Александр Казаков

ЧИСТАЯ СИЛА
Сказ

У писателя Одинцова пропала старая соломенная шляпа. Да что там пропала, – украли, да и всё! Утром ещё висела в предбаннике, он это хорошо помнил: Одинцов как раз на тот гвоздь, на котором шляпа висела, ключ от двери, что из предбанника в баню ведёт, повесил; дверь закрыл, а ключ на гвоздь повесил. И шляпой прикрыл. И дверь предбанника тоже на замок закрыл, уезжая в райцентр. Вечером вернулся, предбанник открыл, а шляпы-то и нет! Ключ висит себе, как миленький, а шляпы нет – пропала. Украли, стало быть.
– Вот те раз! – удивился Одинцов, стаскивая с головы мохнатую шапку. Постоял, поскрёб в затылке – и кинулся открывать дверь в баню: неужто и туда воришка забрался? Тогда – беда! Баня-то – она только с виду баня, для других; для него же, Одинцова, баня – жилище, то есть дом его, можно сказать, родной. Не Дай Бог, если что пропало – тогда и он пропал!
Но всё было на месте – и телевизор, и магнитофон с приёмником, и, самое главное, портативный компьютер – ноутбук, как его чаще называют.
– Фу-у! – облегчённо выдохнул Одинцов и сел на топчан. Расстегнул тулуп, отдышался и ещё раз осмотрелся. Нет, всё на месте, ничего не пропало: вон – и ружьё на стене висит, и пальто кожаное… Всё цело.
Он посидел немного, потом встал, снял тяжёлый тулуп и пошёл в предбанник – посмотреть, не пропало ли ещё что, кроме шляпы. Но и сеть, и спиннинг, и удочки с дорогими катушками – всё было на месте. Только шляпы и не было.
– Чудеса! – пожал плечами Одинцов и вернулся в баню – печку топить…
Сухие берёзовые поленья горели хорошо, – только треск стоял. И печка нагревалась быстро; через полчаса к ней и не притронешься, лучше и не пробовать – обожжёшься.
– Ай да Иваныч! Ай да молодец! Вот какое чудо сложил – красота! – в который раз нахваливал работу старого друга Одинцов, сидя на низкой скамейке перед печкой и слушая, как гудит в её топке огонь.
Да, таких мастеров, как Иваныч, ещё поискать надо: на все руки мастер – что баню срубить, что печку сложить. Душа-человек – друг его, Павел-то Иваныч: всё сделал так, как Одинцов просил. И денег лишних не взял ни копейки – всё строго по расходам. А за труд и вообще ничего не взял: «Я, говорит, к тебе на рыбалку приезжать буду; переночевать пустишь – вот тем и сочтёмся». Это пошутил он так; он вообще большой шутник, Иваныч-то. Правда, денег всё равно не взял. И на рыбалку за всю зиму так ни разу и не приехал.
Впрочем, и правильно сделал, что не приехал: какая уж тут рыбалка, когда морозы – под тридцать! И снега в этом году столько навалило, что вот уже месяца два, как автолавка перестала к ним в деревню ездить: дорогу-то, считай, полностью замело – одно поле голое до самого большака, а дороги в поле и не видать совсем. Ну, и автолавка-то ведь – не танк! Да и танк, пожалуй, в таких сугробах застрял бы.
А на озере и подавно делать нечего: там снега – метра два, не меньше. Какая уж тут рыбалка!..  
Гудеть в трубе вскоре почти перестало, и Одинцов открыл дверцу печки: пусть и из топки тепло в дом идёт, – чего жару зря пропадать?
Угли в топке были яркими, жгучими; вот что значит – берёзовые дрова! Это тебе не сосна или ель: от тех такого жара не дождёшься.
Под крышкой котла забулькала вода, и Одинцов поднялся со скамейки.
– Вот этого нам не надо, – сказал он и накинул поверх крышки старое ватное одеяло: пусть оно пар впитывает. Потом его, одеяло, на печке же и просушить можно будет.
Эту технологию Одинцов давно уже отработал. Поначалу он не знал, как с влажностью бороться. С пустым котлом печку топить нельзя – котёл лопнуть может: чугун – он и есть чугун. С водой же топить – пар из котла идёт и на всём вокруг оседает. Правда, и высыхает моментом, если воду из него сразу вычерпать, как только печка истопится. Но ведь и вода горячая нужна – и умыться, и побриться, и бельё постирать: тут не город, прачечных нет.
Вот Одинцов думал, думал – и придумал этот фокус с одеялом; попробовал, – получилось! И тепло, и сухо, и воды горячей – хоть стирайся, хоть мойся! На всё хватит.
Но сам он, конечно, в своём доме-бане не мылся. Мыться Одинцов ходил на другой конец деревни, к старику Степану Матвеевичу. Тот ему завсегда рад был и встречал, как родного. И не только потому, что Одинцов с собой поллитровку приносил – как же после бани, да не выпить русскому-то человеку? А потому радовался Одинцову Степан Матвеевич, что поговорить ему по душам в глухой деревне было больше и не с кем – если не считать своей старухи, конечно: в Буковке и всего-то – десять домов, и семь из них – дачи, зимой, как обычно, пустующие. Вот и рад он был Одинцову: и попарятся вместе всласть, и за столом потом, бывает, не один час просидят за разговорами.
Одинцов, в общем-то, тоже дачник: квартира у него в областном центре, и прописан он там; там и семья его живёт. А сюда, в Буковку, он этой зимой приехал по необходимости: надо было книжку заканчивать, а в городе разве дадут спокойно поработать? То телефон трещит, то дёргают куда-нибудь то и дело; напишешь тут, как же – держи карман шире! Мучился Одинцов, мучился, не находя места, чтобы куда-нибудь от этого дёрганья спрятаться. А потом посоветовался с женой и детьми, да и уехал сюда, в деревню. И не жалеет ничуть, а даже совсем наоборот: так спокойно, как здесь, ему ещё нигде не работалось!
В бане же он живёт потому, что дом ещё не построил. Баню построил, а дом и не начинал ещё. И неизвестно, когда начнёт: на это дело надо прежде денег заработать, и немало. А что именно с бани начал дачный участок обустраивать, так правильно и сделал: и крышу над головой заимел быстрее, чем если бы сначала за дом взялся, и обошлось это дело намного дешевле.
И баню ему Иваныч срубил такую славную, что Одинцов, прожив в ней уже почти всю зиму, стал теперь подумывать: а стоит ли и вообще-то дом строить? Вроде бы и так хорошо, в бане-то – и зимой тепло, и летом для всей семьи места вполне хватит…
Но мысли такие гнал: надо будет строиться, обязательно надо. Но потом, попозже: подождёт он, дом-то, никуда не убежит…
– Так кто же это шляпу-то стащил? – вспомнил вдруг Одинцов про сегодняшнее загадочное происшествие и задумался.
Но поразмышлять на эту тему ему не пришлось: в окно постучали – легонько так, будто веткой по стеклу стукнуло. Одинцов доподлинно знал, что напротив окна не растут у него ни кусты, ни деревья: ровное место там, до самого озера. И потому, услышав стук, удивился.
Он встал и подошёл к небольшому и низенькому, каким и положено быть в бане, окну. Наклонился, ткнувшись носом в холодное стекло, но поначалу ничего не увидел: на угли в печке, видно, долго смотрел, вот глазам и трудно к темноте привыкнуть.
– Показалось, что ли? – спросил Одинцов сам себя и подумал, что так оно, скорее всего, и есть – показалось. Да и кому здесь, в этой глухомани, в голову взбредёт по сугробам в такой мороз шастать? И в такое время – вон, десять скоро…
Но в окно снова постучали, более явственно и настойчиво. Одинцов напряг зрение и, наконец, увидел на фоне снега чей-то неясный силуэт. А увидев – растерялся: за окном, действительно, кто-то стоял, и был этот кто-то ростом от силы с метр, не более.
«Господи! Что тут ребёнок-то делает?! – изумился Одинцов. – Ночь на дворе, и холод собачий; кто ж это ребёнка в такое время из дома-то додумался выпустить? Замёрзнет ведь!»
И он кинулся в предбанник – дверь скорее открывать …
Дверь-то он открыл, но и рот у него открылся – сам по себе, помимо его, Одинцова, воли и желания.
И было, отчего!
На крыльце стоял не ребёнок, – и это Одинцов понял почему-то сразу, – а человечек очень маленького, – действительно, с метр – роста, в каком-то балахоне до самых пят и с островерхим капюшоном над головой.
– Пусти погреться, Сергей Сергеевич, а то совсем задубею, – сказал человечек дребезжащим старческим голоском. – Эн, какой ноне мороз-то завернул – беда! Пустишь?
– Конечно, заходите! Чего мёрзнуть-то? – ответил Одинцов и посторонился, пропуская человечка в предбанник.
– Ух, холодрыга! – сказал тот, прошмыгнул мимо Одинцова и сам открыл тяжёлую дверь в баню.
«Кто это? Меня по имени-отчеству назвал… Откуда знает?» – подумал Одинцов и зябко – то ли от холода, то ли ещё отчего-то – передёрнул плечами. Закрыл дверь и пошёл следом за нежданным гостем.
Человечек стоял возле печки, приложив к ней руки, и что-то бормотал себе под нос.
«Обожжёшься!» – хотел крикнуть Одинцов, по опыту зная, какой горяченной становится под конец топки печь: можно и кожу на ней оставить, если по незнанию или по неосторожности приложиться.
 Но не успел и рта открыть, как гость сказал, словно прочитав его мысли:
– Не обожгусь, Сергеич, не обожгусь – не беспокойся: мы привычные…
И рук от печки не отнял.
«Вы, собственно, кто?» – хотел спросить Одинцов, но человечек опять упредил его вопрос:
– Сосед, Сергеич, сосед твой; только дальний… Ты не напрягайся, не мучай память-то понапрасну: всё равно не вспомнишь…
Он повернулся к Одинцову – чуть-чуть повернулся, в четверть оборота, пряча, однако, лицо в тени капюшона.
– И успокойся, Сергеич: беды тебе от меня не будет. И мыслей своих не таи: нет у тебя плохих мыслей, так что скрывать тебе их незачем. Были бы у тебя плохие-то мысли – я бы к тебе не пришёл…
И Одинцов, уже начавший было чувствовать себя не очень уютно в присутствии странного гостя, почему-то сразу успокоился.
– Ну, и славно! – сказал человечек, снова поворачиваясь к печке. – Ты бы, Сергеич… это… чайку сообразил, что ли, – ежели не жалко, конечно. Только, будь милостив, света не зажигай пока: глазам больно, с темноты-то. Да тут и от углей света хватает; не вышивать же мы с тобой будем, а чай пить…
Одинцов, окончательно успокоившись, включил электроплитку и повернулся к гостю:
– Мы так и будем разговаривать: я – молча, а вы – вслух?
– Нет, ну зачем же? – искренне-извиняющимся тоном сказал человечек. – Ты извини, Сергеич, ежели я тебя чем обидел: не хотел, право слово, не хотел… А что мысли твои услышал – так не обессудь: умею это делать, и никуда мне от этого не деться… Да ты не бойся мыслей-то своих, не бойся: вреда от них ни мне, ни тебе не будет; это я тебе точно могу сказать!
«Ну, и то ладно», – подумал Одинцов, а вслух спросил:
– Как звать-величать вас прикажете? А то как-то неудобно получается: вы меня знаете, а я…
– А зови – Тимофеич! Ты – Сергеич, я – Тимофеич; вот, видишь, и познакомились, – и гость рассмеялся тихим дребезжащим смехом. – Только, будь добр, не «выкай» мне, пожалуйста: я хоть и постарше тебя… маленько… Н-да!… Я, хоть и постарше тебя буду, но давай всё-таки на «ты»: так нам обоим проще общаться-то будет. Ты ж меня, надеюсь, на мороз не выгонишь, чаем-то напоив? А, Сергеич?
– Да вы… да ты что, Тимофеич! Я гостям всегда рад!
– Ну-ну, – усмехнулся чему-то Тимофеич.
Он отодвинулся от печки и сказал:
– Вот я и согрелся малость! Сейчас ещё чайку горяченького хлебнём, – и совсем хорошо станет…
Гость постоял немного, внимательно осматриваясь вокруг, а потом кивнул на печку:
– А славную печь тебе, Сергеич, Павел Иваныч-то сложил, – ох, славную! Добрая печь получилась, ничего не скажешь. И баню срубил и поставил, как положено, – по всем правилам. Ай, молодец! Одно слово – мастер!
– Вы… ты и Иваныча знаешь? – искренне удивился Одинцов: Иваныч-то не здесь жил, а в райцентре; неужто Тимофеич и там всех знает?
– Я, мил человек, многих знаю, – услышал он голос из-под капюшона. – Кого только и не знаю…
Он повернулся к Одинцову:
– Да и ты меня знаешь, Сергеич. Давно знаешь… Только не мучай память-то свою: не в том её уголке ответ ищешь…
И скинул сначала капюшон с головы, а потом и сам балахон.
У Одинцова аж челюсть отвисла и глаза чуть из орбит не повылазили…
Но Тимофеич прелюдию к этому спектаклю разыграл, как по нотам, и потому, наверное, Одинцов ни капельки не испугался, а просто очень-очень сильно удивился. Точнее сказать – изумился. До крайности. Потому что догадался, кто такой есть его ночной гость, назвавшийся Тимофеичем.
Не поверил, было, Одинцов глазам своим, – не может такого быть! – но тут же и поверил. Да и как тут было не поверить, если вот он – стоит напротив и смотрит на него, Одинцова, снизу вверх; с улыбочкой так смотрит, по-доброму.
Одинцов и щипать себя не стал, чтобы проснуться: зачем щипать-то, если и так уже понятно, что это не сон!
– Правильно понял, Сергеич, – усмехнулся гость. – Леший я, леший, – самый что ни на есть настоящий…
И демонстративно поскрёб мохнатой лапкой в жидкой тёмно-русой бородёнке, – вроде как почесался, а на самом деле лапку свою Одинцову показал: «На, мол, убедись, коль сомневаешься: вот тебе и аргумент!»
 – Ну ни хрена себе! – не удержался от возгласа Одинцов и глупо спросил: – Живой?
– Хотел бы я посмотреть, как бы ты со мной с неживым-то разговаривал! – рассмеялся Тимофеич и вскарабкался на кресло. – Вон, смотри, – чайник кипит! Давай уж чай пить, что ли…
«Может, у меня с головой что? – напряжённо думал Одинцов, собирая на стол и разливая по большим фарфоровым кружкам заварку. – Переработался, что ли? Или это оттого, что почти всё время один да один: людей, бывает, по целой неделе не вижу…»
Но… вот он, леший-то, перед глазами: сидит себе в кресле, как будто так и надо.
– Хорошо ты, Сергеич, устроился, – сказал Тимофеич, с любопытством поглядывая по сторонам. – Всё, что надо, – под рукой, и ничего лишнего, что работе помешать может. Хвалю, – молодец!.. А не голодаешь?
– Да ну! С чего мне голодать-то, Тимофеич? – как-то разом забыв о своих сомнениях и уже не удивляясь собственному спокойствию, ответил Одинцов. – Раз в неделю выйду на большак – и в райцентр. Там пробегусь по магазинам, куплю, что надо, – и назад. На всё про всё, вместе с дорогой, – часа четыре, не больше. Ещё и домой с телеграфа позвонить успею: как там мои-то, всё ли у них в порядке… Да и сам отмечусь: «Жив, мол, здоров, того и вам желаю…» 
– Ну, молодец… Ты чай-то разливай, Сергеич, да садись; чего стоишь? В ногах правды нет…
Одинцов налил в кружки кипятка и присел на низкую скамейку. Сказал смущенно:
– Не обессудь, Тимофеич: ложка чайная у меня только одна осталась. Куда вторая подевалась, – ума не приложу! Сунул куда-то, а отыскать не могу. Так что ты первым сахар-то насыпай, а я уж после тебя…
– А мне ложка ни к чему, – ответил Тимофеич, переливая чай из чашки в блюдечко. – Я, Сергеич, как привык когда-то вприкуску пить, так и пью с тех пор. Пододвинь-ка мне сахарницу-то поближе: я вот сахарку-то достану…
Он откусил мелкими острыми зубками кусочек сахара и шумно втянул в себя с блюдца глоток горяченного чая.
– Это что за чай у тебя, Сергеич?
– Что, невкусно? – насторожился Одинцов: кто его, лешего, знает, что у него на уме… Вот как грохнет сейчас блюдцем о стену или об пол, если чай не по вкусу пришёлся! А что за этим последует, – и вообще неизвестно…
– Почему невкусно? Вкусно. И аромат приятный. Так что за чай-то?
– «Липтон». Английский. Мне жена целую коробку с собой положила, когда уезжал. В райцентре почему-то такого нет, – я спрашивал.
– Хороший чай, – кивнул Тимофеич и снова отхлебнул из блюдца, цепко поддерживая его лапкой под донышко. – Только пользы от него, доложу я тебе, не сильно много: тут, чую, кроме чая, много чего намешано, – и для вкуса, и для запаха. Я, Сергеич, в этом деле разбираюсь: уж сколько лет чаи-то гоняю! Всяких на своём веку перепробовал…
Он поставил опустевшее блюдце на стол и снова наполнил его из чашки.
– Я тебя ужó своим сбóром как-нибудь угощу. Вот уж чай, так чай! Ты такого чая, Сергеич, отродясь не пробовал. И пользы от него много, а вкус – у-у! Сказка! Я, брат, травку-то для чая сам собираю, всякую – в свой срок. И сушу сам, и сбор сам составляю – по-особому на каждый случай: когда – так попить, когда – от хвори какой. У нас в лесу аптек-то нету, не построили ещё! – хохотнул он. – В общем, пришлю как-нибудь; попьёшь – спасибо скажешь… 
– Спасибо, – вежливо сказал Одинцов.
– Да сейчас-то за что? Это тебе, Сергеич, спасибо, – и за чай, и что погреться пустил… И за всё прочее, – сказал Тимофеич, но за что «прочее» – уточнять не стал. 
Он допил чай и поставил пустую чашку на блюдце. Откинулся в кресло, отёр лапкой пот с морщинистого лба и расстегнул толстую стёганую душегрейку.
– Ух, хорошо!
– Может, ещё? – спросил Одинцов, стараясь исподтишка разглядеть своего гостя повнимательнее.
– Не-е, спасибо! И напился пока, и согрелся; если попозже только, – расслабленно ответил Тимофеич, устраиваясь в кресле поудобнее. – Знаешь, Сергеич, как в лесу-то зимой? У-у, брат! Это тебе не летом – травка, да цветочки, да ягоды-грибочки: зимой, да ещё ночью – бр-р-р!
Леший передёрнул узкими плечиками и потряс головой:
– Мне-то что – я привычный. А вот птюшкам и зверушкам – беда…
Сказал – и остренько так глянул на Одинцова из-под густых белёсых бровей, словно выстрелил своими голубыми глазками.
– Чего молчишь-то, Сергеич? – спросил он, прищурившись.
– А что говорить? Известное дело – и холодно, и голодно, – ответил Одинцов и замолчал: и в самом деле, что тут говорить?
– А чего ж не расскажешь, как ты тетёрок-то подкармливать каждый день в лес ходишь, по сугробам да по такому морозу?
«И это знает…» – подумал Одинцов и, пожав плечами, промолчал.
– Другие подстрелить норовят áли в силок поймать, а ты – кормишь, – продолжал Тимофеич, пытливо глядя на смутившегося Одинцова. – И рыбу ловишь только на удочку да на спиннинг: сеть-то, что у тебя в предбаннике висит, купить – купил, но так ни разу и не поставил… А баню эту почему поставил здесь, – леший похлопал ладошкой по сиденью кресла, – а не там, где поначалу ставить хотел, – на краю участка, где ей самое и место? А?..
Не дождавшись от Одинцова ответа, сказал сам:
– Потому что для этого надо было берёзку срубить. А ты не смог, пожалел; рука у тебя на неё не поднялась…Поштó так-то? А, Сергеич?
Одинцов снова пожал плечами: чего тут объяснять? Не ради добычи он в лес ходит и по озеру плавает; просто куда как интереснее ему за зверушками и птюшками, как их леший назвал, наблюдать и на поплавок смотреть, чем кровь невинную проливать да задыхающуюся рыбу из сетки вытаскивать. А берёзка… Что – берёзка? Росла там, где уродилась, так пусть и дальше растёт; вырастет – красота-то какая будет! А для бани он и другое место нашёл; подумаешь, проблема – место найти! Нашёл же…
     – То-то! – удовлетворённо хмыкнул леший и легонько хлопнул себя лапкой по коленке. – Добрый ты человек, Сергеич, – вот что я тебе скажу! Впрочем, иначе бы я к тебе и не пришёл никогда…
