Валерий Мухин

Добрый ангел псковской земли.  Елена Морозкина

С Еленой Николаевной Морозкиной, у нас с женой были очень дружеские, душевные отношения. Она была человеком скромным и простым, со спокойным взглядом умных улыбающихся глаз. Она была разговорчивой и приятной собеседницей с охотой рассказывала о себе, своей молодости, родной Смоленщине, о своей первой любви — Константине Ковцуняке, погибшем под Сталинградом, о военном периоде, когда она добровольцем ушла на фронт и служила рядовой в зенитной части три с половиной года.
Она говорила, что с малых лет мечтала стать писателем и её всегда притягивала поэзия.
Но судьба распорядилась так, что после войны она закончила не литературный, а московский Строительный институт и потом работала в московской реставрационной мастерской.
Она поступила в аспирантуру Московского архитектурного института на кафедру истории архитектуры. А дальше судьба прочно связывает её с Псковом, с его зодчеством. Она пишет диссертацию на тему церковного зодчества Пскова с 12 по начало 18 века. Этот труд она писала в течение 10 лет своей жизни.
За этот период она исходила и изъездила всю Псковщину. Исследовала восемьдесят пять памятников зодчества Псковской земли и древнего Пскова, в том числе и ансамбли Крыпецкого и Мальского монастырей. Это были обследования с обмерами, раскопками, чертежами и фотографиями.
Своеобразным итогом этой многолетней работы по изучению древней архитектуры Псковской земли явилась книга «Псковская земля», кстати, богато иллюстрированная фотографиями. ( Москва. «Искусство». 1987.) Эту книгу можно назвать поэмой о древней архитектуре Руси, её связи с историей, духом народа, воплощённым в дереве и в камне.
Это книга о красоте Псковской земли. Она помогает увидеть эту красоту и понять её. И, кроме того, она помогает увидеть красоту души самого автора – Елены Морозкиной – её щедрость, с которой она раскрывает перед нами все эти богатства.
После защиты диссертации ей было присвоено звание кандидата искусствоведческих наук, и она почти десять лет проработала в Московском архитектурном институте, читая лекции по истории архитектуры и истории искусств и вела практические занятия со студентами.
Её в течении почти трёх лет, в этот период, посылают в длительные командировки в Восточную Сибирь и на Дальний Восток.
В Иркутске и Хабаровске она читает лекции на открывшихся факультетах архитектуры.
Тогда она побывала в Забайкалье, в Енисейске, в Якутске и во Владивостоке.
Здесь она сильно увлеклась древнерусским деревянным зодчеством. Она отсняла огромное количество фотографий и слайдов, которые не раз показывала и в семейном кругу, и при выступлениях перед читателями в библиотеках, и всегда сопровождала их интересными рассказами-воспоминаниями. Потом всё это было передано в Древлехранилище Псковского музея, которое основал Леонид Творогов.
О Творогове Елена Николаевна тоже часто вспоминала, как о своём учителе, как о человеке удивительной судьбы, талантливом исследователе(в том числе и «Слова о полку Игореве»).
Это был необыкновенный энтузиаст, бескорыстный и добрый человек. С детства страдающий врождённым вывихом ног, он трудно передвигался, сильно раскачиваясь из стороны в сторону.
Я тоже помню этого седого симпатичного старца, с орлиным носом, с пышной шевелюрой вьющихся седых волос, всегда здоровавшегося, и улыбавшегося при встрече, как старому знакомому. Я как сейчас вижу его гуляющего со своей собачкой по аллеям Ботанического сада, вижу, как он собирает вокруг себя большую стаю голубей и галок, бросая им зерно или крошки хлеба.
В кухне Григорьева и Морозкиной над обеденным столом висел фотопортрет Леонида Творогова в рамке и, когда пили чай или просто разговаривали, взгляд невольно упирался в него и однажды я спросил:
— Елена Николаевна скажите, а как вы познакомились?
— Было время, я часто работала с фондами Древлехранилища, а благодаря Творогову принимала активное участие и в жизни музея. Просто не могла отказать такому человеку. Он помог мне создать свой собственный фонд, в котором все мои труды: и рукописи, и книги, и диссертация и всё, всё…
— Вы всегда с таким теплом говорите о нём.
— Я считаю его своим наставником и «рыцарем духа» за те мытарства, которые ему выпали в жизни, и которые он с честью преодолел. Бывший репрессированный, каторжник, величайшего ума человек и в то же время – наивный ребёнок. Он строил Беломорканал и выжил, там, где погибли тысячи. Он кончил два факультета Петроградского университета и обладал огромным кладезем знаний. Он был — светлым демоном с железной волей. И очень одиноким…
Елена Морозкина была человеком очень отзывчивым, внимательным к чужим проблемам. Она всегда принимала участие в нашем совместном чтении стихов, (иногда к нашей компании присоединялся Гусев или Маляков, часто бывавшие у них), выносила на суд свои собственные и высказывала охотно своё мнение о стихах чужих.
Игорь Григорьев всегда считался с ним, им дорожил, и в своём творчестве никогда не обходился без мнения Морозкиной, как и она без его мнения.
Так они и жили, помогая друг другу.
Бывало, я принесу свои новые стихи. Усядемся с Игорем в кухне, за чашкой чая. Морозкина сидит в своей маленькой комнатке, очень занята, как всегда — работает.
Игорь начнёт читать, обязательно вслух, и вдруг, (а он всегда резко реагировал на всё новое неожиданное) как закричит:
— Лена, Лена! Иди сюда! Иди сюда! Ты посмотри, что он написал, посмотри, что он написал!
На его крик прибегала Елена Николаевна, и они вдвоём начинали или хохотать, смеяться, или громко хвалить и почти гладить меня по головке.
Как-то раз Григорьев накричавшись до слёз, смеясь, сказал мне:
— Всё у тебя хорошо: и парень ты хороший, и стихи у тебя хорошие, но фамилия – Мухин, ну что это? Вот был бы ты Слонов, а! Ведь совсем другое дело! А ведь ты Слонов. Да, да, на самом деле!
— А я мог быть не Слонов, а Сазонов – по фамилии отца. Мать рассказывает, что ребёнком, на вопрос «мальчик, как тебя зовут?» я всегда отвечал: «Валерий Михайлович Мухин-Сазонов». Сразу после смерти отца родные заставили мать взять девичью фамилию– Мухина, так как обрывался род Мухиных. А он теперь и так оборвётся, ведь у меня – дочь…
Елена Николаевна запомнила этот эпизод и при случае, а было это на мой юбилей, написала мне такое поздравление:

На юбилей Валерия Мухина

 Вы не Мухин – вы есть Слонов, —
 Так сказал поэт бывалый
 Растопчите всех пижонов,
 Что рифмуют, как попало.

 Нагрузитесь до отвала,
 Строки хоботом навьючив!
 Посадите с опахалом
 Сверху Музу – цвет созвучий.

