. Здесь в описательной форме представлен словесный портрет-реакция героини на «Вам скажут». И если до этого мы воспринимали её глазами автора через символы, имеющие добавочные значения, требующие раскрытия, то теперь мы наконец-то подходим к кульминации интриги: принимает ли героиня всё о ней сказанное, согласна с ним или же готова возразить?

Значение этой строфы для развития интриги и собственно сюжета велико – в ней прямая поведенческая реакция героини на сентенции автора, обращавшегося к героине в образе безликого третьего лица:

Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя…

Ни в каких воспоминаниях, связанных с этим посвящением, сама Анна Ахматова не комментировала слова «рассеянно внимая», «задумаетесь грустно» и «твердите про себя». Но согласитесь: перечисленные словосочетания не только раскрывают внутренний мир героини, но и рисуют целостный психотип женщины: рефлексирующей, привыкшей прислушиваться к своему внутреннему голосу, доверяя, возможно, лишь себе самой, вынужденной во все времена брать на себя непростые решения и, наконец, знающей истинную цену жизни и свою цену.

Подтверждение этому находим в последней строфе, в которой звучит прямая речь героини, а если точнее, её внутренний монолог, вводимый последней строчкой предыдущего четверостишья – «И твердите про себя»:

«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Композиционно и лексически итоговая строфа содержит возврат к первым строфам, образуя «кольцо». Однако в них не механический повтор ключевых утверждений и слов, открывающих стихотворение – в них их отрицание, опровержение, высказываемое героиней. Создаётся впечатление, что героиня жонглирует словами «страшна» и «проста», используя их в новых комбинациях и наполняя новым, порой противоположным смыслом. Акценты перемещаются: от абстрактного понятия «красота», лишь подразумевавшей героиню, непосредственно к её «я»-личности, которая «не так страшна, чтоб просто убивать» и не знать «как жизнь «страшна». Появившиеся в знакомом по первым строфам контексте новые слова «жизнь» и «убивать» придают монологу героини очевидный оттенок трагичности. Перед нами Анна Ахматова, какой она видит себя, какой её чувствует Блок – в схватке с жизнью.

Блок на момент написания посвящения Ахматовой не знал многого из того, что произойдёт в жизни поэтессы. Уйдя из жизни в 1921 году, он тем более не мог знать о тяготах, которые выпадут на её долю и долю всей страны в годы Великой Отечественной войны. Он не прочтёт её поэму «Реквием», её ставшее впоследствии программным для всей России стихотворение «Мужество».

Однако подобно Марине Цветаевой, которая уже после знакомства с первым сборником стихов Анны Ахматовой угадала, что судьба выписала им, таким разным, одну подорожную: «И одна в пустоте острожной/ Подорожная нам дана…», Блок с удивительной пророческой интуицией предвидел, что в судьбе Анны Ахматовой не может быть тихой, размеренной жизни. Поэтому не удивительно ли, что в маленьком и простом, на первый взгляд, посвящении поэтессе он сумел вложить в уста своей героини слова, которые, по сути, определяют характер долгой жизни Анны Ахматовой, наполненной историческими катаклизмами, гонениями, семейными трагедиями, переосмыслением происходящего в стране: «…Не так проста я, / чтоб не знать, как жизнь страшна».

Возвращаясь же к феномену написания одним большим поэтом стихов, посвящённых другому яркому поэту, живущему с ним в это же самое время, хочу предположить, что каждый такой случай заслуживает изучения – ведь это возможность узнать что-то особое и об авторе, и о том, кому адресовано посвящение, в каком бы жанре оно ни создавалось. А уж каким пытливым должен быть ум читателя подобных стихов! И очень надеемся, что, прочитав последнюю строфу блоковского «Красота страшна…», вы не станете прощаться с ним, потому что начнёте поиск расшифровки загадочных строк, обратившись к биографии поэтессы, к её стихам. И тогда вы узнаете, что, когда в первые годы революции многие из знакомых Ахматовой, среди которых были и творческие люди, покинули страну, она осталась с Россией – пусть непонятной и разорённой, но навсегда единственной Родиной:

…Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам….

И это несмотря на множество драматических моментов в биографии поэтессы, пережитых в ходе становления советской власти: арест и расстрел мужа, поэта Николая Гумилёва, в 1921 году, арест и сибирская ссылка сына Льва Николаевича Гумилёва, арест третьего мужа Николая Пунина и многие другие удары судьбы.

Узнаете, что, находясь в эвакуации в Ташкенте в 1941 году, Анна Ахматова начала работать над поэтическим циклом «Ветер войны», в который впоследствии вошло стихотворение «Мужество», передавшее острое ощущение Ахматовой – как поэта и гражданина – единения с русским народом, необходимости вдохновлять людей на мужество и самоотверженность в критический для истории страны период, когда под угрозой уничтожения было само «великое русское слово» – русский культурно-языковой код.

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки.

И это лишь некоторые моменты жизни, творчества и личности Анны Ахматовой, которые, словно ключом, я попыталась приоткрыть через призму стихотворения Александра Блока, посвящённого ей. Дальше каждый может продолжить этот маршрут самостоятельно, совершая новые открытия.

А я, дописывая последние предложения моего эссе, вновь и вновь проговариваю в уме печальные и пророческие слова, которые вложил великий поэт в уста великой поэтессы. И кажется мне, что это она говорит их – оттуда, издалёка:

Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна.

И не менее пророчески в связи с этим звучат слова самой Анна Ахматовой:

…Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово…
(«Вкусили смерть свидетели Христовы», 1945)

Ольга Сереброва Сереброва Ольга Васильевна родилась в 1977 г. в Ленинграде. Окончила геологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Работала в экспедициях. Самостоятельно освоила редакторское дело. Сейчас работает внештатным литературным редактором Издательского дома «Нигма». Собирает слова для Псковского областного словаря и материал для диалектологов. Живёт в д.Трубино Себежского района Псковской области

Как богатырь клубок потерял
(сказка )

Жил да был богатырь. Большой-пребольшой: раскинет руки, так обеими до моря достанет — правой до одного моря, а левой до другого. Голову он, как богатырям и положено, держал в холоде, под ледяной шапкой, а ноги — в тепле. Был богатырь добрым и простодушным, спокойным и любознательным. Во всё на свете вникал: смотрит на травку малую да травкой себя мнит — каково ей от земли соки сосать, к солнцу тянуться да под ветром шелестеть; птицу увидит — и уж летит с ней мысленно по поднебесью, воздух упруго рассекает да на узорчатую землю сверху любуется… А то выйдет в поле, во всю грудь вдохнёт да заведёт песню: как степь широкую, как небо высокую, как звёзды ясную, и жаркую как огонь. Из самого сердца поёт, из самой себя сердцевины… А за работу примется — не остановишь: так трудится, словно не только его самого, а всего света судьба от труда его решается.