Одинцов окончательно смутился и опустил глаза. Хотел было промолчать, но не стал; глянул твёрдо в глаза лешему и сказал, покачав головой:
– Эх, Тимофеич! Знал бы ты, каким я раньше был, – никогда б ко мне не пришёл, если только к добрым людям ходишь…
– А я знаю, – спокойно сказал леший, и Одинцов сразу ему поверил: знает, всё знает…
– Потому и пришёл… Не всяк, Сергеич, может добрым стать, изначальную доброту свою утратив: чаще наоборот бывает… Человек-то – он завсегда не злым, а добрым рождается… Это потом уж жизнь бить его начинает: то так ударит, то сяк: то – под дых, а то – и по мáковке; то обманет кто его, то подножку подставит; то подведёт, слова не сдержав, – да мало ли… В общем, лупит его жизнь, почём зря! Борется человек, сопротивляется, как может, а потом – раз! – и сломался; руки опустил, плюнул на всё – и поплыл себе, не сопротивляясь, по течению – туда, куда его это течение вынесет. А куда – ему уже без разницы…
Тимофеич вздохнул и посмотрел в окно.
– От таких-то, сломавшихся, проку, конечно, нет, а вот вреда – немало, ибо и детям своим, и прочим людям безразличностью своей ко всему тому, что их окружает, они примером служат, – плохим примером. Вот это – плохо!
Он перевёл взгляд на потупившегося Одинцова.
– Но есть и такие, кто, изначально добрым будучи, сам зло творить начинает, от злых людей его натерпевшись: «Ах, вы ко мне так? Ну, и я к вам – так же!» И пошло-поехало!.. Только мало кто, единожды зло сотворив, сам себе говорил: «Этого делать нельзя!» Зло, Сергеич, затягивает, душу человеческую корёжит, – ох, как корёжит! Трудно потом в злых деяниях остановиться-то бывает, – ох, трудно! Особенно, когда дело денег, наживы касается. Ты, Сергеич, никогда не замечал, как похожи эти слова – «зло» и «злáто»?
«И впрямь – похожи! – удивился Одинцов. – Убери из второго две буквы – и получится первое…»
– То-то и оно! Я, брат, давно на свете… существую, всякого насмотрелся… Но это так, к слову, – сказал Тимофеич и закашлялся. – Плесни-ка, Сергеич, чайку: что-то у меня в горле пересохло. И сам со мной попей: дело-то хорошее – сидеть в такой мороз в тепле, да чаёк попивать…
И рассмеялся дробным, дребезжащим тенорком.
Одинцов налил гостю чаю, поставил чайник на плитку и снова присел на низенькую скамейку, спиной к печке. Ему хотелось курить, но он почему-то не решался достать сигарету: кто его, этого лешего, знает, как он к табаку относится…
– Кури, кури, Сергеич, – усмехнулся леший. – Мне запах табачный нравится. Я ведь тоже когда-то баловался; мху, бывало, насушу, – и в трубочку… Эх, ёлки зелёные!
– А потом что, – бросил? – спросил Одинцов, прикуривая от зажигалки сигарету.
– Дай-ка посмотреть! – Тимофеич протянул лапку, и Одинцов послушно вложил зажигалку в маленькую, покрытую мягкой на вид и рыжеватой, как у белки, шерстью ладошку.
«И не лапка вовсе, – подумал он. – Рука, как рука; только мáхонькая, как у ребёнка, и мохнатая…»
Леший повертел тяжёлую металлическую зажигалку перед острым носом, – вроде даже понюхал, – осмотрел со всех сторон, но чиркать не стал; положил на край стола, и потом изредка на неё посматривал.
– Курить-то? Бросил, а как же! – сказал он и вдруг рассмеялся. – Яга раз унюхала, так хошь, не хошь, а бросишь…  
– Кто-о?! – изумился Одинцов.
– Яга. Ну, или Баба Яга; разницы-то нет: её как ни назови, ей от этого хуже не будет, – ответил леший и, бросив взгляд на Одинцова, расхохотался:
– Эк, Сергеич, как тебя тряхнуло-то! Ты, поди, чуть со скамейки не упал! Ха-ха-ха!.. Ой, не могу!.. Ха-ха-ха!..
Отсмеявшись, леший утёр лапкой выступившие слёзы и сказал:
– А ты думал – сказки? Кому-то, конечно, сказки, а тебе, Сергеич, – явь! Так что привыкай… Да рот-то закрой: мухи налетят! – снова развеселился леший.
«Ну, делá! – подумал Одинцов. – Может, я и вправду сплю?»  
– Спишь, не спишь, а чайник-то выключи: выкипит, – и чайку не попьём, – сказал Тимофеич и пододвинулся к столу.
Одинцов выключил плитку и снова сел на скамейку.
– Ты, Сергеич, пойми одну простую вещь, – сказал Тимофеич, откусывая печенье. – Ничто не возникает, не рождается на пустом месте, – ничто! Ты вот, когда книжки-то свои пишешь, всё ли придумываешь сам-то, а? Нет, милый ты мой, – не бывает так! Сюжет-то ты и сам придумать можешь; тут слов нет, на то ты и писатель. Если жизнь, конечно, не подскажет… А люди? То бишь, – герои твоих книжек? Ведь их-то ты наверняка в образе каких-то знакомых тебе людей изначально себе представляешь? Что, не так?.. То-то! Пусть ты их потом описываешь не такими, какие они есть на самом деле; это – другой вопрос. И чертами характера ты их можешь наделить любыми, кои знакомцам твоим совершенно не присущи. И поступки они в твоих книгах могут совершать такие, на которые те-то люди, знакомцы твои, ввек бы не отважились, хоть озолоти ты их с ног до головы! Ну, и так далее… Так ведь, Сергеич?
Одинцов кивнул, с откровенным удивлением глядя на своего необычного гостя: во даёт! Всё точно подметил!
– Вот видишь!.. Так и сказки: их ведь тоже люди придумали и разным народом, как добрым, так и злым, населили. Но… Помнишь, как у Пушкина-то, у Александра Сергеевича: «Сказка – ложь, да в ней – намёк…» Только намёк-то тот всяк человек по-своему понимает, – если вообще понимает… Обычно ведь как: сказка – она и есть сказка; прочёл в детстве – и забыл. До тех пор, пока детям своим или внукам рассказывать пора не придёт. Ан нет, любезный! Не так всё просто…
Леший отхлебнул из блюдечка и продолжал:
– Во все времена удобно было разным нехорошим людям грехи свои и преступления на нечистую силу спихивать. Вспомни, Сергеич, сколько безвинных людей, в колдовстве и ереси обвинив, на кострах сожгли и всякими другими способами извели – жуть! «Изгинь, нечистая сила!» – и в костёр! Или в прорубь… Так и в сказках, что в свою выгоду или в оправдание людьми слагались: если Водяной, то обязательно утопит; если Леший, то в лесу загýбит. А Баба Яга… Ну, та – вообще изверг: то человека заколдует, в пень трухлявый навечно превратив, а то и сожрёт со всеми потрохами! Особенно детей малых любит: меню у неё, дескать, такое…
Он вздохнул тяжело и сказал:
– Враньё это всё, Сергеич; не верь… Всё совсем не так. Я тебе расскажу правду-то, расскажу, – попозже…
Леший замолчал и уставился в окно.
«Сколько же ему лет? – подумал Одинцов, разглядывая в профиль старческое лицо своего собеседника. – Тысяча? Две? Три?…»
– Да какая разница! – леший перевёл грустный взгляд на Одинцова. – Две, три… Какое это имеет значение? Дело не в том, сколько мне лет, дорогой ты мой человек, а в том, что мир за эти тысячелетия, как я приметил, лучше-то не стал. И не становится пока – вот что страшно-то, Сергеич… А ведь может! Только не хочет…
– Почему – не хочет? – возмутился Одинцов. – Как это – не хочет? Вот тут ты, Тимофеич, не прав: очень даже хочет!..
– Ну да? Неужели? Да что ты говоришь?! – с неприкрытым сарказмом воскликнул леший и нетерпеливо заёрзал в кресле. – Ну-ка, ну-ка! Просвети меня, старика, как это он, мир-то твой, за который ты, как я вижу, так сильно обиделся, хочет лучше стать? Сделай милость, расскажи! Знать, не заметил я, когда это он вдруг захотел, – пропустил, проспал такое-то знаменательное событие… Ай-яй-яй! Проспал; вот беда-то какая!..
Сказано это было таким ехидным голосом, что Одинцов даже растерялся: ну, как же можно не заметить очевидные вещи!
– Ну, рассказывай, Сергеич! А я пока чайку вот попью, да послушаю; может, и вправду, что пропустил, – усмехнулся леший, наливая чай в блюдечко. – Только не трать напрасно время, чтобы поведать о том, каких высот в науке и технике вы, люди, достигли: как в космос летаете, да на дно океанское ныряете, и тому подобное… Это я и сам знаю, не хуже тебя…
Одинцов, уже открывший было рот, чтобы как раз об этом и рассказать, растерялся:
– А что, разве это – неважно, не имеет значения?
– Не имеет, само собой: при чём здесь это-то? Я же тебе о другом говорю, – о том, что мир лучше не хочет становиться; умнее он, конечно же, стал, – никто и не спорит. А вот лучше, добрее… что-то я не заметил.
Видя, что Одинцов опять хочет что-то сказать, леший предостерегающе поднял лапку и сказал:
– Не сотрясай напрасно воздух, Сергеич; лучше меня послушай. Времени у нас с тобой для разговора не слишком много, поэтому давай-ка не будем тратить его зря.
Он отвернулся к окну и немного помолчал, словно собираясь с мыслями.
– Вот хожу я по земле, давно хожу… И всё никак понять не могу, почему люди умнее не становятся? Нет, не в том смысле, как ты подумал; так-то они умнее стали, я и не спорю – вон сколько всякой всячины наизобретали! И компьютеров разных, – он кивнул на стоявший на краю стола ноутбук, – и всякого другого – и полезного, и нужного. Я не об этом, Сергеич; я о том, что всё человечество, – всё, понимаешь? Все люди на земле, – вот о чём я говорю!.. Так вот, почему всё человечество никак поумнеть не может? Не знаешь?
Леший внимательно посмотрел на Одинцова, – посмотрел с укором и, как показалось Одинцову, даже с какой-то обидой: дескать, что ж вы такие, люди вы мои дорогие?
Не дождавшись ответа, вздохнул и сказал:   
– Ну, тогда давай попробуем представить себе такое, Сергеич… хотя и трудно это представить, но давай попытаемся… Так вот, представь, что нет в мире войн: кончились они будто бы лет эдак сто назад, и ни одна пушка с тех пор ни выстрелила, ни один человек на всей Земле на землю не упал, пулей или осколком сражённый. Оружия на планете будто бы нет, вообще никакого: уничтожили его люди за ненадобностью и забыли, что это такое. Всё! Тишина и покой на планете: никто никого не боится, потому что нет для того причин. Нет ни зависти, ни жадности у людей к другим, себе подобным. Возможно такое? А, Сергеич?
– Наверно, возможно, – неуверенно сказал Одинцов, пожав плечами. – Конечно, так-то если б было…
– Во! Конечно, возможно; я-то в этом и не сомневаюсь! А скажи-ка ты мне, брат Сергеич, что этому мешает?.. Ну, я вижу, затрудняешься сразу-то; оно и понятно… Так я тебе по-другому вопрос задам: какими должны быть сами люди, чтобы жить в том мире, который я тут тебе нарисовал? Вернее, даже не так, а вот как: какими должны люди стать, чтобы построить такой мир, в котором жить будет всем без исключения хорошо?
– Ну, не знаю… Добрыми, наверное, – неуверенно сказал Одинцов и бросил короткий взгляд на лешего: правильно ли сказал?
– Молодец, Сергеич: аккурат в самую точку попал! Добрыми! Доб-ры-ми! – удовлетворённо хлопнул лапками по коленям своих коротких ножек Тимофеич. – Молодец!.. Видишь, как мы с тобой хорошо друг друга-то понимаем! Давай пойдём дальше…
Он повертелся в кресле, потом, не утерпев, спрыгнул с него и пробежался до двери и обратно. Остановился напротив Одинцова и внимательно посмотрел ему в глаза; подумал о чём-то своём, хмыкнул удовлетворённо и опять вскарабкался на прежнее место.
– Что значит – быть добрым человеком? Подожди, подожди: я сам скажу, а ты меня поправишь, ежели что не так… Быть добрым – это вовсе не значит просто не желать никому зла: тогда это, брат, уже не доброта, а равнодушие, безразличие. Это, проще говоря, так: плевать я хотел на вас, всех вместе взятых; я вас не трогаю, а вы меня не замáйте… Конечно, сие – не доброта, и такого мира, какой мы с тобой пытаемся себе представить, с таким отношением друг к другу люди никогда не построят. Доброта – это нечто иное… Вот как бы получше-то сказать, сформулировать… Ну, давай так: вот живёт человек. Никого не обижает, не оскорбляет, а если кому и завидует, так только по-доброму: вот, дескать, молодец, раз сумел чего-то там сделать или чего-то добиться! В общем, радуется успехам других людей, – от души радуется! От души! Понял? И если надо кому-то в чём-то помочь, – помогает, даже не считаясь с собственными интересами и не предполагая поиметь от этого какую-то выгоду! Ну, может, только с надеждой на то, что и ему при необходимости люди помогут… И относится он так не только к людям, а и ко всему, что его окружает, – леший кивнул в сторону окна. – К природе, например: дéрева без острой необходимости не срубит, зверька какого или жучка, или бабочку напрасно не обидит, травинки-цветочка не сорвёт и не примнёт, пóходя… Живёт он так-то вот, – и хорошо ему! И покойно у него на душе, и радостно у него в сердце, поскольку совесть у него чиста – и перед собой, и перед людьми… Что заулыбался-то, Сергеич? – спросил он вдруг Одинцова. – Понравилось? Или потому, что думаешь: вот, мол, сказки дед рассказывает, – со смеху помрёшь?  
– Да с чего ты это взял, Тимофеич? – вскинулся Одинцов. – Я и вправду представил, как бы здорово было…
– Да я это так, чтоб ты не уснул, – усмехнулся леший. – А то смотрю: примóлк чего-то…
– Примолкнешь тут: уж больно хорошо ты расписываешь, – слушать радостно!
– Жить-то так, милый ты мой, было б ещё радостнее, – вздохнул леший. – Только что-то не получается у вас, у людей, так жить; по отдельности – получается у некоторых, а у всех вместе – хрен!.. Почему? Не знаешь?
Одинцов подумал немного и тихо сказал:
– Зла много вокруг… И чем дальше, тем больше его становится; мне, во всяком случае, так кажется.
– Ну, что ж: правильно тебе кажется, Сергеич. Правильно. Зла, действительно, хоть отбавляй… Но не отбавляется оно отчего-то, а прибавляется, – и это ты тоже правильно подметил. Только зло, дорогой ты мой, не от нас, нечистой силы, как вы нас называете, идёт, а от вас, от людей; это вы его творите и приумножаете, да ещё с таким завидным упорством, что…
Леший не договорил; только вяло махнул лапкой и снова отвернулся к окну. Помолчал немного, потом сказал:
– Хотя и не все, конечно… Вот, возьми, к примеру, лес…
Он поморщился, будто чего-то кислого куснул, и наклонился к Одинцову.
– Вот ты, Сергеич, насколько я знаю, в Финляндии был; так ведь?
Одинцов кивнул, уже не удивляясь тому, что леший всё о нём знает.
– Видел, какие там леса? То-то! А видел ли ты, чтобы оттуда лес в чужеземье отправляли?   
И, не дав Одинцову даже рта раскрыть, сам за него ответил:
– Не видел! И не увидишь никогда! А почему? Потому что берегут финны свой лес, и каждое дерево у них – на счету… А озёра какой чистоты, видал? И их они оберегают всеми силами, какие только у них есть. А почему? Потому что думают о тех, кто после них, живущих ныне, будет на той земле жить – о детях, о внуках, о правнуках… И учат их, малых, с детских лет природу и её богатства не только беречь, но и всячески приумножать…
Леший ненадолго умолк, потом с укоризной посмотрел на Одинцова и спросил:
– Так объясни мне, Сергеич, а почему же вы, люди русские, тоже всё вроде бы понимаете, а ни хрена не делаете? Ты оглянись вокруг-то: озёра свои да реки загадили так, что скоро только одни лягушки и жить-то в них смогут!
Он покачал головой и горько усмехнулся:
– Вон – Водяной! И тот уже, как встретимся, так только одно и талдычит: «Уйду, ядрён корень! Эмигрирую в Швейцарию, абы ещё куда, где воду эти недоумки двуногие ещё не до конца отравили!..» Ну, это он так, со злости; куда он денется! Здесь его место, на веки вечные. Но понять его можно: обидно ему видеть всё это!.. А леса? Как вырубали вы их без жалости, так и продолжаете, только с каждым годом всё больше и больше…
Одинцов молчал, потупившись; что тут скажешь? Ничего…
– Да-а, – сказал леший и вдруг улыбнулся. – Это мне, бывало, в стародавние времена просто было лес от всяких порубщиков и поджигателей оберегать: так иногда пугну нехорошего-то мужичка, что он потом до конца жизни не то, чтобы в лесу напакостить, а и близко-то подойти к нему боится. Надолго, видно, моя наука запоминалась… Вот они, такие-то, потом от злости про нас всякие небылицы и складывали, – и про меня, и про Ягу, и про Водяного. Да и про других тоже; дескать, вот они какие, – эти, которых «нечистой силой» зовут. А люди-то и верили! И боялись нас, причём совершенно напрасно: мы ведь хорошим-то людям отродясь зла не делали, а совсем даже наоборот – помогали, чем могли. Когда успевали, конечно… Водяной – утопающих спасал, если поблизости оказывался; я – заблудившихся из леса выводил.
Он вдруг тихонько засмеялся.
– Пошучу, конечно, – скучно в лесу одному-то целыми днями, – повожу человека по чащобам, покружу по лесным тропинкам, а, всё одно, – на дорогу выведу. И не со зла я то делал, а для науки: а не лезь в лес, троп да примет не зная, дорогу примечать не умея, чтоб самому из леса-то потом выбраться! Я ведь – один и не вездесущ, чтобы в трудную минуту рядом с каждым незадачливым грибником или охотником оказаться…
Леший посмотрел в глаза Одинцову.
– Я ведь, Сергеич, козней не творил, когда император Пётр Алексеевич затеял флот российский строить и ему для этого дела лес понадобился, много леса. Не против я был и тогда, когда по приказу царя-батюшки Николая Павловича мужики в лесах под железную дорогу просеки рубить начали; много, конечно, они леса понапрасну тогда погубили, да что ж поделаешь: то государству и народу российскому на пользу и во благо было… Да и леса в те времена было сколько! Тогда казалось, что конца и края ему нет и не будет… Но ты посмотри, Сергеич, что люди с лесом за последние сто лет сотворили! И продолжают творить! Ты понимаешь, что через двести, ну, самое большее – через триста лет здесь, – он кивнул на окно, – будет, если это безобразие не кончится?! Вон, Арал-то, – видел? А Амазонка? То-то, брат…
Он взял со стола зажигалку, повертел её перед глазами и положил на место; сказал тихо:
– Всё когда-нибудь кончается, даже если его поначалу ну очень много, – всё! И исключений из этого правила нет… И будут ваши потомки жить в пустыне, вас и вашу дурость нонешнюю от всей души проклиная. И правы будут!
Леший перевёл взгляд на Одинцова и грустно усмехнулся:
– Так-то вот, Сергеич, мил ты мой человек. А вы – нечистая сила!.. Тут ещё разобраться надо, кто из нас нечистая сила, а кто – чистая…
Он вдруг оживился и заёрзал в кресле.
– Вот возьми, к примеру, Ягу: в сказках-то она – и такая, и сякая; злыдень в юбке, одним словом. И детей она поджаривает и ест, и добрых молодцев да красных девиц со свету сживает, почём зря. Да враки это всё, Сергеич! Вот послушай, что я тебе про неё расскажу… Только плесни-ка чайку-то ещё: что-то опять у меня в горле пересохло…
Одинцов пощупал чайник.
– Придётся подождать, Тимофеич: остыл чайник-то.
– Ну, так поставь, – пущай греется; а я тебе пока про Ягу-то поведаю…
Одинцов включил плитку и сел на топчан у стены: сидеть на низкой скамейке – спина устала.
