МИССИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
В КОНТЕКСТЕ ИНФОРМАЦИОННОГО ПРОТИВОСТОЯНИЯ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

(НА МАТЕРИАЛЕ ТВОРЧЕСТВА ИГОРЯ ГРИГОРЬЕВА)

Доклад доктора филологических наук, профессора  кафедры теории литературы Белорусского государственного университета Анатолия Николаевича Андреева на второй Международной научной конференции «Слово. Отечество. Вера», посвященной памяти поэта Игоря Николаевича Григорьева.

1.
Хочется быть безбрежным, как поэзия Игоря Григорьева. Поэтому позвольте мне начать издалека, но по существу и в русле заявленной темы.
Я тридцать пять лет прожил в Беларуси, прежде чем понял то, о чем сейчас собираюсь говорить. Меня с самого первого дня пребывания в Белоруссии (отсчет идет с 1979 года, тогда еще страна называлась именно так) поразило и удивило в белорусах качество, выразить и описать которое я смог относительно недавно.
Я сразу почувствовал, что они иные, не такие, как русские.
Постепенно я понял, что разгадку белорусскости (назовем это так) следует искать вовсе не в этнопсихологии, как это предлагается на каждом шагу. Природа белорусскости (как, собственно, и всех остальных наций) формируется на ином информационном уровне – на уровне ментальности, которая отличается от этнопсихологии тем, что включает в себя когнитивные элементы, моменты концептуального отношения к миру. Ментальность характеризуется умением нации осваивать мир более-менее сознательно (поэтому иногда эта особенность описывается размытым термином национальная идея). Этнопсихология же (то самое коллективное бессознательное) адаптирует матрицу ментальности к той реальности, в которой существует нация. На уровне этнопсихологии формируется мироощущение, на уровне ментальности – мировоззрение.
Таким образом, ментальность и этнопсихология, будучи относительно автономными составляющими целостного информационного образования, соотносятся как высшее и низшее измерение, при этом информационный контроль за качеством национального (само)сознания (ментальности в широком смысле) сохраняется за более высоким уровнем.
А теперь о главном. В течение двадцати с лишним лет после развала Советского Союза белорусы из части русского мира, которой они де факто являлись, медленно-ползуче, однако неуклонно, в каком-то хтоническом алгоритме болотного заглатывания, превращаются (пока что далеко не все) в аморфную и очевидно антирусскую субстанцию. Перестают быть частью русского мира.
Почему? Что, собственно, произошло?
Полагаю, произошло следующее: этнопсихологии как не материальной, но вязкой стихии удалось навязать ментальности бессознательную потребность в иной, не русской картине мира. Речь идет об изменении информационной структуры ментальности под воздействием коллективного (да и личного) бессознательного. Именно здесь происходят изменения, невидимые глазу, но при этом самые существенные.
Хотим мы того или нет, нам приходится определять себя в отношении ценностей, – прежде всего и главным образом, высших культурных ценностей. Они, так сказать, пронизывают нашу жизнь, словно невидимый свет. Русский человек, поддающийся социализации, воспитывается всей своей историей и культурой как нравственно-философски ответственная личность (в идеале). Во всяком случае, русская культура регулярно и успешно воспроизводит тот слой людей, которые умеют мыслить и чувствовать в формате ответственности перед историей, истиной, добротой, красотой. Русская интеллигенция – именно такая духовная порода.
Достижения русских в области культуры (прежде всего художественной, и в первую очередь художественной словесности) настолько значительны, что они могут позволить себе роскошь быть искренними и правдивыми и, соответственно, требовать этого от других. Эти русские все явления оценивают по гамбургскому счету: так научила их история. И они только выигрывают от своего максимализма (хотя страдают от него же). Ментальность нации неуклонно совершенствуется по линии возрастания начала сознательного (хотя параллельно идет и вечный обратный процесс, куда ж без него – процесс культивирования дремуче-иррационального, «исконно-посконного», того, что обитает в дебрях психэ etc.). Это особенно хорошо видно на примере литературы, которая обозначила и разработала главный духовный сюжет человечества: превращение человека в личность (этнопсихологии – в ментальность, если угодно). Русские разобрались в себе с помощью литературы – и одновременно узаконили литературу как способ духовного производства человека.
Если коротко – это всемирно-историческое достижение. Русские вобрали в свою ментальность колоссальной сложности культурный код.
Вот почему просвещенным русским быть достаточно трудно.
Определим ценности русских с функциональной стороны: они способствуют формированию личности, создают климат для духовного производства человека, обладающего нравственным, философским и политическим кругозором.
Что касается белорусов, то их размытая до поры до времени идентичность, тяготеющая к невыявленному пока толком ядру ценностей, принципиально иная. Оказалось, что их история, как они ее понимают, научила их одной экзистенциальной вещи: не высовываться и получить шанс выжить любой ценой. Ключевое слово – любой.
Этнопсихология белорусов, увы, стала их ментальностью. Это очень печальная, потому что антикультурная, история.
Речь не о том, что белорусы плохие и убогие, а русские – красавцы с широкой душой и ясной мыслью, просто блистающей на челе. Речь об информационной структуре коллективного бессознательного, по матрице которой воспроизводится интеллигенция, то есть тот класс, который считается умом нации, вырабатывает национальную духовность. Белорусское коллективное бессознательное оказалось усеченным «на голову», то есть ровно на тот самый информационный сегмент, который отвечает за выработку духовности.
Казалось бы, хотят белорусы быть самими собой. С ментальностью или без оной. Что в этом плохого?
Если быть самим собой означает реализовывать свой культурный потенциал (то есть все же культивировать ментальное измерение в противовес бессознательному) – то это хорошо. В таком случае белорусы будут уважать русских – не за то, что они русские, а за то, что их усилиями культура продвинулась далеко вперед. Культурный культурного видит издалека, а отношение культурного субъекта к культурному чемпиону одно: уважение.
Если быть самим собой означает презирать русских (то есть завязнуть на уровне этнопсихологии) – это плохо: самоценность национального колорита являет собой разновидность гносеологического сбоя: формальные признаки становятся важнее содержательных.
И это вовсе не так безобидно, как может показаться на первый взгляд.
Идеологией национально озабоченных неизбежно становятся ксенофобия и национализм, стремящиеся к совершенству, то есть к фашизму. Скажем иначе: если стихии этнопсихологии не поставлен заслон культурно-ментальный, ментальностью этнопсихологии неизбежно становится национализм. И не надо играть в оттенки коричневого: мягкий, оголтелый, правый, левый, центровой, какой там еще. Суть национализма в том, что он свое, любезное сердцу, ставит выше универсального, культурного (с позиции философского отношения – детская ошибка: абсолютизация субъективного).
Следовательно, рано или поздно любой национализм обернется фашизмом. Именно так: если содержательность идеологии черпается из этнопсихологии, нация идет прямой дорогой к фашизму.
Стремление белорусов быть белорусами, то есть получить право на сотворение национальной мифологии (читай: искажение истории без ограничений, что является ничем иным, как абсолютизацией субъективного) тут же приводит к тому, что их перестает интересовать историческая мотивация русских. Главное – свой флаг, свой герб и родная до боли вышиванка; истина, добро и красота становятся способами лелеять вышиванку, культивировать ее уникальность, не более того. И суверенитет любой ценой как икона в красном углу – вишенка на торте.
Националисты – публика совершенно беспринципная и абсолютно безнравственная. Они будут белое называть черным и черное белым, причем столько раз, сколько сочтут необходимым. Думающие «чутьем», культивирующие этнопсихологию как высшую форму ориентации в мире, они на самом деле не понимают разницы между социализмом и фашизмом, между Гитлером и Сталиным, между прагматизмом и подлостью, между русскими и белорусами – просто потому, что они не умеют понимать.
Тут мы подошли к главному и решающему пункту (вокруг которого, впрочем, крутимся давно). Идентичность белоруса, утратившего свою великую русскую историю и взамен получившего мифы, перестала держаться на внятной концепции, освоение которой требует усилий мыслительных и духовных. Она всецело стала держаться на простейшем чувстве местного патриотизма, который чутко реагирует на приманку из колбасы: где больше колбасы – там и истина. Намазанная добром. Лепота, одним словом.
Быть русским можно только в контексте всемирной истории; быть белорусом оказалось возможным, не сходя с места, придумывая себе красивые картинки из никогда не существовавшего прошлого.
Быть культурным русским – достаточно тяжелое бремя. Новая и новейшая история русских – это история мыслящих людей (подтверждением чему является фирменная история «горе от ума»); белорус проблему культурности решает просто: это, дескать, информационный излишек, информационный мусор, от которого лучше всего избавляться. Тогда, глядишь, и горя поменьше.
Образовались две разных духовных породы, два разных информационных космоса. И механизм культурного опрощения безысходно прост: думать как можно меньше. Белорусы оказались недумающими русскими, выпавшими из культурного поля русскими.
