Валентина ЕФИМОВСКАЯ
«НЕ СОВСЕМ ПРОПАЩИЙ»…
ИЛИ КОЭФФИЦИЕНТ ПРАВДОПОДОБИЯ
Темы и смыслы прозы (роман «Спастись еще возможно», повесть «Всего лишь пепел», «Роман в письмах по e-mail “Великий”») Игоря Изборцева /Смолькина/.
К 55-летию со Дня рождения
Валентина Валентиновна Ефимовская — коренной житель Санкт-Петербурга, родилась в Ленинграде, имеет два высших образования. Поэт, литературный критик, заместитель гл. ред. журнала «Родная Ладога», автор четырех книг поэзии и книги критики «Резонанс жизни». Руководитель Северо-Западного отделения Академии Российской словесности, советник Российской академии естественных наук, лауреат литературных премий им. Гумилева, «Прохоровское поле», «Имперская культура», «Золотой Витязь», награждена многими медалями, орденом Анастасии Узорешительницы. Секретарь Союза писателей России. Живет в Санкт-Петербурге.
«Всему есть мера, — говорит один из героев романа Игоря Изборцева «Спастись еще возможно, — это я точно знаю. Я не сразу это понял. Долго жил, будто нет никакой меры. Будто можно все»… Кажется, нет ничего нового в этих словах, которые в той или иной транскрипции мы слышим на протяжении жизни и ею же их проверяем. Действительно, есть мера дня и ночи, времен года и самого человеческого века, характеризующегося глубиной пропасти возможного нравственного падения или высотой духовного роста. И только меры безмерной Божественной Любви нет. Для художественной литературы эпохи постмодерна эти категории кажутся устаревшими, сказочно-архаичными, метафоричными. Немногие современные писатели могут рассказывать не об эволюции вкусов и мод или о своих болезненных рефлексиях, а о реальном бытии невидимого, о путях божественных энергий, о поиске истинной человеческой сущности. Для этого нужно особое, горнее зрение, каким обладает известный современный русский писатель Игорь Александрович Изборцев (Смолькин), создающий в наш секулярный век произведения о преображении человеческой души.
Используя опыт русской религиозной философии и традиции художественной литературы ее золотого периода, пронизанной отблесками нетварного света, писателю легче увидеть изъяны современного мира, обращенного не к небесам, а исключительно к самому себе. Хотя с общепринятой гуманистической точки зрения считается, что процесс секуляризации благотворно повлиял на развитие и сплоченность человеческого общества, культура которого, освобожденная от религиозных догм, стала бурно развиваться во всех направлениях. Так с сомнением говорит о превозносимых достоинствах секуляризации в современном мире французский богослов, историк, профессор Свято-Сергиевского православного института в Париже Оливье Клеман: «Сегодня впервые в истории объединяющая планету западная культура представляется культурой открытой, вопрошающей, светской, лишенной как признаваемого духовного авторитета, так и доминирующей и унифицирующей религиозной идеологии… Наука, техника, знания и искусства, государство и экономическая жизнь отныне располагаются вне так называемой религиозной сферы. Ни государство не имеет намерения управлять церковью, — или церквами, — ни церковь государством. Философия уже давно не служанка богословия. Для одной и той же реальности существует множество подходов, каждый из которых независим, и нет единого критерия. Всякое знание подчиняется своим собственным законам. Религия давно воспринимается как часть культуры. В одном ряду с наукой, спортом, эстетикой, психологией… В жизни восторжествовал эмпиризм видимого и субъективизм удовольствия» [1].
С планетарным диагнозом известного православного священника можно согласиться, но можно ли радоваться за утопающий в свободах, обольщенный богатством мир? Не лучше ли посочувствовать ему и поразмышлять, что в реальности означают эти красивые слова: «эмпиризм видимого и субъективизм удовольствия»? И что мы об этом знаем? А знаем немало, если не о самих понятиях, то об их проводниках и последствиях. Ведь читали и «Вия», и «Страшную месть», и «Мастера и Маргариту». Сегодня общий герой этих бессмертных произведений под вышеназванным девизом вошел в мир без маски, как чистое зло, как претендент на мировое господство. Давно предупреждал Николай Гоголь: «Дело теперь идет не на шутку… мы призваны “на битву”— и с чем? Это ясно — с духом зла, с злой силой, опутывающей сердце людей и заглушающей строгую тайну жизни и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны» [2]. Продолжается эта битва и в наше время. И в реальности, и в художественном мире, ее отражающем.
О том, как же битва нелегка и непримирима, рассказывает наш современник, псковский прозаик Игорь Александрович Изборцев. Творчество Игоря Изборцева, хоть оно пространственно и сюжетно связано с древней Псковской землей, родиной писателя, следует рассматривать не в региональных границах, а в контексте великого пласта всей современной русской литературы, неразрывно связанной с тысячелетней отечественной литературно-философской традицией. Потому что искания писателя устремлены к исконным вопросам бытия, к смыслам праведной русской жизни, к поискам и достижению правды Божией на земле.
1. Господь исправит пути твои
Герои всех произведений автора стремятся к правде, к справедливости, только понимают ее по-разному, и пути их в ее поисках оказываются и взаимно перпендикулярными, и даже противоположными. Главный герой новой
повести Игоря Изборцева «Всего лишь пепел» Василий Петрович Пузынев, милицейский начальник, фигура значительная, колоритная. В целом, он человек неплохой, можно сказать, душевный. На службе характеризуется положительно, и звание офицерское честно выслужил, и в «горячую точку» заглянуть пришлось мимоходом. И справедливость понимает в соответствии со своим временем, когда, казалось, волшебные золотые рыбки сами в руки прыгали, обещая все богатства мира. «Бери, сколько сможешь, бери…», — басовито подзадоривал и тогдашний хозяин России. Все желания исполнялись в середине 90-х прошлого века у тех, кто чего-то страстно желал, имел власть и не имел совести. И у Пузынева многие желания исполнились. Но почему он несчастен? Его, стража порядка, настойчиво гложет неизбывная мысль о несправедливости: не о пренебрежении к закону он печется, а подтачивает зависть к более богатым людям.
— Вот ведь, сволочи, гребут. И как? Легко и грациозно! — с восхищением в голосе сказал он подавшей ему чай жене. — Мешками, миллионами долларов! Вот это, понимаю, размах! Хозяева жизни!
— О чем это ты? — спросила Ангелина Ивановна, разрезая яблочный пирог.
— Тут с хлеба на квас перебиваешься, а там…, — Василий Петрович, в запальчивости пролив на рубашку горячий чай, взялся дуть себе на грудь и хлопать ладонью. — Воры! — восклицал он. — Все себе! Себе! А другим?
— Воруют? — Ангелина Ивановна с философским спокойствием откусила малюсенький кусочек пирога, грациозно пригубила чай из синенькой фарфоровой чашечки и деликатно поинтересовалась: — А когда же у нас не воровали?
— Да не в том дело, что воруют, — Василий Петрович оставил в покое рубаху и отправил в рот основательный кусок пирога, — не в самом… факте… дело… — продолжал он, энергично работая челюстями, — дело в количестве. Скоро ведь все украдут, что другим-то останется?
Но и Пузынев не обижен судьбой, не так мало ему «по справедливости» и в соответствии с должностью досталось. И квартирка трехкомнатная в центре города, и домишко в два с четвертью этажа общей площадью в триста восемнадцать квадратных метров, и участочек в десятки соток на берегу девственного Окуневского озера. Но неспокойно на сердце служивого, все что-то мучает: то обуревают мечты о новой должности, то желание жить ярче и интересней, чем в эпоху восьмидесятых. Ведь недостижимое прежде стало реальностью: и просторные дома, и иностранные машины, и отдых среди пальм на побережьях океанов. Сказка! Чудеса! И хочется ему в такую сказку. И страстно свободы хочется, чтобы «по своей воле пожить». Как говорил Достоевский, «человеку надо — одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» (Достоевский Ф. М. «Записки из подполья»).