 26 июня 1997, Псков

Елена Николаевна была жизнерадостной, улыбчивой, и я бы даже сказал весёлой, никогда не унывающей оптимисткой. Шутка и юмор постоянно были у неё, если можно так выразиться, на кончике языка, готовые в любой момент с лёгкостью сорваться с него. Она была радушной и хлебосольной хозяйкой, всегда разделяющей « чем Бог послал».
Любимой фразой её, которую она всегда «напевала» при расставании была – «приходите в гости к нам и курите фимиам…».
Да и на кончике пера у неё был всё тот же юмор и та же шутка, с которыми она с лёгкостью подписывала свои авторские книжки.
Вот один пример – автограф к книге «Псковская земля»:
«Добрым людям – Дорогим Вале и Валерию – душевно, автор. 11 февраля 1987. (У Саши Гусева на ымынынах)».
Вот ещё пример – автограф к сборнику «Щит и зодчий»:
«Милому и предорогому Валерию Мухину (Мухочке) от автора
 (Ав- Ав!…)16 авг. 1994».
Вот автограф к стихотворному сборнику «Святогорье», приуроченному к памятной дате — двухсотлетию со дня рождения Пушкина:
«В преддверии третьего тысячелетия!
Желаю Мухину Валерию
Вести крылатую кавалерию! Автор — ша! 1999″.
А вот автограф к книге «Осенняя песня»:
«Милому Валерию Мухину от автора – порхающей бабочки(или бабоньки)». 7 апреля 1999,Москва».
А вот в автографе к книжке «Распутица», вышедшей незадолго после смерти Игоря звучит уже другой мотив:
«Милому Валерию Мухину с душевным светом и глубокой скорбью от автора. 30 июля 1996».
Елена Николаевна была безотказной и лёгкой на подъем. Особенно, если дело касалось творчества. Однажды классный руководитель моей дочери попросила устроить встречу с Морозкиной и Григорьевым для детей восьмых классов. Я пригласил поэтов на эту встречу, и они с большим энтузиазмом согласились и пошли. Игорь Григорьев по этому случаю надел защитную гимнастёрку и выглядел настоящим защитником Отечества.
Потом Морозкина рассказывала:
— Читали стихи, рассказывали: я о войне, Игорь о партизанах, прошёл один урок. Дети сидят. Снова читали стихи, рассказывали о войне и о партизанах. Дети сидят, говорят, хотим ещё слушать. Да что за дети такие. Мы устали, а они — нет. Пришлось и третий урок читать стихи и рассказывать.
Однажды Елена Николаевна (это было уже после смерти Игоря Николаевича в 1996 году летом) предложила нам с женой съездить в Крыпецкий монастырь. Она пригласила в эту поездку Василия Михайловича Мусийчука – начальника Научно-производственного центра по охране памятников истории и культуры:
— Надо посмотреть новую дорогу к монастырю, которую «сделал Туманов». А по пути я вам расскажу о монастыре.
И вот в один из солнечных субботних дней мы вчетвером, на моём «Жигулёнке», поехали в Крыпецкий монастырь по новой дороге. Сначала остановились на горе Соколихе, вдохновились монументальностью и силой князя Невского и русской дружины. Затем, через Ваулины горы дальше на Крыпецкий монастырь…
Тут мы с женой вспомнили, что лет шесть назад, году в 1990-м,мы были возле монастыря, вернее возле его развалин. Тогда, гостившие у нас московская тётя жены, с сыном, запросились свозить их куда-нибудь за клюквой. Кто-то из друзей посоветовал съездить за Подборовье и Торошино. Мол, там большие болота и много уродилось клюквы. И мы поехали.
Заехав несколько километров за Торошино и упёршись в плохую дорогу, мы остановились, боясь ехать дальше. А вокруг в придорожных кустах было «припарковано» множество машин. Люди приехали за клюквой, и, было видно, — собирали её уже в обступившем нас болоте.
Мы захватили свои корзинки и вёдра, и захотели к ним присоединиться. Но в это время проходила мимо весёлая компания, тоже из четырёх человек, которые в один голос заорали:
— Не вздумайте тут останавливаться, потеряете время. Уж лучше пошли с нами… Там клюквы – не меряно.
И мы, соблазнённые, не раздумывая, потрусили за ними. Дорога постепенно делалась всё уже и уже, пока не превратилась в широкую, кочковатую тропину, местами заболоченную. А по обе стороны рос смешанный, порой не очень высокий лес, какой обычно растёт на болоте.
Шли мы минут 40 или 50, может быть час и уже стали жалеть, что увязались за этой компанией.
Как вдруг лес расступился, и мы увидели на небольшом возвышении развалины огромного собора и колокольни. Захватило дух от их величия и какого-то свечения исходящего изнутри. Но наши спутники не остановились. Они продолжали движение вперёд, и, только пройдя еще метров триста, свернули направо в лес. Вскоре мы потеряли их из виду, потому, что стали сбирать ягоды, которые были прямо у нас под ногами, на мшистых болотных кочках.
Мы быстро наполнили свои корзины и вёдра, но испортилась погода, и пошёл сильный дождь. Видимость исчезла, пропали ориентиры, мы заблудились. Раза три выходили к монастырю, но оказывалось — всё не туда… Что делать?
Стало чуть посветлее, и на миг перестал дождь. И вдруг далеко-далеко, среди стволов, совсем не в той стороне, куда мы выходили, кто-то увидел,
нет не собор, а скорее свечение, исходящее от него. И мы пошли прямиком на это свечение – и вышли…
Тем временем мы выехали на Ваулины горы и на развилке дороги свернули налево.
Василий Мусийчук рассказывал что-то о спасении храмов и часовен, а Морозкина как будто только и ждала этой темы. Она быстро перевела разговор на цель нашего путешествия и стала вспоминать, начав издалека.
Монастырь был основан в 1485 году Саввой Крыпецким среди болот. Строительство монастыря было активным, а в середине шестнадцатого века была построена первая каменная соборная церковь.
Во время нашествия польского короля Стефана Батория, монастырь подвергся нападению одного из польских отрядов в 1581 году. Но осада не удалась благодаря хитрости русского отряда укрывшегося в обители, и поляки были разгромлены.
До начала 20 века монастырь то беднел, испытывая запустение, то восстанавливался, а к началу века Крыпецкий монастырь был одним из богатейших в России.
В 1918 году монастырь закрыли, в 1922 году вывезли все ценности, а 1923 – прекращены все богослужения в соборе.
Почти до 1950-х годов, да и позднее, в храме преподобного Саввы Крыпецкого находились скотный двор и конюшня.
Елена Николаевна открыла для себя Крыпецкий монастырь ещё в 1957 году и вся дальнейшая история его, отличавшаяся необычайным драматизмом, стала содержанием всей её жизни.
Она сумела не только отстоять монастырь от уничтожения (местные власти его хотели взорвать, а она подняла в Москве шум и учёные добились, присвоения ансамблю значения республиканского объекта), но и добилась проведения частичной реставрации. Первые реставрационные работы проводились под руководством Б.С. Скобельцина. Монастырский ансамбль был покрыт кровлей. Но вскоре произошёл страшный пожар, который всё уничтожил, и пришлось все работы возобновлять.
В 1990 году Крыпецкий монастырь, а вернее развалины храмов и колокольни, был передан Псковской епархии.
И вот прошло шесть лет, и мы ехали по новой короткой «тумановской» дороге в эту святую обитель.
Елена Морозкина не умолкала ни на минуту. Она успела рассказать и о монахе Корнилии, жившем в монастыре в конце 19 века, которого многие считали юродивым. Но он умел предсказывать и многое из того, что он предсказывал, потом сбылось. В частности он предсказал, что его неправильно захоронят (он умер в 1903 году) – головой на север, и на Россию обрушатся все беды, пока его не выроют и не захоронят правильно, по русскому обычаю – головой на восток. Он предсказал точно день и час своей смерти. Он также задолго до революции предсказал смену царской власти, сказав: «Не будет у нас царя!».

Остались позади Ваулины горы. Километров в пяти от них мы проехали деревню Тупицы, до которой видимо была дорога и раньше. А та самая «тумановская» — начиналась уже за ней. Она была новой, гравийной, проложенной через лес, по ровной прямой линии до самого монастыря, протяжённостью километров 15 от Тупиц.
Во время этой нашей поездки мощи Корнилия находились, там же где и были первоначально захоронены. Мы поклонились и помолились у мощей этого Крыпецкого чудотворца.
Исполнилось ещё одно пророчество Корнилия: «Выроют меня, в раку положат». И в июле 1997 года произошло перезахоронение мощей, и теперь они находятся в нижней церкви храма апостола Иоанна Богослова.
Первое впечатление от увиденного — было состояние обжитости и ухоженности этого заселённого монахами места. Несмотря на строительные леса, вокруг восстанавливаемой колокольни в храме Иоанна Богослова шла служба. Везде был относительный порядок и чистота. Вокруг храма и на берегу озера стояли аккуратные небольшие домики, где жила братия. Земля вокруг монастыря обрабатывалась и возделывалась – были видны огороды с посаженной картошкой, капустой, грядки с овощами…
С южной стороны монастыря находилось Святое озеро. Оно было вырыто на ручье. Вода в нём была чистая, золотисто-солнечная. И была очень вкусная.
Позднее на озере была выстроена удобная деревянная купель, где можно окунуться в Святом Источнике, названном именем преподобного Саввы Крыпецкого.
Как ни впечатляет вид монастыря, но сказать о нём лучше, чем сказала Елена Морозкина в своей книге «Псковская земля», нельзя:
«Когда смотришь на постройки Крыпецкого монастыря, на его собор и колокольню, прежде всего, поражает их крупность. Быть может, они не очень большие по своим абсолютным размерам (ширина, почти квадратного основания собора и его высота – около двадцати метров),но масштаб их исключительно велик. Простота, весомость, значительность. Нет ничего мелочного и ненужного. Это рождает чувство силы и естественности. А затем выступает нежность – в лёгких оттенках камней, в плавности неровных линий, в мягкой лепке стен, в едва неуловимой неодинаковости всего, в скромном, наполненном воздухом декоре, в светлых рефлексах теней, в удивительной связи с цветом неба, деревьев и трав – в любую погоду, в любое время года, дня и ночи. Видимо, в этом таится то человеческое тепло, которое мастера передали своему творению».
Эти слова хочется дополнить замечательным стихотворением Морозкиной:

 Крыпецкий монастырь

И каждый камень пел,
И своды пели хором,
И небо, словно перл,
Светилось внутрь собора.