Леший как-то странно посмотрел на него, и Одинцов вдруг увидел, как кресло, на котором тот сидел, само по себе плавно приподнялось над полом и повернулось – так, что Тимофеич опять оказался с Одинцовым лицом к лицу.
– Мы ещё и не то могём, – хихикнул леший, заметив вытаращенные от изумления глаза Одинцова, и Одинцов увидел, как из сахарницы выскочил кусок сахара и повис в воздухе, а потом, медленно проплыв по дуге над столом, опустился в раскрытую ладошку Тимофеича.
– Ну, Тимофеич!..
– Да ладно тебе; нашёл, чему удивляться, – скромно сказал леший и положил сахар на блюдце. – Ну, так слушай про Ягу-то…
 Он устроился поудобнее и, понизив голос, начал говорить, время от времени оглядываясь на дверь:
– Тут о прошлом годе был я у Яги: спину что-то заломило, – ни сесть, ни встать, ни повернуться! Вот и пошёл я к ней; к кому ещё и идти-то? Яга дáром, что ведьма, а знахарка знатная; вредная, конечно, но, коли надо, в помощи никогда не откажет. И никому – заметь, Сергеич: никому! – Тимофеич многозначительно посмотрел на Одинцова, но объяснять эту многозначительность почему-то не стал. – Поворчит она, конечно, побрюзжит по привычке, – как же ей, старой, без этого-то? – а на ноги завсегда поставит, как бы не прижáло.
Он поёрзал в скрипучем кресле, устраиваясь поудобнее; потом махнул лапкой – мол, всё равно не получится, – и уселся по-турецки, скрестив свои короткие ножки.
– Ну, слушай, Сергеич, да мотай на ус: может, и пригодится когда… Так вот, прихожу я к бабке-то, а она сидит, телевизор смотрит…
Одинцов открыл, было, рот от изумления, но леший только лапкой на него махнул: дескать, молчи уж, – я и так тебя слышу.
– Какой телевизор? Да почём я знаю? Импортный какой-то, а марку я не запомнил… Телевизор-то откуда? Ну, это ты, брат, сам у бабки спроси, коли хочешь: я не отважился, – ну её… А вообще-то ты что себе думаешь? – вскинулся вдруг леший. – Что мы, какими были тыщу лет назад, такими и остались? Э-э, нет, Сергеич! Вряд ли мы смогли бы сейчас хоть как-то с безобразиями на нашей земле бороться, если б в ногу с прогрессом, так сказать, не старались идти: много с вами, с такими-то умными, одним колдовством да заклинаниями сделаешь! Нет, Сергеич: мы тоже не лыком шиты…
Он кивнул на ноутбук Одинцова:
 – Вон у тебя машинка… Сколько у неё память-то?.. А на базе какого процессора?..
Одинцов аж вздрогнул.
 «И откуда у него знания-то такие?!» – изумился он, вытаращив на лешего глаза.
 – Так ить в двадцать первом веке, чай, живу-то, милый ты мой! – рассмеялся Тимофеич и переспросил: -Так сколько, говоришь, у неё память?.. У-у! – разочарованно протянул он. – И всего-то?! Вон, у Кощея, – последняя модель! Там такой объём памяти, – тебе и не снилось… Что делает с ним? А всё пасьянсы раскладывает, дурень старый, – леший хихикнул и с опаской оглянулся на дверь. – Это ему Яга в прошлом году на день рождения подарила, чтобы чем-нибудь старого занять. И правильно, надо сказать, сделала: он спит, спит, а потом как взбрыкнёт! От него ведь чего хошь ждать можно; таких дров сдуру-то наломать может, что потом и не разгребёшь. Сколько уж раз так было-то!.. Пусть лучше пасьянсы раскладывает: так-то для всех – и для нас, и для вас – спокойнее…
Леший вдруг помрачнел.
– Жуть, конечно, будет, если ему вдруг играться надоест: как бы не начал через Интернет какие-нибудь коды взламывать… Ладно, если банки; злато старый больно любит! Хотя и ни к чему оно ему: и так уже… – он провёл лапкой над своей кудлатой головой. – Вот не взбрело бы в его дурную голову в компьютеры Пентагона или, скажем, ещё какого генштаба залезть, да к ракетным установкам доступ найти, – тогда беда!.. Надо бы старого ещё чем-нибудь отвлечь… Кстати, у тебя, Сергеич, нет ли какой игры интересной, чтоб ему, Кощею-то, лет на двести хватило? Нет?.. Ну, ладно; сам найду чего-нибудь… Не запамятовать бы только; а то, и вправду, понесёт его куда-нибудь…
– Так вот, про Ягу-то, – спохватился он и поскрёб в затылке. – Всё никак до конца не доберусь… Ну, сидит она, значит, телевизор смотрит и бормочет что-то там под свой крючок. Я к ней, было, со своей болячкой, а она как зашипит на меня, – ну, чисто змея! Погоди, мол, со своей спиной: тут такое в мире творится, – что мне твоя спина!.. Я на экран-то глянул одним глазком, а там показывают, как где-то в Америке, кажись, али ещё где… не помню… Ну, в общем, придурок какой-то, – террорист, что ли… эх, чтоб ему пусто было, окаянному! – детишек в детском саду, али в школе какой-то, в заложники захватил. А полиция тамошняя ничего сделать не может – ни детишек тех освободить, ни договориться с этим-то… Яга-то смотрела, смотрела на это безобразие, – а вспыльчивая – ужас! – да как вскочит со скамьи, да как заорёт на весь лес: «Это ж что ж такое на белом свете дéется?! Это ж что ж за нравы ноне такие – детишек невинных обижать?! Это ж куда ж ихнее правительство смотрит?!! Эх, не моя территория: я б энтого урода враз бы в чувства-то привела! Я б ему!..» Ну, не буду далее её слова повторять: боюсь, язык отсохнет… В общем, взъярилась бабка – жуть! Да ка-а-ак хватит со всего размаху клюкой-то своей по телевизору! И – пополам…
– Жалко, – вздохнул Одинцов, отчётливо представив нарисованную лешим картину.
– Чего тебе жалко?
– Да телевизор жалко…
– Да причём здесь телевизор-то? А-а… Ты думал, телевизор – пополам? Не-е, то клюка бабкина пополам разлетелась, – только концы в разные стороны свистнули…
– А телевизор?
– Вот дался тебе этот телевизор! Да что ему будет-то? Он же импортный; только мигнул разок – и дальше показывает… О, вспомнил! Японский, кажись. «Тошиба».
– А Баба Яга что?
– Насилу успокоил. Пришлось в лес идти, клюку ей новую вырезать.
– Сделал?
– А то! Делóв-то – клюку сделать; мы и не то могём…
– А она?
– А что она? Клюку приняла и за то спину мне вылечила. Хорошо вылечила: ни разу с тех пор не болела. А ты говоришь – нечисть!
– Да не говорю я этого! – искренне возмутился необоснованному обвинению Одинцов.
– Ну, не ты, так другие… Нечисть-то, зло увидев, поди, возрадовалась бы; а Яга-то, вишь, как на такое поганое дело отреагировала? Её бы воля, – она б того нечестивца враз бы в клочья порвала!
– Как? У всех на виду?
– А ты как думал-то? Никто, конечно, не понял бы, что это – её … рук дело, но выглядело бы это, я думаю, у-у! – леший с деланным ужасом вытаращил глазки; потом вдруг рассмеялся: – Любит бабка эффекты, – ох, любит!.. Ну, и правильно делает; это чтоб другим неповадно было.
– А дети? Дети-то при этом не пострадали бы, Тимофеич? – обеспокоенно спросил Одинцов, даже не замечая того, что воспринимает повествование лешего, как нечто само собой разумеющееся.
– Да ты что, Сергеич, тоже сказок начитался? – возмутился в свою очередь тот. – Когда это Яга хотя бы одному невинному дитяти вред причинила? Не было этого! Не бы-ло! И быть не могло: она ж, Яга-то, какая-никакая, а … женщина! Пусть для вас и сказочная… Это у вас, у людей, женщины такое иногда с детьми вытворяют – нам страшно становится. А у нас такого сроду не было…
Одинцов смотрел на лешего и, не опасаясь того, что тот услышит его мысли, думал о том, что хорошо бы об этой их встрече написать рассказ: пусть люди прочтут. Поверят, не поверят – неважно; а вот если задумаются да оглянутся вокруг, чтобы хотя бы попытаться повнимательнее всмотреться в окружающий их мир – уже хорошо! Пусть не все, пусть один из десяти или из сотни, или даже из тысячи – и то дело.
– А и напиши, – отозвался на его мысли леший, глядя в окно. – На то ты и писатель. Представь, как сказку, чтобы никто у тебя за спиной пальцем у вискá не крутил. У своего, заметь, – хихикнул он, и Одинцов тоже улыбнулся. – А то те, кто поверит, начнут приставать с расспросами: что, да как, да где… А ни тебе, ни мне это не надо: только от дела отвлекать будут. К кому надо, я и сам приду – вот как к тебе пришёл. Правда, не у всех я посещение своё в памяти оставлю, далеко не у всех; иных только к размышлениям подтолкну – и всё: чаще всего, и этого бывает достаточно…
– А у меня оставишь? – испугавшись такого варианта, спросил Одинцов.
– У тебя – оставлю, – внимательно глядя ему в глаза, ответил леший. И рассмеялся: – А как ты иначе рассказ-то, то бишь сказочку свою напишешь?
Он провёл лапкой по столешнице – будто погладил.
– К добрым людям я сам прихожу, без приглашения; да и кто ж меня позвать-то додумается? – леший негромко рассмеялся, но тут же вновь стал серьёзным. – Добрых людей на земле много, Сергеич, – гораздо больше, чем злых; так что мне ещё ходить и ходить, по земле-то нашей. Беда вся в том, что многие из тех добрых людей не знают пока, какие они на самом деле: не открыли они ещё в себе до конца эту доброту, хотя и чувствуют её, как чувствуют и потребность её проявить. И не потому не открыли и не проявляют, что не хотят, а потому, что боятся: затюкала многих из них жизнь, заклевала, – вот и затаились они. Кажется им, что обнажи они свою доброту перед людьми – а ведь её, доброту-то, душу свою настежь не распахнув, не обнажишь! – то в неё, в доброту-то их эту, сразу и наплюют все, кому не лень. А заодно – и в душу…
– Так уж прямо и наплюют! – попытался возразить Одинцов, но леший так насмешливо посмотрел на него, что он тут же осёкся, вспомнив кое-что из своего горького жизненного опыта…
– Вот и я о том… – тихо сказал леший. – Так, бывает, и живут люди – в коконах, как личинки. И всю свою жизнь кокон тот покинуть страшатся: вдруг кто надсмеётся? Нет чтобы смелости набраться, да и разорвать его, кокон-то этот, и явить миру доброту свою, от которой всем и теплее, и светлее станет; пусть на короткое время – сколько жизни земной осталось, но явить!.. Много таких было, Сергеич, кто добротой своей мир и крáше, и добрее пытался сделать. И делал, даже если сгорал при этом, без остатка отдавая доброту свою людям. Вот о таких мир с добротой же и благодарность помнит. И будет помнить!.. А о тех, кто в коконе всю жизнь просидел…
И леший пренебрежительно махнул лапкой: чего, мол, о них и говорить-то…
– Трудно это – кокон-то разорвать, – тихо сказал Одинцов.
– Трудно; кто ж спорит, – согласно кивнул леший. – Но ты-то, Сергеич, смог! Что, не так? Так! Тебе-то это под силу оказалось. Значит, и другие могут! Только их к этому подтолкнуть надо… Доброта, брат, добротой полнится и прибавляется. И одна доброта у другой ничего не отбирает, а как раз наоборот – дополняет её и множит. Зло – что? Оно временно, зло-то, и потому когда-нибудь обязательно кончается, – как войны, эпидемии, землетрясения, смерчи. А доброта – вечна! – леший назидательно поднял вверх короткий пальчик. – Вечна, Сергеич, друг ты мой сердешный! Вот потому-то зло, как ни старается, как ни пыжится, а доброту победить не может. Было б оно сильнее – давно бы от доброты рожки да ножки остались. Ан – нет! Не получается! А раз до сих пор не получилось, то и никогда не получится!
Он немного помолчал, чему-то по-доброму улыбаясь; словно видел – а может быть, и знал? – что-то такое, что Одинцову, как и другим людям, было недоступно, – пока недоступно?
– Доброта, Сергеич, должна быть всеобъемлющей. Понял? Все-объ-ем-лю-щей! И станет она такой только тогда и только в том случае, когда – и если! – каждый – каждый! – из живущих на земле людей перестанет бояться покинуть свой кокон, чтобы привнести в мир свою доброту, выпустив её из сокровищницы своей души. Чтобы всё то, что есть в его душе хорошего и светлого, чистого и доброго, соединить с добротой других людей…
Тимофеич, скрипнув креслом, повернулся к задумавшемуся Одинцову. Одинцов поднял голову и встретился взглядом с мудрыми, усталыми, но излучавшими какой-то необыкновенный свет глазами лешего.
– Это, Сергеич, как храм строить: кирпичик – к кирпичику, камешек – к камешку, с той лишь разницей, что кирпичики те и камешки будут, по сути своей, людскими добродетелями, талантами, чистыми помыслами и делами – добрыми и бескорыстными. Какой человек захочет и сможет положить камешек, большой или совсем малюсенький, неважно: важно, чтобы захотел… Храм-то от любого камешка выше станет, а никак не ниже. Так и доброта: одна к другой прибавится, одна другой пополнится, а потом – ещё одна, и ещё, и ещё; и так, пока не возвысится она над всей землёй, как купол небесный, и не укроет её, родимую, от всяких бед и несчастий. Вот это и будет всеобъемлющая доброта!..
Леший умолк и надолго о чём-то задумался. Молчал и Одинцов, пытаясь осмыслить услышанное.
За окном поднялась метель; было слышно, как она бросает в оконные стёкла пригоршни снега, словно злится оттого, что её не пускают погреться в хорошо протопленную баню, где так тепло и уютно. Она бесилась и пыталась ворваться внутрь через трубу, всё сильнее и сильнее завывая в ней порывами носившего её ветра; но ничего не получалось, и ей, метели, было обидно, что ей никак, никакими силами не удаётся преодолеть возведённые человеком преграды. И она начинала жаловаться и плакать, что ничего не получается, и оттого злилась ещё больше…
– Так что же делать-то, Тимофеич, скажи на милость? – спросил Одинцов, начиная осознавать всю грандиозность того, о чём говорил ему леший, и одновременно чувствуя подступающую жалость к самому себе оттого, что сам он, Одинцов, никогда всего этого не увидит…  
– А вот этого – не надо! – резко бросил леший, чутко уловив внутреннее состояние Одинцова. – Не расслабляться и руки опускать надо, а стараться помочь людям понять, что путь к благоденствию мира есть, и лежит он через их сердца и души, через доброту, которая в них, несмотря ни на что, живёт! Вот как в тебе…
– Во мне? – поднял брови Одинцов. – Да я-то что?
– Как – что? Если бы все люди научились хотя бы к природе относиться так, как ты, – уже бы было замечательно!
– Да как я отношусь-то, Тимофеич? Что особенного-то такого в моём к ней отношении? – спросил Одинцов, непонимающе глядя в голубые, с прищуром глазки лешего.
– А ты вспомни, Сергеич, про тетёрок-то своих, да про ту берёзку, что не срубил, когда баню эту строил. И про сеть не забудь, что без дела в предбаннике висит. И, вон, – он кивнул на стену за спиной Одинцова, – про ружьишко, за два года ни разу не чищенное: как пальнул ты из него по консервной банке, когда купил, так оно с тех пор и не стреляло… Что, не так?
Одинцов смущенно кивнул: да, так оно и было.
– Понял теперь, почему мы с тобой столько времени о доброте-то проговорили? Всю ночь почти: вон, уж рассвет скоро! Так, как ты ко всему этому относишься, все должны относиться, все! А ты не только сам так поступаешь, но и других учишь – своими книжками. И умно учишь: ненавязчиво, не нравоучениями и нотациями – толку-то от них! – а исподволь, через души человеческие, через красоту природы, понимание которой в них, в души-то, через книжки твои тоже проникает. Сколько людей их прочтёт, то ни тебе, ни мне неведомо. И сколь многие из них начнут после твоих книжек по-иному на мир вокруг себя смотреть и к той же природе бережно относиться – то мы с тобой тоже вряд ли когда узнаем. Может – один человек, может – десять; и то уже славно будет!..
Леший заёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее, потом махнул лапкой; пододвинулся поближе к Одинцову и заглянул ему в глаза.
– Так-то вот, друг ты мой, Сергеич, мил человек!.. И помни: доброта лишь добротою полнится. Добротою!.. Вот потому я к тебе и приходил, – чтобы и в трудах, и в заботах твоих тебя поддержать, и надежду твою, и веру твою в доброту укрепить…
Леший тихонько засмеялся и легонько хлопнул Одинцова лапкой по плечу.
– Ну, вот и всё: пора мне, Сергеич! Пора… Хорошо у тебя, слов нет, но надо идти…
– Да куда ты так скоро-то, Тимофеич? – растерялся Одинцов. – Куда тебе спешить-то? Давай лучше ещё чайку попьём; я сейчас чайник поставлю…
– Не суетись, не суетись, Сергеич; мне и вправду пора… Вон, глянь за окно: рассвет скоро; а мне по свету шастать не с руки… Так что давай прощаться.
Леший сполз с кресла и стал напяливать свой балахон; одевал и деловито приговаривал:
– Ну, я тебе, кажись, всё сказал; чего не сказал, – сам додумаешь. Впрочем, ты теперь и так всё знаешь…
Он накинул на голову капюшон и снизу вверх строго посмотрел на Одинцова.
– Чего встал-то? Пойдём уже…
Одинцов открыл дверь и предупредительно пропустил гостя вперёд. Леший вышел в предбанник и сам распахнул дверь на улицу.
– Ты за порог-то не ходи, Сергеич, простудишься а то… – сказал он заботливо и вдруг шутливо ткнул лапкой Одинцова в живот. – Ну, бывай!
И вышел на заметённое снегом крыльцо.
– Придёшь ещё-то когда-нибудь? – со слабой надеждой спросил Одинцов.
– Не знаю, – честно ответил леший. – Как получится; дел-то, сам знаешь – во! – он провёл лапкой поперёк шеи. – Но трава для чая, что я тебе давеча обещал, – за мной. Жди! Будет время – занесу… Да, вот ещё что… Когда дом построишь, – ну, когда сможешь, конечно, – так я тебе доброго домового пришлю; есть у меня один старый знакомец, Силантием зовут. Я его лет с полтыщи уже знаю… Хороший домовой, ответственный; он и сам дом, и всё, что в доме, оберегать будет, особенно в твоё отсутствие.
«Вот и хорошо, – подумал Одинцов. – Может, шляпы пропадать перестанут…»
Из-под капюшона раздался сдержанный смешок, и леший засуетился:
– Ну, всё, Сергеич! Всё! Закрывай дверь-то – простудишься. Да и ни к чему тебе видеть, как я … уходить буду. Прощай!..
Одинцов вздохнул и послушно закрыл дверь. Но не ушел, а остался стоять в предбаннике, прислушиваясь к тому, что происходило на крыльце.
Там что-то зашуршало, – будто порывом ветра снег в дверь швырнуло – и сразу же стихло.
Одинцов постоял ещё несколько секунд и осторожно выглянул наружу.
За порогом никого не было. И пурги тоже не было. Только полная луна, как огромный фонарь, освещала поле и редкие, далеко отстоящие друг от друга дома и деревья. И даже дальний остров в необычайно ярком лунном свете был виден на заснеженной равнине озера, как на ладони.
– Доброго пути тебе, Тимофеич! – тихо сказал Одинцов и, поёжившись от холода, тихо, без стука, прикрыл дверь…
Он обернулся и вдруг увидел… шляпу! Ту, что так таинственно сегодня – или уже вчера? – исчезла из предбанника; шляпа висела на своём обычном месте и, как маятник, покачивалась из стороны в сторону.
– Ну, Тимофеич! Ну, хитрец!.. Это ж надо придумать! – рассмеялся Одинцов и, дотронувшись до неё рукой, остановил движение. Потом опустил руку и зачем-то ещё долго, улыбаясь, смотрел на шляпу, – так долго, что почти совсем замёрз.
– Ну надо же; вот придумал!..
Он покачал головой и, продолжая улыбаться, шагнул через порог в уютное, пахнущее лёгким сигаретным дымом тепло бани…