Еще раз подчеркнем: мы говорим о белорусах не как о народе, а о политически и идеологически активной части белорусской интеллигенции, которая формирует «представление народа о народе». Мы говорим о господствующем в обществе идеологическом тренде, который, подчеркнем, разделяют далеко не все.
Разговаривать русские и белорусы продолжают на одном языке, однако информационное наполнение их миров, обретающее признаки идентичности, стало настолько несопоставимым, что люди, говорящие на одном языке, первыми перестали понимать друг друга. Русские говорят о чувстве чести, о справедливости, о власти капитала; белорусы – в ответ! – о вышиванке, имперскости мышления и количестве колбасы на душу населения.
В огороде бузина, а в Киеве, как известно…
Если Беларусь перестает быть частью русской истории и русской культуры, то есть самобытной частью русского мира, то заговорит она на языке врага, каким бы ни был этот язык, русским или белорусским. И черное будет именовано белым. Шутки с болотом этнопсихологии плохи. Кстати, Нобелевская история с русскоязычной белоруской Алексиевич это ярко подтверждает. Писательница стала символом стремления белорусов (далеко не всех, опять же) сменить идентичность – из людей «русского мира» превратиться в людей мира западного. Из русских стать антирусскими.
И раз уж судьба белоруса всегда быть под кем-то, кто за каким-то чертом прет и прет на их благодатную подзолистую землю, окруженную благовонными болотами, то выбирать себе пана надо с умом: под кем выгоднее. Кто виноват, кто прав, что делать, быть или не быть – это все ребусы о вечном из репертуара русских мечтателей.
А наш извечный вопрос – «под кем?».
Так белорусы доросли до прагматизма. Кажется, что стали основательней в культурном отношении. Не то, что неугомонные восточные соседи. Чем западнее – тем умнее люди, как известно.
Разумеется, ущербная нацментальность чутко уловила заказ коллективного бессознательного: мы не только духовно, мы и этнически не русские. Мы вообще литвины, чудо-балтский субстрат, не имеющий ничего общего с финно-угорским русским.
Если миф служит задачам национального самосознания, значит, это правильный миф. Этнопсихология не стесняется глупости, ибо глупость – вещество, из которого она состоит.
Легко заметить, что идеологические вожди белорусов идут по пути, который успешно проходят их южные соседи, украинцы. Возможно, первопроходцами на этом пути были соседи западные, великие поляки. Я хочу сказать, что такой особенный белорусский путь вполне закономерен, уникальная идентичность белорусов под копирку списана с украинских вышиванок (правда, орнамент разный, разный) и польского шляхетского мировосприятия.
Все эти нации попали под каток информационного закона: если ментальность не управляет этнопсихологией, следовательно, этнопсихология начинает управлять ментальностью – хвост начинает вилять собакой, если так понятнее.
И механизм «культурной самоидентификации» (в открытой печати этнопсихология всегда прикидывается изысканной ментальностью, догадываясь, что обладать ментальностью – культурная роскошь нации) безысходно прост: думать как можно меньше. Можно искать свое место в мире относительно высших культурных ценностей, а можно – относительно России, которую можно назначить аутсайдером.
Второе выгоднее, прагматичнее, так сказать, в западном стиле – следовательно, престижнее. Западнее от России все так считают.
Получается, что настоящая культура («культура» издевательского приоритета этнопсихологии над ментальностью) начинается от границ Беларуси.
Выбирать или не выбирать Россию, нравственный ориентир, в качестве союзника – это, по сути, нравственный выбор. Бездумно отвергать Россию – значит, отвергать саму возможность и необходимость нравственного выбора.
И нравственный выбор был изящно заменен стратегией прагматизма, который в данном контексте является идеологией цинизма.
Таким образом, и нравственная неразборчивость, и ее ближайший родственник, цинизм, благодаря неусыпным радениям «истинных патриотов» входят в ментальность белорусов – людей, конечно, мирных, однако склонных к дешевой ксенофобии, как и все не обременяющие себя мыслью обыватели.
Менталитет – это своеобразный IQ коллективного бессознательного.
И это не константная величина, менталитет по тем или иным причинам может быть как в «хорошей» форме, так и в «плохой». Вот у белорусов он сейчас в форме, далекой от оптимальной.
Кстати сказать, менталитет таких культурных держав, как Франция или Германия, сейчас также не на высоте. А вот Россия сегодня в ментальном тонусе (хотя еще совсем недавно, во времена СССР, тонус этот был заметно ниже).
И завтра, если сохранится сама цивилизация, Европа должна будет каяться и замаливать свои грехи перед Россией, именно перед Россией, потому что представители элиты, которые сегодня, увы, не определяют «градус» менталитета, прекрасно отдают себе отчет в том, что Россия ведет себя именно по-европейски, достойно, а вот Европа скатилась в дешевый цинизм. Европа наших дней недостойна самой себя. Русские европейцы – вот кто сегодня отстаивает ценности культуры.
И если Беларусь (то есть те, кто сегодня взяли на себя право и ответственность говорить от ее имени) вознамерилась выбрать Европу с низким коэффициентом ментальности и отвергнуть Россию с коэффициентом высочайшим, подлинно европейским, – это, опять же, не безобидно; это выбор бессознательного дрейфа в ту сторону, где больше корма-жвачки и думать никто не заставляет. И плата за желание подхарчиться на халяву – отказ нравственно-философских ориентиров, то есть от себя, по сути.
Вы хотели этнопсихологии как меры всех вещей?
Получите фашизм на выходе. Такая вот цепочка зависимостей.
Этнопсихология наивно черпает доказательства своей правоты в том, что льнет к стороне сильнейшей. Кто сильнее, тот и прав: это и есть главная «заповедь» этнопсихологического отношения.
Она же – главный закон джунглей, как известно.
Вопрос «кто мы такие?» подменяется вопросом «под кем мы?».
А мы всегда будем с-теми-под-теми, на чьей стороне сила.
Выбор белорусов не Запад или Россия, как принято думать не думая; подлинный выбор еще фатальнее – ментальность или этнопсихология. Дело не в России, а в том, что националистам не хочется думать, а хорошо жить – ох, как хочется. С таким багажом куда бы ты ни пошел, хоть бы даже на самый западный запад, все равно забредешь в родное болото.
Виновата, само собой, будет Россия.
А теперь сформулируем наш главный тезис. Ментальность vs этнопсихология – это, с одной стороны, способ структурировать духовность, а с другой – выделение двух разных типов управления информацией, которые становятся нравственно-философской основой информационного противостояния цивилизаций – «русской», ориентированной на познание мира (вследствие чего и возникает сам феномен духовности, феномен ценностного отношения), и «западной», культивирующей бессознательное приспособление, порождающее бездуховность (существование вне нравственно-философских ориентиров, вне сферы личностных ценностей).
2
Какое отношение имеют типы управления информацией к литературе?
Литература как «способ духовного производства человека» по определению начинается с экзистенциального выбора: на какой тип отношения к миру ориентироваться – на ментальность (духовность) или этнопсихологию (бездуховность)? На постижение человека, стремящегося быть личностью, или развлечение человека, не желающего становиться личностью?
Разграничение ментальности и этнопсихологии ведет к появлению оппозиций личность – индивид, литература – чтиво, познание – приспособление, русская цивилизация – западная цивилизация.
Таков контекст, в котором воспринимается творчество Игоря Григорьева сегодня – в контексте информационного противостояния цивилизаций. Казалось бы, он жил в другую эпоху, когда противостояние России и Запада виделось как противостояние фашизма – коммунистическому марксизму-ленинизму. Как война человеконенавистнической идеологии с идеологией жестоких романтиков. А в наши дни?
На смену оголтелому антисоветизму незаметно пришла толерантная ксенофобия (в отношении России – русофобия), от которой до фашизма рукой подать. Социалистической идеологии давно нет, однако отношение к России при этом странным образом не только не изменилось, но, напротив, приняло еще более острые формы. В чем тут дело?
Дело в том, что сегодня, как и 70 лет тому назад, этнопсихология противостоит ментальности. Бессознательный тип освоения жизни – сознательному. И бессознательное побеждает. Как во времена фашистов. Таков мой ответ.
И в этой ситуации такие понятия, как патриотизм, свобода, истина, культура, литература прочитываются заново, переосмысливаются. Двойное прочтение обуславливается тем, с каких позиций трактуются указанные понятия. Если с позиций ментальности – они становятся ценностями мыслящего человека, если с позиций этнопсихологии – они превращаются в способ манипуляции обывателя, не способного думать.
Возьмем, например, патриотизм. И тут же убеждаемся: патриотизм патриотизму рознь. Одно дело патриотизм пещерный как проявление этнопсихологии, и совсем иное – патриотизм просвещенный, «ментальный».
Соблазнительно взять и вогнать поэзию Григорьева в эту, вроде бы, правильную схему. Однако с тонким русским поэтом этот номер не проходит. У Григорьева образ России – собирательный и многогранный. Не схематичный. Что он имеет в виду под Россией?
Если коротко, то это понятие стоит в одном ряду с высшими культурными ценностями – истиной, добром, красотой. Но при этом оно живое и, следовательно, противоречивое.
Как ни странно звучит, можно защищать родину, не щадя живота своего, вовсе не из культурных соображений – а «по-простому», «из соображений» этнопсихологии. Приведем красноречивый пример на эту тему. Стихотворение «Меня ранило», написанное 13 января 1945. (НАБАТ: стихи о Войне и Победе. – СПБ.: «Путь», 1995)