И прел горбатый стог,
Крестясь на двери храма,
И был такой восторг,
Что даже было странно.

И был такой покой,
И умиротворенье…
И воздух тёк рекой,
Как в первый день Творенья,

И мокрые цветы
Раскрылись на рассвете,
И, золотя кресты,
Запел румяный ветер.

Елена Николаевна была в приподнятом, весёлом настроении.
Она продолжала роль гида и, казалось, от её внимательного взгляда не ускользала ни одна, мало-мальски важная деталь. Она комментировала все произошедшие изменения со времени своего последнего посещения ис нескрываемой радостью реагировала на продолжавшееся полным ходом строительство и реставрацию.
Она обращала наше внимание на особое эпическое спокойствие архитектуры, которое, казалось, было рождено самой окружающей природой. И, даже обступающий монастырь, на многие километры, болотистый низкорослый лес, хранил какую-то тайну, тишину и умиротворение.
После этой поездки я не раз бывал с семьёй в этих святых местах, но память всегда возвращалась к «той самой», где с нами была вдохновенная и неутомимая, до самозабвения любящая русское зодчество и культуру Елена Морозкина.
В 1992 году вышел стихотворный сборник Елены Морозкиной «По Руси». (Санкт-Петербург, ЛИО «Редактор»). Этот сборник тоже богато иллюстрирован, но уже не фотографиями, а рисунками автора, сделанными в разное время и в разных уголках России. (Великий Устюг, Радожское озеро, деревня Губино, Михайловское, Петровское, Торжок, Митино, Нижний Новгород, Арзамас, Гороховец, Валаам, Старая Русса и т. д.»
В основном это рисунки памятников архитектуры, древнего деревянного зодчества, пейзажи русской природы, сопровождаемые путевыми авторскими заметками.
Любовью к русской земле пронизаны здесь стихи Морозкиной:

 Мир вам, хмурые просторы, —
 Драгоценный неуют
 И леса и косогоры,
 И озимый изумруд.

 Я старалась,
 Я стремилась,
 Я пришла к вам испросить
 Вашу царственную милость,
 Чтобы душу воскресить.

Обыкновенный неброский пейзаж вызывает в душе автора целый мир ощущений и эмоций:

 Мои кусты, мои поляны,
 Мои пустынные леса,
 И отблеск неба оловянный
 У мельничного колеса.

 И обмелевшая запруда,
 И облетевшая листва,
 И в небе явленное чудо:
 Гусей гортанные слова…

 И ольхи, словно на коленях,
 Чтоб дань минувшему воздать…
 И знает тайну исцеленья
 Заброшенная благодать.

В 1994 году в Пскове в издательстве «Отчина» выходит книга Елены Морозкиной «Щит и зодчий». Она названа путеводителем по древнему Пскову. Она уводит нас не только в мир архитектуры и древнего зодчества Пскова, она раскрывает перед нами страницы истории, жизни, борьбы и защиты псковичей от иноземных захватчиков разных времён.
Книга написана поэтическим языком пронизанным духом любви к древнему Пскову, и этот дух проникает в сердце читателя, который становится благодарным автору за такое эпическое откровение. Послушайте и вы музыку этого повествования:
«Что так привлекает во Пскове? Почему он так завораживает? Почему так бываешь счастлив, когда бредёшь по его улицам, на которых ещё сохранились следы истории?
Дивная красота, но красота особенная. Могучая, словно идущая из недр самой земли, из толщи народа; красота тёплая, добрая, радостная. Город полный исторических воспоминаний, о которых говорят сами сооружения, где главное – простота и цельность. Полноправие простых и малых – вот основная идея, выраженная языком искусства. Город, из которого не ушла природа, хотя и теснят её очень сильно. Архитектура и природа, слитые неразрывно. Искусство, как эпос, а отдельные произведения, как эпические песни, следующие друг за другом и составляющие единое целое. Лишь в древнерусском деревянном зодчестве и в каменном зодчестве древнего Пскова дух народа сказался так сильно».

Привожу здесь благодарственное письмо Е.Н. Морозкиной от писателя, автора знаменитого романа «Два капитана,» Вениамина Александровича Каверина, в ответ на присланную ему книгу Е.Н. Морозкиной о Пскове «Щит и зодчий». Вот что он писал:
«Дорогая Елена Николаевна,
От всей души благодарю Вас за превосходную книгу, посвящённую нашему городу. Написана она, с моей точки зрения, отлично, я бы сказал, с какой-то необыкновенной тёплой интонацией, характерной не для документальной, а для художественной прозы. Читая её, я думал, что она продиктована не просто любовью к Псковщине, но любовью к человечеству и благодарностью к создателям всех этих прекрасных строений.
Очень хорошо, что над книгой как бы стоит знак историзма. Вы ведёте читателя за руку не только в пространстве, но и во времени. И издана книга превосходно.
Посылаю вам мою последнюю книгу прозы «Самое необходимое». Это крошечная благодарность в ответ на ваш щедрый подарок.
С уважением, В. Каверин»

Второй стихотворный сборник Елены Морозкиной «Распутица» (Псков, Отчина, 1996) посвящён памяти недавно ушедшего Игоря Григорьева. В подаренном мне экземпляре «Распутицы» уже на полях, на чистых местах, рукою Морозкиной, написаны три стихотворения, посвящённые Игорю и появившиеся, видимо, уже после смерти его.
Вот одно их них:

Памяти Игоря Григорьева

А по земле прошёл поэт
Перекрестив, оставил землю.
Оставил Боль, и долгий Свет,
И я стихам, как птицам, внемлю.

А озеро опять блестит,
И яблоня окрай деревни
Устами тихо шелестит,
Как будто видит образ древний.

А у воды – цветы и мхи,
И дальний холм – как старец в схиме.
Но чёрные стволы ольхи
Среди берёз и перед ними.

Май 1996. Деревня Губино, где живал Игорь, и о которой написал поэму «Вьюга».

В 1998 году в Москве выходит последняя книга Елены Морозкиной «Осенняя песня».А она уже была не только членом Союза Архитекторов, но и членом Союза Писателей России.
Этот солидный сборник стихов на 670 страниц, в твёрдом перелёте, с суперобложкой издан при финансовой поддержке архитектора Н.В. Каменева и других благодарных учеников автора. В книге представлены стихи о войне, погибшем друге Константине Ковцуняке, о природе и древнем зодчестве Руси, об искусстве, о древнерусских городах и храмах. Особой темой проходят стихи о погибающей русской деревне и о тревоге за судьбу Родины.

***

Там, где ревели трактора,
Нет ни кола и ни двора.
Лежит в траве металлолом…
Вся наша жизнь пошла на слом.

***

Горит рябина, как лампада,
Пред образом Всея Руси.
Господь! Россию воскреси!
Мне больше ничего не надо…

***

Услышь меня, Господь!
Дай бодрости и силы,
Чтоб видеть земь и водь,
И дальние огни.

Услышь меня, Господь!
Спаси мою Россию!
И стать её, и плоть,
И душу сохрани.