И жить бы богатырю себе и другим на радость, да вот незадача: во всё на свете любил он вникать, а в себя самого заглядывал редко: больно уж большой, трудно всего охватить-то. И оттого не заметил он, как руки-ноги да и другое, что внутри богатырей, как и людей, помещается, — все начали промеж собой спорить: кто важней да главней. И не то что печёнка или, скажем, лёгкие — каждый малый пальчик на ноге кричит-похваляется, себя выпячивает. От того раздора заболел богатырь: голова гудит, на сердце тяжко, рук-ног не чует, и что делать — не ведает. Прям хоть ложись да помирай.

А по соседству с ним жили карлы: мелконькие, но хитрые и коварные. Мир вокруг — сам по себе — их не интересовал, зато своё собственное нутро они всё-всё рассмотрели. И давно поняли, чего хотят. А хотели карлы, чтобы всё на свете лишь для них и по их стало. Кого или что увидят, первым делом думают, какую выгоду для себя поиметь можно. За богатырём карлы давно уж следили и боялись его, потому что большой и непонятный. Никак они в толк взять не могли — зачем он вообще на свете обретается? Места много занимает, а толку нет. Сколько он выгоды пролопоушил — и не сосчитать. Ну то есть полный дурак.

Заметили карлы эти, что богатырь занемог, и такой оказии, конечно, не упустили. Набежали, со всех сторон его окружили и давай нашёптывать, где им по росту — один руке, другой печёнке, третий желудку… Мол, посмотри-ка, рука, на себя: всё-то ты делаешь, всё умеешь! Ловкая ты и сильная! Зачем тебе этот богатырь? Ты и сама, без него справишься! А ты, желудок, и ты, печёнка, поглядите-ка: всё стараетесь, стараетесь, а жизни не видите — один всех кормит, другая за всеми знай прибирает, а для себя когда же жить-то? Что ж вы позволяете собой так помыкать? Неужто так всю жизнь рабами и промучаетесь?..

Послушали коварных карлов богатырёвы руки-ноги да печёнки-селезёнки и давай вопить: «Даёшь свободу! Хотим сами для себя жить, ни на кого не батрачить. Долой угнетателя! Долой!!!»

А богатырь от того лежит в беспамятстве, в горячечном бреду мечется. Ну, тут карлы совсем страх потеряли, подскочили всей кодлой: не тужите, мол, друзья, мы вас всех сейчас освободим! И разрубили богатыря на кусочки.

 

Разрубили и радуются, руки потирают, на землю богатырёву зарятся. До трав и звёзд им дела, конечно, нет — карлы повсюду норовят клады земляные выкапывать. А что на той земле растёт-цветёт да под какими звёздами — какая разница. Тут ещё богатырёва тела куски отрубленные — их тоже прибрать к рукам не помешает. Ползают карлы по богатырю, обмеряют его, прикидывают, как взять половчее. На крови оскальзываются, перемазались все. Долго ли коротко ли — добрались карлы до сердца. Но тут осечка вышла — не подступиться им к сердцу. Горячее оно, обжигает.

Испугались карлы. Часть богатырёва тела-то они уже к себе утащить успели, а кое-какие куски впрок заготовили: посолили да приправами ядовитыми пропитали. И некоторые из таких отравленных кусочков сами запросились: возьмите, мол, нас к себе — у вас волюшка вольная, у вас всего вдоволь, мы тоже хорошую жизнь заслужили. Забыли уж, как о самостоятельности криком кричали. Куски — они ведь куски и есть. И стоит их от целого отрубить, как тут же ищут, к чему бы приткнуться. А родное тело стало им ненавистно — ядовитые карловы приправы так подействовали. Да, мастера карлы на свою суть всё вокруг перекидывать, этого не отнимешь. Кого перелицевать не выйдет — тех камнями до смерти забивают. И всё у них всегда получалось, а тут вдруг — это сердце. Большое, жаркое. Живое.

Страшно стало карлам, ох и страшно. Откатились они и давай издали камнями пулять. Да только сердце богатырское от тех ударов лишь сильнее забилось. Очнулся богатырь, зашевелиться попробовал — глядь, весь по кускам разваливается. Стиснул он зубы, огляделся — кто ж его так? — а карлы уж в свою вотчину убрались, а кто не успел — попрятались. Вздохнул богатырь, сшил себя, как уж смог, на живую нитку, только отравленные кусочки никак не приставить: отваливаются и всё тут. Оттого, что нитка в них перепревает, как от самой едкой кислоты.

Делать нечего. Поднялся кое-как богатырь, понимает — надо мёртвой да живой воды искать, иначе беду не избыть. Тут птичка с неба слетела. Клюнула его пребольно в темечко да говорит:

— Тетёха ты, тетёха. Не богатырь, а дитя малое. Сам за собой доглядеть не можешь. Ладно, помогу тебе на этот раз.

И стала птичка разные нитки собирать да клубочек мотать: где травку возьмёт, что богатырь любовался; где лучик звёздного света; а где песню пристроит — ту самую, что богатырь пел: как степь широкую, как небо высокую, как звёзды ясную, и жаркую как огонь. Получился у птички добротный клубок. Добавила она туда своих пёрышек напоследок и подаёт богатырю:

— Покати его перед собой, он тебя до места доведёт.

Поблагодарил богатырь птичку, катнул клубочек да за ним отправился. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Идёт богатырь, не идёт — ковыляет, сам себя везде придерживает. Что отвалится — снова пришьёт. «Вовек, — думает, — этого пути не забуду, вот как лихо мне пришлось».