Так ведь никто не запрещает. Человеку на земле Бог дает свободу выбора. И он может выбрать зло или добро, сторону света или область тьмы. Тут не умом, а душой выбирать надо. Не задумываясь о последствиях, весело купается в своем самохотении Пузынев, легко встав на сторону греха, мучается от того, что не возникает в его душе настоящей радости даже при исполнении всех его мечтаний, даже при обладании всеми желанными вещами. И мечется главный герой «хитрой», только на первый взгляд приключенческой, повести Игоря Изборцева, и раздувается от собственной важности, и летает по жизни, как пузырь (и фамилия созвучна этой конструкции, обладающей формой без содержания), но ни удовлетвориться, ни приземлиться не может.
Он уверенно шел по деревне. Если бы в этот момент его видел кто- то из сослуживцев, то непременно отметил бы, что и походкой, и повадкой коллега Пузынев явно перешагнул за границы своего звания и должностных полномочий. С такой сановитой важностью, внушающей окружающим трепет и благоговение, ходят лишь трехзвездочные генералы да заместители министров. Но примерно в таких чинах и мнил себя сейчас Василий Петрович, блуждая мыслью в лабиринтах своих грез. О, знал бы областной прокурор, с каких высот взирал на него иной раз милицейский чин Пузынев! Не миновать бы тому Пузыневу беды! Но не научились еще прокуроры блюсти надзор за содержимым голов российских граждан. Не научились! И наверняка в этом нет никакой беды.
Никакой беды не предвещает и начало повести, которому присуща иллюстративно-эмоциональная семантика. Реалистические подробности, повышенная динамика развития сюжета используются писателем для изображения сугубо материалистического, безблагодатного среза современного суетного бытия, в котором действуют невидимые разрушающие центробежные силы, не позволяющие в прекрасном уголке Псковщины наладить гармоничную, счастливую жизнь. Автор повести не называет эти силы, не классифицирует их, не навязывает своего к ним отношения, но, показывая их в проявлении и ужасающих последствиях в сопоставлении с исконными русскими православными праздниками и обычаями, заставляет задуматься читателя. Писатель, наталкивая читателя на нужные ему размышления и переживания, подогревает восприятие одной из самых жутких сцен повести — сцены празднования «Хэллоуина», модного заморского праздника, символичным описанием леденящего разгула природы. Тяжелая хмарь, закрученная холодным ветром против часовой стрелки (против правды), наползает на русский край как всегда с Запада, выстуживая души и жилища, не защищенные Господними иконами. Этим реалистичным зловещим пейзажем автор повести, не сомневающийся в существовании двух незримых противоборствующих миров, помогает и читателю отринуть сомнения в реальности злых сил.
В начале октября из Балтии недобрыми посланниками поползли циклоны с сильными ветрами и дождями. От стекающих со склонов долины вод озеро ходило ходуном, но чудом держалось в пределах берегов. Жуткого вида тучи, задевая черными брюшинами кромку леса, двигались кругом против хода часов. Дождь колотил по крыше и сбивал листву с берез и осин в примыкающей к участку рощице. Зябкая оторопь сковала дом. Пылающий в камине огонь, сколь ни силился, не мог прогнать холод и вернуть жизнь в застывшие стены.
Сцена праздничной оргии задумана автором повести не только, чтобы подтвердить реальность темных сил, но чтобы показать глупость, мелочность ее участников, отвратительную зависимость от «чар всяческих мод». Ведь Пузынев затеял этот шабаш не столько из-за каких-то своих мировоззренческих амбиций или атеистических убеждений, а, можно сказать, по глупости, для того, чтобы сблизиться с районным начальством, чтобы продемонстрировать свою толерантность, не отстать от «просвещенного мира», наконец, чтобы «модно» повеселиться. Но ведь еще Гоголь предупреждал о небезобидности зависимости от моды, называя ее духовным усыплением. «Что значит мода — ничтожная, незначащая, которую человек допустил вначале как мелочь, и которая теперь, как полная хозяйка, стала распоряжаться в наших домах, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа, а между тем боится не исполнить ее (моды) малейшие приказаниям» [3]. Мода на наряды страшна разорительной кабалой, но мода заигрывания с дьявольскими силами опасна для жизни. Зло шуток не понимает. Так и случилось на празднике «Хэллоуин 1997», для которого Василий Петрович Пузынев щедро предоставил свой дом и участок на берегу Окуневского озера, которое, как заметил один из участников праздника, такого количества электрического освещения не видело со времен Ледникового периода.
Среди прибывших гостей, в масках оборотней и вурдалаков, по дорожкам прогуливались районный прокурор, главы нескольких волостей, начальник пожарной охраны, зам. главы администрации района, коллеги по горотделу, несколько депутатов разных уровней и прочие важные персоны.
Потом с украшенной множественными изображениями тыкв сцены к присутствующим обратилась директор районного Медиа-центра, полная лысоватая мадам в зеленом плаще-балахоне:
— Сегодня, дамы и господа, у нас великий праздник — день всех святых. Весь просвещенный мир празднует его весело и радостно. И только в России, решением глав крупнейших религиозных конфессий, Хэллоуин, объявлен «вне закона». Но мы, как люди просвещенные и передовые, способны принимать самостоятельные решения. Будем же веселиться, есть, пить и радоваться жизни! По преданию в эту ночь открывается граница между миром мертвых и живых, и тени усопших в прошедшем году навещают землю. Поэтому все надевайте маски нечистой силы, чтобы вас не узнали или приняли за своего…
И позабавились все эти просвещенные люди в мертвенном мире нечисти, когда ночь трещала, лопалась, извергая из обнажающихся щелей непроглядную муть, которая устремлялась навстречу свету, смешивалась с ним, отбирая от него силу…
И воскликнул вдруг Василий Петрович, подвергшийся в эту ночь омерзительным метаморфозам: тут хочешь не хочешь, а поверишь в нечистую силу. Ты как думаешь, сержант?
— Думаю, просто лишку хватанули, но может, и бес попутал? — неуверенно предположил тот.
— То-то и оно! — Василий Петрович огляделся по сторонам. — Наши гости не случайные люди, они огонь и воду прошли по части выпивок и банкетов. Так просто тут никого с ног не сшибешь. Нет, что-то нечисто с этим Хэллоуином! Перебор какой-то.