Хочется подчеркнуть такую черту Морозкиной, как бережливость и аккуратность. Даже в поздние её года, на неё, опрятную и подтянутую, всегда было приятно смотреть. На её, казалось всегда заваленном столе, можно было быстро и без труда найти любую бумажку. Её бережное отношение к книгам можно проиллюстрировать таким штрихом. В подаренном мне экземпляре «Осенней песни» я обнаружил её записку:
«Милый Валерий, перед просмотром или чтением «Осенней песни» суперобложку надо снять, т. к. она быстро сминается и не расправляется.
При просмотре рисунков автора лучше под них подкладывать палец (это особенно важно для архитектурных пейзажей) т. к. бумага тонкая и строчки соседнего листа просвечивают. Е.М.»
Помимо книг Елена Николаевна написала массу (около ста) статей в газеты с рассказами и очерками о памятниках древнего зодчества, а так же в их защиту. Выходил её альбом «Достопримечательности Пскова». Несколько лет подряд в газете «Молодой ленинец» публиковался цикл рассказов под названием «Прогулки по Пскову», а так же её стихи.
В последние годы она писала большой исследовательский труд «Псков – крепость». Уже после смерти Морозкиной «Молодой ленинец» публиковал её Довмонтов город» и «Кром» — рассказы о псковском Кремле и его истории.
Елену Николаевну мы не раз провожали на машине, когда она уезжала на лето, на Радожское озеро и озеро Але в Бежаницкий район, Псковской области, в свои насиженные места к бабушке Фотинье. Игорь Николаевич тогда уже был слаб и оставался с матерью в Пскове. Приходилось и встречать. Она приезжала загорелая, окрепшая, полная впечатлений, радости от соприкосновения с родной природой. С целою кипой новых стихов и рисунков.
Запомнился мне день, когда мы с женой последний раз провожали её. А день был холодный ветреный. Дождь лил, как из ведра, и мне стало жалко Морозкину, которой я говорил:
— Ну, куда вы Елена Николаевна в такую промозглую погоду, ведь и там будет так же не сладко.
Она как-то загадочно посмотрела на меня и сказала:
— Во первых – погода изменчива, а во вторых – и она процитировала две своих строчки, которые я уже брал когда-то эпиграфом к одному своему стихотворению:
— Здесь всё изранено, изрыто,
А там всё просто – хлеб да соль.

— Я вас понимаю, — притягивают родные места…
— Это мой Парнас. Хочется уйти в природу, слиться с ней. «Обрести небесный кров среди трав и комаров».
— И, конечно, написать новые стихи…
— О, да… С тех пор, как Игорь научил меня грести, (я гребу, а он щук ловит на «дорожку») – лодка и вёсла, моя слабость. Два весла, как два крыла:
На озере все ловят рыбу,
А я над озером – слова.

И тут я вспомнил слова Елены Морозкиной из одного выступления перед читательской аудиторией, что бодрость она обретала в странствиях по Руси, а радость – на Радожском озере, в Псковской глубинке…
Мы немного помолчали, в ожидании прибывающего на перрон поезда, глядя через вокзальное окно, за которым бушевала стихия.
Морозкина, казалось, смотрела куда-то дальше, не видя, что творится за окном и, с присущим ей оптимизмом, и как-то даже весело, вновь прочитала свои стихи, которые мне не забыть никогда:

— Ищу созвездий и созвучий,
Благополучья не ищу.
На рок суровый и на случай,
На дождь и тучи не ропщу.

Ищу созвездий и соцветий,
И землю тёплую в цвету,
И ухожу в тысячелетья
Встречать простую красоту.

Мы посадили Елену Николаевну на поезд и подождали, пока поезд тронется. Она, улыбаясь, помахала нам рукой из вагонного окна, и уехала уже навсегда… «встречать простую красоту».

Елене Морозкиной
(Юбилейная величальная шутка)

Вы нас в гости приглашали
И, шутя, провозглашали:
— «Приходите в гости к нам
И курите фимиам».

Мы к вам в гости напросились,
На сигары не скупились –
Курим, курим фимиам
Только Вам и только Вам.

Искурили всё по счёту,
Но курить ещё охота,
Потому что в Вашу честь
Всех заслуг не перечесть.

Всё доступно Вам до нитки –
От искусства до зенитки,
И доступен Вам секрет:
Быть всегда во цвете лет!

Знают взрослые и дети
О Морозкиной – поэте.
У «Распутицы» спроси,
Как гуляют «По Руси»…

Нынче знает даже Санкт-
Петербургский коммерсант,
Губернатор и сапожник,
Что Морозкина – художник.

Знает каждый псковский дворик,
Что Морозкина – историк;
Знает каждый псковский дед:
Вы у нас искусствовед.

Архитектор и учитель,
Реставратор-исцелитель;
Ведь восстал, как богатырь,
Крыпецкой Ваш монастырь.

Вы – учёный и мыслитель,
С нами Ваш путеводитель;
Зачитались мы в запой
Вашей «Псковскою землёй».

Всех талантов не исчислить,
Не постичь и не измыслить,
Но понятно изначально:
Что Елена – гениальна!

Валерий МУХИН
поэт, прозаик

«БЫЛА У МЕНЯ И ЛЮБОВЬ, И РОДНЯ…»
очерк-воспоминание о Светлане Молевой

Это было в 1970 году, я студент заочник  ленинградского института (ЛИСИ) приехал сдавать зимнюю сессию. А поселился я, как всегда, у своих родственников – семьи родного брата жены на улице Кораблестроителей.
Как-то сидим это мы на кухне всей семьёй, трапезничаем, слушаем радио. И вдруг объявляют, что выступает поэт Светлана Молева. Светлана читала свои стихи, как будто пела свои песни. Читала долго, задушевно, просто и трогательно. Стихи были о малой родине, о деревне, о Ленинграде и природе.

Её хотелось слушать и слушать, и мы боялись чем-то прервать этот живой поток настоящей поэзии:

Расстилал ты травы —
Молкли соловьи.
Тихо целовала
Губы я твои.
Угасала где-то
Дальняя гроза.
И глядела долго
Я в твои глаза….
А потом ты воду
Пил из рук других, —
Трепетали звёзды
На губах твоих.
А свои я звёзды
Унесла в горсти, —
Не смогла тебе я
Рук чужих простить.

***
И слов жестоких сказано немало.
И слёз напрасных пролито немало….
Но вдруг глаза твои я увидала —
И поняла, что нет твоей вины
В том, что тепла немного мне досталось:
Я не жила в них – только отражалась,
Не достигая этой глубины.

Маслена
Нынче улицы безгласные
Пургой заметены.
Помнишь ты прощёну-маслену,
Да румяные блины?
Всё на свете перепутав,
Заблудясь в семи ветрах,
Мы саней полозья гнутые,
Раскатали в пух и прах!
Мы с тобою были глупеньки,
Всё ловили на лету, —
Целовались в губы хрупкие
На морозном на свету.
Пусть что деется – то деется!
Не будет нам в укор.
Мы соломенную девицу
Уложили на костёр….
Возле берега покатого
Снег подтаявший лежит.
Что ж такого непонятного –
Дева старая горит.
Ох, ты, маслена-напраслина,
Кому – слёзы,
Кому – пляс….
У вас маслену не празднуют,
Так отпразднуй же у нас!

Дождавшись конца передачи, я сказал, что вот вам наш подарок – это выступала псковская поэтесса Молева. Мне тут же стали возражать, дескать – это не псковская, а самая настоящая ленинградская, что она и живёт в Ленинграде, и мы её давно знаем.
И действительно в 1965 году Светлана Молева поступает в Литературный институт имени А. М. Горького. Студенческие годы были озарены дружбой с поэтами Юрием Кузнецовым и Николаем Рубцовым, драматургом  Александром Вампиловым. Благодаря псковским поэтам Игорю Григорьеву  и Льву Малякову, а также редактору Борису Друяну  в 1967 в издательстве Лениздат  выходит первый поэтический сборник «Подснежники».
В 1967 году Светлана Молева стала работать редактором в Лениздате. Этой работе она отдала почти четверть века (до 1990). 
Вот поэтому к моменту, когда мы слушали радиопередачу, где со стихами выступала Светлана Молева, она уже пять лет жила в Ленинграде и даже уже работала редактором в Лениздате.