Долго катился клубочек и остановился наконец. Остановился и богатырь — стоит над клубком, качается. Сил-то едва-едва осталось. Отдышался, смотрит — два колодца перед ним. Зачерпнул он ковшик мёртвой воды, облился — все кусочки срослись, как и не были отрублены. Зачерпнул живой, целое ведро на себя опрокинул — забегала, заиграла кровушка: от горячего богатырского сердца по всем жилочкам растеклась. Чует богатырь: в руки-ноги силы возвратились, и всё, чему внутри быть полагается, на своё место встало, да не просто, а как положено — неразрывно.

Радуется богатырь, чуть не пляшет. И клубочек тоже подпрыгивает.

— Куда ты? — подхватил его богатырь. — Довёл ты меня до места, спасибо. Теперь домой пойдём.

А клубочек вывёртывается, укатиться норовит, птичкины пёрышки из него торчат, растопорщились. Не замечает ничего богатырь — сунул клубок за пазуху да в свою сторонку зашагал.

 

А там его уже карлы дожидаются. Друзьями прикинулись, говорят: давай, мол, дружить по-соседски: торговлю заведём, каждый своим добром с другим поделится, всем от того лучше будет. Согласился богатырь. А карлы торговать торгуют, да свою думку заветную в голове держат: как бы им богатыря окончательно избыть, на куски разрубить.

Думали они думали и пригласили богатыря на пир, а на том пиру яду ему подсыпали, вроде бациллы. Расползлась эта бацилла по всем жилочкам богатырёвым и давай с печёнками-селезёнками те же разговоры вести: мол, сколько можно угнетения да притеснения терпеть, бросайте вы богатыря этого, без него куда лучше жизнь устроите.

Вновь занедужил богатырь. Ослаб совсем, лёг и не встаёт. Тут уж карлы в открытую на него накинулись: снова руки-ноги отрубить норовят. За пазуху забрались, клубочек птичкин нашли. Смотрят — что за диво такое: мягонький клубок, но смотан крепко; лазоревым огнём отсвечивает и звенит тихонько, вроде как напевает кто-то далеко-далеко: слушал бы и слушал. Невольно восхитились карлы, про богатыря разрубленного позабыли, столпились вокруг клубка и любуются. Но потом всё же в костёр его бросили — думали, сердце это. Да и что такое им красота против богатства: дотла спалили и снова на богатыря полезли.

Только и в этот раз сердце горячее не допустило: слабо бьётся, неровно, но живёт. Разозлились карлы. Не камни — ножи метать принялись. Мелконькие у них ножи, для богатыря вроде булавок. Проткнуть не проткнули, но кровь отворили. Потекла из сердца горячая кровь, омыла богатырёву грудь, зашевелился он. Стряхнул с себя карлов, смотрит — опять куски тела отрублены. Стиснул зубы богатырь, пошёл с карлами воевать — кого передавил, а кто в свою вотчину ноги унёс. Но и сам обессилел — чуть живой лежит, еле дышит.

Тут снова птичка с неба слетела. Клюнула его в темечко больнее прежнего да говорит:

— Тетёха ты, тетёха. Не богатырь, а дитя малое. Я тебе в прошлый раз что наказывала? За клубком идти, он тебя до места доведёт. Почему не послушался? Ладно, и в другой раз тебе помогу. Смотала птичка новый клубок из травинок родной земли, песен и звёздных лучей, добавила своих пёрышек побольше и подаёт богатырю:

— Иди снова за клубком, никуда не сворачивай!

Пошёл богатырь. Тут только вспомнил, как лихо ему в прошлый раз пришлось. Плетётся за клубком, сам себя бранит-ругает — зачем птичку не послушал, зачем клубочку пути не дал, зачем с карлами водился… Задним-то умом всяк крепок.

Довёл его клубочек до тех же двух колодцев, окатился богатырь сперва мёртвой, потом живой водой, исцелился от ран. Тут клубок давай подпрыгивать да подлётывать на птичкиных пёрышках — дальше в путь зовёт. Но такая вдруг усталость на богатыря навалилась — глаза сами собой слипаются и сил нет веки поднять. Лёг он у колодцев да и заснул богатырским сном. День спит, другой спит, вот уж и неделя пролетела, и месяц новый народиться успел… Всё спит и спит богатырь. Наконец открыл он глаза, потянулся, смотрит — а клубка-то и нет: то ли унёс кто, то ли сам укатился…

Поскрёб затылок богатырь, да что поделаешь — отправился домой.

 

А там его снова карлы поджидают. Плачут, притворными слезами заливаются. Увидели богатыря, заголосили: прости, мол, нас, соседушка любезный, не держи зла. По незнанию своему мы полагали, что тебе лучше будет — нескладно ведь на свете такому большому жить, трудно за собой доглядывать, когда руки от моря до моря раскинуты. Вот мы и хотели тебе помочь.

Поверил богатырь карлам, за чистую монету слёзы их принял, простил. Стали они в мире жить. То есть это богатырь так полагал, что в мире. А карлы всё мечту свою лелеяли — богатыря извести и до кладов его земляных добраться. Зависть и злоба мучили их — они-то ведь считали, что только сами имеют право на всё земляное богатство, мало ли в каком краю оно положено. А если кто в том краю живёт да помехой им станет, так против такого все средства хороши.

На богатыря карлы сильно злобились, ещё бы: столько всего в его стороне зарыто, а взять никак. Думали они, думали и придумали: давай богатыря на кривой объезжать — и песни, мол, у тебя слишком простые, никакого изящества; и одеться-то ты как следует не умеешь; и работаешь всё больше руками, нет чтоб мозгой пошевелить да машину за машиной изобретать, чтоб они за тебя работали, как у умных-то заведено… Слушал их богатырь, слушал и начал сомневаться — может, и правда он не такой как надо?