Но эта догадка не смягчила тайных намерений господина Пузынева, не умерила его пыла в сражении с церковью, которую начали строить непонятные ему люди в «его» деревеньке Большие Росы. А чем помешала ему это строительство? Да просто нарушило его «субъективное удовольствие», удовольствие наслаждаться мнимостью, что все вокруг принадлежит Пузыневу, что он здесь бог и царь. Как известно, объективное качество приятного не является нарушением богоданных смыслов, но если всеобщим критерием, мотивацией поступков становится только субъективное удовольствие, то происходит нарушение гармоничной картины бытия. Так, например, стремление к высшей должности во благо людей не грешно, если оно не связано с тщеславием, властолюбием, личным обогащением. Или, как говорит известный религиозный философ Дитрих фон Гильдебранд: «Если чисто субъективное удовольствие становится всеобщим критерием нашего отношения к жизни, то такое отношение явно противоречит безобидному имманентному характеру приятного, доставляющему нам субъективное удовольствие. Выбор субъективного удовольствия в качестве всеобщего критерия нашей мотивации является эгоцентрической гипертрофией гордыни и чувственности, результатом невосприимчивости к объективной значимости, свойственной соответствующему объекту. Одним словом, это фальсификация мира».[4] С гоголевской наблюдательностью темных сторон жизни, с романтической верой в победу добра и убежденностью в высшее призвание человека автор повести изображает этот фальшивый мир во всей его жуткой реальности. Но не для того, чтобы попугать новыми образами царства зла во главе с его предводителем или создать современную вариацию приключений Воланда. Нет, задача этой повести иная. Автор не берется обличать смертные грехи и погрязший в них мир. Задача скромнее, его справедливо волнует тлетворное влияние будничного, незаметного греха или, говоря словами архиепископа Иоанна (Шаховского), — неотвратимый «апокалипсис мелкого греха». «Тема о нравственно маленьком совсем не мелка. Здесь отражение апокалиптического упрека Божьего христианскому миру, что он “забыл первую любовь свою”. Сколь чище и нравственно выше человека сейчас даже та пошатнувшаяся природа, из которой создано его тело. Как чист камень, готовый вопиять против людей, не воздающих славу Богу, как чисты цветы, деревья в своем чудном кругу жизни, как великолепно покорны закону Творца звери в чистоте своей. Божья природа не курит, не наркотизируется, не развратничает, не вытравляет Богом данного плода… Речь о необходимости отвержения даже самого мелкого греха приводит нас к самому важному вопросу человеческой жизни: к вопросу о жизни после смерти».[5]
Конечно, Пузынев, живущий по своим законам, не задумывается над такими вопросами. Опираясь только на свои ограниченные знания, признающий, говоря словами философии, чувственное восприятие и личный опыт лучшими источниками познания, подчиняясь «эмпиризму видимого», он укореняется в своей непримиримой ненависти к чужому опыту и к иной точке зрения. И не видя «невидимого неба», убежден, что его нет. А как говорит архиепископ Иоанн (Шаховской), «Здесь, на земле, мы истинно в темноте духа, в утробе его. И неужели не преступно, находясь в таком состоянии, не готовиться к своему настоящему рождению, но считать свой мрак — либо идеальным предельно радостным местом жизни (как считает оптимистический атеизм), либо непонятным местом бессмысленных страданий (как считает атеизм пессимистический)? Физическим глазом смысл, конечно, не виден, но в него очень легко, более чем легко поверить, подумав над собой и над Евангелием» [6].
Мучительно трудно приходит к главному герою повести, оказавшемуся на грани смерти, осознание мифичности своего бытия. Казалось бы — туда ему и дорога, кому нужен этот никчемный человек, подтверждающий гоголевское определение пошлости, которая выглядит более отталкивающе, даже чем злодейство, потому что «это понятие стоит вне моральных категорий». Но автор спасает своего непутевого Пузынева, потому что согласен с другой богословской мыслью, что не все, даже в грешном человеке, может почернеть. Не может даже отъявленный грешник перепродать тьме свет Божий, сокрытый в каждой душе. И в душе милиционера Пузынева существует осколок света, иначе не мог бы он видеть время от времени своего умершего деда Колю, не разговаривал бы с ним, наставляющим «с того света» внука на нравственный путь. Иначе не появилось бы в начале повести очень дорогое длинное черное платье, которое Пузынев купил своей жене для празднования новоселья, а она впервые его надела в финале истории на двунадесятый праздник в церковь. Иначе бы не подправлял своего глупого отца его сын Юрий — Георгий, обладавший духовным предчувствием. Да и двух главных героинь повести, двух старушек Анну Васильевну и Анфису Сергеевну, Пузынев, наверное, тоже бы видеть не мог. А он их видел, пусть спорил, сердился на них, но видел, общался и прислушивался к их невероятным рассказам и трудным советам. Да иначе и быть не могло в ласковом райском домике на окраине крохотной деревеньки, где жили эти невероятные старушки.
На четырех подворьях — избы как избы: косые от старости, почерневшие от сырости и грязи. А пятая избушка вырастала сказочным домиком, сложенным как будто из шоколадных пряников и марципана. Крыша у нее была голубенькая с желтой крапинкой, стены оранжевые, окошки беленькие. Так бы и съел. Сержанты даже принюхались: а ну и впрямь съедобный? Да нет, все из ординарного дерева, спиленного не иначе как в четвертую сталинскую пятилетку, но посмотришь, не налюбуешься: и аккуратно, и нарядно, и светло. Внутри — ласковые скамейки, укрытые самоткаными ковриками, дубовый стол под голубой скатеркой, повсюду вышитые салфетки; на стеночках — фотографии в аккуратных рамочках, в красном углу — святые образа. И печка русская — большая, белая, важная. Воздух был пропитан ароматом полевых трав, вызывающим в носу нежное свербение. Встретила же их посреди всего этого крестьянского благодушия и уюта не какая-нибудь злобная бабуся с палкой в руке и толстыми очками на носу, а вполне благообразная миниатюрная старушка с крохотным фарфоровым личиком — ну прямо Божий одуванчик.
Сильны в своих вековых устоях, в своей Православной вере эти два «Божие одуванчика», олицетворяющие не рвущуюся связь времен, златую цепь бессмертной красоты, что то же — доброты.
Василий Петрович резко повернулся и приготовился что-то гаркнуть, но голос пропал. Метрах в пяти от него прямо возле сверкающего купола стояли две воздушные старушки с фарфоровыми личиками. Солнце заливало их яркими лучами, и от того женщины казались радостными золотыми цветками. В одинаковых белых платочках, ситцевых юбках и светлых шерстяных кофтах, они выглядели как две сестрицы, старшая и младшенькая, и ни один здравомыслящий человек не допустил бы мысли, что дни их рождения отдалены один от другого без малого на полвека.
Невозможно поверить, что старшая — родилась в середине XIX века, да и младшая помнит больше событий, чем в обычную человеческую жизнь вмещается. Но как же в это не поверить, если сказано, что «красота спасет мир», а значит, она бессмертна. С гоголевским трепетом и восторгом Игорь Изборцев поклоняется «святыне красоты», потому, что согласен с мыслью Гоголя — «в нас живет неистребимый и уходящий своими корнями в самую глубь души эстетический подход к человеку» [7], предполагающий видение в нем духовного роста, движения ввысь, горения неиссякаемой любви. Красота — это не только внешность, но любовь. Красота — это чудо. И она вечна.
Вторая часть повести пронизана божественным светом, наполнена чудесами. Постепенно, из дверей строящейся рядом с домом Пузынева и быстро взрастающей церкви, из ладанно клубящихся глубин времен просачивается духовный свет. Сначала узкой полоской, потом все шире и шире, превращаясь в океан света. И не может его преградить смертный человек, тем более озлобленный грешник Василий Пузынев. Светлая сторона повести обширна, победоносна, милосердна. Приключенческая завязка произведения трансформируется в притчево-сказочную кульминацию. Для прояснения ее смыслов требуется не обычный разговорный или риторический стиль, а жанр, где смешивается «банальность видимого и парадоксальность неизреченного» (Оливье Клеман), такой стиль речи, где говорится гораздо больше, чем могут сказать слова. В этой части повести писатель использует художественные средства притчи, потому что невозможно обычными словами рассказать историю о загадочном, невероятном по рациональным представлениям исчезновении отряда псковского ОМОНа. Под командованием майора Васнецова отряд прибыл по хитрости Пузынева в деревню, якобы на маневры, а на самом деле для устрашения церковной общины.
Прибыть-то прибыли бравые молодцы, да вскоре все исчезли. И не могли их найти в деревне в пять домов целые сутки. А дело было просто — милиционеры оказались в пространстве света, ведущего внутрь храма и дальше к иконостасу, и к исповеди, и к Престолу Господню, и к Причащению Святых Даров. А там иное и время, и пространство, и смыслы, и образы. Поэтому отсутствие милиционеров, показавшееся им самим не более часа, на самом деле простерлось на сутки — по велению их душ, изголодавшихся по общению с Богом. Никто молодых солдат в это пространство света не заманивал, пошли сами, по воле душ своих от рождения христианских, будто чувствовали необходимость прикоснуться к Господу, подготовиться к жертве «за други своя». Будто знали, что кто-то из них окажется в составе 6-й роты в бою 1 марта 2000 года на высоте 776 в Чечне, кто-то погибнет от рук местных бандитов. Символична фамилия командира отряда, однофамильца знаменитому русскому иконописцу Васнецову, что наводит на мысль о грядущих их святых подвигах за веру и Отечество.