Было так: сперва я бёг,
А потом, с размаху, лёг.

Отходила вдруг нога.
Брешь в штанах. Полсапога.

Шапки нет. В ушах трезвон.
Прохлаждаться не резон.

От меня шагах в полста
Вылез немец из куста.

А за ним возник другой —
Не до дрыганья ногой.

То есть, тут не до ноги —
Можешь, нет ли, убеги!

Я, понятно, не бежал,
Да не то чтоб и лежал.

Весь вошёл в житейский раж:
То катился, как кругляш,

То скакал — хвала прыжку! —
Заслонив рукой башку,

То сжимался аж в комок…
И ведь смылся, мог-не мог.

Казалось бы, немудреная зарисовка из жизни бойца. Демонстративно «теркинские» сюжет и стилистика. Казалось бы, при чем здесь ментальность и всякие там высокие культурные соображения?
По Григорьеву, понятие «выжить» (не любой ценой, заметим) непременно включает в себя и витальную цепкость. Этнопсихологию. Если нет воли к жизни, никакие идеи не помогут.
Но цивилизацию на «мог-не мог», на природной ловкости не построишь. Стойкость и выносливость – это хорошо; умная голова и духовная самоотдача впридачу – еще лучше. И тем не менее русские воины, сильные духом, не стесняются выживать. Это точка отсчета – и это правильно. «Ты – Воин! Ты – Волен!» (Поэма «В колокола»)
В поэме «Русский урок» постепенно, как колокол в поэме «В колокола», куется-рождается формула «русскости», где органично слиты натура (этнопсихология) и культура (ментальность):

Да встанут противу засилья
И ухарь, и схимник-монах!..

Ухарь – это раздолье, воля-волюшка и бесшабашность («То ли воля поет, То ли сердце — вразлет»: «В колокола»); схимник-монах – ученость и рассудительность, ведущие к мудрости.
Понятие Россия постоянно обогащается – образами-приращениями, которые выстраиваются в культурно-исторический ряд. Например, уже упомянутый нами образ колокола. Осколкам колокола

Гинуть бы
в стыни и в зной,
Зазеленелым и сирым,
Когда бы их люд честной
Не уберег
всем миром.

История «куется» – «всем миром». «Удел» (НАБАТ: стихи о Войне и Победе. – СПБ.: Путь, 1995):

Удел не кляня окаянный,
Оставить земное житьё,
Как мних Пересвет покаянный,
Скрестив роковое копьё!

Бесслёзно во мгле потрясений
Покинуть возлюбленный край,
Как доблестный Сергий Есенин,
Как светоч Рубцов Николай.

«Мних Пересвет» – уже ухарь и схимник в одном лице, еще тогда, давным-давно; «доблестный Сергий Есенин» (ухарь и мних) – образ новейшего времени, «светоч Рубцов Николай» (сплав тот же: натура и культура) – и вовсе наши дни.
«Набат», «В колокола» – этот «звон заглавий» вовсе не случаен, в нем слышится призыв внять культурному коду своей истории, где просвещение усиливало воинский дух, а воинский дух благоговел перед просвещением.
В результате отлились такие строки («Набат»):

А я, как мой Пророк, мечту лелеял тоже:
И ворога любить, и милость к падшим звать.
Но… меч в моей руке! Помилуй, правый Боже:
Любовью надо жить и, значит, убивать?

Перед нами философия войны и мира, а не психология драчки. Мало быть сильнее врага, надо не стать врагом самому себе. Война не только не отменяет понятия истина и добро («война все спишет»), но, напротив, актуализирует их. Убивать любовью – это мучительно, хотя и необходимо; а убивать чтобы убивать – это, в конечном счете, убивать себя.
Вот и получается: любить Россию – любить истину. Ни больше ни меньше. Быть таким просвещенным патриотом – «убивать любовью» – тяжелое бремя. Это цивилизационный выбор, говоря языком современных реалий. «Радеем за-ради Руси – не ради полушек да гривен…» («В колокола»). Это выбор ценностей духовного порядка, где вечная проблема «что есть истина?» актуальнее суетливой формулы «кто виноват?», особенно в том случае, когда последняя подается в связке с «что делать?». Если «что делать?» идет после «кто виноват?», то история бесконечно плодит виноватых, история страны превращается в историю вины. Что делать с такой историей? Откуда в такой истории взяться духовной энергетике?
«Кто виноват?», кстати, – это рефренчик из репертуара этнопсихологии, и это вовсе не беспомощный русский ответ-вопрос на все случаи жизни, упирающийся в фатальный вопрос-ответ «что делать?»; эта глупая волынка навязывается русским как, якобы, их ментальный синдром. Дескать, что ни случись – сразу начинают искать виноватых, чтобы наломать дров – и вновь подавай им виноватых. На самом деле у русских «что делать?» идет вслед за сакральным вопрошанием «что есть истина?» – действия сверяются с высшими культурными ценностями, истиной, добром, красотой. Такая практика, такой алгоритм осмысленных действий позволили русским сотворить не историю дураков, а, пусть и трагическую, но историю мыслящей нации. У людей, кстати, не трагических историй не бывает.
Наша история – уникальный источник для воспроизводства гуманистического менталитета.
А вот как Игорь Григорьев метит «ментальность фашизма»: «Маньяк изблюёт в мир “Майн Кампф”» (строка из «Русского урока»). Лапидарная и оттого веско красноречивая оценка принципа «кто сильнее – тот и прав». Каков идейный каркас «шедевра» маньяка?
Простенький посыл «кто виноват?», оформленный как причина, ведет к примитивному следствию «что делать с теми, кто виноват». К чему это привело, мы все хорошо знаем. Вот она, классика этнопсихологической экспансии. Нация вмиг глупеет, люди превращаются в нелюдей. «Житейский раж» заставляет замолчать голос здравого смысла.
Игорь Григорьев прошелся по самым матрицам духовности. Именно культурный патриотизм делает поэта Игоря Григорьева величиной культурно значимой. Не столько этнопсихология, сколько ментальность его поэтический корень. Кто бы ни читал его стихи, никому и никогда в голову не придет сказать, что они, например, против белорусов, или украинцев, или поляков. Или даже немцев. Его стихи по своему ментальному посылу не «против» чего бы то ни было, а – «бери неотложней и выше» – «за Россию-истину», они позитивно заряжены, а не деструктивны. Они за «победу над ночью», а не против «маньяка». Есть разница.
Это ярко проявляется в концовке поэмы «Русский урок», и эти звонкие строки заслуживают того, чтобы привести их полностью:

Стокровьем закат пересиля,
Победу над ночью зажгла.
Россия, Россия, Россия,
А если бы кровь изошла?

А если б разверстая бездна
Пронзила заволжский песок?
Тебе-то, вещунья, известно,
Как в Даль твою впился б Восток.

А вдруг бы себя не хватило?
А вдруг бы да сдали крыла? —
Ведь экая смертная сила
Твою непреклонность рвала!

Всю ночь от потёмок до света,
До самого Солнца-светла,
Ужель не боялась ответа,
Себя сожигая дотла?