Сметили это карлы, перемигнулись за его спиной и дальше поют: мол, мы тебя всему научим, настоящим человеком сделаем, только ты уж нас во всём слушайся. И велели богатырю сшить себе одежду точь-в-точь как у них, а прежнюю выкинуть; песни свои вовсе забыть, а петь карловы; на звёзды не глядеть — что толку стоять голову задрав да о всяких ненужных материях размышлять; про капусту квашеную да икру рыбную даже не думать, а кушать только то, что карлы едят, — яства сахарные.

Послушался богатырь и сам стал на себя не похож. Ждал, что хорошо ему будет, а жить тоскливо. Словно и не живёшь вовсе. Заскучал богатырь, загрустил — ничего ему не хочется: ни песни петь, ни поле пахать, ни звёздами любоваться…

А карлы тут как тут, пришли к нему всей кодлой и давай уговаривать: это, мол, всё оттого, что ты зло творишь. «Кому же это?» — не понял богатырь. «А как же, — карлы хором в ответ. — Погляди-ка: ведь руки-ноги у тебя несвободны. Сам ты всё за них решаешь. А ты их спросил, хотят ли они куда тебя нести да на тебя трудиться? Хотят ли с тобою вместе быть?» Опешил богатырь, стал у ног да рук спрашивать, не сильно ли он их, бедных, притесняет да согласны ли они с ним единым целым оставаться. Вот как его карлы заморочили!

А те рады, чуть не скачут — и воевать не надо, сейчас богатырь сам собой на куски рассыплется. И верно — руки-ноги да печёнки-селезёнки заважничали и давай кочевряжиться: не хотим, мол, на тебя работать, не хотим с тобой единым целым быть — желаем жить отдельно да самостийно. Не по себе стало богатырю. Вспомнил он, как шёл за клубком, на живую нитку сшитый, да как спотыкался на отделённых ногах, как бока удержать не мог отделёнными руками… Стал он догадываться, что опять обманули его карлы, на кривой объехали. Посмотрел на них нехорошо, плечи грозно расправил.

А карлы видят, что не прошёл их обман, завизжали от злобы да на богатыря в открытую кинулись — лезут и лезут, и откуда только взялось их, полчища прямо несметные. Богатыря под ними уж и не разглядеть. Хотел он мелкоту эту разметать, да руки не слушаются. Хотел затоптать — так ноги держать не хотят. И внутри печёнки-селезёнки перемешались: все вразнобой, каждый в свою дуду — кто громче…

Рухнул богатырь, не сдюжил. Как тут себя отстоять, когда ты сам не свой и всё внутри как чужое. Только сердце осталось у богатыря, и до сердца-то карлы больше всего алчут добраться. Опять разрубили они богатыря на кусочки, опять грудь разворотили. И вновь об сердце обожглись. Стоят у разъятой груди, думают, как на этот раз исхитриться. Камни и ножи сердце не берут, решили карлы огнём его жечь. Притащили железные крицы, раскалили и разом на сердце обрушили.

Гулко стукнуло сердце, аж земля затряслась, а карлы гнилым горохом с богатырёвой груди посыпались: кто сразу насмерть убился, другие в свою вотчину поползли. Страшно крикнул богатырь и очнулся от нестерпимой боли.

 

Тут снова птичка с неба слетела. Клюнула его в темечко пуще прежнего да говорит:

— Тетёха ты, тетёха. Не богатырь, а дитя малое. Я тебе в прошлый раз что наказывала? А ты? Проспал клубок, не сберёг. Ну ладно, помогу тебе в третий и последний раз.

Собралась было птичка новый клубок мотать, да ничего не выходит. Песен своих давно не пел богатырь. Травку с родной земли где сорняки забили, где карлы вытоптали. И звёзды потускнели: они ведь чем больше на них смотришь, тем ярче сияют. И наоборот. А богатырь по карлову научению и голову к небу не подымал. Не из чего птичке клубок мотать. Говорит она тогда богатырю:

— Тетёха ты, тетёха. Сам себе беду добыл. Думаешь, сила на то тебе дана, чтобы только глупости исправлять? Не для того родятся богатыри, чтобы самим себя губить да потом самим же и воскрешать немыслимыми подвигами. Невеликая в такой жизни заслуга. Сшивай теперь себя на живую нитку и ступай к колодцам с мёртвой и живой водой — чай, помнишь дорогу. Тело поправь и где хочешь клубок свой ищи. Найдёшь — за ним иди, поведёт он тебя в сердце твоё, в самую сердцевину, где песни рождаются. Сумеешь понять, для чего твоя сила, да по делу её применишь — будет толк. А не сумеешь — не станет тебе места на белом свете: не карлы разрубят, так сам рассыплешься. Трижды я тебе помогала, больше прилететь не смогу. Вот тебе моё рулевое пёрышко: как будет трудно — оно тебя на путь направит.

Сказала так птичка и улетела на небо. А богатырь крепко задумался. Сердце обожжённое болит, не даёт покою. Стиснул он зубы, сшил себя снова на живую нитку. Одежду, что по карлову подобию смастерил, на повязки изорвал, спеленал себе руки-ноги для верности и пошёл в третий раз за мёртвой и живой водой.

 

***

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Идёт богатырь, ковыляет, повязки на себе поправляет да по сторонам поглядывать не забывает. Дорога-то вроде и знакома, но ведь и времени немало прошло: где были луга неоглядные, там лес дремучий вырос; где озеро блестело синевой, теперь зеленеют мох да багульник… Засомневается богатырь, достанет птичкино рулевое пёрышко, подбросит и глядит, как упало: в какую сторону ость укажет, туда и путь держит.

Много дум у богатыря. Первая — про клубок: где его искать? К тому же за то время, что карлам подражал, подзабыл богатырь, каков тот клубочек был собою. Вот ведь задача: поди туда — не знаю куда да найди то — не помню что…

Зато крепко запомнил богатырь птичкины слова: «Не для того родятся богатыри, чтобы самим себя губить да потом самим же и воскрешать немыслимыми подвигами. Невеликая в такой жизни заслуга». Горько богатырю: сколько сил понапрасну истрачено. А как счастлив он был, когда пел свои песни! Как радостно гляделось ему на звёзды… «Вроде хлеба я непропечённого, — корит себя богатырь. — Кажется, всего хватает: и муки, и молока, и сдобы, и соли, и даже травок душистых в меру положено… А недодержи в печном жару — и нет того вкуса, никому такой хлеб не в радость, только зубы склеит».