А самая первая публикация  стихотворений  Светланы  была в псковской газете «Молодой ленинец» в 1963 году, когда ей было 17 лет.
В 1976 принята в Союз писателей СССР и в том же году стала лауреатом  Второго смотра творчества «Молодость. Мастерство. Современность». На её стихи писали песни С. Смирнов, Р. Нурмухамедова, В. Царева, В. Фёдоров. Композитором  Юрием Корнаковым  в 1975 создан вокальный цикл «Берегите тепло».
В 1988 году вместе с мужем Михаилом Устиновым (писатель, редактор) переезжает в Псков, где вместе они создают книжное издательство «Отчина». С этим периодом связана исследовательская работа в области древнерусской истории и русского языка, итогом которой стала книга «Единородное Слово». В 2002 — возвращение в Санкт-Петербург.
По приезде в Псков Светлана обрела заново как бы  давно утраченный мир: эту псковскую старину, эти старинные знакомые и дорогие улочки, любимую речку с милым названием Великая, старых друзей, с которыми вечность не общалась: Александра Гусева, Игоря Григорьева, Елену Морозкину, Льва Малякова и других. Меня со Светой познакомил Саша Гусев, и мы сразу сошлись во всём и во взглядах, и во вкусах, и в отношении к поэзии и литературе. А в 1995 году Светлана была одна из тех, кто давал мне рекомендацию для поступления в Союз писателей. А перед этим я подарил ей две моих первых поэтических книжки. И когда я попросил Свету дать мне рекомендацию, она сказала, что конечно даст, и что ей нравятся все мои стихи, но больше всех стихотворение «Старанья». И, как бы в шутку добавила, что если б я написал только его, то и тогда она бы дала мне рекомендацию.
Однажды мы втроём – я, мать и жена — собрались ехать в лес за черникой.
— Я тоже хочу за черникой – запросился Саша  Гусев – с детства не собирал, а так любил её собирать….  Хочу вспомнить.
— Поедем, конечно, какой разговор, здорово! Вчетвером гораздо веселее. А что ты с ягодой-то потом делать будешь?   
— Я её Свете Молевой отдам. У неё дочка Лада просто обожает чернику.
— А я считаю, что вкуснее черничного варенья – ничего в мире нет.
— Ну, вот и договорились,… поедем.
Светлану Молеву и поэта Александра Гусева связывала давнишняя дружба, ещё со времён, когда двадцатилетняя чихачёвская девчушка приехала в Псков покорять псковскую поэтическую Богему. Он рассказывал мне, как словно сошедшие с ума, Света и Игорь, влюбились друг в друга с первого взгляда и больше не расставались, пока не поженились. Это была любовь уже зрелого поэта и  начинающей только ещё распускаться, как цветок, юной поэтической  души, трепетной и нежной.
Поэзия, хоть и ненадолго, связала эти два пылких любящих сердца, стала их смыслом, их воздухом. Для Светланы этот союз, безусловно, стал взлётом её собственного поэтического голоса и первую её книжку Игорь Николаевич помог ей выпустить, как учитель и наставник. Потом, уже после смерти Игоря, Светлана Молева вспоминала:
«Он много лет назад сам учил меня знать цену слову: «В строке не может быть проходных, случайных, необязательных слов. Ты должна забивать их туго, как патроны в обойму…».
Что ж, видно, уроки не прошли совсем даром. Многие из нас стали ему только краткими попутчиками на этом его стремительном пути, требующем постоянного душевного напряжения и полной отдачи. Взлеты и падения — конечно, литературный штамп. Но я вижу его, летящего по Октябрьскому проспекту, безоглядно выкрикивающего стихи, и себя, деревенскую школьницу, стыдливо, но изо всех сил выбивающуюся — рядом. Стыдливо потому, что встречные пересмеиваются и, как горох, рассыпаются по сторонам. Таким был день нашей первой встречи».
Припоминая о своей совместной жизни с Игорем Николаевичем, она писала:
«Крученый, верченый» (как он подсмеивался сам), всем неудобный, но столь представительный, что друзья и враги плотно обстояли его, он время от времени прорывался и уходил, оставляя всех.
И сколь бы теперь не вспоминали и не писали о нем, нам и всем миром не собрать малой доли стремительного, яркого, разрываемого противоречиями образа. Скорее всего, не удастся даже последовательно выстроить биографию, разбросанную по всей стране, и на долю его биографов, когда Россия поднимется и достанет у нее досуга вспомнить своих сыновей, выпадет нелегкий труд.
Одна из последних поэтических книг Игоря Григорьева  биографична и называется «Крутая дорога». Как ее редактор, я, безусловно, и сразу согласилась с этим названием. Вот она передо мной. И думается теперь: на свое неслабое мужское плечо примерял он эту дорогу.
Не крутая она —  жестокая.
Да, жестокая дорога поэзии  стремительно пронесла его мимо нас. Многие шарахались в стороны, называя его шутом и кривлякой.
Он не оглядывался.
Другие уязвляли больно, навешивая ярлык графомана».
Эти другие были критиками – поверхностными и недальновидными, пытавшимися обвинить в употреблении чуждых слов и оборотов. На что Светлана Молева резко и твёрдо отвечала: «Ему претили нерусские слова и чувства. Таким мощным, неподдельным, генетически чутким было его ощущение родного слова — слова всеобъемлющего, оплодотворившего весь мир.
Но, конечно, строку не всегда удавалось зарядить, как обойму. И попутчики часто попадались не из тех, с кем можно было идти в разведку (а он именно с этой меркой подходил к людям). И падения бывали такие жестокие, что еще не приспело время поминать о них. Да не приспеет ни-когда.
Но именно в один из таких,  кажется, безвыходных моментов судьбы, написаны эти летние, чистые, хрестоматийные строки:
 Покойны жёлтые озёра,
Спокойны синие пески:
Они как старость без укора,,
Они как юность без тоски…»

Игорь Григорьев беззаветно любил Светлану Молеву. Но не мог её удержать рядом с собой долго, а «птичке» надо было учиться дальше, ей нужна была свобода, и поэтому она упорхнула при первой возможности. Наверно все-таки сказалась разница в возрасте — 23 года. Но они навсегда остались друзьями. Я помню, как в этот период своей жизни в Пскове (1988 – 2002) Светлана Молева с Михаилом Устиновым приходили навестить Игоря Григорьева и Елену Морозкину на Рижский, 57, пили чай, давали советы друг другу. Или слушали увлекательные рассказы Елены Николаевны, или слушали и читали новые стихи….
Были и совместные выступления на различных площадках города Пскова примерно в таком составе: Игорь Григорьев, Светлана Молева, Лев Маляков, Александр Гусев, Валерий Мухин и другие. Это были библиотеки, школы, и даже магазины, например огромный книжный магазин на Рижском проспекте. Здесь особенно нравилось выступать, потому, что после выступлений, покупались наши книжки, а мы давали автографы довольным псковичам.

Игорь посвящал Молевой стихи, но горько сознавал, что былую любовь не возвратить уже никогда:

Письмо любимой
Ты нынче песни новые поёшь,
По-новому смеёшься и горюешь,
Ты городу красу свою даруешь,
А я всё тут, всё на себя похож.
……………………………………
Я не собьюсь с дороги, не тужи,
Не прокляну затученное солнце,
Я не один, мне есть, что петь, кем жить:
Любимая – любимой остаётся.