В первых числах марта Одинцов в три приёма перенёс к старику Степану Матвеевичу телевизор, магнитофон, ружьё и ещё кое-что из имущества – сдал, так сказать, на временное хранение. Сделав это, он одел своё кожаное пальто, сунул подмышку ноутбук и уехал домой, в город.
В июле вышла из печати его книжка, а в начале августа, покончив с делами, Одинцов снова отправился в Буковку, где уже почти месяц отдыхала его семья.
«Сын, поди, всю рыбу из озера без меня выловил, с Иванычем-то на пару…» – думал Одинцов, нетерпеливо поглядывая в окно автобуса и предвкушая радость долгожданной встречи с полюбившимися ему местами.
В Буковке было хорошо. Целыми днями они с сыном, а по выходным и с Иванычем, ловили рыбу или ходили в лес за грибами, а после ужина Одинцов забирался на чердак, куда Иваныч провёл свет, и работал – часто до самого рассвета.
Однажды утром его разбудила жена.
– Вставай, отец! Тут тебе букет какой-то непонятный принесли; он, правда, больше на веник похож, а не на букет…
– Какой букет?.. Кто принёс? – Одинцов спросонья никак не мог понять, о чём идёт речь.
– Откуда я знаю? – жена с недоумением пожала плечами. – Я утром дверь открыла, а на крыльце пучок какой-то лежит – трава да цветочки засохшие; я таких и не знаю…
– Неужто?!.. – пробормотал Одинцов и спрыгнул с топчана. – Где он, букет-то? Давай его сюда!
– Ты чего так всполошился-то? – удивилась жена. – Чего в нём особенного-то, в том букете? Трава – она есть трава; только пахнет приятно…
– Так в том-то и дело! – воскликнул Одинцов, но ничего объяснять жене не стал.
Букетик издавал удивительный, ни с чем несравнимый аромат. Одинцов нюхал его и улыбался, представляя себе того, кто ему этот букет прислал…
Он вышел из бани, обошёл её с другой стороны и стал смотреть на верхушки дальних сосен, окружавших ту заветную полянку, куда он зимой ходил кормить тетёревов. Почему он смотрел именно туда, Одинцов и сам, наверное, не смог бы объяснить; просто захотелось ему посмотреть в ту сторону, и всё.
– Ну, спасибо тебе, Тимофеич! Не забыл обещание-то своё, не забыл… – улыбаясь, тихо сказал Одинцов и низко, в пояс, поклонился.
А когда разогнул спину, то увидел, как качнулась вдруг большая ветка на самой верхушке одной из сосен, – там, у поляны; медленно так качнулась, словно поклонилась ему в ответ, и так же медленно, с достоинством, выпрямилась…
Или это птица какая, отсюда невидимая, на неё опустилась?..