Ужели надеялась выжить?
Воскреснуть в назначенный срок?
— Бери неотложней и выше:
Дать нелюди Русский Урок!
~ ~ ~
Вдругорядь взгори Хиросима —
И Питер сгорит, и Елец…
Россия, Россия, Россия,
Победы терновый венец. (…)

Нельзя повторить «Дранг нах Остен» —
Клеймёны «паучьим крестом»,
Не те мы теперича ростом
(Хоть люди забыли о том).

Нельзя повторить Нагасаки,
Зане ноне порох не тот.
— Авось перебьёмся без драки…
Нет, люди: «авось» не спасёт!

Звучит как набат. Словно сегодня написано, в наши дни. Даже расшифровывать актуальные аллюзии нет необходимости.
Поэму «Русский урок» можно назвать «Урок русского» (и здесь образуется удивительная перекличка – перезвон! – с В.Г. Распутиным, который также по-русски подбирался к окаянным вопросам бытия).
В чем смысл урока?
Он очень прост, ибо очень глубок: любить Россию – любить истину. Россия и истина – близнецы-сестры. Не станем задаваться вопросом «кто матери-истории более ценен?», дабы не впадать в мессианство.
Однако если задаться вопросом о миссии русской литературы в современную эпоху (в контексте информационного противостояния цивилизаций следует говорить именно о миссии, но не о функции или задачах), то она определяется императивом познавательного отношения к миру: формировать духовность человека как гармонию вечных ценностей – истины, добра, красоты. Любовь к истине-России – это проявление любви к миру. Такая любовь никому не угрожает, она всех объединяет.
Игорь Григорьев глубоко прав.
Как ни пафосно это звучит, быть русским сегодня означает, во-первых, быть русским европейцем, а во-вторых – быть на стороне культуры. На страже ментальности (не поступаясь самобытностью этнопсихологии).
В этой связи концепция русской Европы как очага здоровой ментальности нам представляется весьма актуальной. Именно в таком контексте, с нашей точки зрения, и следует воспринимать патриотическую лирику Игоря Николаевича Григорьева.

Анатолий Андреев,
доктор филологических наук,
профессор, член Союза писателей Беларуси
(Минск, Беларусь)