Вишенка
                            Светлане Молевой

Маем ласковым горько обижена?
Кипень-платьем не бело-бела?
Что же ты закручинилась, вишенка,
От подружек в сторонку ушла?
Им цветётся и просто, и песенно —
С ветерками шуршат на заре.
Ты одна пламенеешь невесело,
Будто белый пожар на бугре.
Не приветила сиверка вешнего,
Льётся грусть из-под строгих бровей.
Ждёшь кого-то иного, нездешнего?
Иль не можешь забыть суховей?
Я ведь знаю: ты мне не доверишься,
Не раскроешься сердцем ничуть.
Но люблю у высокого бережка
В чистом пламени жарко взгрустнуть!
Всё горит над забытыми крышами
В ненаглядной печали лицо.
На мою невозвратную Вишенку
Ты похоже горюн-деревцо.
«Невозвратную» — сколько боли, какое страдание вложено в это слово – трудно себе представить. И только ему, страдающему сердцу поэта дано пронести эту боль до конца всей своей жизни.
Светлана Васильевна Молева  родилась в посёлке Чихачево Бежаницкого р-на Псковской области.
Отец — партработник, мать — фельдшер. По признанию поэтессы, деревня «на всю жизнь одарила меня любовью к лесным просторам, народным песням, пляскам и к стихам» . Родители знали и ценили русскую поэзию; с детства Света знала наизусть Пушкина, Некрасова, Есенина. Стихи начала писать в 4-м классе школы.
Стихи Молевой привлекают своей песенностью, русским звуковым мелосом, в них можно расслышать и частушку, и мотив народного фольклора. Они отличаются цельностью чувств, доверительной интонацией, чуть печальной или лукавой.
Уже в первой книге «Подснежники», 1967, «Лениздат», критики находили задушевность, живую непосредственность, «просветленность поэтического рисунка», точность деталей. (Шестинский О. «Девочка с берестяным лукошком», Москва. 1968. № 4).
Мир Светланы Молевой насыщен светом, открытым пространством, чувством свободы и воли. (В. Кречетов).
Дальше выходят книги «Сто дней весны» (1975), «Ожидание встречи» (1978) — поэт пристально вглядывается в человеческое сердце, голос ее звучит тепло и душевно. Чистота и энергичность чувств, память о доме, всепроникающее ощущение родины наполняет четвертую книгу Молевой «Белый берег» (1986). Природа выступает в ней не как фон или пейзаж, но как «действующее лицо, участница и свидетельница жизни лирической героини» 
В книге «Забытые песни» (2002) наряду со стихами прежних лет вошли произведения последнего десятилетия, в котором лирическая просветленность сменяется интонациями плача, причитания, тихой скорби:

Эти северные лица —
Уходящее тепло…
На Руси легко молиться,
Только выжить тяжело.
 ( В белой церкви отпевали… )

Наступает «время молчать и ценить дорогие слова». Картины Руси обнищавшей и разоренной, исполненной горя и страдания открываются в стихотворениях «Эта церковь бедна и далече…», «Черная осень». В то же время Русь в поэтическом мире Молевой — такое духовное пространство, где совмещаются ад и рай, безудерж бесовских сил — и веянье Божьей благодати («Две жизни у Господа я прожила…»).
В 1990-х Молева занимается изучением древнейшей истории русского народа, датировкой возникновения россов, расшифровкой надписи на древнем Перуджианском камне, при этом язык рассматривается как «ключ к тайнам нашей веры и нашей глубочайшей истории». Молева задается вопросами: откуда явился русский народ, «что значит он для мира? В чем таится его могущество? Откуда истоки его величия, его жертвенности, его нестяжательности?» (В. Личутин). Результаты этих исследований опубликованы в книге «Единородное слово» (Псков, 2000).
Ещё в 1997 году Светлана подарила мне свою книгу «Речь». Это первый сборник, который потом вошёл в книгу «Единородное слово». Получив такой подарок, я посетовал Свете, что она теперь, занявшись такой научной прозой, совсем перестанет писать стихи. Она на полном серьёзе мне отвечала:
— Ты знаешь, я действительно переросла свои стихи. Я теперь изучаю природу слова. Природу русского слова. И вместе с этим древнейшую историю русского народа.
Редакторская деятельность была для Молевой не менее важным делом, чем поэзия. Она поддержала многих петербургских и псковских поэтов чуткостью своего сердца, редким даром доброго отношения к людям. Она была редактором двух книг Александра Гусева «При свете памяти» 1994, и «Измерения» 1990.
В 2011 в издательстве «Логос» в Пскове, вышел сборник избранных стихотворений и воспоминаний Молевой «Дальний свет», составленный мужем Молевой Михаилом Устиновым. В него наряду с ранее опубликованными стихами включены произведения, извлеченные из авторского архива; собрание поэтических текстов сопровождают воспоминания автора.
Быть может, проживи чуть больше, Светлана Васильевна сделала бы прорыв, открытие в науке языкознания. Но, нет. Ее жизнь не была радужной: превратности судьбы, больные родители, воспитание дочери, двоих внучек, социальные перемены – и все это легло на хрупкие женские плечи. И болезнь… Тяжелая, страшная, долгая. Время переосмысления жизни, истории, судьбы России. Светлана Молева ушла из жизни в Санкт-Петербурге 8 февраля 2005 года в возрасте 59 лет.  Она завещала похоронить себя в Пскове, на Мироносицком кладбище.

***
Летний вечерний покойный задумчивый час.
Тает, дрожит, исчезает серебряный крест.
Здесь мне покоиться тихо-претихо, Бог даст,
Благо пожить мне на свете оказана честь.
Благо все также цветы полевые звенят,
Благо все также струится родимая речь,
Благо была у меня и любовь, и родня, —
Было кого и оплакивать, и пожалеть.
Плитами, плитами крепится древний бугор.
В храмовой сини сирень опадает шурша.
Жаль мне оставить тебя, синеокий простор….
Не улетай, поселись недалече, душа!
Как я узнаю, светлы ли мои зеленя?
Как я узнаю белы ли снега на Руси?
Господи, кто-нибудь там попроси за меня,
Господи, кто-нибудь там за меня попроси…

Валерий Мухин

Я — время.
О поэте Александре Гусеве

Судьба у Александра Гусева была очень тяжёлой, я бы сказал – трагической. Родился он 11 февраля 1939 года в деревне Шемякино, Порховского района, Псковской области. Военное полуголодное ВРЕМЯ — детство. Четверо детей в семье. Жизнь на оккупированной территории.
После войны переезд в Псков.
Окончив в Пскове в шестнадцатилетнем возрасте школу, он строил свою дальнейшую жизнь без родительской помощи.
В 1958 году окончил Ленинградский радиотехникум. Отслужил в армии, в ракетных войсках, в 1961 году пережил клиническую смерть, работал на Псковском заводе радиодеталей, перепробовал массу профессий, прежде чем нашел свою единственную дорогу – к поэтическому творчеству.
Работал в Псковском историко-художественном и архитектурном Музее-заповеднике, в Псковской областной научной библиотеке.
В 1971 году заочно окончил знаменитый московский Литературный институт имени Горького, стал писать стихи, служить Музе.
У него выходят небольшие сборники стихов: «Пожелай мне удачи» 1971, «Земле кланяюсь» 1974, «При свете памяти» (1984), «Измерения» (1990), «Если приду» (1996), «Небесный свет» книжка в коллективном сборнике «У родника» (1997), «До последнего дня» книжка в коллективном сборнике «Звучание свирели» (1998).
Исключение составил последний его прижизненный сборник «Колесо бытия» (1999), на 270 страниц.

Презентация этого сборника, состоялась 17 декабря 2000 года на заседании клуба «Лира» в центральной библиотеке на улице Конной, 6.
Открывая вечер, Саша сказал:
— Презентация должна была пройти значительно раньше, но хлопоты по представлению моего сборника читателям взяла на себя Елена Николаевна Морозкина. Очевидно, всем вам, известно, что недавно её не стало, — со скорбью отметил он, и продолжал:
— Я решил приурочить презентацию к важной для меня дате – Дню ракетных войск.
Для рядового-радиста Александра Гусева день рождения ракетных войск стратегического назначения, безусловно, знаковая дата. В эти войска он попал сразу после окончания радиотехникума.
Он был призван на службу в армию в специальный Испытательный батальон. Пройдя спецшколу, он работал на пусковой и финишной площадках, на которых проводились испытания, ракет с ядерным топливом.
А в результате стал заложником государственной тайны.
Отсюда 25-летнее молчание об этом. Так приказала страна, взяв подписку о неразглашении тайны.
Служил он под Братском, близ Анзебы, на Байконуре, на территории бывшего концлагеря Капустин Яр, и где, под шум Ангары, он читал на стенах казарм ещё сохранившиеся надписи смертников.

Все шестьдесят молодых и здоровых ребят получили большие или смертельные дозы облучения.
Саша — тоже.
Умирать стали уже через год.
Саша, пережив клиническую смерть, остался жить чудом. И чудо спасения обратило его к вере, углубило и даже обострило его мироощущение.
Саша прожил дольше всех своих сослуживцев. Вся жизнь его теперь стала: поэзия и молитва.