Под такие думы и не заметил богатырь, как до колодцев дошёл: не столько раны телесные донимали, сколько тяжесть на сердце. Скинул он повязки, окатился мёртвой и живой водой, расправил могучие плечи. Стоит и думает — что же дальше-то? Сам в чём мать родила, из снаряжения дорожного — одно птичье пёрышко, и дорог перед ним — весь белый свет: мудрено правильную выбрать.

Развёл богатырь костерок, сел у огня. Зашло солнце. Вызвездило на небе так, что и без костра светло. Отгрёб богатырь угли, постлал травы, лёг на тёплую землю, на звёзды глядит. И чем дольше глядит, тем ярче они сияют. И вспомнил он, что вот так же и клубочек его светился; вспомнил, как песни его звучали: как степь широкие, как небо высокие, как звёзды ясные, и жаркие как огонь.. И только собрался запеть негромко, как почудилось ему, будто земля задрожала.

Приложил он к ней ухо, слышит — большой кто-то топает, всё ближе и ближе шаги. Вскочил богатырь, вздул угли, а к костерку медведь подходит — громадный медведь, на полголовы богатыря выше. Давай, говорит, человек, бороться с тобой: кто сильней, с того подарок. Согласился богатырь, и начали они бороться. У богатыря песня вспомненная в сердце звучит, силушка по жилушкам так и ходит — положил он вскорости медведя на обе лопатки. Говорит ему медведь:

— Смотрю, хороший ты человек, правильный. Честно боролся, на подарок не позарился. Ну, давай теперь мне подарок.

А у богатыря всего-то добра — птичкино рулевое пёрышко. Но делать нечего — уговор есть уговор. Отдал он медведю пёрышко. Посмотрел на пёрышко медведь, задумался.

— Я уже такое видал, — говорит. — Много-много лет назад, ещё медвежонком, нашёл я тут неподалёку штуку занятную, вся такими же пёрышками утыкана.

— Какая ж она из себя? — встрепенулся богатырь.

— Круглая, — медведь в ответ, — и мягкая. Вроде зимнего яблока. Светится и звенит, словно внутри птица поёт.

— Так это ж не иначе клубочек мой! — вскричал богатырь.

И рассказал медведю всё, что с ним приключилось. Отдал ему медведь клубочек, да ещё шкуру свою запасную в придачу — нагишом-то несподручно. Поблагодарил богатырь медведя, в шкуру его оделся, клубочек к груди прижал: веди, мол, меня прямо в сердце, как птичка наказывала.

А клубочек прыг из-за пазухи и покатился. Богатырь давай за ним. Быстро катится клубок — где ходом, где лётом. Богатырь едва поспевает. Не то что по сторонам смотреть: от веток да сучков уворачиваться — и то некогда. Не раз добрым словом помянул он медведя, что шкуру ему подарил. Наконец встал клубок как на спицу наколотый — богатырь аж перескочил через него с разгону. Довёл, значит, до места.

Утёр лоб богатырь, огляделся — на лесной полянке стоит. Самая обычная полянка, разве что цветов много. И не найдёшь двух одинаковых. Где одноцветные — беленький, жёлтый, лазоревый… — где узорами переливаются; есть что мох — по земле стелются, а есть чуть не по макушку богатырю; одни соцветием, а другие единым цветочком; тут гладенькие да блестящие, там махровые, пушистые; у этих лепесточки крохотные, а у тех — что птичьи крылья. И по обводам каких только нет — и простые кругленькие, и звёздчатые, и лодочкой…

Загляделся богатырь, залюбовался и не сразу сообразил, что видит не как обычно, когда глазами туда-сюда водишь, а все цветы разом. Словно везде у тебя глаза. И ни один из цветков не ярче и не тусклей других. На простых полянках так не бывает: там кто побольше да повыше — те других затеняют, а тут все как один — на солнышке. Словно отовсюду свет. А ещё чует богатырь: сорви хоть один цветочек — и полянке урон будет, как прореха в праздничной рубашке. Представил он такое, и горько ему стало, аж в груди горит. Сжал богатырь кулаки. «Никому не позволю, — думает, — красоту губить, полянку разорять! От любого ворога отстою!»

И только он это подумал, а может, и вслух сказал, как клубок прыг к нему за пазуху — и всё пропало. Помотал головой богатырь, глаза протёр, видит: стоит он у своего костерка, где медведя встретил, и уголья ещё горячие, едва пеплом подёрнуты. Словно и не ходил никуда. Одна разница — медвежья шкура на плечах да клубок у груди.

Сел богатырь у костерка, веточек подбросил, задумался: выходит, сила ему дана, чтобы полянку с цветами беречь. Но птичка сказала, что мало понять, для чего ему сила, — надо на то дело её и применить. А где та полянка, как её найдёшь? Вынул он клубок, катнул — не катится клубок, останавливается. «Что ж, — думает богатырь, — пёрышка путеводного у меня нет, клубок путь не кажет, пойду-ка я сам ту полянку искать». И пошёл.

 

Идёт богатырь по землям неведомым, краям незнаемым. На родные места непохоже, а тоже красиво. Идёт богатырь, песни поёт. По вечерам у костерка на звёзды любуется. Не совсем те звёзды, что дома, а так же ясно сияют. Хорошо богатырю, да не очень. Радуют его песни, радуют земля и звёзды, но силу богатырскую ими не утолишь. Дело, дело надо богатырю, да не просто дело, а такое — чтоб прям до звёзд! Да где ж та полянка заветная?! Где ворог тот, от какого её защищать?!

Долго ли коротко ли шёл богатырь, вдруг видит — человек лежит, едва слышно стонет. Да худой какой — рёбра наружу. Подскочил богатырь, давай его тормошить — не приходит в себя человек. Приложил богатырь ухо к груди — еле-еле сердце бьётся.

Стукнул он себя по лбу со всей силы, чуть не упал.

— Тетёха я, — кричит, — тетёха! Мало меня птичка клевала! Что ж не догадался мёртвой да живой воды с собой захватить?!