Валерий Павлов

Русский язык – основа духовного сплочения
граждан Российской Федерации

Национальный язык во всех развитых странах был и остается объектом постоянного внимания со стороны общественности и государства. Об этом свидетельствуют многочисленные факты:
-первые академии (во Франции, Испании) были созданы с целью изучения и совершенствования языка;
-первые звания академиков были присвоены лингвистам еще в XVI веке;
-первые школы были созданы для обучения литературному языку, и в этом смысле историю литературного языка можно рассматривать как историю просвещения, образования и культуры.
-Российская Академия в Санкт-Петербурге в 1783 г. была также основана для изучения русского языка и словесности. Его крупным вкладом в лексикографию было создание 6-томного «Словаря Академии Российской» (1789-1794 г.г.), содержащего 43 тысячи слов.
По решению Генеральной Конференции ООН с 21 февраля 1999 года ежегодно отмечается Международный день русского языка. В Конституции России русский язык определен как государственный. Он используется как средство межнационального общения в самой России и ближнем зарубежье. При этом Основной закон РФ гарантирует всем народам нашей страны право на сохранение родного языка и создание условий для его изучения и развития.
В настоящее время русский язык – один из языков европейского и мирового значения. Он входит наряду с английским, французским, испанским, китайским в число официальных международных языков. Он звучит с трибуны ООН.
На сегодняшний день многие страны Содружества Независимых Государств и дальнего Зарубежья уже реализовали инициативу ЮНЕСКО: в России, Белоруссии и на Украине отмечается День славянской письменности и культуры.
В Белоруссии и на Украине празднуют Дни своих национальных языков. 6 июня 2011 г. Президент РФ Д. А. Медведев подписал Указ № 705 « О дне русского языка».
За свою многовековую историю русский язык никогда не испытывал таких значительных преобразований как в XX столетии. Это связано с коренными политическими, экономическими и культурными изменениями, которые произошли в государстве.
Россия пережила 2 крупных потрясения: революцию 1917 года и революционную перестройку 90-х годов прошлого века.
В 1938 году принято постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей». Русский язык был обязательным предметом во всех национальных школах. В результате заметно увеличилось число людей, владеющих русским языком. По итогам переписи населения в 1970 и 1989 годах количество лиц нерусской национальности, считающих русский вторым родным языком, выросло с 41,9 млн. чел. до 68 млн. чел. В 1989 г. число нерусских, свободно владеющих русским языком было 87,5 млн. человек.
С 1967 г. начал выходить журнал «Русский язык за рубежом». В 1973 г. открыт Институт русского языка им. А.С. Пушкина. Это крупный учебный и научно – исследовательский центр.
Важную роль в пропаганде русского языка играет созданное в 1974 г. издательство «Русский язык». Во многие вузы СССР в 60-е годы XX века стали приезжать иностранцы, чтобы приобрести ту или иную специальность и овладеть русским языком.
После распада СССР, когда союзные республики стали независимыми государствами, произошла переоценка многих ценностей, заметно снизился интерес к русскому языку в этих государствах. В Латвии, где 40 % населения говорит по-русски, в 2012 г. было собрано необходимое число подписей для проведения референдума о признании русского вторым государственным языком. По итогам 75 % его участников проголосовали «против».
По мнению мэра Риги Нила Ушакова референдум показал, что вся национальная политика, которая проводилась более 2-х десятилетий, была неправильной. Иначе «за» не проголосовало бы 273347 граждан Латвии. Они выступили не против латышей, а против правящей элиты, которая за 22 года не способна была создать единое общество. Как не может создать конкурентоспособную экономику, стабильную социальную систему, качественное образование и здравоохранение. Вместо этого безработица, литовские продукты в магазинах, сотни тысяч на заработках за границей. Избавиться от угрозы латышскому языку и латышской культуре латыши смогут только тогда, когда местные русскоязычные жители станут их союзниками. – Треть из двух миллионов населения Латвии говорит по-русски. При этом 320 тысяч «не граждан» не имеют права голоса. Голосование о признании русского языка государственным в Украине раскололо общество на 2 лагеря.
Еще 20 лет назад русским языком на планете владели 350 млн. человек. Почти 600 тысяч зарубежных специалистов были подготовлены в наших вузах и техникумах.
Сегодня президенты десяти стран мира неплохо говорят по-русски. Но спустя 15 лет число людей, владеющих русским, сократилось до 270 млн. Если дело так пойдет и дальше, то в следующие 15 лет тех, кто хорошо знает русскую речь, останется на планете 150 млн., а мы будем отброшены назад на 100 лет.
Россия объединила вокруг себя 130 народов и народностей, не нарушая при этом ни одной культуры, ни одной веры, ни одного языка.
В последние годы более 25 млн. русских остались за суверенными границами России. По уровню распространенности языка в мире Россия опустилась с 4-го места на 9-е.
Специалистов в области русского языка очень беспокоит то, что значительная часть молодежи (в том числе и учащейся) уже не владеет русским языком на культурообеспечивающем уровне. Катастрофически упал интерес к чтению, типичным явлением становится незнание русской истории, равнодушное отношение к жизненно важным духовным проблемам. Заметно снизился уровень духовных запросов и духовной жизни большого количества молодежи.
Необходимость привлечения общественного внимания к русскому языку вызвана и тем, что Федеральный закон «О государственном языке Российской Федерации», принятый 1 июня 2005 года, носит декларативный характер, и ответственность за нарушение его положений не установлена законодательством. Это приводит к тому, что государственными структурами в сфере образования, культуры, средств массовой информации не обеспечивается должная защита самобытности, богатства и чистоты русского языка как общекультурного достояния народов России. Не в полной мере осуществляются определенные законом государственные гарантии поддержки русского языка. Финансирование Федеральной государственной программы «Русский язык» обеспечивается ежегодно лишь на 25 – 30 %.
В центральных и местных средствах массовой информации ученые, специалисты, практики открыто называют причины критического положения с русским языком:
1. Разрушена система изучения словесности в школе;
2. Недопустимо сокращено количество текстов для изучения;
3. Катастрофически уменьшено количество часов по предметам «Русский язык» и «Литература»;
4. Отменена основная обучающая форма письменных испытаний, а значит, по крайней мере, ослаблена форма упражнений по словесности – сочинения. Выведены как основные способы проверки, которые ориентирует изучение на систему дрессировки, то есть на механическое, нетворческое восприятие (ЕГЭ, тестирование);
5. Фактически выведена за рамки школьного изучения языка коренная задача – овладение ясным и точным смыслом слов, их значений;
6. Резко ухудшилось состояние языковой среды и ее программное обеспечение. Заметно упал уровень речевой культуры. У школьников и студентов проявляется неумение ясно выразить мысль и даже пересказать внятно текст;
7. Крайне обеднено содержание осваиваемой лексики, необходимой для поддержания нормальной жизнедеятельности и здорового мировосприятия современного «рядового» человека.
8. Подорвана языковая основа мировоззренческой составляющей школьного обучения;
9. Необоснованное сокращение содержания и неизбежная при этом примитивизация преподавания литературы в школе привели к общему обесцениванию образования, к катастрофическому для независимой страны снижению общей культуры учащихся.
Знание русского литературного языка может быть обеспечено лишь освоением русской классической литературы. В одной из своих статей известный ученый, доктор филологических наук Н. Н. Скатов отметил: «Тесня русскую классику, мы лишаем доверенное нам молодое поколение не только прошлого, мы лишаем его и будущего».
Сегодня, как никогда, необходимо привлекать общественное внимание к судьбе русского языка. В разных странах существуют специальные организации, которые занимаются защитой и пропагандой в своей и других странах родного языка. Это, например, Институт Гете в Германии, это «Французский альянс», «Британский Совет» в Англии, а Попечительский Совет Института Сервантеса, который призван распространять испанский язык и испаноязычную культуру в мире, возглавляет король Хуан Карлос. Есть и в России Институт русского языка им. А. С. Пушкина. Это оплот нашей духовности.
Думается, нам в Российской Федерации нужны «Закон о культуре» и Закон «О защите русского языка», в котором следует четко определить меры ответственности за его нарушение. Есть польский Закон «О языке», Закон «Об использовании французского языка». Например, если в каком-то кинотеатре Франции начинают превалировать не франкоязычные кинофильмы – это может стать объектом для санкций.
Сегодня уже многие люди говорят и пишут, что пора научиться честно размышлять о том, как исправить положение, в котором пребывает наш язык и русская культура.
Нужно прекратить дезинформацию и умолчание о состоянии дел в этой сфере. В отношении носителей русского языка и культуры (особенно молодежи) положение следует признать критическим.
Надо добиваться удаления малообразованных горе – реформаторов, неспециалистов из сферы образования.
Есть острая необходимость в постановке заслона средствам массовой информации, несущим деструктивные сведения, дезориентирующие сознание, направленные на развал традиционных духовных ценностей России. Это нужно сделать законодательными мерами. Они должны проходить предварительную независимую общественную экспертизу. Надо принять за основу любых преобразований в сфере языка и словесности – богатейшее отечественное наследие в этих сферах, с осмотрительностью заимствуя зарубежный опыт.
Сегодня следует без боязни признать: необходима разработка решительных контрмер для возвращения неосновательно и нигилистически отвергнутых отечественных ценностей в области образования и культуры.
Требуется осуществить конкретные законодательные и финансово — экономические меры, чтобы вернуть в сферу образования и культуры высококвалифицированных специалистов – гуманитариев, активно использовать их знания и опыт в восстановлении полноценного гуманитарного образования в школе. Учитель школы, преподаватель вуза – достойны присвоения статуса «госслужащий», потому что повседневно занимаются важнейшим государственным делом.
В статье «Россия: национальный вопрос» в «Независимой газете» от 23 января 2012 года В.В. Путин отмечает, что «наше государство многонациональное. Но оно должно иметь единую ментальность. Русский народ является государствообразующим по факту существования России».
Великая миссия русских – объединять и скреплять нашу цивилизацию русским языком, культурой, « всемирной отзывчивостью» по определению Федора Достоевского, скреплять русских армян, русских азербайджанцев, русских немцев, русских татар. Скреплять в такой тип государства – цивилизации, где нет « нацменов», а принцип распознания « свой – чужой» определяется общей культурой и общими ценностями.
Именно об этом особом характере русской государственности писал Иван Ильин:
«Не искоренить, не подавить, не поработить чужую кровь, не задушить иноплеменную и инославную, отдать всем дыхание, великую Родину….всех соблюсти, всех примерить, всем дать молиться по-своему, трудиться по-своему и лучших отовсюду вовлечь в государственное и культурное строительство…».
Стержень, скрепляющая ткань этой уникальной цивилизации, русский народ, русский язык, русская культура.
«Самоопределение русского народа – это полиэтническая цивилизация, скрепленная русским культурным ядром, — говорит В.В. Путин. Он рассуждает о необходимости единого культурного кода, о сохранении русской культурной доминанты, носителем которой выступают не только этнические русские, но и все носители такой идентичности независимо от национальности. Это тот культурный код, который подвергался в последние годы серьезным испытаниям, который пытались и пытаются взломать. И, тем не менее, он, безусловно, сохранился. Вместе с тем его надо питать, укреплять и беречь. Огромная роль здесь принадлежит образованию. И в первую очередь речь должна идти о повышении роли в образовательном процессе таких предметов, как русский язык, русская литература, отечественная история – естественно в контексте всего богатства национальных традиций и культур.»
Можно вспомнить, что многие граждане СССР, оказавшиеся за рубежом, называли себя русскими. Причем считали себя таковыми независимо от этнической принадлежности.
Интересен и тот факт, что этнические русские нигде и никогда, ни в какой эмиграции не составляли устойчивых национальных диаспор, хотя и числено, и качественно были представлены весьма значительно. Потому что в нашей идентичности – другой культурный код.
В. В. Путин коснулся проблем русского языка и в другой своей статье «Демократия и качество государства»:
«Образ жизни людей определяют разные традиции, обычаи, модели поведения. Поэтому безусловной ценностью для нас являются интеграторы, мощные скрепляющие факторы – русский язык, русская культура, Русская православная церковь и другие традиционные российские религии. И, конечно, многовековой опыт совместного исторического творчества разных народов в одном, едином Российском государстве».
Исторические исследования русской филологии говорят о том, что через определенные промежутки времени Россия переживает переломы и революции, с появлением новых общественных сил.
В 1945 году Виктор Виноградов – известный филолог – русист XX столетия пишет книгу «Великий русский язык». Вот настроение общества тех лет.
Екатерина Великая в конце XVIII века собрала ученых, в том числе и технических специальностей, писателей и поэтов и посадила их за работу над словарем. С целью чистоты русского языка.
Думается, замечательно сказал Иван Ильин: «И еще один дар дала нам наша Россия – это наш дивный, наш могучий, наш поющий язык. В нем вся она, наша Россия. И ширь неограниченных возможностей; и богатство звуков, и слов, и форм; и стихийность, и нежность, и красота, и размах, и парение, и мечтательность, и ясность – все доступно нашему языку. Он все способен выразить, изобразить и передать».
20 февраля 2012 г. Общественная палата Псковской области обсудила на Пленарном заседании вопрос «Русский язык – основа духовного сплочения граждан Российской Федерации». Это было обусловлено вовсе не тем, что в нашем регионе положение с преподаванием русского языка хуже, чем в других местах. Прежде всего палата хотела еще раз привлечь внимание властей и широких кругов общественности к действительно существующим в этой сфере проблемам и призвала руководителей областного и муниципального уровня, лидеров общественного мнения, деятелей образования, культуры, театра, музыки и других видов искусства, современной журналистики приложить максимум усилий для сохранения достижений русской культуры и сбережения чистоты русского языка. Общественная палата Псковской области подготовила и направила в их адрес рекомендации

Валерий Павлов

УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

На педагогическую практику за четвёртый курс филологического факультета меня направили в первую псковскую среднюю школу, в которой я в детстве учился. За мною был закреплён куратор – заслуженный учитель РСФСР Николай Николаевич Колиберский. Когда директор школы публично объявил об этом перед педагогами и школьниками в большом зале, ко мне подошёл высокий, стройный, чуть сутулый старик с пушистыми седыми усами и живыми глазами с горящими в глубине искорками смеха. «Здравствуйте, коллега, – обратился он радушно ко мне, – рад познакомиться». Мы договорились, что для начала я буду ходить к нему на уроки русского языка и литературы и готовить свои конспекты к занятиям в 10 «Б» классе.