Чудное происшествие с отрядом бойцов сильно повлияло и на Пузынева, который, оказывается, не тогда был настоящим, когда как гоголевский Пацюк поглощал бараньи тефтельки, бурча, «ничего, недолго осталось, скоро заживем. Еще завидовать нам будут». А тогда, когда начал осознавать наличие иного, невидимого мира, испытав настоящий страх перед радостью поющих людей: Радуйся, Кресте, образе неописанный и многоименитый, Древо требогатное, страшно же и всеблаженно; радуйся, Кресте всесвятый и всесильный; радуйся, хранителю жизни нашея, Господень Кресте многопетый. Кресте Честный, хранитель души и тела буди ми, образом своим бесы низлагая, враги отгоняя, страсти упраждняя, и благословение даруя ми, и жизнь и силу, содействием Святаго Духа, и честными Пречистыя мольбами.
И тогда был настоящим, когда спасенный из догорающего своего дома Божиим промыслом и молитвами милосердных односельчан, пускал по ветру пепел своих зримых богатств над озером, которое должно было, как ему казалось прежде, смотреть на него, а оно по своей природе всегда смотрело в небо. Как же раньше он, несчастный, этого не заметил. Так же, наверное, как пропустил этот благополучный здоровяк-милиционер мимо своих ушей предсказание Анны Васильевны: «ты погляди, какой он маленький, хрупкий, ветерок подует, он и взовьется горсткой пепла в небо».
Финал повести драматичен, но не трагичен. Начинающаяся как приключенческая — повесть оказалась драмой человеческой личности, вступившей в конфликт с собой, со своими истоками, со всем своим родным. Но Господь исправил его пути. Пузынев, которого все в психиатрической клинике ласково называли Вася, не раскаялся, кажется, не много и понял из произошедшего, но почувствовал смысл своей дальнейшей жизни в возможности делать добро. Будучи пациентом этого заведения, он принял на себя заботу о больных, стал санитаром, трудился упорно, пока позволяли ему силы в руках и ногах. Иногда спал единожды за двое-трое суток. Но главное, стал прислушиваться к тому, что происходило в душе, куда стала заглядывать радость. Радость и умиротворение наполняли его сердце, когда к нему по большим Православным праздникам приходили две старые знакомые старушки с фарфоровыми личиками, два его ангела-хранителя.
Кто-то сравнил их с заздравными восковыми свечками. Действительно, исходящее от них тихое успокоительное тепло, как и пламя церковной свечи, вселяло в сердце надежду. И вера от этого становилась крепче. А что человек без веры? Быть может, об этом думал Василий Петрович, когда прилучалось ему стоять рядом с этими редкими гостьями? В глазах его в эти мгновения мелькало явственное выражение счастья, столь несвойственного ему в последние годы, но, как видно, подспудно живущего в нем и ожидающего будущего развития…
Такой открытый финал повести, предполагающий будущее духовное развитие героя, делает ее обнадеживающей и при всех чудесных событиях реалистичной в той мере, которая достаточно характеризует особое призвание Православной России и народа ее.
2. Коэффициент правдоподобия
Если в повести Игоря Изборцева «Всего лишь пепел» Бог по милости Своей спасает грешника и Своей волей исправляет его пути, то в романе «Спастись еще возможно» писатель рассматривает более трудный путь спасения, путь сознательного преображения падшего человека. Истинное преображение имеет евхаристические и эсхатологические смыслы. «Прилеплятися Богову» — вот в чем, как говорит русский религиозный философ Михаил Тареев, смысл человеческого существования: через Церковь, через евхаристическое собрание, через молитву, через христианские подвиги в монастыре или в миру — входить в духовное тело Христа, в Вечность. Сложнейшая связь Бога, мира и человека исследуется в христианской антропологии. Как пишет в своей книге известный богослов митрополит Константин (Горянов), «Размышления над проблемой соотношения Бога и мира во всех его проявлениях, христианской аскезы и творческого процесса в русской богословской и философской мысли расширили и углубили, по сути, трудный русский путь к истине. Этот путь был не нов и проистекал из богатого исторического опыта подвижничества христианина в миру, но до поры оставлял человека без руководства во многих областях. В частности, как в области духовного творчества самой человеческой личности, так и в творчестве художественном, а также в вопросах культуры и науки. Русская философская мысль XIX—XX вв. много способствовала в рамках русской культурной традиции религиозно-философскому осмыслению как самой “тайны человека”, так и возможности, и значению созидательного творчества в жизни человека, доказала, что и здесь основной мерой является Православие» [8]. И русская художественная литература не один век занимается поисками человека в человеке, бессмертного в смертном, истинной человеческой сущности и разгадки тайны бытия.
Автор с первых страниц книги обозначает пути и цели этого поиска. Роман начинается с пролога, «из-за такта», как музыкальное произведение, обещающее развитие темы в означенной тональности. Упоминанием в разговоре старика с внуком основных русских смыслов, среди которых любовь, патриотизм, покаяние, спасение Христом разбойника — обозначается обширное реальное пространство, в котором будет происходить действие этой на первый взгляд не вполне реальной истории. Художественными приемами автор усиливает ощущение подлинности, типичности, например, картиной уходящих вдаль действующих лиц пролога — старика и юноши, выстроенной в прямой перспективе посюстороннего мира. Старик и юноша уходили своим всегдашним путем, куда-то в сторону Васильевского храма и далее вверх по Советской. Удаляясь, их фигуры становились все меньше и меньше, пока совсем не затерялись среди фонарных столбов и случайных прохожих.
Так что в дальнейшем встреча главного героя по кличке Прямой с посланцем из ада, убитым им подельником Павлом Ивановичем Глушковым, не кажется вымыслом. И подробный рассказ этого несчастного об адских муках кажется правдоподобным до мурашек.
Представляешь, Сережа, я поднялся еще выше, увидел, — нет, ты не поверишь, — я увидел демонов, или по-нашему, по-русски, — бесов: гнусных, отвратительно-безобразных, гомонящих что-то на варварском птичьем наречье. И я забыл про все — про машины, дома, деньги, про женщин. Я затрепетал, когда они потянули ко мне свои страшные черные лапы, я понял, что перед ними бессилен, — понимаешь? — во сто крат больше бессилен, чем прежде передо мной лох распоследний. Я бессилен и полностью в их власти. «Наш! Наш! Наш!» — клокотали они радостно, и некому — понимаешь? — совсем некому было за меня заступиться. Я почувствовал, я почти понял и поверил, что есть сила, которая может меня спасти, но не знал, кого об этом просить. Я хотел вспомнить, чье имя надо назвать, и не смог. Ты понимаешь? Я не смог вспомнить имя Того, Кого мы на земле всуе поминаем почти ежечасно. Вот такая, Сережа, нам кара, первая кара, а остальным мукам — несть числа…
Парадоксально, но убитый бандит благодарит Прямого за то, что тот его убил, а по сути, за то, что Павел Иванович принял мученическую смерть; это оставляет ему надежду если не на спасение, то на снисхождение. Но не за жалостью пришел посланец, а как сам признается, — велено ему Сергею показать эти самые муки. Кем? Зачем? Чтобы предупредить? Чтобы убедить, что у того не все потеряно, и спастись он еще может? Значит, верят в него спасительные силы. Значит, стоят они за его спиной. Значит, нужны еще России примеры преображения разбойника во святого старца. Погибнет мир, если не останется святых. Не подозревая, кто это такие, Прямой, поседевший от встречи с убитым приятелем, поверил всей душой в предупреждение. Автор живописно, зримо изображает эту встречу и адские сцены для того, чтобы сильнее убедился в них главный герой романа, не имеющий опыта видения невидимого. Трудно, долго, рецидивно будет избавляться он от груза своих смертных грехов и так же трудно, через прозрение невидимого, через преодоление и покаяние, через сострадание и милосердие возвращать свое Богом данное крещеное имя Сергей.