Читать рассказ А.П. Казакова «Прохожий на Млечном Пути» >>
Перейти на авторскую страницу А.П. Казакова >>

Ирена Панченко Поэт, прозаик, публицист, член Союза писателей России. Живет и работает в городе в Пскове. подробнее>>>

Весенние мелодии
(рассказ)

Таня шла по улице, не замечая ни ласковой теплоты дня, ни яркости красок, ни весенней медлительности людей, лишь прислушиваясь к тревожному волнению, вдруг охватившему ее, казалось бы, беспричинно.
Необычность внутреннего состояния удивляла: ведь ничего не произошло, а сердце сжималось неровно и больно.
Тучка, чуть гуще других, закрыла солнце. Таня поежилась, привычным движением головы откинула волосы со лба и посмотрела в высоту.
Небо в облаках, облака серые, но там, где они реже, серебрятся — даже глазам больно. Ей вдруг почему-то припомнились лес, снег, блестевший, как эти волнистые края облаков, их веселая ватага в последнее зимнее воскресенье. Она улыбнулась, представив себя по пояс в снегу и Сашу на одной лыже — вторую он отдал Тане вместо сломанной.
Им было так весело, что не захотелось догонять остальных, и они, спрямляя путь, через лес пошли к электричке. Они подоспели в самую последнюю минуту, заскочили в полупустой вагон, а потом сидели в полумраке, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, так как холод потихоньку подбирался к ним сквозь промокшую от снега одежду. Сидели, боясь пошевелиться и вспугнуть то неуловимое ощущение единства и нежности, которое грело их изнутри.
Может, невозвратность этого удивительного дня так щемила душу? Вот и её улица. Сейчас, как всегда, откуда-то обязательно появится рыжий Генка из параллельного класса, школьная знаменитость — поэт, и с подленькой ухмылочкой затянет что-то такое:
— Ах, ты, наша Танечка,
Доченька ты мамочкина.
К маме, Таня, не спеши,
Прогуляться разреши.
Непонятно: то ли это случайно выходит, то ли он подстерегает её? И всегда в начале улицы. А потом пойдет рядом, будет болтать всякую чепуху, предлагать зайти к нему послушать какие-то «клёвые» диски, а она терпеть не может этот тяжелый рок, от которого в голове сплошные «бум-бум». Так всё противно!
Таня огляделась — Генки нет, ускорила шаг: авось пронесет! Не хотелось, чтобы кто-то вторгся в светлые воспоминания самого лучшего в ее жизни дня. И не надо будет притворяться вежливой, веселой и очень спешащей домой к маме. С каждой встречей с Генкой в её жизнь входило что-то беспокойное и липкое, после чего Тане всегда хотелось помыть руки.
Нет, не получилось: высокая фигура Генки уже замаячила впереди.
— Девушка! Девушка, постойте!
Слова, прозвучавшие призывно и откуда-то сбоку, пробились к сознанию сквозь поток лихорадочных дум. Она невольно взглянула на противоположную сторону улицы — к кому адресована просьба?
Оттуда спешным шагом к ней направлялся мужчина средних лет с дорожной сумкой в руках.
— Девушка, понимаю, — спешите. Все же растолкуйте мне: вот дом номер 65, вот — 69. А куда вы спрятали шестьдесят седьмой?
— Я? — поняв шутку, но не найдя, что ответить, выпалила Таня.
— Ну да. Вы или ваши сограждане. Мне не найти.
— Да он во дворе, за деревьями, торцом к шестьдесят девятому. Пойдемте, — с готовностью предложила она свою помощь и быстро стала переходить улицу, тем более что Генка уже почти поравнялся с ними и теперь стоял столбом, глядя вслед. А Таня на радостях, что избавилась от преследователя, оживленно заговорила с незнакомцем. Пусть Генка слышит!
— Первый раз у нас?
— За двадцать лет — первый. А когда-то родился здесь, в школу бегал. Да, город не узнать.
Они поравнялись с нужным домом.
— Видите, дом нашелся. Я дарю вам находку, — с несвойственной ей лукавинкой сказала Таня.
— От такой лучезарной девушки — принимаю с радостью. Спасибо.
— Это вам спасибо! -Как-то само собой, но искренне, вырвалось у Тани, и она, вскинув в прощальном жесте руку, быстро развернувшись, понеслась дальше Ещё какое-то время она ощущала на себе взгляд незнакомца. Дурочка, спасибо сказала — что тот подумал? Разве объяснишь?!
«Девушка! Лу-че-зар-ная!» И не меньше. Де-ву- шка! Слово завораживало, продолжало звучать где-то внутри. Что-то на ходу в ней взрослело и наполнило Таню такой неуемной жаждой видеть это глубокое голубое небо, эти светло-зеленые листья на деревьях, ждать завтрашнего дня, мимолетного взгляда Саши, той неизвестности, которая ещё будет впереди.
И от всего этого шаг ее стал упруг и пружинист, она как будто действительно не шла, а взлетала над землей. Таня так ни разу и не оглянулась — стоит ли Генка или идет следом Она спешила в завтра, а его скользкая прилипчивость осталась в дне вчерашнем, когда она была ещё девочкой Таней.

Благодарность
(рассказ)

Осенний северный ветер суров и назойлив. Найдется ли такая одежка, которую он не продырявил бы насквозь?! Вот кабы шубу зимнюю – так она нынче не в чести, да и народ пугать ею в дождь не будешь.
Сколько ни вглядывайся в туманную даль Рижского проспекта – одни вертлявые точки легковушек, а вот автобусы словно все в одночасье сгинули. Ох, неохота бежать под косым дождем по мосту! А куда денешься – время поджимает!
Темные провалы окон в доме Батова, кое-как затянутые стальной, в мелкую сетку, арматурой, негромко высвистывали тоскливую симфонию предзимья. У последнего перед мостом окна в эту мелодию вплеталось столь же тоскливое кошачье мяуканье. Вот неймется этим котам: зима на подходе, а им все невест подавай, хороводникам!
На мосту ветер задиристо напал на пальто, пытаясь оторвать пуговицы, потом особым приемом едва не вырвал из рук сумочку, норовя закинуть ее через ограду моста в черные, покрытые белыми барашками воды Великой.
Ну и погодка! Река в эту промозглую дождливую осень как будто раздвинула берега; мост, который гудел и дрожал – то ли от ветра, то ли от снующих туда и обратно машин, — казалось, никогда не закончится.
В центре, это давно замечено, ветер сбивает свою спесь и, хотя продол-жает дуть изо всех сил, но, получив очередную увесистую пощечину от твердокаменных стен зданий, на какое-то время замертво припадает к земле и, собрав остатки сил, без воодушевления скользит вдоль тротуара. А спешащему народу недосуг обращать внимание на осенние пустовеи.
Завершив в центре неотложные дела, я заторопилась успеть домой за-светло. У кинотеатра толпа ожидающих автобус на Завеличье набухала, как дождевые лужи. По закону подлости автобусы в час пик, видимо, сделали перерыв. Вообще-то мне проехать только через мост. Дальше можно и пешком. Снова измерять длину моста в самое ненастье?! Брр!
Хотя ветер приутих, придавленный к мостовой дождем, но было знобко и неприютно. Поравнявшись с домом Батова, снова услышала истошный кошачий крик. Но он был так безнадежно отчаянным, что заставил меня остановиться. Откуда же он раздается? Прислушалась. Нет, не из-за окон. Мяуканье неслось прямо из-под асфальта. Эй, котяра, где ты там? Сделав пару шагов назад, осмотрела стену дома, примыкавшую к мостовой. Нижняя часть здания намертво соединена с конструкцией моста, там и мышь не прошмыг¬нет. Через дом? Но окна хоть и в щелях между досками, но там зверю тоже не просочиться под мостовую. Оставалась узкая щелка под крайним окном, где проходило наискось соединение дома и мостовой.
Кис-кис, — позвала я, чтобы окончательно определиться в своей догадке: именно в эту расщелину попал бедолага, убегая то ли от людей, то ли от несущихся машин. Юркнуть туда юркнул, а как обратно, если в щелку едва рука проходит.
Кот откликнулся ещё более громким мяуканьем. Как же ему помочь? Захмаревшее небо только приблизило вечер. Дождь продолжал мерно шуршать по моему кожаному пальто. Постелив полу под колено, я наклонилась над щелью. Пальцы ощупали пустоту, рукав не пускал проникнуть глубже. Руки коснулась кошачья мордочка. Мяуканье стало истошным. Чем больше надежды на спасение у кота, тем меньше шанса у меня чтоб вытащить. Я поднялась с колен. Кот, видимо, понял, что спасение откладывается, и замяукал ещё призывнее.
Рядом остановилась женщина. Я объяснила ситуацию.
— Давайте попробую я. Может у меня рука тоньше, сказала она.
Свет не без добрых людей, подумалось мне в эту минуту.
Она так же как я раньше, просунула руку в щель, попыталась ухватить кота за лапу, но ей это не удалось.
— Нет, ничего не получиться. Он в каменном мешке – хоть асфальт разбирай. Да и кто будет ради кота? Побегу. Дома свой кот ждет.
Я снова один на один с кошачьей бедой. Бесполезно кого-то просить. Не-прекращающийся дождь, как будто подгоняет людей скорее укрыться в теплых квартирах. Хоть бы ребенок прошел! Может у него рука пройдет в расщелину.
А кот ещё на что-то надеялся. Он рыдал, он умолял спасти его. Каждое его «Мяу», было все пронзительней. Я представила себя в таком же каменном мешке. Откуда нет выхода…
Да ладно его, это пальто — отмою. Расстегнув полы, я выпростала наружу левую руку – она у меня «толчковая» — , опустилась на колени и засунула руку на всю возможную щель. Вот он, живой, трепещущий комок.
Рука коснулась головы, до лап не дотянуться. А если даже дотянусь, то вы¬верну их, да и голова может застрять.
Что делать? не стоять же вей под дождем на коленях в грязи.
А кот понял, что наступила решающая минута: он застыл в этой позе – на задних лапах, передними опираясь на стену здания.
И я решилась: Обхватила пальцами кошачью голову, зажала ее и потащила кота наверх. Только бы он не дернулся, только бы прошел сквозь щель моя рука. Только бы я его не задушила!
Кот, как будто осознавая, что это последняя возможность вырваться их темницы, повис неподвижно. Я перестала дышать… Вот показалась голова. Живой? Кажется, да.
Это было светло-серое гладкошерстное существо, скорее кошка. Я опустила ее на землю у самой стены, сама стала надевать пальто, стараясь не испачкать грязной рукой подкладку рукава. Кошка все ещё сидела рядом. Не может поверить в избавление? Или я ей все-таки что-то повредила? Я наклонилась над нею, погладила выпуклый лоб. Ну, чего ты? Иди куда тебе нужно!
Она поднялась, сделала пару шажков к моей ноге и потерлась головой о сапог.
— Ну чего ты? Иди куда тебе нужно!
Наверное, это была благодарность за спасение. Не спеша, кошка развернулась, лёгкой поступью побежала вдоль забора и скрылась за углом. Подняв с земли заляпанную ногами прохожих сумку, я тоже зашагала вдоль забора, а поравнявшись с углом, поискала глазами серый комочек, но спасенной уже и след простыл. На минуту стало даже грустно. А чего я хотела? Чтобы она, как собачка, из благодарности увязалась за мной? Гуляй, кошка, только подальше от машин!
Дождь старательно смывал с пальто и сумки грязь, нещадно, как и раньше, сёк по лицу, но я уже не обращала на него внимания, шаг мой был скор и пружинист. Я поспешала домой, где меня заждался, наверное, мой любимы кот Рыжик.

Не шутите с инопланетянами.
Из необъяснимого

Были и небыли о неопознанных летающих объектах, встречах с инопланетянами в таинственных зонах — эти темы в 80-90 гг. XX века захватили многих, в том числе и меня, тем более, что с детства увлекалась этой литературой, а книги писателя-фантаста Ефремова были настольными., да и другие — о внеземных цивилизациях, о полётах в космос, встречах с инопланетянами — на многие годы стали любимыми, возбуждали фантазию. Я проводила бесчисленные вечерние часы за изучением звёздного неба.
Бесчисленные публикации на тему инопланетян в 90-х о встречах с НЛО возродили мечту побывать в космосе. Я покупала газеты, журналы и впитывала всё, что находила в них на эту тему. После одной творческой встречи в городской библиотеке на Конной, я познакомилась с журналистом Жоржем Журибедой. Он подошёл ко мне и попросил почитать его стихи, так как готовил к изданию книгу. Вскоре он был у меня в гостях, благо жил на той же улице.
Стихи его оказались слабыми, рифмы хромали, и только кое-где мелькали случайно залетевшие образные строки. Поэтому мы договорились, что я буду подчёркивать все неточности, а он будет сам приводить их в порядок. Разговор касался и других тем, ведь и я не один год жизни отдала журналистике. Оказалось, что Жорж, как и я, увлечён НЛО . Пару раз он заносил мне подборки газетных публикаций, но вскоре перестал отвечать на звонки, впрочем, что было не удивительно, ведь журналистская дорога могла завести его в далёкие края. И действительно завела…
Оказалось, что они втроём – все радио- и тележурналисты – отправились в Пермский треугольник, чтобы поговорить с местными жителями, а если повезёт, то и натолкнуться на живых инопланетян. Когда Журибеда, вернувшись из этой поездки, заглянул ко мне и поведал о причине своего отсутствия, я была в отчаянии. А мне не мог сказать? Я бы тоже поехала, тем более, что в их команде была и женщина. К сожалению, теперь я не вспомню фамилий других участников экспедиции.
Журибеда поделился своими впечатлениями от поездки. Инопланетян, конечно, они не встретили, но записали много рассказов местных жителей. Ночевать пришлось в палатке, и вечерами журналисты постоянно чувствовали рядом чьё-то присутствие. Я заметила, что это могло быть всего лишь их психологическое состояние. Он покачал головой:
— Мы сейчас пишем книгу. Нам её начитывают…
— Как это?
— Мы выезжаем на дачу, у нас есть тот, кто «это» слышит, а мы поочерёдно записываем.
И действительно, спустя какое-то время Жорж принёс мне новоиспечённую книжицу страниц в сто. Когда я заглянула в неё, меня удивило: разумные мысли были вложены в такую текстовую форму, что порой при чтении я оказывалась в тупике. Бред сивой кобылы! Впечатление, что писал кто-то, плохо владеющий русским языком. Но они-то – известные журналисты! Как это понимать?! Пролистав десяток страниц, я потеряла к этому изданию интерес. Тем не менее, один вопрос ставил меня в тупик. Не могли же успешные и известные журналисты написать столь невразумительный текст?! Во имя чего? Значит то, о чём говорил Журибеда, имело место быть – кто-то им начитывал эти фразы. Или я «не доросла» до их понимания? Мне не захотелось иметь эту книгу в доме, да и Журибеда ко мне больше не пришёл, а вскоре узнала, что он умер.
В это же время пришло приглашение из Москвы на Всероссийский семинар драматургов, который должен был проходить в Доме творчества Союза писателей в Пицунде. Какая удача! Моя дочь отдыхала в санатории в Ессентуках. Навещу её заодно, а там всего сотня километров до Дома творчества. Так всё и случилось, но в Ессентуки я добралась только во второй половине дня, пару часов ушло на встречу с дочкой. В санатории меня предупредили, что общественного транспорта до утра не будет, а так как на семинар не хотелось опаздывать, я рискнула поехать на попутке. Опасно стоять на дороге и ждать попутку, но другого выхода не было. Не ночевать же на улице?! И я решилась. К счастью, водитель мне попался хороший, и через полтора часа я устраивалась в Доме творчества.
Номер мне достался с видом на море. Огорчало только одно – прямо в окно скользил луч маяка, да ладно бы постоянный, а то мигающий. Забросив вещи в шкаф, отправилась искать Любовь Адольфовну Любавину, секретаря секции драматургов Союза писателей РСФСР и руководителя семинара. Она очень обрадовалась, что я приехала вовремя, к тому же на семинаре, в основном, были мужчины, а женщин – раз-два и обчёлся. Мы проболтали с ней весь вечер, новостей хватило с лихвой и у той, и у другой.
Она рассказывала о московских театральных премьерах, а я о нашем театре и об очередной премьере моей пьесы «Поди туда – неведомо куда» в Псковском театре кукол. Пьесу ставил не главный режиссёр театра Холин, а заезжий, и в его трактовке тема прозвучала так: тебя в детстве птица клюнула в темечко, вот ты и герой. А пьеса-то была о становлении характера через преодоление трудностей. Я на худсовете сказала, что режиссёрская трактовка – произвол, и ушла с заседания. Присутствовавшая на нём редактор литературно-художественного отдела Министерства культуры РСФСР Мирошниченко Инна Александровна догнала меня и долго убеждала, что режиссёрский произвол – это повсеместное явление. Пришлось прислушаться к её советам.
В свой номер я вернулась далеко за полночь.
Уснуть было нелегко. На стене, противоположной окну, монотонно отмерял время яркий луч маяка, за стеной шумела компания. И все же дневное утомление сказалось. Мои глаза закрылись, а мозг постепенно стал отключаться. И вдруг прямо в моей голове, в левом ухе, кто-то громко металлическим голосом сказал:
— Ира, Ира! Где тут Ира?
Cон мгновенно улетучился. Уже десятки лет меня никто не называл Ирой – только полным именем. Да и голос прозвучал не извне – он звучал в моей голове! Инопланетяне? И прежде, чем мелькнули эта мысль, голову охватил холод, волосы встали дыбом, а рука сама собой поднялась, чтобы перекреститься, Да я не крестилась с той поры, как мне повязали красный галстук! Нет! Нет! Нет! Ничего мне не надо! Ни космоса, ни инопланетян! Мой дом – Земля!
Больше ничего не было. Ночь, маяк, тишина…
Но и через годы мне не забыть этот металлический, как у робота, голос внутри меня. В эту ночь я завершила своё несостоявшееся путешествие в иные миры.