Николай Николаевич носил тёмно-синее драповое однобортное пальто, серую мягкую велюровую шляпу, а зимой — меховую папаху пирожком, клетчатый шерстяной шарф, ботинки с чёрными лакированными калошами, если лил дождь. В запасниках нашего музея-заповедника есть замечательный портрет Николая Николаевича. Он в этой самой шляпе, пальто, пушистые усы вразлёт, в глазах весёлая лукавинка. Он входил в школу, дети, пробегая мимо, говорили: «Здравствуйте, Николай Николаевич!» «Здравствуйте, голубчик!» – отвечал старый учитель каждому из встречавшихся детей независимо оттого, из первого или десятого класса он был. При этом он каждый раз приподнимал шляпу. Он тщательно чистил в учительской перед началом урока костюм маленькой платяной щёточкой, которую носил с собой в портфеле. Там же у него была щётка для чистки ботинок.

На первых же уроках Николай Николаевич поразил меня обширностью познаний литературы, искусства, быта начала XX века. Он говорил негромко, простым, понятным детям языком. При этом речь его была изящна, логически выстроена и оставалась в памяти. Позже, уже работая учителем литературы в первой школе, я увидел удивительные вещи. Конспекты уроков (он каждый год готовил новые), написанные мелким каллиграфическим почерком, буковки как в прописях, но ещё и с различными завитушками. «У меня был ужасный почерк, но я упорно стал учиться писать заново. Надо бы и вам, голубчик, по¬пробовать. Ведь вам ребяткам на доске писать много придётся», – деликатно предлагал Николай Николаевич.

Я видел у него краткие конспекты многих классических романов. Например, открываю тетрадь с надписью «Война и мир»: том 1, глава 1, Салон Анны Павловны Шерер. Светский разговор о… и т д. И так по каждой главе, о чём говорится. Однажды заболела наша коллега, работавшая в шестых классах, и Колиберского неожиданно попросили, уже через минуту после звонка на урок, её заменить. «Ну что же, идёмте, голубчик, надо выручить», – сказал Николай Николаевич. Он вошёл в класс, ответил на бурное приветствие детей и попросил: «Запишите число. Классная работа. Диктант. В лесу». Далее он в течение 45 минут размеренно диктовал наизусть текст И. С. Тургенева. (А я всё смотрел, когда же он достанет книгу или какую-нибудь бумажку).

На выходе из класса он доверительно сообщил мне: «Знаете, надо на всякий случай знать наизусть три-четыре десятка таких текстов…» На педагогических советах он заступался за учеников, которых наказывали или исключали. «Так мы далеко не уйдём, Николай Либералович», — говорил иногда директор школы М. Н. Максимовский. «Совершенно с вами согласен, любезнейший Михаил Аракчеевич», – парировал старый учитель. Меня тянуло к этому человеку. Я чувствовал его доброе расположение к себе, он был мне интересен. В нём не было ни тени менторства, чванства, он обладал энциклопедическими знаниями, огромным профессиональным и житейским опытом. Каждая его морщинка, каждый жест, глаза доброго Деда Мороза как бы говорили: «Куда ты, чудак, там опасно, а вот послушай, что я тебе скажу…» Он рассказывал, как в начале века, после революции, оказался в глухом селе. Как поселили его крестьяне в самую лучшую в деревне избу («Не гоже учителю, как пастуху, по избам изо дня в день ходить»). Туда они по очереди приносили харчи на пропитание нужного для их детей учителя. О чём бы мы ни заговорили, он вспоминал, как это было раньше.

Он умел радоваться успеху других, трепетно дружил с Иваном Терентьевичем Гомоновым, заведующим кафедрой русского языка в пединституте, «пропускал» с ним по рюмочке, в кругу учителей пользовался огромным авторитетом и уважением. Он был очень свой и для учеников, и для студентов. Но те никогда не переходили ту самую незримую черту, которую проводит подлинное уважение, и не позволяли в общении с ним опускаться до панибратства. Часто он в выходные дни проводил интереснейшие экскурсии по Пскову для детей. Собирались у входа на железнодорожный вокзал. Николай Николаевич, взглянув весело на детей, произносил: «Ну, пошли, ребятушки…» Он вёл их по городу и неторопливо рассказывал почти о каждом здании: здесь Николай II подписал отречение от престола, здесь был Псковский централ (тюрьма). Ученики смотрели на него широко раскрытыми глазами, и было видно, что они хорошо запоминают рассказ этого доброго старика, многие годы прожившего в Пскове. Как член общества «Знание» он прочитал сотни лекций, на которых всегда было полно людей самых разных возрастов.

В один из своих приездов в Псков выпускник нашей 1-й школы – известнейший писатель В. А. Каверин – познакомился с Н. Н. Колиберским, они часто ходили тогда по Пскову и разговаривали. Я попросился с ними, они разрешили, я слушал их беседы, ловил каждое слово. В книге «Освещённые окна» В. А. Каверин пишет о Н. Н. Колиберском:

– Память его, фотографическая, объективно-рельефная, меня поразила. Он помнил всё – и то, что касалось его, и то, что не касалось. Я забыл, почему псковскую гимназию пышно переименовали в гимназию Александра Первого Благословенного. Он объяснил – в связи со столетием Отечественной войны. О том, как Псков отмечал трёхсотлетие дома Романовых, он рассказал с удивительными подробностями – а мне помнились только дымные горящие плошки на улицах. Верноподданническую кантату, которую гимназисты разучивали к этому дню, он знал наизусть:

Была пора, казалось, сила
Страны в борьбе изнемогла.
И встала Русь и Михаила
К себе на царство призвала…
В годину тяжких испытаний,
Любовью подданных силён.
Царь поднял меч, и в громе брани
Навеки пал Наполеон…
Вот почему и в бурях бранных,
И в мирный час из рода в род
Святая Русь своих державных
Вождей и славит, и поёт.

…Николай Николаевич окончил гимназию годом позже, чем я поступил, но оказалось, что те же преподаватели: Коржавин, Попов, Бекаревич – учили нас истории, литературе, латыни. Да что там преподаватели! Мы начали со швейцара Филиппа, носившего длинный мундир с двумя медалями и похожего на кота со своей мордочкой, важно выглядывающей из седой бороды и усов. Я не знал, что его фамилия была Крон. Он был, оказывается, латыш, говоривший по-русски с сильным акцентом, – вот почему я подчас не мог понять его невнятного угрожающего ворчания.

-Тюрль, юрль, юта-турль? – спросил Николай Николаевич.

— Ну как же!

Это называлось «гармоники»: схватив цепкой лапой провинившегося гимназиста и крепко, до боли прижимая к ладони его сложенные пальцы, Филипп тащил его в карцер, приговаривая: «Тюрль, юрль; юта-турль». Впрочем, карцера у нас не было, запирали в пустой класс. Помаргивая добрыми глазами и подправляя без нужды седые усы, Николай Николаевич дарил каждому из гимназических деятелей не более двух-трёх слов. Однако, как на пожелтевшем дагерротипе, я увидел плоское лицо законоучителя отца Кюпара, с зачесанными назад, тоже плоскими, волосами, его быструю, деловую, не свойственную священническому сану походку, холодный взгляд».