Тема спасения «благоразумного разбойника» в русской литературе не нова, к ней обращались многие русские классики, исследовавшие развитие «внутреннего человека» в соответствии с Новым Заветом и в модусе церковного бытия. Берясь за такую, достаточно исследованную великими предшественниками тему, автор возлагает на себя особую ответственность — сказать свое слово, вывести эту фундаментально значимую русскую проблему на уровень новейшего времени, убедительно рассказать языком современной литературы о вечном бытии Духа скептически настроенному секулярному миру. Историю спасения своего «благоразумного разбойника», рассматривая ее неизменно в традиционной христианской логике, Игорь Изборцев облек в сложную приключенческую форму, промодулировал интригой, удерживающей до последних страниц внимание нетерпеливого читателя, привыкшего к ускоряющемуся темпу жизни. Все есть в романе — и таинственный портфель-дипломат с компроматом, и охота за ним спецслужб, и чеченский след, и героические подвиги русских воинов, и бесовские козни, и таинственный скит в лесной чаще, и любовь, и обнадеживающий финал. Как в сказке. Иной читатель, не верящий в рай и ад, в противоборство света и тьмы, так и определит жанр этого произведения: захватывает, но все происходящее кажется невероятным. А другой читатель скажет — все правда, все в жизни так и есть. И где критерий истинности оценки? Кто из двоих будет прав?
Правда — понятие объективное, божественное, высший, евангельский уровень бытия. В рассматриваем случае — правда — то, что хочет сказать читателю автор. Но удается ему отразить ее художественными средствами с определенной долей вероятности. Абсолютного выражения правды в произведении человеческого разума и духа, даже гениального, быть не может. В любом случае, это будет субъективное отражение события. С точки зрения законодательных структур Сергей Прямков должен понести наказание по приговору суда в местах заключения и там исправиться. Это по Закону. С точки зрения верующего человека главный герой романа в тюрьме падет еще ниже и погибнет нераскаянным грешником. Поэтому он должен искупить свою вину молитвенно, осмыслив ее, раскаяться в содеянном и не грешить более, стать соработником Творца. Это по Благодати. Обе тенденции соответствуют существующим формам жизни. Но роман постоянно заставляет удивляться, сомневаться, размышлять о степени схожести происходящего в нем с объективной действительностью. По примеру математики, науки, на которой основана Гармония, именно алгеброй поверяющаяся, можно условно охарактеризовать реалистичность романа коэффициентом правдоподобия. В статистике через коэффициент правдоподобия двух значений определяется, какое значение наиболее правдоподобно. В пределе он стремится к абсолютной единице. Применительно к роману, если этот коэффициент много ниже, то сочинение не имеет смысла. Если величина коэффициента все же значительна, то произведение вызывает доверие читателей. И в выбранном автором бытии по Благодати невероятные события и метаморфозы также оказываются достоверными, как достоверны существование Божьего мира и возможность восстановления образа Божия в человеке.
Так как Игорь Изборцев поставил перед собой сложнейшую задачу — показать невидимый процесс возрастания человеческого духа, ему приходится прибегать к сложной системе доказательств: к литературно-исторической аргументации, к психологическим мотивировкам, к Библейским цитатам, к аналогиям из житийной литературы. Повествование насыщено элементами христианских вероучительных истин, принимаемых всей полнотой Православной Церкви. Автор выстраивает сложнейшую зависимость между лицами и происшествиями, доказывая, что события могли иметь место, тем более что в отдельности каждое из них похоже на то, что случается в жизни по вере. Например, как не поверить в случай с медведем, спасшим героя от чеченского кинжала. Ведь хозяин русского леса и Сергию Радонежскому, и Серафиму Саровскому помогал и прислуживал.
Все дальнейшее произошло настолько быстро, что в растерянной голове Прямого остался лишь какой-то длинный черный мазок, будто расплывчатая тень от промелькнувшего рядом тяжелого трейлера. За спиной Ахмета, все-таки доставшего кинжал и ловко поигрывавшего им между пальцев, вдруг, будто из ниоткуда, возникла огромная черная тень, и тут же в уши ворвался устрашающий медвежий рев. Огромная когтистая лапа, как тростинку смела Ахмета в сторону… Мгновенно обернувшийся Ваха увидел перед собой распахнутую медвежью пасть, чудовищные клыки и ощутил зловонное звериное дыхание. Неизвестно, что он подумал в этот момент, успел ли он вообще что-либо подумать? По крайней мере, кинжал в его руке так и не превратился в грозное оружие, оставаясь просто зажатым там посторонним предметом. Медведь устрашающе завис… но вдруг почему-то передумал завершать атаку. Еще через одно мгновение, легко коснувшись лохматым боком словно пораженного столбняком Вахи, бурый лесной великан скрылся за деревьями.
Даже русскому медведю присуще милосердие. Но немилосердны силы зла. С гоголевским упорством писатель доказывает существование двух миров — праведного и демонического. Но если Гоголю было свойственно романтическое отношение к миру, и образы своих героев, подмечая все мерзкие стороны их жизни, он в некоторой степени смягчал своей надеждой на их пробуждение, то Игорь Изборцев категорически непримирим с миром, отвергающим Бога. А это не только бесовский мир, но и зримый, окружающий Россию западный мир, отвергший Христову веру. Метафора не искажает и не опровергает реальность, наоборот, подчеркивает ее скрытые свойства. Метафоричны, а значит, реальны, образы цыгана и цыганки, которые преследуют, искушают Сергея на пути его спасения, как бесы строят ему препятствия, пытаются погубить. Папесса и Ром — ассоциируются эти имена с грехопадением Первого Рима, который поныне претендует на власть в христианском мире, не принимая во внимание, что Второго Рима уже нет, а Четвертому — не бывать. Не затихло в столетиях эхо предсказания псковского монаха Филофея, звучит громко и трепетно, как било Спасо-Елизаровского монастыря в псковском лесу, который автор вводит полноправным героем в роман. Лес и защищает, и согревает, и кормит, и вразумляет. Ясное утреннее небо дарило нежную прохладу; лес, он так легко и спокойно, так умиротворяющее тихо шептал: «Не бойся, все будет хорошо…», всем своим видом отрицая малейшую возможность беды.
Много достоверности добавляет роману природа, образы которой с такой любовью, с такой поэтичностью создает писатель. Но еще больше подтверждают реальность происходящего — истории людских судеб, автору интересны судьбы военных. Мощный патриотический пласт произведения излучает жизнетворный свет. Три бойца — Полковник, Сержант и Охотник охраняют Сергея на первом отрезке его спасительного пути. Образы разведчиков очень светлые, мощные, добрые. Рядом с этими героями, милосердными к людям и немилосердными к врагам Отечества и веры, Сергей впервые ощутил радость, занялись в его душе первые блики преображения. Прямой перевел дух. Неизвестно от чего, но ему стало легче. Не от того, что Сержант пожалел каких-то там неизвестных афганцев. Нет. Просто вдруг рядом с Сержантом стало ему теплей и радостней. Радостней и теплей…
Все трое героически погибают, исполняя приказ Родины и спасая бедолагу, по следу которого иду наемные убийцы. Автор не дает бойцам реальных имен при жизни, что делает образы героев типичными, но называет по именам после смерти, ведь в своем крещеном имени человек предстает пред Богом. Сергей искуплен у мира смерти их жизнями, по неизменной сути воинской присяги — «жизнь свою за други своя». Но не остается одиноким на своем пути герой романа, вывела его дорога к лесному скиту, где приняла его под свое усмотрение другая рать, высшей иерархии — священническая, люди, наделенные Святым Духом от Бога. Ступени лествицы преображения для Сергея становятся круче и в то же время легче. Все ему помогут, всё подскажут батюшки, и главные смыслы выделят, и грех научат изжить. Только не испугайся высоты, только всеядное свое хотение скрепи, только меру всему уразумей, только склони главу свою гордую, входя в Церковь Православную — неустанную людскую спасительницу. Последний оплот порядка — это Церковь Христова. Православная Церковь! Мир уже не способен сопротивляться, он давно побежден! Лишь Церковь удерживает этот мир от торжества хаоса. Лишь она! И посмотрите, сколько же на нее нападок… Догмы — это единственное, что осталось здравого и спасительного в изменчивом разрушающемся мире. Это, как писал Максим Исповедник, отражение онтологических законов бытия. Это откровения Творца возлюбленной им твари. Мир стоит этими законами!