Вита Пшеничная Поэт, прозаик, публицист, литературный критик, член Союза писателей России. Живет и работает в городе Пскове. подробнее>>>

ПОДАРОК
(рассказ)

Всю ночь, как сумасшедший, лил дождь, наверстывая упущенное за жаркие летние месяцы время. Иссохшая земля размякла под мощным натиском воды, и к утру на темные тротуары по корявым прожилкам потрескавшегося местами тротуара стекало вязкое месиво. Ольга неуклюже обходила лужи – в длинной узкой юбке делать широкие шаги было невозможно, то ли дело брюки. Но идти в церковь в брюках никак нельзя, тем более на причастие. Ольга по привычке хотела ругнуться мысленно, но тут же одернула себя – все-таки не на прогулку собралась. До Лавринской церкви местный автобус плелся примерно полчаса, Ольга прикинула время: к девяти поспеет. Доехав до нужной остановки, девушка перебежала дорогу и пошла вдоль деревянных домов частного сектора, которые вскоре сменила широкая натоптанная тропа, невидимая с дороги из-за высоких деревьев с еще густыми, раскидистыми кронами. Следом за Ольгой, опираясь на палку, семенила сухонькая бабка, бормоча под нос абракадабру. Наконец показалась церковь, окруженная крестами и оградками. «Когда-то это место называлось Лавринский погост…» — вынырнула из закутков памяти фраза из старого путеводителя, по которому Ольга, подростком переехав с родителями с Дальнего Севера, знакомилась с городом, в котором ей предстояло жить. Ольга огляделась: бывать здесь прежде ей не приходилось, впрочем, и на причастие она шла в третий раз за свои неполные двадцать три года и то только потому, что припекло, иначе не скажешь. И припекло крепко: до саднящей боли в сердце (или в душе?), до слез в подушку по ночам и повторяющихся редко, но ярких снов с одним и тем же сюжетом, после которых она ходила чужая и чумная несколько дней подряд. И от глупых родительских вопросов «в чем дело? что случилось?» отгораживалась глухой стеной молчания…

Ольга зашла внутрь церкви и прислонилась в стенке. Служба уже началась. Под зычный бас священника прихожане крестились, проговаривая слова молитвы, одна пожилая женщина опустилась на колени и перемежала моление с поклонами. Справа, перед иконой с ясным, открытым ликом стоял, нет, точнее, подвисал на костылях увечный мужчина средних лет – непропорциональная голова, за ухом слуховое устройство, стоптанные башмаки разных размеров… Ольга поежилась и отвернулась.
— Ну что прислонилась, ноги не держат? Не облокачивайся, нечего, молодая еще… — услышала она. – Тебе говорю, тебе. — Приземистая бабуля строго смотрела на Ольгу и едва та отошла от стенки, добавила удовлетворенно: — Вот так-то лучше. Молоденькая же… — И потеряв к девушке всякий интерес, сделала несколько шагов вперед, к горящим в круге перед несколькими иконами свечам. Перекрестившись, бабуля погасила оплывшие, догорающие свечи и сложила их в стоявшую на полу коробку. Внезапно голос священника умолк и прошелестело: «кто на исповедь…», часть прихожан встали в очередь в стороне от остальных. Ольга примкнула к исповедующимся. Из-за большого числа пожилых прихожан очередь двигалась быстро – ну, какие, скажите, грехи могут быть у старого человека? Ольга улыбнулась, прикидывая: «с соседкой поругаться или на службу позапозавчера проспать. Или, к примеру, кошку забыть покормить? Хотя нет, про кошку или собаку они не забудут, это точно». Тут Ольга поймала на себе чей-то взгляд и чертыхнулась. Уже знакомая бабуля, поджав губы, снова с упреком смотрела на улыбающуюся Ольгу. «Вот, зараза, что пристала?». Ольга отвернулась и посмотрела вперед, перед ней осталось всего семь человек: «Ё-моё, что ж так быстро-то, а?». Она беспомощно огляделась и опустила голову. Подступал страх. Ольга чувствовала его приближение и знала, что по-другому не будет, что слезы вот-вот начнут ее душить до тех пор, пока не вырвутся на волю… «Господи, что я скажу?.. Как я скажу?.. Я же не смогу…Это невозможно сказать…».

Чуть больше года назад Ольга «сбегала замуж». Ненадолго, почти на три месяца и случайно, по девичьей дурости. В отместку тому, кому, как оказалось, и не была нужна. А ведь ждала его, ни с кем не гуляла, не встречалась. Подружки смеялись – ну ты и дура, он там у себя на Камчатке поди давно уже сыскал кого-нибудь в утешение, а ты тут киснешь. А Ольге и не нужен был никто кроме ее Стаськи. Стас был вдвое старше Ольги, в разводе, подрастал сын. Познакомились они на свадьбе: двоюродная сестра Ольги Татьяна выходила замуж (а Стас – давний друг ее новоиспеченного мужа Игоря). И завертелось, закружилось: танцы в темноте, под громкое «горько», доносившееся из комнаты, поцелуи в подъезде. Стас был в меру нахален, а Ольга ошалела и осмелела от его близости и нежности, но… Через день Стас уехал на Камчатку. Потом пошли письма — смешные, откровенные письма взрослого влюбленного мужчины к девочке Ольге, которые она зачитывала до дыр и ждала, ждала новых, едва опустив свой ответ в почтовый ящик…
Они случайно встретились спустя десять месяцев. Когда письма перестали приходить, Ольга ничего не поняла, подумала, что Стас просто замотался. Потом, подгадав под новогодние праздники, все-таки рванула к сестре в уютный Калюжин, что под Новгородом. Как сердцем чувствовала, что Стас там. Встретились словно чужие. Вернее, он повел себя странно вежливо, отстраненно, ни словом, ни взглядом стараясь не пересекаться с Ольгой. Это она потом узнала, что у него кто-то там появился. Сестра сказала, как отрезала: не лезь. Ольга и не собиралась лезть, но как же она? Как же письма? А ближе к вечеру посидели они с Татьяной на кухне, поговорили. Хорошо так поговорили, душевно. И выпили. Дальше Ольга плохо помнила. Татьяна рассказала, что она ходила к Стасу домой «отношения выяснять», Стас ее, пьяную, напоил крепким чаем для отрезвления, и выложил все. По полной программе. Да – другая, да – не люблю, прости. Ты же совсем еще ребенок, вырастешь – поймешь…

Задумавшись, Ольга не заметила, как перед ней никого не осталось, машинально шагнула вперед и тут же очнулась — перед ней стоял батюшка. Рукой он подозвал ее подойти ближе, спросил имя.
— В чем исповедаться будешь, Ольга?
Еще не оправившись от воспоминаний, Ольга выпалила, неожиданно для себя:
— У меня аборт был, батюшка. Я не хотела, но… Я хочу иметь детей, когда-нибудь, очень хочу. Простите… — она попыталась еще что-то добавить, но в этот миг слезы ручейками потекли по ее щекам. Ольга провела ладошкой по лицу и, повторив «простите», замолчала, не в силах ничего больше сказать. Батюшка умолк, замер глыбой над хрупкой фигуркой Ольги. Долго молчал, Ольге показалось целую вечность, и она была уже готова сорваться с места и бежать, бежать куда-нибудь, где нет никого-никого!.. Но тут отец Василий жестом указал Ольге поцеловать распятье – она поцеловала. Затем на склоненную голову девушки он наложил епитрахиль и произнес короткую молитву. Ольга, перекрестилась и, не смея поднять глаз, смотрела в пол, и шептала про себя: «Господи, Господи!.. Что же теперь будет-то?..».
— Знаешь, что это?
Девушка подняла голову – священник держал перед ней маленькую книжку в мягком переплете, из-за слез и не рассмотреть толком:
— Нет. Не знаю.
— А молитвы знаешь? – голос отца Василия звучал так громко, что казалось, он нарочно привлекает внимание окружающих. Ольга съёжилась, но ответила:
— Нет… Почти. Только «Отче наш» немного…
Тут священник, лукаво скосив на книжку глаза, спросил:
— А хочешь такую иметь?
— Не знаю. Наверное… — пожав плечами, ответила Ольга.
— Ну что ж. Ладно, ладно. Иди.
Ольга прошла в сторону, и приблизилась к иконе, у которой в начале службы стоял калека. «Никола Чудотворец» — разобрала она церковную вязь. «Никола, вот оно что… Помоги мне, пожалуйста…» — и Ольга трижды перекрестилась…

…На другой день после того разговора со Стасом она наскоро собралась и рванула на такси на вокзал – до отъезда поезда оставалась уйма времени и Ольга честно «убила» его, бесцельно слоняясь по тихому городку. А за полчаса до отхода поезда она еле нашла место в общем вагоне: народу ехало непривычно много, видимо, всем не терпелось успеть домой до боя курантов. Спустя пару остановок вышла в тамбур, покурить. А там Ромка. Правда, тогда Ольга не знала, как его зовут. Мало ли курящих по тамбурам стоит? Но то ли вид у Ольги был совсем несчастный, то ли Ромке было скучно – подошел он ближе и сказал озорно:
— Девушка, что такая грустная, Новый год скоро! — Ольга посмотрела на парня. – Хочешь яблоко, красное, сочное?
— Да.
— А водку будешь?
— Да…
Минут через десять Ромка вернулся в тамбур с яблоком, и впрямь красным и огромным («где только раздобыл?»), с бутылкой водки и двумя стаканами…

Они сошли где-то на полдороге, поймали попутку и за полчаса до полуночи были на месте. Ромка жил в глухой деревушке изб на тридцать, в половине крепкого дома со смешным в своем щенячестве овчарёнком Боссом. А второго января Ольга поутру смоталась домой, сказала опешившим родителям, что выходит замуж и, покидав теплые вещи в две сумки, вернулась обратно. В том, что дома ее отпустят, Ольга не сомневалась. Отец даже рад был, что Олька-обуза с глаз долой уехала, причем, неважно куда. С мамой сложнее вышло, но, в конце концов, и она, устав отговаривать дочь, смирилась.
Так и стали жить: Ромка ходил на ферму, Ольга сидела дома – готовила, стирала в ледяной воде, натасканной из соседского колодца, в общем, хозяйничала, как умела. О себе Ромка почти не рассказывал, а если случайно и заводился разговор, то норовил быстро вырулить на другую тему. От соседей Ольга слышала только, что родители Ромки пили по-черному, а года два назад «сгорели» за сутки, от паленой водки. Ромка кое-как закончил девять классов и устроился работать пастухом, позже – скотником на ферму в полутора километрах от деревни. О том, что Ромка – матерый зек – вор-рецидивист по кличке Монах (почему Монах-то?) с тремя ходками, Ольга как-то не думала, но иногда вечерами расспрашивала Ромку о той его, тюремной жизни. Часто Ромка пропадал с дружками – «зависал» у какой-нибудь сговорчивой молодухи на пару-тройку дней и отрывался на всю катушку. За прогулы, конечно, влетало, чаще рублем, но не выгоняли – на помощников деревни в то время стремительно мельчали.

Поначалу жили дружно, не шумно, как иной раз накачавшиеся самогонкой соседи за стенкой. Правда, выпивать приходилось часто, почти каждый день, и никаких особых поводов не было нужно: встретились, засмолили сигаретами, а там и стаканы зазвенели. Где-то в конце января подали заявление, назначили дату свадьбы – пятнадцатое апреля. В феврале нагрянули Ольгины родители, познакомились с Ромкой, осмотрели жилище. Ольга напоила-накормила их, Ромка был немногословен, но вполне приветлив. Успокоившись, родители обговорили детали предстоящей свадьбы и уехали. А в аккурат восьмого марта Ольга слегла: низ живота боль залила так, что не пошевелиться, не повернуться. И Ромка как назло пропал. Ольга подумала, что он застрял на смене, мало ли дел там, — самый разгар отелов, — но прошло время обеда, потом ужина… Ромка появился спустя два дня, чмокнул Ольгу в щеку, поставил перед ней на стол флакон духов и снова ушел. А к вечеру – старая компания, самогонка, гитара. Пошатываясь от слабости, Ольга нарезала остатки вчерашней вареной картошки, и бросила на раскаленную сковородку. Маринка, молодая женщина из местных жителей, помогала ей, болтая без умолку, а потом ни с того, ни с сего, взяла и брякнула:
— Твой-то Ромка с моим во Власовке гуляли. Там у Ромки давняя полюбовница, еще со школы…
Ольга замерла. Маринка ойкнула, помолчала и зачастила с утроенной силой:
— Да что ты столбом застыла, Оль, подумаешь, мужик гульнул, эка невидаль, забудь. Мой вон тоже пропадает раз в месяц-два, я же через него пустая стала, мне шестнадцати лет не было как согрешили. А в районе у нас коновалы работают, а не врачи, сама еле жива осталась и на том спасибо… Оль, ну очнись ты, слышишь?..
Тут Ольгу резко согнуло пополам – к боли в животе прибавилась тошнота и, еле сдерживаясь, она метнулась к выходу. Потом, потная, на дрожащих ногах она вышла на улицу, присела на ступеньку крыльца, захватила горсть снега и вытерла им лицо. В двери показалась Маринка:
— Пойдем в дом, Оль, а то простудишься, не дай Бог, пойдем…
Они вернулись на кухню, Маринка отнесла мужикам закуску, побыла с ними и пришла к Ольге, гремя грязной посудой. На застиранной помятой юбке расползлось темно-коричневое пятно, видимо, от пролитого портвейна, ворот вязаной кофты съехал набок, но Маринке было не до внешнего вида. Глаза ее уже слегка замутились и движения стали неуклюжими. Она тяжело плюхнулась на стул и забормотала:
— Олюша, ты только не думай ничего, Ромка у нас парень хороший, надежный. А что сорвался, так с кем не бывает, забудь, все равно к тебе придет. Ты только это…с дитем ничего не делай. Ну это…сама понимаешь, а то вдруг как со мной – не дай Бог… Сколько я проплакала… Вот так и сдохну здесь пустая, – Маринка замолчала, шмыгнув носом. Потом мотнула головой и резко стукнула кулаком по столу. – А ты чего за Ромкой увязалась? Где глаза были? Ты что не видишь, девочка-припевочка, что вы – разные? Я Ромке сто раз говорила: кого привез? Она же городская, антилигентная, тебе, парубку, не ровня!.. – Маринка громко икнула и потянулась к пустому стакану. – От, черт, опять к этим иродам топать.
Ольга стояла поодаль и наблюдала за женщиной: «и ведь наверняка старше меня лет на пять, а меньше сороковника не дашь. И я стану такой же, если останусь здесь, среди них…» — от этой мысли Ольга содрогнулась, но тут же взяла себя в руки, подошла к Маринке и, натянуто улыбнувшись, произнесла:
— Ну, так пошли к мужикам-то, а то развели мы тут тоску зеленую. Пошли, выпьем…
Компания угомонилась и разбрелась по домам лишь засветло. Ромка заснул прямо в проходе, одетый, в ботинках. Ольга не стала его будить. Сделала последнюю затяжку и затушила стянутую у Ромки «беломорину», зло, но спокойно приговаривая: «Вот тебе, малышок, от папочки, стаканчик пойла да от меня курева. Вырастешь таким же, есть в кого». Потом постелила кровать и провалилась в сон.