Они вспоминали, какая форма была у гимназистов и гимназисток, какие выпускали в гимназии журналы, то вдруг заговорили о каком-то поцелуе. Больше рассказывал Н. Н. Колиберский. А В. А. Каверин иногда приговаривал: «Да что вы говорите? Как интересно!» Когда Н. Н. Колиберский бывал «в духе» (а так бывало почти всегда), он рассказывал, что в «Памятных книжках Псковской губернии» за 1893-1913 годы есть 23 носителя его редкой фамилии. Среди них 10 священников, диаконов, псаломщиков, 10 учителей церковноприходских земских школ. Дед и прадед Николая Николаевича были священниками. Коля Колиберский учился в церковноприходской школе, где Закон Божий преподавал его отец. Мальчику наняли репетитора. Когда переехали в Псков, отец начал служить в церкви для арестантов каторжной тюрьмы, а затем законоучителем в Мариинской гимназии. Успехи сына далеко не радовали, два года он провёл в третьем классе, а в седьмом имел неудовлетворительные оценки по латыни, алгебре, тригонометрии, физике, по поведению – «четыре». Затем почти целый год Коля Колиберский серьёзно болел. Лишь много позже он выровнялся, стал хорошо учиться, окреп телом и душой. Он с детства что-то преодолевал в себе, совершенствовался, добивался результатов, учился у окружающих. Интересны его воспоминания о школе, учителях и соучениках. Вот что он пишет: «В нынешнюю первую школу Пскова, тогдашнюю городскую гимназию, я поступил в десять лет. Расстался я с этой школой в семьдесят восемь. За долгие годы своей педагогической работы я преподавал во многих учебных заведениях. Но два последних десятилетия, до выхода на пенсию, отдал школе, в которой учился сам. О псковской городской гимназии у меня сохранилось немало воспоминаний. Я искренне рад возможности рассказать о некоторых из её учителей. Если бы установить на здании 1-й псковской школы мемориальную доску с фамилиями прославивших её учеников, то список бы начался с Фердинанда Петровича Врангеля, знаменитого исследователя побережья Сибири, именем которого назван один из северных наших островов. Только в одно время со мной в нашей гимназии учились Л.М. Поземский, ставший организатором псковского комсомола, писатель Юрий Тынянов, автор таблиц логарифмов В. Брадис, с которым я поддерживал связь до самых последних его дней. Псковскую гимназию окончил писатель Вениамин Каверин. Повествуя о своей юности, он посвятил ей немало теплых страниц. И если справедлива истина, что учитель раскрывается в своих питомцах, то, думается, приведённый мной список подтверждает её. Мои школьные годы совпали с периодом реакции в России. Во главе министерства народного образования стояли тогда такие мрачные фигуры, как Кассо и Шварц. Но и в это тяжёлое время наши гимназические педагоги в своём большинстве сохраняли честь и достоинство, оставались порядочными людьми. В казённой атмосфере, усиленно насаждавшейся сверху, они умели сберечь живое человеческое чувство, неподдельную любовь к детям, свежую, независимую мысль. Мои учителя вызывали во мне стремление следовать их примеру.

…Из словесников нашей гимназии мне особенно хотелось бы вспомнить двоих: Анатолия Юлиановича Купалова и Владимира Ивановича Попова. Чем старше я становился, тем больше меня поражала в них громадная эрудиция, широкая образованность, знание не только своего предмета, но и смежных наук. Оба простые в обращении, общительные, учебный материал они преподносили чрезвычайно эмоционально. Уроки наших словесников были для нас праздниками, мы ждали их. Вводя нас в мир русской классики, они старались параллельно знакомить нас с произведениями иностранной литературы, всё было направлено к тому, чтобы расширить кругозор, заинтересовать, побудить желание читать и думать. Предметник органически сочетался в наших словесниках с воспитателем. Им было присуще ясное понимание, что та тенденция, которую вносит учитель в свои объяснения и толкования, не должна быть оголённой, лобовой. И, внушая нам высокие истины, они умели тонко воздействовать на нас.

Манеры, внешний вид гармонировали у них с нравственным обликом. И в этом тоже был залог их большого влияния на учеников. Они никогда не позволяли себе окрика, грубого слова, насмешки, как не позволяли себе прийти в школу с оторванной пуговицей или в нечищеных сапогах. Их костюмы были выутюжены, волосы гладко причёсаны. Им хотелось подражать…

…Наши наставники не навязывали нам своих суждений, а умели воздействовать на нас без нажима. И теперь мне, видимо, стоит остановиться на том, какие это приносило плоды. Известно, скажем, сколь важно при изучении творчества писателя заинтересовать учеников его личностью, помочь им увидеть в нём не классика, а человека. Ведь чем лучше мы понимаем духовный мир художника, его жизнь, тем глубже постигаем и его произведения. И если с гимназических лет ощутили мы корифеев родной литературы как живых людей, прониклись их помыслами и чувствами, то так произошло потому, что учителя говорили с нами о них без всякой слащавости, без ложного пафоса и пышных фраз. Нашим словесникам были одинаково чужды как казённый энтузиазм, так и то недоверие к способности учеников самим сделать выводы из услышанного…

…Учителю выпадает высокая честь первым или одним из первых заговорить с учеником о многих вопросах и понятиях, с осмыслением которых складывается человек. Быть может, нравственная и профессиональная культура педагога в значительной степени и измеряется тем, насколько подготовлен он к этому.

…Мастерство преподавания не только в умении передавать знания. Преподавание – это и наука убеждать. Пример таких учителей, как Купалов и Попов, впервые показал мне это. Став педагогом, я старался придерживаться многих их принципов. Мне всегда казалось, что педагогика должна убеждать, как искусство, – чем-то большим, чем открытая назидательность и дидактика. Хороший учитель живёт в самых различных своих питомцах. В учениках, идущих следом, он должен проявляться вдвойне. 55 лет отдал я школе. Мне отрадно сознавать, что в своей работе я продолжал традиции любимых учителей…».

Могу засвидетельствовать: Николай Николаевич в чём-то проявился и во мне, что-то передал, как эстафету, а главное, своим примером убедил, каким должен быть подлинный русский интеллигент.

Анализирует мой урок о поэзии В. Маяковского:

«А прямо скажу: хорошо, славно вышло всё у вас, голубчик. Мне, а главное ребятам, очень понравилось. У вас будут хорошие уроки, у вас есть душа, но и характер, вы не равнодушный начётчик. Ученики это чувствуют и открываются вам навстречу. Но где же, мой дорогой, ваши паузы? Ай, как они нужны! Остановиться, дух перевести, взглянуть на ребят, как они воспринимают. А гвоздики? Надо возвращаться (и не раз) к основным мыслям и забивать их, как гвоздики, ребятушкам в головушки. А в конце итог: так и так, что же мы имеем, к чему пришли? А как же? А жесты? А мимика? Попробуйте у зеркальца.
Надо репетировать. Де Голль тщательно тренировался. Надо слушателя завоевать, заворожить, убедить. Мы с вами – словесники. Наш главный и очень сильный инструмент – слово. Помните, как у Вадима Шефнера:

Много слов на земле. Есть дневные слова,
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днём
Вспоминаем с улыбкой и тайным стыдом.
Есть слова – словно раны, слова – словно суд,
С ними в плен не сдаются и в плен не берут
Словом можно продать, и предать, и купить.
Слово можно в разящий свинец перелить…

И правда, голубчик мой, правда. А стихи надо читать обязательно наизусть. А как же? Пример ученикам. Учитель задаёт им стихи выучивать на память, а сам? Ничего-ничего, это всё поправимо, у вас отменно пойдёт, вот увидите…».

Правда, бережный, уважительно добрый анализ? Как после такой беседы хотелось всего этого добиться и заслужить его похвалу!

28 января 1997 года Николаю Николаевичу исполнилось бы 100 лет Думается, эта дата прошла незаслуженно незамеченной нашей общественностью. Многие члены семьи Колиберских были хорошими учителями в Пскове, их знали и любили в своё время ученики и их родители. С Сашей Колиберским я учился в пединституте, с Татьяной – в другом вузе, Игоря знал как отлично¬го преподавателя строительного техникума. Вспомнив многих своих учителей, я вижу Веру Алексеевну Митицину, Юрия Григорьевича Шарова, Валентина Ивановича Войченко, Фриду Самуиловну Марат, Марию Иосифовну Лейбович, Альберта Петровича Ловина, Михаила Николаевича Максимовского, Алису Ивановну Голышеву, Евгения Александровича Маймина. Много! У них я учился, брал с них пример, подражал. Теперь моя очередь кому-то передать то, что взял от этих и многих других замечательных людей, добавив каплю из своей души и сердца. Где и когда это произойдёт? В театре, в студенческой аудитории, просто в общении с людьми? А может, это уже давно происходит?

Вита Пшеничная

Город

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит…
Попробуй-ка, выуди из своего «прекрасного-далека» маленький, вроде бы ничем не выдающийся сюжет, и за ним, созвучные твоему нынешнему настроению, близкие по времени, по памяти ощущений, тут же потянутся другие… Подобно нечаянно рассыпавшимся и закатившимся в пыльные углы Прошлого цветным бусинам, которые постепенно нашлись и теперь нуждаются в прочной нити, которая скрепила бы их в Единое целое, теперь уже неразрывное…
Ты послушно сядешь за незнакомое прежде занятие, требующее терпения и внимания; ход Времени начнет утрачивать свой монотонный ритм, то и дело сбиваясь с него и наполняясь неожиданными эмоциями, звуками, красками…

Но где же ты, мое прекрасное-далеко?.. Где ты, детство?.. Как же мало я тебя помню!..
Сменяющие друг друга муссоны межсезонья, запах моря, шум прибоя, перед которым я замирала; ракушки, морские звезды, выброшенные на мелководье, склизкие медузы. Маленькие крабята постоянно сновали по прибрежной полосе, — возьмешь такого за плотный, золотистого цвета, панцирек, присыплешь песком и с безмятежной улыбкой наблюдаешь, как проворные клешни молотят сыпучую, горячую от солнца массу. И ты, довольный, смеешься, глядя, как вырвавшийся на свободу детеныш быстро и кособоко чешет в родную соленую стихию…
Старое, начала прошлого века кладбище на окраине города… Как бесстрашно мы, детвора с холмистой, в несколько низеньких домов Круговой улицы, бродили между заросших могил и оградок в поисках гильз, а потом, уже во дворе сбившись в звонкоголосую стайку, обменивались своими находками…
Серый, безлюдный, изрытый ковшами мощных экскаваторов район Второй Речки… В его окрестностях в тридцатые годы находился лагерь для политических ссыльных, а одно из братских захоронений стало последним приютом для Осипа Мандельштама… Какая горькая, мрачная слава у места, запомнившегося мне по огромным, дымящимся пастям котлованов…
Как мало я помню… и все же.