Где ж в этих словах неправда? Все верно, и все достоверно в романе Игоря Изборцева, знающего о Церкви и о людях ее не понаслышке. Он сам и церковный строитель, и жертвователь, и прихожанин, борющийся, как бесстрашный псковский воин с легионами Стефана Батория, с современными полчищами убийственной неправды. Что бы ни делалось в среде народной, всегда была одна цель доискаться правды. Помните, как говорил об этом Достоевский? «Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере, никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!» Именно вот эту природную чистоту, детскость русского народа сейчас успешно искореняют. И один из главных приемов — расслаивание правды на множество маленьких, не совпадающих друг с другом «правдок». Дескать, все они имеют право на существование! Все! Инфернальный плюрализм!
А правда целостна, если целостно время, если не забывается в нем московский человек, прозванный Василием Блаженным, и псковский Николка юродивый на своем коне — деревянной палочке, не убоявшийся сказать правду грозному Царю. Невозможно не верить историческим вставкам в роман, который композиционно выстроен так, что совмещается прошлое и настоящее. Показательна композиционная находка писателя — подглавки или «временные возвращения»: «неделей ранее», «четырьмя часами ранее», «ретроспектива», «1570 год от Рождества Христова. Псков» и т. п. Как будто крепким швом «назад иголку» писатель сшивает время, которое нельзя рассматривать по кусочкам, а только в целостности, если хочешь понять тайну бытия. Так композиция произведения способствует прояснению сложных смыслов романа.
И отсылает нас писатель в своих поисках даже в 107-й год от Рождества Христова, в Сирийскую Антиохию и Рим. В этой исторической ретроспективе автор как будто спорит с художественной этикой известного своего соотечественника, подвергшего себя соблазну присоединиться к обществу Иешуа и Пилата, вложившего свою речь в их уста. Игорь Изборцев отправляется в 107-й год, чтобы напомнить нам о великом подвиге веры Игнатия Богоносца его же словами из письма святого, обращенного к мучителю, римскому императору Траяну: «Хочу быть Божиим, — не отдавайте меня миру. Позвольте мне быть подражателем страданий Бога моего». Этот исторический отрывок свидетельствует еще и о значении молитвы в деле спасения, о котором так мудро говорит заботливый духовный наставник Сергея, нашедшего свое место в Церкви, ощутившего стремление к богоподобной сущности души, которой снятся и лес, и скит, и монастырь. Даже закоренелый грешник — не совсем пропащий.
— Дело спасения столь важно, — говорил отец Иларий, — что все дела мира сего, какими бы они ни казались великими, в сравнении с этим делом, первейшим и важнейшим, есть как бы безделье или как тело без духа. Спасение Святые Отцы называют наукой из наук и искусством из искусств…
С помощью Божией и собственными усилиями Сергей, приняв мученичество и пережив чудо физического спасения, остался на пути спасения духовного, прилепился к храму, остался на «островке Православия». Ведь только в Православии, как говорил Достоевский, хранится Лик Христа. А Он милостиво смотрит на сыновей Своих, даже заблудших, но раскаявшихся, постигнувших, что истинная свобода — свобода от греха.
Коэффициент правдоподобия этого сложного, многопланового, метафизического и метафорического произведения стремится к высоким значениям вероятности, потому что все в нем правда. Правда о русской жизни, о русской вере, о русском характере, о русском воскресении. Только многим в мире земном и подземном не по сердцу она. И нашу правду они будут упорно называть ложью, и менять плюс на минус, и черным замазывать белое. Как страшны и велики эти силы, писатель рассказывает в трагическом «Романе в письмах по e-mail “Великий”».
3. «Душа хотела б быть звездой»
Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи Сии светила, как живые очи,
Глядят на сонный мир земной, —
Но днем, когда, сокрытые как дымом Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей В эфире чистом и незримом.
Ф. Тютчев
Небольшое эпистолярное произведение «Роман в письмах по e-mail “Великий”» обладает неоднозначной жанровой идентификацией. Его можно отнести к жанру лирического романа на основе лирической завязки, но постепенно в своем сюжетном развитии лирический роман трансформируется в трагедию дьявольского обольщения и нечеловеческого обмана. Хотя на первых страницах, где порхают нежные письма, сталкиваются эйдосы, падают звезды, звучат имена Вергилия, Гуссерля, тургеневской Аси, и дороги ведут в Рим, все еще прекрасно. Начало романа очаровывает красотой жизни, надеждой любви, провокационным любованием собой и своим творчеством двух умных собеседников, двух писателей — маститого, «великого» прозаика и кокетливой начинающей молодой писательницы, которая радуется, что в ее окно залетела звезда. И в это верится, и вспоминается тютчевское: Душа хотела б быть звездой…
Вначале даже возникает догадка — не о себе ли рассказывает автор? Именно так могла писать ему молодая романтичная женщина, испрашивающая оценки своего творчества, совета, симпатии. Кажется, читателя ожидает приятный, познавательный разговор о творчестве и мастерстве, где герой будет, конечно же, рассказывать о его национальных основах и особенностях. Ведь «великому» писателю автор дает много говорящее имя Иван Сергеевич. И только его двойная фамилия Дальнев-Анзорский, созвучная названию далекого Азорского португальского архипелага в Атлантике или произошедшая от чеченского имени, вызывает первые недоумения и ассоциацию с вымышленной страной Касталия Германа Гесса.
Обман ожидания вскрывается скоро, когда в интеллектуальной беседе появляется «корпус обязательных идей», когда в разговоре начинают подменяться смыслы, когда нравственные идеи затуманиваются постмодернистскими профанными терминами, игрой в слова как в бисер, когда начинаешь догадываться, что герои не те, за кого себя выдают. Как костлявые, медленно выползающие из могил гоголевские мертвецы, страшат возникающие откровения «великого» писателя. А страшно быть должно, потому что это роман о Люцифере, который в век постмодерна, в торжестве инфернальных энергий, уже не скрывается за масками, а выступает победителем и учителем, убеждая легковерных: Неужели среди вместилищ аналоев и паникадил Вам настолько выпрямили извилины, что Вы не способны это понять? Ваш «верх» — это наш «низ»! Векторы движения поменялись, и поделать с этим положительно ничего невозможно! Так, кажется, за век нескончаемого сеанса «Игры в бисер», в ее изнуряющей борьбе иерархий победил дьявол, извечно претендующий на мировое господство.
Автор не приукрашивает, не романтизирует, не любуется бальными развлечениями посланника мира тьмы, как это было в романе Булгакова. Но на протяжении повествования постепенно раскрывает дьявольские козни во всей их отвратительности, показывает «великого» как низкого притворщика, похитителя, имитатора, оборотня. Становится ясно, почему в названии это имя стоит в кавычках. «Великий» писатель оказывается великим обманщиком. Так и должно быть, ведь силы зла не обладают творческой способностью, они могут только подражать, воровать или разрушать.