С того вечера Ромка запил по-черному, беспробудно. Ольга, возвращаясь из магазина или с работы – она устроилась в садик, — изредка видела его стеклянный, направленный в никуда взгляд. Ромка пил брагу, которая второй месяц настаивалась к свадьбе в двух больших алюминиевых бидонах из-под молока в дальней, совсем не обжитой комнате. «Чтоб всем хватило» — занося их в дом, со смехом повторял тогда Ромка. Ольга только дивилась – куда столько? Вот и вышло – куда.
Однажды, разозлившись, она, пока Ромка спал, ссыпала в бидоны несколько упаковок слабительного и еще какой-то дряни, думала, проймет до печенок, остановит. Куда там! А потом и злиться устала, да и сил никаких не было – тошнота только усиливалась да голова шла кругом. Отлеживалась целыми днями в кровати и иногда, когда становилось полегче, гуляла с Боськой до леса и обратно. В лесу, стоило зайти чуть вглубь, был (теперь уже нет) их с Ромкой «схрон» — в трех местах у подрезанных снизу берез стояли трёхлитровые банки. Вкусная влага стекала по тонким обструганным прутам, которые Ромка готовил загодя. Ольге это было в диковинку, и первые недели их совместной жизни сбор березового сока стал, пожалуй, самым светлым событием, что-то было в нем от детства…
А еще Ольге нравилось ходить с Ромкой на ферму: коровы телились каждый день (или ночь), случалось подряд троим приспичит и носится Ромка от одной рогатой к другой. Ольгин страх от неопытности и растерянности как рукой сняло, когда однажды Ромка просто разрывался, пытаясь помочь сразу двум коровам. Само собой всё получилось: и ноги ещё не рождённого телка петлёй зацепить, и под Ромку подладиться, чтоб вместе тянуть-помогать скотине. Смешной рыжий бычок стал Ольгиным любимчиком. Она и не заметила, как привязалась к нему, и первым делом спрашивала вернувшегося в работы Ромку: «Как там мой рыжий?»…
Прошел март, радуя подснежниками, наступил апрель. И в один из дней Ольга будто очнулась. Подошла к пьяному, спящему Ромке и внаглую обшарила карманы. Набрав два рубля с копейками: «что ж, на билет до дома хватит и ладно». Когда она выходила из дома, следом увязался Босс, вцепился Ольге в левую штанину и давай тянуть обратно, к крыльцу, скулил, не пускал. А когда отпустил, разразился отчаянным, вперемешку с визгом, лаем …

Дома ничего не спросили, и так было понятно. А на другой день Ольга с матерью пошла в больницу: кресло, укол, чьи-то пальцы там, внизу… Пришла в себя только в палате, когда на живот положили лед. И никаких мыслей, ни плохих, ни хороших, ни-че-го. Одно слово – вакуум. Только причитания Маринкины из головы не выходили, маячили, мешали. И про то, что пустая она, и про «не дай Бог»…
Недели через две, немного оправившись от операции, Ольга, никому ничего не говоря, наведалась к Ромке – оставшиеся вещи забрать и попытаться объясниться. Ромка как раз с фермы пришел, чай пил с сухарями, когда колченогий Босс подбежал к двери, виляя хвостом.
— Здравствуй, Ром, – сказала Ольга. – Я за вещами, скоро поезд.
— Привет. Знаю, что скоро. Чаю налить? – Ромка бегло мазнул взглядом по хрупкой фигуре несостоявшейся жены и снова уткнулся в кружку. Ольга быстро собрала все свое, что попалось на глаза, и села за стол, напротив Ромки. Помолчали.
— Оль, а как там…- Ромка осторожно посмотрел на Ольгин живот. Та чуть вздрогнула от неожиданности вопроса, поджала губы:
— Я была в больнице, ставили девять недель. Теперь – нет. – Тихо ответила она. Потом добавила: — И, знаешь что, ты прости меня, я ведь тогда сдуру за тобой с поезда сошла, со зла, отомстить хотела тому, другому, а вышло – самой себе. Прости. И будь счастлив… С кем-нибудь. Пока. – Ольга встала, подошла к Ромке, поцеловала его в щеку и вышла. Ромка не пошевелился, только сказал глухо:
— Пока…

Постепенно жизнь у Ольги наладилась – и дома упрёки поубавились, и с работой утряслось (до Ромки она была в «свободном полёте», в поисках подходящего места), вроде грех жаловаться, всё как у всех. Правда порой сон один и тот же кошмарный снился, в котором горланила распьянущая Маринка: «Нашёл с кем связаться, мотня деревенская!.. А ты-то, ты-то, антилигенка, что застряла здесь, не ровня он тебе!.. Пустая я, слышишь, пуст-ая-а!!!.. А – ты?!..», и смеялась дразнящим смехом, смахивающим на воронье карканье… После этих-то снов и ходила Ольга притихшая, по вечерам прислушиваясь в своему нутру словно пытаясь понять, что там, как? А вдруг сон – к чему дурному?..
Но никакого ответа не находила.

Однажды уже по осени в тот же год Ольга по дороге на работу встретила знакомую – учились вместе на курсах машинописи, был такой «довесок» для старшеклассников, – обменялись приветами. Валя, так звали девушку, шла в церковь. Ольга про себя ахнула: Валюшка, девчонка, прошедшая, как сплетничали, мусоля пижонские сигаретки по дворовым углам девчонки, огонь и воду, и медные трубы на личном фронте и вдруг – в церковь? Ахнула, но виду не подала. А Валя, будто поняв её, поправила платок на голове и кротко произнесла:
— Да, смешно, наверное, но так получилось. Мне пора, Оленька, пойду я. – Валя виновато улыбнулась и пошла прочь.

После той встречи что-то перевернулось в Ольге, нет-нет, да и потянется к книжной полке, вытащит книги, стопками составит на стул и дальше ищет, ищет. А маму вроде неловко спросить, куда девался маленький темно-зелёного цвета сборник с крестом на обложке, — замучает вопросами, зачем? кому?.. Был же у мамы. Ну, не привиделся же!
По зиме Ольга впервые пришла в ближайшую церковь – окольными путями узнала, что для причастия лучше поспеть пораньше, к исповеди и что с утра нельзя есть. А одеться скромнее – в длинную юбку, и платок – голову накрыть — не забыть. День и вправду выдался каким-то особенным. Что в нём было особенного Ольга не смогла бы сказать, но ощущение лёгкости и приподнятости не оставляло её, даже спалось крепко, без снов. Но, оказавшись перед батюшкой один на один в тесной исповедальне, Ольга испугалась самой себя: как подумает о не рождённом ребенке, так слёзы подступают, не сдержать. Так толком и не исповедалась, священник, спасибо ему, не стал допытываться. Ольга тогда еле до конца отстояла, чтоб к кресту подойти; хотелось не плакать, — реветь белугой, но только чтоб никто не видел, не слышал…
И во второй раз, в той же церкви вышло не лучше, не легче.
Про отца Василия из Лавринской церкви, что стоит почти на задворках города, Ольга услышала случайно, в очереди в сберкассе. Две бабули рассуждали о нём вслух, но благодарно, почтительно. И Ольга решилась. Заранее, три воскресенья подряд она ездила в Лаврино. В первый раз Ольга и церкви-то не заметила – за густо посаженными деревьями, словно ограждённая от посторонних глаз, она возвышалась над обмельчавшей речкой. Увидеть её можно было лишь с другого берега, с пустыря…

***
Вокруг опять пробежал едва уловимый слухом ропот, сравнимый разве что с лёгким дуновением ветра, но Ольга почувствовала его и подняла глаза. Ноги и руки от долгого стояния затекли и Ольга, чуть переминаясь с ноги на ногу, посмотрела вокруг. Священник в окружении прихожан читал проповедь. В церкви стало значительно больше людей.
Тут всё смолкло, и отец Василий обратился к присутствующим:
— Кто исповедался, подойдите ко мне.
Ольге на миг показалось, что слова предназначались именно для неё, и поспешила подойти ближе. Отец Василий обведя всех строгим взглядом, достал из-под полы три маленьких книжки:
— Кто хочет такие же, поднимите руки, чтоб я видел!
Ольга вспомнила, как отец Василий спрашивал её об этом на исповеди и подняла руку, но тут же опустила. Повсюду слышалось просящее разноголосье: «И мне такую обещали… И мне…».
«Ну и пусть. И не надо…» — подумала Ольга, видя, как батюшка раздал книжки, а прихожане становятся друг за другом, теперь на причастие. Ольга тоже встала, украдкой посмотрев, как люди сложили на груди руки – каждый раз она путалась, правую на левую или наоборот, и терялась, а спросить стеснялась. Что за радость показаться перед кем-то совсем уж дремучей в своем незнании?..
Ей нравилась эта часть церковного таинства. Перед тем как пригубить «плоти и крови Христовой», Ольга назвалась, глотнула ложку церковного вина и поцеловала сосуд, перекрестившись. И в тот же миг встретилась взглядом с отцом Василием. Тот пристально посмотрел на Ольгу, незаметным движением вытащил из недр казавшейся безразмерной рясы еще одну книжку и протянул Ольге:
— Последняя. Читай. Все ответы и помощь – там.
Ольга взяла книгу в руки, прижала к груди и, проронив: «спасибо, батюшка», пошла к выходу. На улице она осмелилась – так не верилось! – осмотреть подарок. Именно подарок, как же иначе!.. Она вытащила его из-за пазухи – под лучами солнца ярко блеснул золотистый тисненый крест на темно-зеленом фоне обложки…

Матушка-берёза
(рассказ)

Она росла на самом верху, обхватив холмик корнями, как земной шар. Может, для неё он и был всем земным шаром и уж точно – её домом, её родиной.
Птица или ветер однажды осенью занесли на это место берёзовое семечко. Нужно было великое везение, чтобы оно не попало на камни, не зацепилось за траву, а угнездилось в земляной ямке. Зиму семечко пролежало под снегом и, когда снег сошел, продолжало безвольно лежать в ямке, отдыхая от долгого сна и чувствуя лишь влагу земли и тепло солнышка.
Снова счастливо перепадали теплые дожди, грело солнце, земля дышала паром, и семечко зашевелилось. Удобнее переворачиваясь с боку на бок, оно наконец пустило робкий, почти невидимый росток корня — так купальщик, вытянув ногу, пробует воду в реке. Корешок темнел, крепчал, проникая в бесконечную глубину земли, а с другого края к не менее бесконечному свету тянулся еще не отличимый от обычной травы стебель. С тех пор мир для нее разделился на темную, земную сторону и светлую, солнечную, и чем сильнее, давая отводы, разрастались корни, не позволяя холмику размыться в весенних потоках, тем выше взлетал берёзовый ствол и шире распрямлялись ветви.
Пришел срок, и берёза стала взрослым, гибким деревом. Весенний снег сходил с её холмика первым. В низине и лесной чащобе он еще ноздревато лежал потемневшими пятнами, сочась талой водой, а на холмике уже вовсю припекало, и она чувствовала корнями, как оживают в земле личинки жуков и роют тоннели червяки. Вокруг неё выстреливали стеблями подснежники и раскрывали навстречу солнцу свои синие бархатистые глаза.
У неё первой в округе появлялась листва. Другие деревья еще стояли окутанные фиолетовой дымкой, а на берёзе лопались почки. Понуро висевшие было ветви за один теплый день озеленялись мелкой листвой, к которой, привлеченные запахом, липли мошки, и берёза с этого дня начинала шуметь на ветру, отправляясь под парусами в долгое летнее плавание.
Деревья в лесу хорошо знают друг друга. Вынужденные жить в неподвижности, они чувствуют соседа, особенно если сосед одного семейства и тем более от одного семени. Под холмиком уже раскинулась роща берёз: маленьких, побольше и совсем взрослых, и все они были от её семени. Плотно прижатые телами, они росли вверх, стараясь одна перед другой побыстрее дотянуться до солнечного света; нижние ветки за ненадобностью отсыхали, оставляя узловатые отметины на коре, а стволы, высокие и тонкие, зеленели только верхушками.
Ей не надо было торопиться, она росла как ввысь, так и в ширинуветвями, которые отсыхали неохотно, и тень от её листвы, как шатром, покрывала всю небольшую вершину холмика. Она была одинока, не зная соседей, даже движущиеся существа — люди и животные — не навещали её. Ранней весной по снежному насту еще прибегали зайцы и, встав на задние лапы, кормились кончиками нижних ветвей. Летом появлялись волки, чтобы осмотреть окрестности. Однажды поднялся медведь, долго стоял, внюхиваясь в дым далекого пожарища, недовольно ворча, затем принялся нервно точить о её кору когти.
Люди появились, когда шла война. Она ничего не знала о войне, и представления о ней были связаны только с грохотом и взрывами, от которых сильно дрожала земля, и дрожь передавалась корням. Земля, такая прочная и незыблемая, казалось, была готова встать на дыбы и скинуть её вниз.
Люди были солдатами. Они пришли однажды после особенно сильного грохота и отрыли внизу по обеим от неё сторонам окопы.
Вскоре из полевой кухни поднялся дымок, и по берёзовой роще вместе с дымом поплыл запах сытного кулеша. Вечером к ней поднялся пожилой солдат, сержант-снайпер. Сначала он, как волки и медведь, осматривал с высоты окрестности, потом обратил внимание и на неё. И тут случилось то, чего с ней никогда не случалось. Он вдруг обнял её за ствол и погладил по коре шершавой ладонью, шепча ласковые слова:
— Матушка-берёза, страшно небось? Подожди немного, скоро станет тихо. Я тебя сразу приметил, как пришли. У нас дома во дворе такая же берёза стоит, я её с детства помню. А ты не бойся, я с тобой рядом.
Она не понимала слов, но общий доброжелательный тон ей был ясен. И этот тон, и это движение по стволу шершавой ладони были приятны, и она вся, от начала ствола до верхних веток и последнего листа, отзываясь на ласку, невидимо затрепетала.
В следующий раз он пришел под утро, когда в небе бледнели гаснущие звезды, осторожно забрался на берёзу и сел на сук посреди ствола. Но и теперь, перед тем как подняться, снова погладил её по коре и ласково сказал: «Матушка-берёза, не бойся, я рядом». Он сидел, обхватив ствол одной рукой, а другой придерживал на коленях винтовку. Когда рассвело и солнце ярко залило землю лучами и пели, перепархивая в её ветвях, птицы, он сделал три негромких выстрела.
Потом быстро, едва касаясь ветвей, спустился и, топоча, бросился вниз с холма.
На следующую ночь она снова ждала его. Он был не из её семейства и не от её семени, он двигался и топтал землю, но берёзе представлялось, что он свой, как берёзы внизу под холмом, как земля у корней и солнце в вышине, и что её и его вырастила и напоила соками стволы одна и та же земля и согрело одно солнце.
Приходил он и во вторую ночь, и в третью, неслышно сидел до рассвета, стрелял и уходил. Но всякий раз не забывал прикоснуться ладонью и прошептать: «Матушка-берёза, не бойся, я с тобой».
После его выстрелов, доставлявших противнику большие неприятности, на той стороне начинался суматошный, беспорядочный шум, прилетало и разрывалось перед окопами несколько мин. Стрелял он и на четвертый день, но не спустился, как обычно, а, вскрикнув – она стволом ощутила, как по его телу прошла судорога, — и задевая её ветки, упал. Следом, запаздывая, со звоном скатилась винтовка.
Она чувствовала верхними корнями тяжесть его тела и надеялась, что он встанет и скажет ей ласковые слова. Но он не поднялся, зато пришли другие люди и унесли его. В сумерках они вернулись и взялись копать на холмике яму. Она встревожилась, что её зачем-то хотят вырыть и сбросить вниз. Но люди только положили что-то в яму, завалили землей и долго говорили, и в звуках их речи она улавливала горечь, печаль, обиду и нетерпеливую злость. Но эта злость не была направлена против неё.
С того дня солдат больше не приходил. А потом, с торжествующей и нетерпеливой злостью прокричав «ура», исчезли и другие солдаты.
На той стороне, где заходит солнце, раздался далекий грохот и взрывы, но они почти не достигали корней и мало тревожили её. Затем и этот грохот пропал, и наступила, как предсказывал солдат, тишина.
Ближе к зиме берёза засыпала, а когда просыпалась весной, когда по жилкам ствола, раздувая его, как бока бочки, бежал и струился сок, она начинала как бы жить заново, и мир для неё был внове. Внове была теплая земля, дожди, свет солнца и просторы, безбрежность которых она чувствовала разросшимися ветвями. Но когда это приходило, она вспоминала, что все уже было много раз, просто повторяется. И в древесной памяти возникали смутные воспоминания о солдате — двигавшемся и топтавшем землю, — и застарелая тоска по ласке волновала её.
Поднимались на холмик зайцы, волки и медведь, по-прежнему точивший когти, не причиняя, впрочем, затвердевшей коре большого вреда. Но солдата не было. Каждое лето она вспоминала о нем, пока вдруг неосознанно ощутила, что солдат не ушел тогда вместе с другими в сторону, где заходит солнце, а остался рядом с ней. Он и сейчас лежит среди её корней и оттуда, из глубины и мрака, продолжает шептать, просто она не слышит: «Матушка-берёза, не бойся, я с тобой». И благодарность охватила её, и вся она, от корней до верхушки, хотя ветра не было, вновь затрепетала листьями, что-то бессвязно и радостно бормоча на своем древесном языке…
Прошло тридцать лет после войны, а берёза была жива. С одной стороны она начала понемногу сохнуть, зато другая, обращенная к солдату, густо зазеленела и в ветреный день шумит, полощется ветвями над размытым, почти стершимся бугорком земли.
Она давно стала приметным местом, и теперь местные жители так объясняют прохожим дорогу:
— Как добраться до Шемякине? Да очень просто. Доходишь до Берёзы и сворачиваешь по тропинке налево.
Покупая билет в автобусной кассе, ягодники говорят: «Нам два билета до Берёзы, пожалуйста». И кассирша знает, где эта Берёза и сколько надо взять с пассажиров денег.
От берёзы ведут две дороги — одна налево в Шемякино, а другая все вниз и вниз к болоту. И когда ягодники выходят к вечеру из болота, усталые, измученные, нагруженные корзинами с клюквой, первой их встречает на холмике берёза. Осенние листья полыхают, как костер, и она ласково и бессвязно бормочет им что-то на своем древесном языке.