Мне было сказано: «Молчи!» —
И я молчал – в своей ночи,
И в вашей…
………………………………..
И стал молчащим камнем, словом
Разъятым…. Сам себе, как тать.
Обожжены огнём свинцовым
Уста, и намертво печать
Скрепила их…

Но стихи об этом – «Упразднённые стихи» он писал в стол.
И только в 1996 году в сборнике «Если приду» Саша впервые опубликовал об этом кошмаре:

— Ау, страна,
Не Родина – страна, все сроки
Мои прошли, моя ль вина,
Коль жив я до сих пор?.. Пороки
Иные – что!..

Всё это не могло не наложить отпечатка на дальнейшую Сашину судьбу. Он был не то чтобы болезненным, но всякие болячки прилипали к нему легко и мучили его. Ему всегда было холодно, и даже дома, и даже летом он ходил, всегда закутавшись в какой-нибудь плед или накинув на себя шарф или пальто.
Он не сдавался, скрипел, старался не подавать вида и не жаловаться. Когда его спрашивали:
— Саша, как себя чувствуешь – дежурным словом у него всегда было:
— Худо…
Нельзя сказать, чтобы у него не было друзей, — были и много, были и близкие друзья.
Но в том-то и весь Саша. Наверное, не создал семьи, потому, что он не хотел быть кому-то в обузу, поскольку не собирался долго жить.
В последние годы его одиночество делили коты-бомжи, которых он привечал, подкармливая на свою тощую зарплату, и для которых всегда была открыта балконная дверь, куда они проникали по суку большого дерева.

***

Стихи Гусева надо чувствовать и слушать, как музыку. Например, как «Лунную сонату» Бетховена…. В стихах присутствует почти та же необъяснимая мелодия, которая завораживает и уводит нас в мир его поэзии:

Рождённый в феврале, когда метели
За окнами, как плакальщицы, пели,
И белой оборачивались мглой,
Я слышал звук единственной свирели,
Потерянно летящий над землёй.

Он был, как мне позднее объяснили,
Не к месту, не ко времени; но были
В нём дивно согласованы тогда
Дыхание звезды и лунной пыли
С мерцанием берёзы у пруда.

Он был, как я позднее догадался,
Изгнанником, который расставался
Навеки с поднебесной синевой;
Ещё звенел, ещё не затерялся
Над диким полем в жалобе глухой.

Он был отдохновением для слуха,
И, может быть, прекраснее всего,
Когда в глубинах творческого духа
Я узнавал гармонию его.

Мир поэзии Александра Гусева не только земной мир, это мир космоса, вся вселенная, в которой поэт чувствует себя как дома, где «согласованы… дыхание звезды и лунной пыли с мерцанием берёзы у пруда». Поэтому всё происходящее во вселенной, во ВРЕМЕНИ, происходит с ним – живой неотделимой от этого мира частичкой – мыслящей, страдающей и горящей:

Меня ещё не было, нет,
И, может быть, вовсе не будет?
Пусть ждущий меня не осудит
За мой исчезающий свет.

Механика эта проста:
Держу я звезду на ладони,
Но с места не тронутся кони –
Отчаянны эти места.

Я сам слышал гибельный гул.
И сам, ни о чём не жалея,
Из огненных чаш Водолея
Смертельного яда глотнул.

Ну что ж вы, мои феврали,
Метельные белые кони,
Держу я звезду на ладони –
Дар неба для милой Земли.

Иного судьба не дала.
Спасительных слов мне не надо.
Над безднами рая и ада
Гореть и сгорать мне – дотла.

Ни в одной своей строчке он не покривил душой, писал только тогда, когда не мог не писать и то, что самого его трогало до глубины души. Родина, Россия и её судьба, народ, история, философское осмысление религии и веры – основные темы его творчества:

И всё-таки, всё-таки, теплится Русь
В любой из былинок,- за что ни возьмусь,
Всё в бедной душе отзовётся:
Уже позабытая всеми, кажись,
Распятая родина, чем ни клянись,
Она и с креста улыбнётся.

Земля, брошенная людьми. Кого винить? Если он сам носит в себе:

Эту боль неслучайного в жизни прозренья,
Беспощадную суть моего разоренья,-
Отлетела душа от родного порога!..
Только пыль на ветру. И дорога. Дорога.

И понимая, что уже нет возврата к родным корням, что земля брошена зарастать и дичать, поэт в бессилии уповает ещё на какую-то слабую надежду или, может быть чудо:

Что случилось, куда унеслось
Наше ВРЕМЯ, — в каких половодьях?
Почему же нам здесь не жилось
На цветущих когда-то угодьях?

Что случилось – в какие года –
По какому закону и праву?
Разве нам не вернуться сюда –
В нашу добрую русскую славу!

Как и сама наша жизнь — его поэзия, — горькая и правдивая, выстраданная и смелая:

Вот и всё. Мы уходим во тьму,
Будто нелюди… Господи Боже,
Обернуться – и то ни к чему,
Ибо так ни на что не похоже
Оставляемое на потом –
На грядущее, всё, без остатка:
Нет ни сада, ни дома – содом,
Захолустный вокзал. Пересадка…

Это взгляд поэта-гражданина на всё, что происходит с нами, и со страной. Это его боль за бесхозяйственность и разруху, неумение сохранить нормальную жизнь, красоту и гармонию, на земле.
Но лирическая по своей сути поэзия Александра Гусева является также и гражданственной поэзией, где, всё-таки, любовь и вера в Россию преобладают:

И все дивились: «Что за воля?» —
«У ней особенная стать».
Россия – сказ, Россия – доля.
И с нею нам не растерять
Ни в годы горького сиротства,
Ни в дни печального родства
Ни красоты, ни благородства,
Ни широты, ни естества.

Особое место в его поэзии занимает духовная тема. Обращение к Всевышнему, соотношение своей деятельности с заповедями Христа стало его постоянной потребностью, нашло отражение, особенно в позднем, его творчестве:

Так и живём, как будто не сегодня.
И всё-таки, на всё она Господня
И милость, и любовь, и доброта.
И свет – непреходящий – от Креста.

Мастерство Гусева, как поэта росло от книжки к книжке. Иногда его считают сложным для восприятия, но это уже не его вина, а наша.

Вот что написал о Саше в отзыве на псковский поэтический сборник «У родника» в 1997 году известный русский поэт Николай Доризо: (Газета «Вечерний Псков», сентябрь 1997, статья «Под пушкинским солнцем»): «Печалюсь оттого, что по-настоящему не «прорезонировал» в минувшие десятилетия среди всесоюзной читательской аудитории Александр Гусев; судя по его части в сборнике, по «Свету небесному», перед нами давно уже сложившийся поэт подлинно историко-философского плана. Боль, переплавленная в мудрость, так обозначил бы я лирический стержень его творчества»,
Да, безусловно, боль за происходящее безумие вокруг, за то, что творится с Родиной, с языком, с людьми, брошенными в новые условия выживания, боль за наше будущее:

Хрипнет наш голос от мусора, в горле саднящего,
Слух онемел всё от той же заведомой нуди.
Родина, родина, весточку дай от пропащего
Света соловушки, просим, как просят о чуде.

Дай нам от красок иконных чистейшего отсвета,
Ибо наш мир безнадежно почти обесцвечен,
И обесценен, а что оставалось не отнято,
Поизносилось, поскольку наш образ не вечен.

Только душа что-то помнит о некоей свежести.
Память проходит, и на сердце смертная мука.
Родина, родина, дай на прощание нежности,
Словно соловушке, — в жемчуге чистого звука.

В этом стихотворении, написанном почти в самом начале своего творческого пути, Александр Гусев уже чувствовал всю пропасть, которая ожидает страну: развал, нищету одних и баснословное богатство других, духовный упадок.
Он, как бы прощается со всем вместе, со ВРЕМЕНЕМ: с прошлым, настоящим и будущим. С Родиной и просит на прощание НЕЖНОСТИ к себе и, главное друг к другу, к соловушке, которого надо вернуть, пропавшего, и выслушать его, наконец.
И понять – о чём это он?
И подумать…

Гусев никогда не шёл за «потребителем», он всегда жил в своём мире высокой поэзии и создавал именно её. Даже, когда его не приняли с Союз Писателей, после двух первых книжек (а Саша уже тогда жаловался, что его «тормозят» руководители местной писательской организации), Саша пишет гневный экспромт:

У нас не только тьма писателей, но тьма
От них самих. Увы. Египетская… Боже!
На ощупь не найти достойного у м а,
А   г о р е   от него – так это же дороже
Себе… Всё прочее – как бы мороз по коже.
Но кожа русская, и, значит задарма
Досталась…
— Это всё, не вдруг, на смертном ложе,
Как ангел, возлежа, я вспомню на потом,
Как хорошо я жил в Отечестве моём,
Вне всякой тьмы и тьмы, и вне Египта — тоже.