И все же Псков, куда переехала наша семья в августе 1978 года, в сравнении с родным Владивостоком выглядел бледно и бедно. Ребенку, привыкшему иногда, в коротких промежутках между забавами, восхищенно посматривать туда, где насеянная горбами сопок земля сходится с небом, тихий провинциальный городок совсем не показался. Вернее, показался… невыразительным, невнятным, безвольно распластанным на ровной, такой же невыразительной поверхности. Разочарование было столь сильным, что его не скрасили ни спасительный (для меня) умеренный климат, ни многочисленные, ставшие Историей этого края примеры подвигов и силы духа, ни имена, достойные и гордости, и почитания.
Первое время я уныло слонялась по грязным, в осенней слякоти улочкам, запоминая дорогу в школу и обратно. В выходные дни садилась в автобус с незнакомым круговым маршрутом и ехала куда-то, хмуро поглядывая в мутное окно. Вскоре начиналось мое мучение: «город» с его красивыми зданиями XVII–XIX веков, массивными «сталинками», однотипными «хрущевками» резко пропадал, уступая место подпирающим друг друга деревянным постройкам с прохудившимися крышами и неухоженными дворами. Это сейчас стремительно разрастаются вширь и вглубь новые микрорайоны, застраиваются аккуратными особнячками пустыри и заросшие поля, а тогда… «Большая деревня, большая деревня…» — безрадостно думалось мне. Самой огромной бедой стало понимание, что здесь придется жить. И жить, по всей видимости, долго. Неопределенность понятия «долго» сразу трансформировалась в «вечно», и это угнетало еще больше, а до памятной первой (рабочей) поездки в Старый Изборск было целых восемь лет жизни. Срочно требовалось влюбиться, хоть во что-нибудь (место, памятник, панораму…). Но, увы, в детском сознании понятие «чувство», как правило, ассоциируется с отношением к кому-то, а не к чему-то. В поиске привязанности прошли годы. Не помогало ничто: ни прогулки в Корытовский лес или на заснеженную Великую зимой — на лыжах, летом — за Череху на пикники или за грибами-ягодами с родителями, ни многочасовые хождения по улицам… А неописуемые восторги по поводу наловленной вблизи Снетогорского монастыря плотвы заканчивались прямо на берегу, стоило лишь начать собирать нехитрые снасти. По возвращении я забивалась в отведенный мне за громоздким шкафом угол и «припадала» к очередной книжке. Это утешало и ненадолго примиряло с очевидным — чтение неизменно было моим любимым занятием, оно сбивало скуку и дарило новые впечатления, новых героев, новые ситуации, которые, разумеется, мгновенно примерялись на себя…
Во всем негативе, щедро выплескивавшемся на меня в школьный период, я с завидной уверенностью и постоянством видела лишь одну первопричину — город, в котором живу. Город, который, казалось, невзлюбил меня сразу, как только я в нем появилась. На мою детскую отчужденность, душевную угрюмость он отзывался совсем не детскими историями. При желании они составили бы невеселую основу пухлого дневника, который впоследствии вряд ли бы захотелось раскрывать.

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.
Ах, с какой же легкостью тебя заносит в заманчивое «бы», почему-то всегда лучшее, всегда более чистое, не заляпанное дурными словами, поступками, за которые впоследствии станет стыдно… И как же бесцеремонно тебя вырывают «оттуда» внезапные телефонные звонки, резкие уличные шумы… На идентификацию себя в реальности уходит больше времени, а затяжные прыжки в «бы» становятся все продолжительнее.
Фантазируя на тему собственной жизни, ты тоскуешь по чему-то иллюзорному, несбывшемуся, по глупости или малолетству не допуская и мысли, что любое, самое ничтожное изменение событийного ряда влияет на течение всей последующей жизни, справедливо отменяя тебя сегодняшнего.

Потом, слегка повзрослев, ты начинаешь сопоставлять минувшее и настоящее, недоуменно оглядываться, чтобы в какую-то счастливую секунду внутреннего просветления, в изумлении вскинув брови, беззвучно воскликнуть: «Боже, какой я был дурак!.. Как же был слеп!..» И то верно: тебя — полуслепого, немощного щенка, чудом выжившего в первые минуты после рождения, милостиво подбросили к чужому сосцу — городу: «на, теперь это — твое», а ты еще помнишь и тепло тела родной матери, ее дыхание, запах… Интуитивно ты стремишься помнить это всегда, в уютной темноте и тишине оживляя полузабытые приметы детства. Природным своим чутьем ты понимаешь, что в повторяющихся беспокойных снах и почти истершихся воспоминаниях было зачато твое неповторимое будущее, но не торопишься понять того, что место, где тебе выпало жить, и есть материнское тело, тело земли — единого организма с женской сущностью. И любой из нас, в какой бы части света географически ни оказался, всегда остается вечным дитем выносившей и родившей его земли, а собственно место рождения — понятие в масштабе Судьбы в большей степени все-таки условное.

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.

Первая потеря, первое чувство, первые робкие открытия, неуверенные, но самостоятельные шажки вперед… Город (а для кого-то — сельцо, деревня…), в котором ты живешь, смотрит на твои опыты то с родственным вниманием, то с молчаливой тревогой любящего сердца. Он так давно тебя знает, что предчувствует, чем отзовется в твоей душе уходящий день, а что вместе с частью тебя сорвется в ненасытную Лету…
Как тайно и почти безнадежно влюбленный Город всепрощающ и терпелив в своем долгом ожидании, и, встречая тебя по утрам, провожая до ступенек подъезда вечерами, он надеется, что однажды ты обратишь на него внимание. И когда, удивленный и потрясенный, ты, наконец, приходишь в себя от долгого забытья, перед распахнутыми глазами взрослого, ставшего на мгновение ребенком, предстает мир, до сих пор не виданный. Так порой вдруг узнаешь тех, кто, оставаясь в тени и на расстоянии, всегда был рядом, готовый в любую минуту помочь, поддержать, защитить… Тех, к кому невольно, еще где-то на полпути из Детства прикипел сердцем и томился непониманием этого все последующие годы. Томился, чего только не предпринимая: и противился очевидному, упрямо твердя «не дождешься…», и срывался, калеча свою душу и тело, и мчался в дальнюю дорогу (что тут ловить-то?), клянясь, что ноги твоей тут больше не будет… Ты даже позволял себе казаться хуже, чем был на самом деле, пока однажды не понял, что это — з л о, разъедающее и уничтожающее прежде всего тебя. Ты даже позволял себе обманывать, нимало не беспокоясь о последствиях, пока однажды, в самый бедовый Час Отчаяния тебе, сказавшему чистую правду, никто не поверил…
Как же не похожи и рискованны все твои исходники, но как единственен оказывался итог: «Господи, что творю-то!..»

***

Мы по-разному прирастаем к земле, часто и не замечая, как это происходит. Происходит с той высшей неизбежностью, с какой изо дня в день, из года в год, из века в век вершатся человеческие жизни, постепенно складываясь в единую Судьбу, единое Чувство сопричастности и единое Пространство, в котором, вопреки нашим ошибочным предположениям, не бывает случайностей… А любая, самая малая Пустота, постепенно наполняясь оброненными вскользь и уже позабытыми «спасибо», когда-нибудь обязательно выльется в Благодарность — к Жизни, к Земле, к людям.
И, конечно же, к Городу, наконец, обретшему тебя, теперь уже навсегда…

* — стихи Ник.Зиновьева.