Наездник
(рассказ)

Бывшему мастеру-наезднику, пенсионеру Ивану Антоновичу Рябову, живущему в деревянном домике поблизости от ипподрома, заехал по пути на юг с женой и сыном племянник Георгий, которого он, понимая свою старческую ненужность, не надеялся увидеть. Подростком племянник часто гостил у дяди, но вот уже лет десять как не был.
За столом, ошеломленный важностью события, Иван Антонович говорил не останавливаясь. Он был счастлив, ему хотелось, чтобы все были счастливы, и не замечал, как смущен его болтовней племянник, как сердится, накрывая стол, супруга. Своих детей у Рябовых не было, и ее возмущало, что муж называет мальчика внуком, а жену племянника Светлану дочкой. Когда она поставила на стол к селедке тарелку вареной картошки в мундирах, сидевший на коленях у матери мальчик сказал:
— Это лошадиные какашки.
— Так нельзя говорить, Вадик, — ласково укорила ребенка Светлана, а племянник смутился еще больше, теперь за сына, сказавшего за столом нехорошее слово.
— Внучок, — тут же радостно откликнулся Иван Антонович. — Это не какашки, а картошечка, первейшая еда после хлеба и мяса.
Было воскресенье, беговой день, и Ивана Антоновича это тоже радовало, потому что там, на ипподроме, он развернется. Он покажет гостям, на что способен старик. Жалко, конечно, что он уже не ездит, но дай такую возможность, не будет ему на дорожке равных, не подросла еще молодая смена.
— Как только покушаем – сразу на бега, — продолжал он. – Сегодня разыгрывается Большой четырехлетний приз, дерби по-ихнему. Будет сеча, будут гром и молния на весь белый свет.
— Это по какому «ихнему»? — подала голос жена племянника Светлана, молодая крупная женщина с ярко-белыми, точно неживыми волосами. Она почти не поднимала головы, занятая ребенком, но, оказывается, прислушивалась к разговору.
— По-ихнему — это по-английски. А по-нашему — Большой четырехлетний, до революции он еще назывался Большим Императорским.
Рука крепка, лошадки наши быстры, — неожиданно пропел он на мотив танкистского марша.
На него удивленно посмотрели, а Иван Антонович так сморщил лицо, что было не ясно, смеется он или хочет заплакать. Решили, что все-таки смеется.
— Георгий, у тебя деньги есть? Знаю, что есть, на юг едешь. А теперь поедешь богатым, — и продолжал, обращаясь к одной Светлане, человеку, в ипподромных делах несведущему: — Бежит Гепард, он фаворит, все будут ставить на него в паре с Красной Гвоздикой. Но дело в том, что Гепард разладился, в смысле, что не на ходу. Никто не знает, а я знаю, видел на тренировке. Зарядим десять билетов, но не на Гепарда, а на Паприкаша с Красной Гвоздикой. Выдача будет один к двадцати. Поставишь, к примеру, сто рублей — получишь две тысячи.
— А если ваш Паприкаш не победит? — Светлана теперь заинтересованно смотрела на старика. — Если проиграет?
— Риск, конечно, есть. Но я-то на что?
Окна были распахнуты в сад, и там на ветвях тесно белели еще не созревшие яблоки. Ясно слышалось, как перед каждым заездом звонит на ипподроме колокол, и Рябову казалось, что это нетерпеливо стучат ему в дверь, требуя на выход, и он ерзал на стуле.
Наконец выбрались на улицу. Деревья почти не спасали от солнца, подобрали тени, лежавшие на земле чернильными пятнами. Георгий с семьей шли неторопливо, Иван Антонович то и дело забегал вперед и, останавливаясь, ждал, не отрывая взгляда от белых волос Светланы, под солнцем похожих на блестящую жесть. Вскоре ему предстояло перекрывать крышу, и его давно мучил вопрос, чем крыть — шифером или жестью. Теперь ясно, что надо жестью, крыша будет выглядеть очень красиво, освещая, как прожектором, всю округу.
На ипподроме он снова не мог успокоиться. Посадив родственников на трибуну, сбегал в кассу за программкой бегов. По дорожке, запряженные в качалки, проезжали лошади из разных заездов. Зрители и игроки в тотализатор издали уважительно, даже заискивающе здоровались с Иваном Антоновичем, словно надеясь, что только одно его присутствие принесет им удачу.
— Наш заезд седьмой, — почему-то шепотом сказал Рябов, разворачивая программку. — Вот они, голуби ласковые: Гурзуф, Гепард, Копанка, Паприкаш, Опал, Красная Гвоздика.
— А какие наши? — Светлана подсела к Ивану Антоновичу вплотную.
— Паприкаш и Гвоздика, четвертый и шестой номера. Стартуют полем, это не очень хорошо, но терпимо.
Жена племянника склонила над программкой голову, и Рябов снова подумал, что, если покрыть крышу жестью, она не только будет сверкать прожектором, но, возможно, еще и пахнуть духами.
Неожиданно он толкнул Светлану в бок:
— Смотрите, вот Паприкаш. И Гвоздика. Спущусь-ка я вниз.
— Дедушка, я с тобой, — попросил мальчик Вадик, который уже понял, что Иван Антонович человек здесь важный и ему лучше держаться рядом.
— Внучок. — Рябов быстро-быстро заморгал, лицо его опять сморщилось в непонятную гримасу, и по завлажневшим глазам Георгий со Светланой поняли, что на этот раз старик готов заплакать. — Внучок, голубь ласковый. Да я ради тебя. Да я ведь… Пошли с дедушкой, пошли.
У изгороди, отделявшей беговую дорожку от зрителей, они остановились.
— Ерофеич! — закричал Рябов ехавшему на Паприкаше наезднику.
— Держи хвост трубой, не подведи, Ерофеич! — Он знал, что перед призом с наездником разговаривать нельзя, но удержаться не мог.
А бега все продолжались и продолжались. Прошли пятый и шестой заезды. Светлана вскакивала, прижимала ладони к щекам, лицо ее раскраснелось, волосы растрепались; она то и дело хватала старика Рябова за руку, а он, не менее взволнованный, толкал ее, как лошадь, локтем в бок. Начинался седьмой заезд…
— Как бы фальстарта не было, — озабоченно сказал Иван Антонович.
— А то лошадки перегорят. У нас, к примеру, был случай. Один наездник, назовем его Петров, выпоил свой лошади перед самым призом чекушку водки, ну, вроде допинга. А Ерофеич откуда-то узнал и давай на старте фальшивить — то вперед вырвется, то отстанет. Крутились раз пять, пока не стартовали, а лошадь Петрова к тому времени — хмель-то выветрился — и выдохлась, перегорела, пришла последней за флагом.
— Разве такое возможно? — Светлана смотрела на Рябова, как на знатока, с восхищением.
-У нас все возможно…
Тем временем из застекленной, маленькой, похожей на голубятню судейской вышки высунулась рука и позвонила в колокол, сначала часто-часто, требуя внимания, а потом весомо ударила три раза, призывая наездников на старт. Оттуда, с высоты, четырем судьям было видно, как крутанулись, разбираясь по номерам, лошади, как неровной шеренгой побежали все быстрее и быстрее к кафедре стартера, невысокого мужчины с поднятым флажком. Опустился флажок, та же рука ударила в колокол, заезд начался, и вскоре все шесть лошадей вошли в поворот.
— Первая четверть пройдена за тридцать три секундуы! – торопливо крикнул один из судей, щелкая секундомером. — Идут в две двенадцать. Лошади приближались к трибунам, топот копыт стал слышнее, хорошо были видны лошадиные головы и сидящие сзади в качалках наездники с поднятыми хлыстами. Еще никто не вырвался вперед, никто не отстал, но тут одна из лошадей резко закинулась в сторону.
— Гепард сбоит, — крикнул уже другой судья, вслух считая число сбоев. -Два, три, четыре… Проскачки нет, по-о-ошел!
А сбившийся с рыси на галоп Гепард, одернутый наездником вожжами, на мгновение отстал и, злобный в беге, с завернутой набок головой, с оскаленной мордой и словно напоказ выставленными зубами в окровавленной пене, снова бросился догонять основную группу.
Судьи нервничали, картина заезда теперь менялась каждую секунду, за всем надо уследить, и они кидались от окошка к окошку, так громко стуча по полу ногами, словно были подкованы. Сейчас впереди Опал, но его достают Паприкаш и Красная Гвоздика. Но вот и Гвоздика сбоит и отстает… И все резвее и резвее бежит Гепард.
— Вторая четверть — в тридцать одну секунду, — торжествовал судья с секундомером. — Идут в две ноль четыре. Это почти рекорд!
— Подожди с рекордом, — осторожничал главный судья, веселый полный человек с приставленным к глазам биноклем.
Из нового поворота Гепард вышел уже первым. Его наездник сидел в качалке почти без движения, как замерзший. Он не кричал ободряюще, не поднимал вожжи, не бил хлыстом по крупу, его поведение, наверное, было непонятно и самой лошади. В шлеме, в больших мотоциклетных очках на отрешенном лице, наездник очень походил на какое-то инопланетное существо и, казалось, гнал жеребца вперед одним своим пугающим видом. Лошади промчались мимо конюшен, откуда минуту назад стартовали, и все, кто смотрел на них с трибун, видели, что бегут они не плотной группой, а вытянулись в цепочку.
А судья с секундомером снова ликовал. Не в силах справиться с волнением, он схватил микрофон и объявил на весь ипподром:
— Третья четверть снова пройдена в тридцать одну секунду. Впереди вороной жеребец Гепард, вторая — темно-серая кобыла Копанка, следом Гурзуф и Опал.
Паприкаша и Красной Гвоздики впереди не было. Но еще до того как объявили результаты третьей четверти, Иван Антонович понял, что это все, это проигрыш. Когда в начале заезда Гепард засбоил и казалось, уже не сможет нагнать упущенное время, он порадовался своей проницательности. Но это было минутное торжество. Сейчас он видел, как мощно, без устали рвался вперед Гепард, как распластался над землей, почти не касаясь ее ногами, и в этом всепоглощающем бегедля него уже не было преград.
Ударил колокол, заезд окончился, и суетившийся весь день Рябов устало закрыл глаза. Но самое страшное было впереди. Что теперь скажет племянник, как посмотрит Светлана, так верившая ему?
Но ему ничего не сказали. Домой возвращались еще медленнее.
Вадик все время убегал, и внимание родителей было обращено только на него.
— Вадик, вернись, Вадик, подожди, — окликали они мальчика.
Иван Антонович брел сзади, как привязанный, не человек брел, а сплошной красный сгусток стыда. Когда они шли мимо ипподрома, за решеткой ограды пасся рабочий мерин Мишка, потом он поднял хвост, и на землю посыпались дымящиеся култышки. Стоявший рядом Вадик радостно закричал:
-Дедушка, смотри, картошечка падает!
Племянник, почти весь день молчавший и стеснявшийся дядю, придя домой и вспомнив, что скоро уезжать, приободрился, досада его прошла. Вместе в женой и сыном он отправился в спальню, чтобы отдохнуть перед дорогой и начать собираться. Посмотрев на племянника, понемногу успокоился и старик Рябов.
На вокзал поехали на такси. Вечерело. Из-за косых лучей солнца, бьющих сквозь деревья, в воздухе висел золотистый туман. Иван Антонович обрел уверенность окончательно, забрался на переднее сиденье рядом с шофером, чтобы указывать дорогу.
— Без вас знаю, куда ехать, — огрызнулся таксист.
— Голубь ласковый, тут кратче будет.
На улицах уже лежали тени от столбов и деревьев, и казалось, что по крыше машины мягко бьют палками. Таксист ехал неторопливо, останавливался у светофоров.
— Если так вожжи натягивать перед каждым столбом, приза тебе не видать, — насмешливо заявил Иван Антонович, привыкший, как наездник, выражаться по-своему. — Всю жизнь будешь приходить на финиш за флагом.
Таксист ничего не понял из сказанного, но догадался, что его осуждают за медленную езду.
— Не боись, папаша, — недружелюбно покосился он на старика, — приедем вовремя и со всеми твоими флагами.
На вокзале долго прощались. Георгий со Светланой обещали заехать на обратном пути, но мыслями своими были уже по другую от старика сторону, где-то в дороге к теплому Черному морю. И Рябов, слушая, улыбался, понимая, что никогда они не приедут. Мальчик Вадик держал его за руку и был еще как бы на его стороне. Но когда его забрали, чтобы идти в вагон и он снизу так ласково и доверчиво взглянул на Рябова, что у него в третий раз за день сморщилось лицо и по щекам побежали слезы.
— Внучок, голубь ласковый, — шептал он и махал на прощание рукой.
Хотелось Ивану Антоновичу тихонько поплакать и дома, мешала лишь супруга, возившаяся по хозяйству. Он дождался ночи, лег в кровать, но вместо слез и жалости к себе в голову полезли другие мысли.
Представилось, как мчится в ночи поезд, где едут племянник с семьей, как радостно гудит этот поезд, вырвавшись из города на простор, тревожа леса грохотом колес, скользя по деревьям светом из окон, — огромное, огнедышащее чудовище, и когда промчится дальше и стихнет шум, еще долго певуче будут звенеть ему вслед рельсы. Но машинист, конечно, не даст поезду хода, натягивает вожжи, тормозит у каждого столба, и ему, как и шоферу такси, никогда не выиграть приз.
А потом вспомнилось, как он ездил сам, сколько традиционных призов выиграл за сорок лет. Сколько кубков получил, сколько грамот, сколько раз после выигрыша к уздечке его лошадям прикрепляли бант с красной лентой, и, пока он проезжал круг почета, ленточки вились на ветру, радуя глаз, наполняя сердце торжеством, В спальню, грузно ступая, пришла супруга, легла на кровать у противоположной стены и сразу устало затихла, заснула. Рябов не обратил на нее внимания. «А ведь если посмотреть, я прожил хорошую жизнь, — взволнованно подумал он. — Мастера-наездника достиг, дай Бог каждому». И тихонько счастливо смеялся, тревожа супругу. Только одно было нехорошо: никому сейчас его особенная, важная жизнь не интересна — ни супруге, ни молодым наездникам, ни племяннику Георгию, а это особенно обидно, потому что племянник родная кровь, у них одна фамилия. И вскоре его часть фамилии бесследно развеется в воздухе, рассеется над беговой дорожкой, не оставив следа.
В ту ночь Иван Антонович так и не заснул. Поднялась непогода, за окном шумел ветер, мотая тяжелые ветви яблонь. В свете уличного фонаря вся комната наполнилась мелькающими тенями, и Рябову казалось, что он на своей кровати-челне куда-то плывет и плывет среди бушующих волн.