Станислав Александрович Золотцев (1947—2008)
Поэт, прозаик, публицист, литературный критик. Родился в деревне Крестки под Псковом, в семье сельских учителей. Печатается с 1970 г., первая книга стихов вышла в 1975 г. Член Союза писателей России с 1975 г. Автор 20 книг стихов, 3 книг литературных исследований и ряда романов, повестей и рассказов, опубликованных в журналах. Его перу принадлежат также многие книги переводов поэзии Востока и Запада. Автор слов гимна города Пскова
* * *
Давний снимок. Предвоенный год.
Молодые мама и отец.
Я смотрю — и в горле ком встаёт:
как жесток ты, времени резец!
Я нигде красивей не видал
этих лиц — не тронутых тоской.
…На двоих — фанерный чемодан,
связка книг, и вера в мир людской,
и любви отчаянная рань,
и гнездо — сосновая изба,
и вокруг — лесная глухомань:
сельских просветителей судьба.
…Ни снежинки нет на волосах,
озорства очам не занимать.
Не завяла в северных лесах
юная учительница-мать.
Вот я вижу: к удалой груди
прислонила нежное лицо…
Знать ей не дано, что впереди —
горький дым, блокадное кольцо.
Сгорбит глыба тыловых работ.
Дальний фронт безвестием дохнёт:
не слыхать о муже ничего.
В голодухе вспучится живот
маленького брата моего.
И — пока не взвился над тобой
горький дым, ведущий в горький путь, —
мама, отдохни перед судьбой.
Больше не придётся отдохнуть.
И отец, глядящий в объектив,
ничего не ведает о том,
что его фугасный вгонит взрыв
с головою в южный чернозём,
и померкнет солнце…
И, как тот
шолоховский горестный герой,
он сквозь муки адовы пройдет
с чистой честью — и вернётся в строй.
И пока не грянул смертный бой
и свинец ещё не впился в грудь —
отдохни, отец, перед судьбой,
больше не придется отдохнуть…
* * *
Я, ровесник Победы, сегодня к ненастной године,
К высочайшему часу в твоей прокалённой судьбе
обращаюсь, отец мой.
И запах июньской полыни
пропитал эти строки и думы мои о тебе.
…Только раз ты поведал — а мне же всё снится
и снится
этот гарью, и потом, и порохом дышащий сон:
ты встречаешь войну
на степной хлебозорной границе,
и в полынную ночь вдавлен танками ваш батальон.
Нет, вы встретили ворога так,
Что немыслимо драться достойней.
Но броню лобовую пробьет ли пехота собой
С трехлинейкой в руках… И у каждого — лишь
по обойме,
где всего пять патронов. И не было больше обойм.
И тебе довелось — нет, не бегством спастись,
а пробиться
словно в песне — штыком, но совсем без гранат.
…На крови, на полынном стыде, на горящей пшенице
настоялась безмерная ярость российских солдат.
Как живая вода — на смертельной беде настоялась
эта лютая воля, сломившая чёрную рать.
И спасла нашу землю она — эта ярость.
И приказы стратегов скрепляла она как печать.
…А в тебе отзывается
болью свинцовой поныне,
незабытою горечью первых военных дорог
этот запах полыни — тобой обагрённой полыни,
как щемящий укор и как самый тяжёлый урок,
Но урок — не позор, если он не проходит бесследно,
и тропа отступленья в июньской полынной степи
привела тебя всё-таки к майской сирени победной,
стала первым звеном в протянувшейся к миру цепи
Пусть же этот урок
в судьбах нынешних не повторится.
Летописец любви — не могу я забыть ни о чём.
Пусть ракетная мощь не встревожит границу
и полынная память
в дозоре стоит трубачом.
* * *
Качается год сорок третий
на ветках немецких ракит.
Вдыхая неласковый ветер,
отец на откосе стоит.
В шеренге оборванных пленных
на погнутой стали лопат,
на лицах, небритых и бледных,
запёкся багровый закат…
Полмиски бурачной отравы
зажуйте отравы куском
и — шнеллер! — грузите составы
для дзотов фашистских песком.—
Но узники встали как гости —
ни горсти не бросив песка.
Фельдфебель зашёлся от злости,
дрожит с пистолетом рука.
Берись за лопату!
Не буду! —
И — взгляд раскололся о взгляд.
И рыжий стреляет ублюдок,
зажмурив глаза, наугад.
А пуля — свинцовая дура —
не знает, куда попадёт.
Она вылетает из дула,
отцу прожигая живот.
И неба нерусского просинь
на русские пала глаза:
отец мой лежит под откосом,
и стала кровавой роса…
Но пуля в крови рассосётся.
И кровь передаст мне отец,
и в сердце мне памятью бьётся
наследственный этот свинец!
* * *
Щедро сегодня
Вам почёт воздается…
Только всё реже ваши когорты
в майский девятый день.
Фронтовики —
так немного вас остаётся:
даже на самых младших старость бросила тень.
Жадно живя — и всё же тайно готовясь
к неумолимым, неотвратимым разлукам,
фронтовики,
Вы сегодня — высшая совесть
и сыновьям, и подросшим внукам.
Как запоздало наше благодаренье
тем, кто в бою
мировую Чуму пересилил…
Фронтовики,
Вы — реликтовые деревья
вечнозелёного леса, который зовут –
Россия.
Морской обычай
На воду — венки!
На воду венки…
В море вышли мы не за добычей.
Сжаты кулаки. Взгляды, как штыки.
На воду венки: таков обычай.
Встала молодёжь и фронтовики.
Сбавила машина обороты.
С борта корабля
на воду венки
памяти полярного пилота.
Здесь он принял свой самый краткий бой,
вспыхнув звёзднокрылой огневицей.
В этой глубине серо-голубой
вольная душа его томится.
Грузные слои дыбятся стеной,
кажутся очнувшимся гранитом.
Дышит океан солью ледяной,
зря ли он зовётся Ледовитым…
Стылая вода, вечные пласты
венчаны с отвагою людскою.
На воду венки,
вешние цветы,
лентой перевитые морскою.
Бьётся над водой
сумрачный гудок.
Флаг приспущен алый на флагштоке.
Брызги жгут лицо, словно кипяток.
Ветер треплет волосы жестокий.
Вот уже венки скрылись в стороне.
Руки от канатов коченеют…
Только за кормой в стылой глубине
две звезды на крыльях пламенеют…
Память
Живые мёртвым памятники ставят
на скалах, на холмах и площадях.
Живые мёртвых в реквиемах славят,
ни бронзы, ни оркестров не щадя.
Но помним ли, что каждый павший
вот этот воздух, росами пропахший,
в себя вбирал в миг смерти,
и за смерть
не бронза статуй, не оркестров медь
ему венец, а запах тёплых пашен,
где комковатый пласт росой украшен
и жарким потом сдобрена она,
где семена — как павших имена,
и хлебом станут эти семена…
И лишь за эту славу смерть красна.