Вынул он клубочек из-за пазухи, взмолился:

— Отведи ты меня короткой тропой обратно к колодцам, видишь — человек погибает!

И бросил клубок на землю. Но не упал клубок — в воздухе растаял. Миг — и стоят перед богатырём заместо клубка два кувшина: чёрный да красный. Обрадовался он, омыл человека мёртвой водой — перестал тот стонать. Омыл живой — в себя человек пришёл, глаза открыл. И рассказал богатырю свою историю.

— Было, — говорит, — у меня любимое озеро с жемчужными берегами — краше на свете нет. Днём к нему придёшь — блестят под солнышком тысячи искр. А ночью того лучше: в воде звёзды огоньками отражаются, по берегам жемчужинки звёздами сияют. Прознали про моё озеро коварные карлы, позарились. Да не на красоту — на драгоценный жемчуг. Пришли сюда и начали камни в меня кидать, потом голодом морили. Жемчужные берега лопатами выгребли, только одну жемчужинку я и сберёг — в сердце спрятал.

Слушает богатырь, кулаки сами сжимаются. А человек дальше рассказ ведёт:

— Жемчужины в ракушках зарождаются. Ракушки отживают свой век и падают на дно. Давным-давно я ныряю за ними и выкладываю жемчужины на берег. Знать бы, цели ли те ракушки. Да только ослаб я, не донырнуть.

Накормил богатырь человека своим припасом дорожным и говорит:

— Не печалься, друг. Покажи мне своё озеро.

Пришли они к озеру. Смотрит богатырь — берега все изрыты, изурочены, в воде муть не осела. Взялся он за работу. Для начала берега поправил — где ямы заровнял, где песочку подсыпал. Нарезал лозин, сплёл корзинку. Потом воздуху в грудь набрал и нырнул на самую глубину. Пошарил по дну на ощупь и выныривает с полной корзинкой ракушек.

Увидел человек ракушки, обрадовался, давай богатыря благодарить да жемчужинки вынимать.

— Просчитались эти карлы, — говорит. — Сами воду замутили и потому главного не заметили. Вот сил наберусь и снова полные берега насыплю, будет озеро моё краше прежнего!

Глядит богатырь — и правда красота ненаглядная: как вызвездило средь бела дня. Полюбовался он и прощаться стал — дальше в путь пора, полянку свою искать. Условились они помогать друг дружке: отдал человек богатырю жемчужинку, а тот ему кусочек шкуры медвежьей — если потемнеет жемчуг или отсыреет мех, значит беда с другом приключилась, пусть другой на помощь спешит.

 

Пошёл богатырь дальше. Идёт снова по землям неведомым, краям незнаемым. На родные места непохоже, а красиво. По вечерам у костерка на звёзды любуется. Не совсем те звёзды, что дома, а так же ясно сияют. Долго ли коротко шёл богатырь, но так и не нашёл нигде заветной полянки. Да и как найдёшь — без пёрышка путеводного, без клубочка… Зато мёртвая и живая вода ему не раз пригождалась.

Много людей он на пути встретил, и всё разных. Одни были изранены, другие на куски разрублены, третьи камнями забиты… И везде карлы постарались: сильных обманными речами опутывали, а если кто догадываться начинал да противиться — с теми уж не церемонились. Если убить не могли — отраву в ход пускали: то дурманную траву, то огненную воду, то моровую бациллу… А кто послабее, тех в открытую грабили или на себя работать до изнеможения заставляли.

Всем помогал богатырь, как мог, со всеми подружился и подарками обменялся с уговором друг дружке на выручку спешить, ежели беда.

Карлам от него крепко порой доставалось. Озлобились коварные и подготовили богатырю западню. Выгрызли своими машинами в земле огромную ямину, железных зубьев на дно навтыкали, сверху веточками прикрыли и положили на них человека. Да только человек-то ненастоящий был — карлы его из отрубленного да отравленного куска богатырёва же тела и слепили.

Уже до самой родной земли дошёл богатырь, смотрит — лежит кто-то и жалобно стонет. Бросился богатырь на помощь и — провалился в ямину, на железные зубья. А карлы набежали да скорей машинами земли наваливать — живым богатыря засыпать хотят, чтобы и следа от него не осталось.

Очнулся богатырь. Землю, с кровью смешанную, кое-как с себя скинул, кувшинов хватился. Смотрит — разбились кувшины. Совсем немного воды в черепках плещется, и та мутная. Да человек тот рядом лежит, весь в крови. Стиснул зубы богатырь, омыл его остатками мёртвой и живой воды. Самому уже не хватило. А карлы всё землю сыплют. Богатырь человеку руку подаёт — помоги, мол, вместе выберемся. А тот, карлами отравленный, — ни в какую: умру, мол, а за тебя не встану. Начал богатырь сам выбираться, а спасённый за ноги его хватает, повалить норовит. Ненависть в нём не на жизнь, а на смерть — вот как карловы зелья себя проявили.

Тяжко богатырю. Попробуй-ка — израненному да на два фронта воевать. В то время видят его друзья — отсырел у каждого кусочек медвежьей шкуры. Поняли они — беда приключилась. Собрались и пошли на выручку. Увидели их карлы, машины свои побросали и наутёк. Да только не пустили их. Богатырю из ямы вылезти помогли. А тот второй, карлова кукла, уж задохнулся под грузом — то ли земли, то ли ненависти.

Перевязали друзья богатырёвы раны, собрались все вокруг карлов, кричат: смерть им, смерть насильникам и грабителям!! Смерть мучителям людей!!! Но богатырь не допустил: победить — одно дело, а вот казнить — совсем другое. «Им и так, — говорит, — хуже некуда: кто выгоду превыше всего ставит, в конце концов всегда в убытке окажется. Никто их теперь не любит, а сунься они к кому — другие на помощь придут. Некого им теперь обманывать, некого воевать да грабить. А по-другому жить не умеют».

Карлы по сторонам зыркать перестали, понурились. Посмотрели на них друзья, согласились с богатырём и говорят ему:

— Ты всех сильнее, ты помог нам карлов одолеть, тебе и править.

— Зачем это? — не понял богатырь.