Оказывается не тождественной своему начальному образу и героиня романа Соня. Хрупкая, неуверенная в своих талантах молодая писательница, безропотно и безответно выслушивающая советы «великого»: Наивное дитя, истину нельзя обожествлять! Благословляется лишь процесс ее поиска, — на самом деле человек твердый в своих православных убеждениях. Она, действительно, одаренный, творческий человек. Но ее творчество — высший вид творчества, творчество собственной личности. Прочитав книгу о старце Силуане, она пошла по его стопам. И откровенно рассказала об этом своему визави: Храм, исповедь, причастие… — все это постепенно становится частью моей жизни. Самое важное, полученное мной (и это — est inappreciable la perle) — понимание того, что надо не искать свое отражение в других, но отражать самой; самой быть зеркалом. Благословенна рука дающего!
Присоединившись к интеллектуальной, как сначала думает читатель, игре, к нему постепенно приходит осознание, что на самом деле он втянут в непримиримое идейное противостояние правды и кривды, добра и зла, света и тьмы, в котором победитель погибает. Соню убивают, очевидно, не без помощи ее собеседника, писем которого, как открывается в финале, она не получала. Их общения не было. Да оно и невозможно было бы по законам мироздания, как невозможен обмен энергиями между светом рая и тьмой преисподней. Это несмешиваемые среды. Каждый из героев романа остается в своем мире. «Великий» похищает произведение погибшей писательницы и ставит на нем свое имя. Но не духовно-нравственные идеи романа Сони волнуют его. Ему сладок сам процесс воровства, подмены. Он тоже хочет быть звездой. Когда-то он ей уже был, как говорил пророк Исайя, «как упал ты с неба, денница, сын зари, разбился об землю, поправший народы» (Ис. 14:12). В более конкретной форме это желание бессмертного персонажа звучит в вышеназванном романе Игоря Изборцева «Спастись еще возможно».
Старик сел в кресло и расслабился. Из глубины подсознания выплыло воспоминание непередаваемых ощущений, связующих с той молнией в первозданном небе. С некоторых пор его снедало одно желание: он хотел туда, под толщу каменных сводов земли, туда, где пылал неукротимый огонь, зажженный некогда упавшей звездой. Да, это звезда, она привиделась ему в виде молнии, перечеркнувшей все небо. Когда-то она была утренней, но упала на землю и все продолжала пылать где-то в самой ее глубине. Ему хотелось к ней! Все окружающее становилось ему ненавистно. К ней! Но это право надо еще заслужить [9].
Из «Романа в письмах по e-mail», где Игорь Изборцев с большим знанием предмета, используя мертвенные образы и термины постмодернизма (подчеркивает его западное происхождение обилием латинских изречений, использует без перевода язык Цицерона), рассказывает о достижениях «Великого» в борьбе с живой духовно-нравственной традицией. Понятно, что тот немало сделал на поприще разрушений и подмен, и, можно думать, заслужил право называться Денницей. Но стал лишь безжизненным метеоритом, как рассказывает автор: Все мы помним, что в день его похорон с нашей планетой столкнулся крупный метеорит, пронзивший плотные слои атмосферы и сгоревший над самой поверхностью земли.
Постмодернизм, доказывает Игорь Изборцев, во всех охваченных им сферах реального бытия, стремление дьявольское, направленное на подмену знаков, сторон, ценностей. Но только на поверхностный взгляд, только в творческих иллюзиях он поменял местами знаки, жизнь и смерть. Ведь Соня жива в Боге, а «Великий» никогда не смог бы стать живой звездой, тем более дневной, о которой говорит Тютчев. Дневная звезда отличается особой чистотой, она не заметна на фоне солнца и не пытается его затмить. Такие дневные звезды «горят светлей в эфире чистом и незримом», такой звездой могла стать душа героини романа.
Но как же трудно достижим этот чистый, незримый эфир. «Если бы видимое небо не отделяло нас от неба невидимого, мы бы содрогнулись от тех несоответствий духа, которое существует меж ангельской торжествующей церковью и нашей земной церковью, почти не воинствующих, дряблых человеческих душ. Мы бы ужаснулись и поняли бы ясно ту истину, которая нам сейчас непонятна: что сделал для нас Господь Иисус Христос, и что Он делает для каждого из нас. Его спасение мы представляем себе почти теоретически, абстрактно. Но когда бы мы увидели, с одной стороны, белоснежные сонмы молниелучных чистых духов, огненных, пламенных, горящих невообразимой любовью к Богу и устремленных ко спасению всего творения, и, с другой стороны, увидели бы землю с ее сотнями миллионов полулюдей, полунасекомых, с сердцами, устремленными только к земле, людей, пожирающих друг друга, самолюбивых, сластолюбивых, деньголюбивых, несговорчивых, одержимых прилипшими к ним темными силами, мы бы ужаснулись и вострепетали…» [10].
Своим литературным творчеством Игорь Изборцев заставляет вострепетать наши души, способствует их пробуждению в воинственной непримиримости ко злу и греху, изображая их в традиционных оценках и современных образах. Писатель видит свою задачу в том, чтобы в наш прагматичный век каждый человек, даже утопающий в удовольствиях и различных свободах, далекий от Евангельских смыслов, захотел к ним обратиться, чтобы он увидел красоту высшей формы христианства — Православия. Вот ценные слова в подтверждение этого стремления, сказанные западным священником, принявшим Православие. «Сегодня в наиболее интенсивной форме именно в Православии, приведенном историей к “необходимому единству”, осуществляется расцвет подлинного “евхаристического сознания”. Укорененное в практике причащения, которое для наиболее пламенных православных стремится стать еженедельным, ежевоскресным, это сознание превращает христианина в “литургического человека”, который пытается обнаружить в сердце существ и вещей ту точку прозрачности, откуда может засиять свет славы» [11].
Не один век помогает отысканию точек прозрачности и русская литература, претендующая быть и оставаться учителем жизни. То, что современные писатели обращаются к вековым темам, свидетельствует об их неисчерпаемости и нерешенности. В реальности трудно найти примеры преображения человека под воздействием только художественного произведения. И в то же время стремление к идеалу, к красоте, к милосердию, пронизывающее творение мастера, может подвигнуть человека к храму, где только и должны решаться извечные вопросы бытия. К Свету Славы обращены романы, повести, рассказы Игоря Изборцева, динамичные, по- современному увлекательные, написанные ярким языком, они захватывают и не отпускают с пути, берущего начало в глубинах времен и устремленного в Вечность. Творчество этого мастера является еще одним свидетельством того, что художественная литература, пронизанная светом христианства, обладает спасительной задачей, которую писатель решает в первую очередь в собственной жизни. На примере собственного преображения легче убедить современника, «не совсем пропащего человека», что Господь милосерден и к праведнику, и к раскаявшемуся разбойнику, что «спастись еще возможно», надо только вспомнить о своих духовных корнях и благодатных спасительных Божественных началах.
[1] Оливье Клеман. Отблески света. Православное богословие красоты. М.: Библейско-богословский институт св. ап. Андрея, 2004. С. 16.
[2] Цит. по: Зеньковский Василий. Гоголь. М.: РИФ Школа «Слово», 1997. С. 169.
[3] Цит. по: Зеньковский Василий. Гоголь. М.: РИФ Школа «Слово», 1997. С. 165-166.
[4] http://i-text.narod.ru/lib/gildebrand-lib/gildebrand_etika/page03.htm.
[5] Иоанн (Шаховской), архиепископ. Апокалипсис мелкого греха. М.: Сретенский монастырь, 2007. С. 10, 11.
[6] Иоанн (Шаховской), архиепископ. Апокалипсис мелкого греха. М.: Сретенский монастырь, 2007. С. 12—13.
[7] Цит. по: Зеньковский Василий. Гоголь. М.: РИФ Школа «Слово», 1997. С. 41.
[8] Константин (Горянов), архиепископ. И познаете истину. СПб.: Родная Ладога, 2011. С. 121.
[9] Изборцев И. Спастись еще возможно. Краматорск. «Тираж-51». 2013. С. 102.