— Ну как же, — удивляются друзья. — Всё в мире так устроено: в теле голова всем заправляет, а руки-ноги и всё, что внутри, ей подчиняются. Вот и нам так же надо! Кто-то править должен непременно, иначе все по отдельности рассыплемся: не карлы, так кто-нибудь другой может свою выгоду превыше всего поставить, и опять всё по кругу пойдёт. А раз уж ты всех сильней, всем помогаешь по справедливости — тебе и править. Не отказывайся.

Задумался богатырь. Сердце ясно ему вещает — не правитель он, не его это дело. Помнит он и полянку заветную, где ни один цветок не ярче и не тусклей других — все равны под солнышком, словно отовсюду свет. И чует богатырь — так тому и быть должно. Стань хоть один ярче — сейчас на прочих тень падёт, красоту полянки порушит. Но и друзья тоже дело говорят — как же без водительства-то? Ведь если б он сам себя, к примеру, не урядил, уже бы точно рассыпался.

Взглянул богатырь по давней привычке на небо, и солнце ему в глаза брызнуло, да так, что всю голову изнутри осветило:

— Так вот же оно! Смотрите! — вскричал он. — Края у нас разные, сами мы друг на дружку не походим, а солнышко-то со звёздами — у всех они есть. У каждого на небе свой узор, но звёзды везде ясно сияют! Солнышко над каждым по-своему ходит, но везде светло светит! Недаром и вверху они поставлены, недаром одни на всех. По ним и правиться нам надо, на красоту их равняться. И тогда — каждый своей красотой — мы равно и согласно сиять станем, как те цветы на заветной полянке. Ведь только лишь красотой можно измерить всё на свете: и человека, и цветок, и думу, и дело, и жизнь… Пусть Красота нами и правит.

Поразмыслили люди, согласились. Дела — свои и общие — так договорились делать, чтобы как можно красивее получалось, и разошлись до времени по своим краям: кто озеро жемчужинами украшать, кто мост хрустальный строить, кто цветок алый растить… И богатырь собирается — пахоты немерено, по родным звёздам стосковался…

— А нам как же теперь? — затеребили его карлы.

— Да так же, как и остальным, — ответил богатырь. — Некрасиво вы жили, но теперь сами поняли — выгоды в том нет. Учитесь жить иначе. И над вашей землёй ходит солнце и светят звёзды. Значит, и вам, как и всем прочим, красота дана. А будете к звёздам тянуться — увидите, что бояться вам некого.

— А когда мы все вместе до звёзд дорастём, что дальше?

— А дальше поглядим, что за ними откроется!

Покивали карлы и пошли к себе. И то один, то другой нет-нет да подымет голову.

 

Тут наконец почуял богатырь, что полегчало у него на сердце. Но не успокоилось оно — мощно, гулко бьётся, гонит силушку по жилушкам.

— А если кто вдруг другого затенять вздумает… — негромко сказал богатырь и взглянул на небо.

Далеко в вышине победно откликнулся громовой раскат.

 

Людмила Тишаева Поэт, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

ЧИСТЫЙ ЛИСТ На чистый лист смотрю с волненьем: Каких он струн души коснётся? Наполнит сердце ль птичьим пеньем Иль в строки горечью прольётся? Накроет ли волной ревущей, В простор ли унесёт небесный, Заманит ли в глухие пущи Иль отведёт от края бездны? Приемлю всё, как Божью милость, Что приоткроет чистый лист мне: Что есть, что было и что снилось, – Ничто душе не будет лишним. *  *  * Откуда берутся слова у поэта, Слова у поэта берутся откуда? Возможно, они возникают из света, Которым всё сущее в мире согрето, Или из созвездий лесных незабудок – Цветов не земного – небесного цвета. Откуда слова у поэта берутся, Откуда берутся слова у поэта, Которые в сердце восторженно бьются, А после на волю неистово рвутся; Слова, что в тончайшие чувства одеты; Что могут к душе невзначай прикоснуться?.. На этот вопрос я не знаю ответа. ТРОПЫ Поэт в поэзии торúт свою тропу, Вернее, не торúт – творит свою планету; В его руках – свирель, а в сердце – лучик света, И под ногами – бесконечный Млечный путь. А чтобы каждый слог нашёл к душе причал, Он на своей стезе иные ищет тропы. Упрятан в тропах тех язык стиха особый, Хоть разглядеть не так-то просто их подчас. Поэт оценит, словно горщик самоцвет, Все аллегории, метафоры, литоты… Но для огранки отберёт лишь те породы, Которые стократ усилят Слова свет. ОТ ЗАПРЕТОВ ДО РАССВЕТОВ      Расшумелся ветер встречный, Норовя надуть отит: «Ты ведёшь себя беспечно, Здесь не следует ходить – В людной местности прогулки Настрого запрещены! Походи по  переулкам, – В них гуляет полстраны». Что ни шаг, то и запреты – «Не» – кругом, куда ни ткнись: То – нельзя, нельзя – и это; Тут – не стань, там – не садись. За запретами советы Понеслись со всех сторон! И летит за мною следом: То – бери, а то – не тронь; Тех – не слушай, этим – внемли; Тех – гони, а этих – чти; То – отринь, а се – приемли; Там скажи, а здесь – молчи. В голове – сплошная каша: Что запрет мне, что – совет. Родилась догадка даже, Что различий вовсе нет… Время близится к рассвету – Нет для времени преград, Нет границ и нет запретов, Как и нет пути назад. Без единого привала Время движется вперёд; Знает времечко немало, Но советов не даёт. Только делится секретом, Обволакивая сном: «Всё пройдёт, и лишь рассветы Не исчезнут за окном».  НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ Ровно к сроку явился сентябрь, Впрочем, он и не мог не явиться, – Если в осень открылись границы, То войти в неё – сущий пустяк. Просыпаясь ни свет ни заря, Ткут ткачи жёлто-красные ситцы; Лист, умывшись небесной водицей, Вековечный свершает обряд. БЕЛЫЙ СТИХ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ Пожелтели в парке липы и берёзы, Желтизной подёрнут серебристый клён, С лиственниц слетают жёлтые иголки, Вышивая гладью шёлковый узор. Разыгрались в салки солнечные блики, На ладошку ели лист-летяга сел, Мотылькам подобны лепестки космеи, На янтарь похожа россыпь желудей. ГРАЧИ УЛЕТЕЛИ Вчера улетели грачи, снявшись с крыши. Галдёж их уже среди ночи не слышен, Не слышен и чаек предутренний ор, – На речке теперь гастролирует хор. Слышны только галочьи прения в кронах, Да громкое карканье серой вороны, А вечером – тоненький писк комара, – Прервёшь его пенье и спишь до утра. За рамой оконной заснули и мухи,  Грустит лишь один паучок на фрамуге. И я загрустила о лете былом… Лимонницей листик мелькнул за окном. ОБЛАКА Плывут над миром облака Воздушною рекой, В её бескрайних берегах – Свобода и покой. Похожи облака на вязь В лазурной глубине. И возникает с ними связь Незримая во мне. И мне уже не всё равно, Что время им сулит: Ткать из снежинок полотно Или дождями лить. За ними устремится взгляд В неведомую даль, Туда, где не бывала я И окажусь – едва ль. Плывут неспешно облака, Январский полдень тих… И зарождается строка Под сердцем в этот миг.

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ На свет явился маленький пузырь – Итог игры воды с хозяйским мылом. Так рáдужен, как пояс Тира был он И с каждым вдохом рос и ввысь и вширь. На привязи соломинки сидеть, Что той дворняжке – участь незавидна, – Стал думу думать, потускнев палитрой, Как поскорей на волю улететь. Возможность появилась невзначай: За гриву пролетающего ветра Он ухватился и исчез мгновенно, Лишь прокричав соломинке: «Прощай!» В полёте восхищался: «Благодать! Какое счастье быть совсем свободным – Лети, куда душе твоей угодно! Всю жизнь свою я буду так летать»… Что отпрыск Солнца мог о жизни знать?                             ПЕРЕСМЕШНИКИ Голос разносится: «О-го-го-го!», Эхо в ответ ему: «О-хо-хо-хо». В роще весной соловей запоёт, – Сойка, копируя пенье, приврёт. Перекроит пересмешник стократ Песню любую на собственный лад. Ясень шумит на ветру «Жив, жив, жив», Златка на шелест листвы поспешит, Ствол облюбует жучок неспроста:  Жив – значит, будет личинкам еда. Вывернуть всяк наизнанку готов Ради корысти смысл истинных слов.            Камень-валун неподвижен и нем И потому не перевран никем. Только в молчании правды залог – Разве его исказить кто-то смог? В жизни у каждого – дело своё: Вторить, молчать или петь соловьём. КВАРТОН Петь ли гимны весне иль Отечество славить, Иль венок из сонетов сплетать о любви, – Сочинитель стихов сам решать это вправе И душой вдохновенные строки ловить.   Разве сердце одно лишь подскажет поэту, Петь ли гимны весне иль Отечество славить; Ничему, кроме чувств, озаряемых Светом, Не дано его мысли в слова переплавить. И слова, в стихотворной явившись оправе – В твёрдой форме квартона – спросили о том, Петь ли гимны весне иль Отечество славить, Иль в мечтах возвращаться в родительский дом? Изъясняться ли в одах возвышенным слогом, Или в русло житейское строки направить?.. И прислушавшись к сердцу, ответить им смог он, Петь ли гимны весне иль Отечество славить. НЕХИТРЫЙ СТИХ Живу я, как умею, Несу – что по плечу. О лете не жалею, О вёснах не грущу. За слякоть, дождь и ветер Спасибо ноябрю. За всё на этом свете Судьбу благодарю. Что  день подарит новый, Не буду зря гадать, – Сегодня лист кленовый Приму, как благодать. Его в руках согрею И поднесу к губам, И станет мир светлее, Добрее станет к нам. На землю тихо-тихо Опустится листва. Её в нехитрый стих мой Перенесут слова.                              БОРОДИНСКАЯ СТРОФА Зима, довольно, в самом деле, Качать права свои в апреле, – Давно прошёл твой срок! Смирись с исходом неизбежным, Не разражайся бурей снежной – В сундук спрячь зимние одежды! Какой сейчас в них прок?             Увидеть рады будем снова Твои пушистые покровы, Когда придёт пора, Когда деревья листья сбросят, И подойдёт к финалу осень. Ну а пока тебя мы просим: Весне не строй преград! Пускай апрель, расправив плечи, Ломает толстый лёд на речке И удлиняет день. Пусть солнце мчится в колеснице, Пусть возвратятся с юга птицы, Чтоб снова засветились лица От счастья у людей.                         ПОЛТАВСКАЯ БИТВА «Братцы, делайте, как я и всё будет добро. А после победы будет отдохновение».               Пётр I  «Солдаты мои, завтра в русском обозе Обедать вы будете все непременно! Найдётся там вдоволь добычи отменной, – Врага разобьём, сколь бы ни был он грозен!» Так Карл накануне Полтавского боя, Поживой большой вдохновлял каролинцев. Тогда королю не могло и присниться, Что станет та битва для них роковою. В мортиры и пушки забиты заряды, –      Сама артиллерия шведов встречает: Пехоту картечным огнём угощает, Перчит острым словом чугунные ядра. Ружейные выстрелы… бой рукопашный, Пускаются в пляс багинеты и шпаги, – Убитых и раненых тысячи в драке; Вперёд кавалерия рвётся отважно. Редеют ряды, отступает пехота, Пётр Первый уже торжествует победу! Зовёт генералов пленённых к обеду, За здравье их тост поднимает охотно. Бежал Карл Двенадцатый к туркам-османам, В столь кратком бою потерпев пораженье; С успехом Петра не смирившись в сраженье, В Бендерах вынашивал новые планы. Несладко пришлось свейским немцам у россов, – Своё получили сполна по заслугам! Впредь будет незваному гостю наука: В Россию соваться не надо без спроса! Триумфом петровского времени стала Виктория русских солдат под Полтавой, А в жизни Петра – битвой самою главной, В Отечестве нашем – Днём воинской славы!