[10] Иоанн (Шаховской), архиепископ. Апокалипсис мелкого греха. М., Сретенский монастырь. 2007. С. 13-14.
[11] Оливье Клеман. Отблески света. Православное богословие красоты. М., Библейско-богословский институт. св. ап. Андрея. 2004. С. 76.
Когда наш Изборский поэтический праздник только замышлялся, за нашей спиной еще не стоял Крест на Сшибке, как Икона Русской Земли, принявшей в свои братские объятия земли святого благоверного князя Александра Невского и детдомовского воина Александра Матросова, земли турецкого Галлиполи, где умирала армия Врангеля, и китайские земли Харбина, куда уходили оставшиеся в живых воины адмирала Колчака, земли ленинградского блокадного Пискаревского кладбища и земли парижского кладбища Сент-Женевьев де Буа, где лежат славные белые дроздовцы и деникинцы, земли Куликова поля и Поля под Прохоровкой земли Ганиной Ямы, где сожжены известью кости несчастной царской семьи, виноватой только в том, что она – царская, и горсть земли от Кремлевской стены, где покоится прах Сталина. Изборская земля приняла приняла и упокоила их под Крестом, чтобы история больше не теряла рассудка и не рвала материнское сердце Родины…
Эту статью я писал с последние дни декабря 2015-го. Через несколько дней мне сообщили прискорбную весть, что 2 января 2016-го Ивана Егоровича Калинина не стало.
Тема любви к Родине в сознании человека очень не простая, для Станислава Александровича тоже. В то же время, по-моему, поскольку любовь является чувством интимным (и к Родине в том числе), то не надо пытаться стороннему наблюдателю её объяснять. Я хотел бы предупредить читателя, что также не собираюсь ничего «препарировать» и доказывать. А вот напомнить, как и в каких произведениях Золотцев рассказывает о любви к Родине, хотелось бы. Этим побудить уважаемого читателя находить в его творчестве ответы на собственные вопросы, возникающие при тех или иных сомнениях и противоречиях.
Статьи разбросаны по разным литературным журналам, многие из которых находятся ныне в архивах (например, журнала «Сибирские огни»), на полках библиотек. Об активной работе С.А. Золотцева как литературного критика, искреннего и мощного просветителя, необходимо было бы провести отдельное исследование. Обращаю внимание читателя на статью «Сын русской вечности», посвящённую 190-летию М.Ю. Лермонтова. Мне она помогла многое узнать и понять из того, что связано с трагической личностью изумительного русского поэта. Станислав Золотцев в статье подробно пишет о горячей любви Лермонтова к Родине, поскольку на эту тему по отношению к Лермонтову до сих пор бытуют превратные мнения. Золотцев обосновывает своё категорическое отрицание приписываемого Лермонтову авторство стихотворения со словами «Прощай, немытая Россия…» Я думаю, что скорее всего Станислав Золотцев на протяжении длительного периода своего творчества отождествлял собственные чувства и переживания с переживаниями любимого им Лермонтова. Что означает любовь к Родине, какая она, откуда возникает, почему подвергается столь жёстким испытаниям? Мне кажется, Золотцев задавал себе эти вопросы, ощущая неразрывную связь современного русского поэта с великим поэтом и человеком незапятнанной чести Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.
верит свято, указывая на источники непрерывности и вечности славы России.
Вошедшие в сборник пятьдесят девять поэтических произведений удивительным образом сложились в систему, в которой обнаруживается стойкая взаимосвязь ключевых поэтических концептов.
год литературы. Высокое, что ни говори, имя. Даже если учесть, что когда-то, в 19 веке, наши предки переживали век литературы, Золотой век. Позже, в веке 20-м, были пятилетки литературы. И вот в 21-м веке – год. Достойное времени продолжение. А что дальше? Месяц литературы? Неделя? День? Но это, конечно, будем надеется, останется шуткой. А если серьезно, то минувший год литературы нес в себе много ожиданий и надежд, наверное, каждый из нас, писателей, ждал, как чуда, добрых для себя известий такого, например, рода: вам дается возможность издать книгу ваших произведений. Что может быть желанней авторской книги? Увы, не случилось. Не настолько щедр оказался к нам год литературы. Но все же, кое-чем он нас одарил.
Работу подняли большую. Отсев материалов был очень жестким. Правление и редакционная коллегия заседали не один раз. В итоге книга получилась достаточно хорошей.
принимала активное участие писательская организация, стал XII Международный книжный форум «Русский Запад», проходивший в Пскове 14-16 апреля. В рамках форума проводился областной конкурс на лучшую издательскую продукцию «Псковская книга – 2014». Членом жюри как обычно являлся председатель правления писательской организации. По итогам конкурса лучшим литературно-художественным» изданием признан 
Ярким событием минувшего года стал традиционный 49-й Всероссийский Пушкинский праздник поэзии, в котором как и всегда приняли участие русские писатели из разных регионов России и зарубежья. На пушкинской поляне выступали поэты Константин Скворцов, Вячеслав Купиянов, Юрий Перминов, Геннадий Красников, Марина Ахмедова и др. Был организован выезд на Пушкинскую поляну большинства членов нашей организации.
В июле в Старом Изборске в очередной раз проходил поэтический фестиваль «Словенское поле», который в последние годы собирает лучшие поэтические голоса России. Так в этом году в работе фестиваля приняли участие более 60 поэтов из разных уголков России и зарубежья. По итогам фестиваля издается поэтический сборник. Большое спасибо за отличную организацию работы фестиваля члену Правления 
В этом году десять псковских авторов приняли участие во Вторым литературным чтениям Игоря Григорьева «Слово. Отечество. Вера» в Санкт-Петербурге. По итогам второго ежегодного Международного конкурса лирико-патриотической поэзии им. 
И все же Псков, куда переехала наша семья в августе 1978 года, в сравнении с родным Владивостоком выглядел бледно и бедно. Ребенку, привыкшему иногда, в коротких промежутках между забавами, восхищенно посматривать туда, где насеянная горбами сопок земля сходится с небом, тихий провинциальный городок совсем не показался. Вернее, показался… невыразительным, невнятным, безвольно распластанным на ровной, такой же невыразительной поверхности. Разочарование было столь сильным, что его не скрасили ни спасительный (для меня) умеренный климат, ни многочисленные, ставшие Историей этого края примеры подвигов и силы духа, ни имена, достойные и гордости, и почитания.
-то иллюзорному, несбывшемуся, по глупости или малолетству не допуская и мысли, что любое, самое ничтожное изменение событийного ряда влияет на течение всей последующей жизни, справедливо отменяя тебя сегодняшнего.
Как тайно и почти безнадежно влюбленный Город всепрощающ и терпелив в своем долгом ожидании, и, встречая тебя по утрам, провожая до ступенек подъезда вечерами, он надеется, что однажды ты обратишь на него внимание. И когда, удивленный и потрясенный, ты, наконец, приходишь в себя от долгого забытья, перед распахнутыми глазами взрослого, ставшего на мгновение ребенком, предстает мир, до сих пор не виданный. Так порой вдруг узнаешь тех, кто, оставаясь в тени и на расстоянии, всегда был рядом, готовый в любую минуту помочь, поддержать, защитить… Тех, к кому невольно, еще где-то на полпути из Детства прикипел сердцем и томился непониманием этого все последующие годы. Томился, чего только не предпринимая: и противился очевидному, упрямо твердя «не дождешься…», и срывался, калеча свою душу и тело, и мчался в дальнюю дорогу (что тут ловить-то?), клянясь, что ноги твоей тут больше не будет… Ты даже позволял себе казаться хуже, чем был на самом деле, пока однажды не понял, что это — з л о, разъедающее и уничтожающее прежде всего тебя. Ты даже позволял себе обманывать, нимало не беспокоясь о последствиях, пока однажды, в самый бедовый Час Отчаяния тебе, сказавшему чистую правду, никто не поверил…