30 декабря 1987

Саша очень переживал. Что означало для него непринятие его в СП?
Сам он говорил, что «поэзия для меня – всё, если бы я не писал я бы не жил». Поэтому этот факт был для него равносилен тому, если б его расстреляли или спалили его «избу», жилище, в котором он жил.
И через день, после написания экспромта, Саша выплёскивает ещё не остывшую боль (заметьте – это он пишет совсем не о войне):

Ещё не рассвет – предрассветная дымка,
Я – чей-нибудь сын, сирота, невидимка.

Я только что чудом ушёл от расстрела.
Родная изба, словно факел, горела.

И падали сосны окрест, вековые.
Где – мёртвые, где – отзовитесь! – живые?

Не слышу, не вижу, не помню, не знаю.
И снова зову, и себя называю.

Я здесь, я прошу подаяния крохи:
Своё Христа ради у страшной эпохи.

Своё Христа ради у вас за спиною.
Побудьте со мною, побудьте со мною.

Что с нами со всеми случилось – скажите.
Склонитесь ко мне, дорогие мои,
С души моей горестной камень снимите,
А с горла – железные пальцы свои.

1 января 1998

Но психологический надлом был настолько велик, что трагедия могла произойти каждую минуту. И единственным спасением для поэта, и тут, оставалась надежда и молитва:

Только бы выдержать, выжить! И снова –
Выдержать, выжить!.. Откуда во мне
Это смятение духа и слова
На недоступной своей глубине?
……………………………………
Душу, в каком настоящем сгубили,
Где научились не верить слезам?
Угли мои до сих пор не остыли.
Только бы выдержать, больно глазам!

Кто же я, отзвук, какого страданья,
И на каком говорю языке?
Ни у кого не ищу пониманья,
Путник – с горящей свечою в руке

4 января 1998

***

Первое моё знакомство с Александром Гусевым состоялось в 1962 году и произошло это в Москве, на ВДНХ, где проходила декада дней культуры Псковской области. Я был участником русского народного хора, руководимого Юрием Леонидовичем Меркуловым.
Саша – недавно отслуживший армейский срок — артист народного театра при Городском Культурном центре – читал с эстрады свои, только что написанные для этой поездки стихи:

Я оттуда, где речка Пскова
Ткёт туманов шелка над водою,
И луна — золотою скобою,
И в скобарских глазах – синева.

Где берёзы под звон тишины,
Подобрав осторожно подолы,
Словно в синие, вольные волны,
Входят робко в глубокие льны;

Где земля и доныне хранит
Голоса позабытых преданий
И на месте отчаянных браней –
Чей-то меч, и кольчугу, и щит.

Жаждал ворог не раз и не два
Из Черёхи, Псковы ли испити,
Но: «Не терпе обидиму быти» —
Летописец оставил слова.

Быть обиженным, — Боже, прости!
Потому-то мне до смерти дорог
Этот во поле храм и просёлок,
По которому к дому идти.

Саше тогда было – 23, мне – 20 лет.
Я только что окончил индустриальный техникум, и работал по направлению в конструкторском бюро управления местной промышленности. Параллельно поступил на вечернее отделение псковского музыкального училища по классу хорового дирижирования и пел в хоре у Юрия Меркулова. Так и попал на декаду в Москву.
Об этой поездке и наших выступлениях на столичных площадках я подробно рассказал в четвёртой части автобиографической повести «Русская песня».
Валерий Мухин и Алексндр Гусев.1997 год.

Но наше знакомство с Сашей тогда не переросло в дружбу, это произошло спустя два десятилетия. В ту пору я начинал писать серьёзные стихи, и показывал их поэту Игорю Григорьеву. Вот в его гостеприимном доме как-то судьба вновь свела нас с Сашей, и эта встреча соединила нас уже навсегда.
В дальнейшем дом Григорьева сыграл роль некой школы взросления, возмужания и становления меня, как поэта. Здесь я познакомился с женой Игоря Григорьева – Еленой Морозкиной – поэтом, умницей, никогда не унывающей юмористкой. Познакомился и подружился с другом Григорьева – поэтом Львом Ивановичем Маляковым, поэтами Виктором Васильевым и Виктором Малининым из Бежаниц, Валентином Краснопевцевым, Светланой Молевой, Михаилом Устиновым и многими другими псковскими знаменитостями, бывавшими в доме.

***

Гусев по своей натуре был мудрец и педант. Его педантизм выражался в чрезмерной тщательности и точности. Он придирчиво замечал огрехи, подталкивал к познанию, к мастерству.
Он был настоящим прирождённым редактором, таким, который понимал, что главное – не нарушить индивидуальность автора.
И я бесконечно благодарен судьбе за то, что мою первую книжку «Иду на ваши голоса» редактировал Александр Гусев.
Редактировал после составления и редактирования Игорем Григорьевым.

А получилось вот что.
Игорь Григорьев меня торопил с изданием первой книжки, и, видя, что я «не шевелюсь», сам взялся за составление. Сел за машинку, потребовав у меня всё, что есть из написанного и за неделю приготовил рукопись на два авторских листа (1400 строк).
Когда мы с Гусевым стали читать эту рукопись, стало понятно, что от меня там осталась одна четвёртая часть. Остальное – чисто Григорьев.
И произошло это оттого, что поэтический язык самого Григорьева был настолько ярким, народным и самобытным, что стоило ему добавить в мой стих хотя бы одно слово или рифму типа «звень – голубень», и Мухиным уже не пахло.
— Да-а, так дело не пойдёт — сказал Саша – надо всё переделывать.
— А как же Григорьев? Ведь он страшно обидится.
— Григорьева я беру на себя, ты не вмешивайся. Рукопись я тоже беру на себя, не волнуйся.

После случившегося Григорьев года полтора не разговаривал с Сашей, а Саша тоже не вдруг засел за редактирование. Ему, как всегда, сначала надо было настроиться, а настраивался он несколько месяцев, а то и полгода, но зато потом работал быстро. Я принёс ему около 200 стихов. Он выбрал около 50 самых серьёзных, сказав, что у Ахматовой первая книжка тоже была в один авторский лист. И первый блин не должен быть комом, а должен быть вкусным и аппетитным т. к. это заявка.

С изданием книжки помогла поэт и драматург Ирена Панченко, она тогда работала заместителем начальника областного Фонда культуры. Начальником был Гейченко Семён Степанович. Ирена нашла типографию в Пыталове, где согласились напечатать книжку при условии, если будет бумага.
Где взять бумагу?
Но мир всегда был не без добрых, отзывчивых и просто хороших людей. Я тогда работал в отделении ВНИИЭСО при заводе тяжёлого электросварочного оборудования и прямо пошёл со своей проблемой к замдиректора Александру Фёдоровичу Лазуткину. Я готов был купить у заводской типографии бумагу, но не знал, сколько мне нужно.
Александр Фёдорович выслушав меня, сказал, что, на моё счастье, у него, как раз есть початый, неполный забракованный и списанный рулон.
— Он у меня ни в одну машину не идёт. Иди в заводскую типографию, посмотри и если тебя устроит – увози, пока я не передумал.
Обрадованный, я звоню Ирене и сообщаю ей про бумагу. Она связывается с Пыталовской типографией и просит транспорт – на чём перевезти. Буквально на следующий день из Пыталова приходит машина и
увозит рулон бумаги. Казалось бы, всё складывалось, как нельзя лучше.
Ан, нет…
Примерно через неделю звонят из Пыталова и спрашивают:
— Где бумага?
— Рулон бумаги ушёл к вам неделю назад с вашей машиной.
— Извините, но бумага к нам не поступала. Мы будем выяснять, куда она могла деться?

Чертовщина какая-то. Решили ждать результата выяснений, куда пропала бумага. Неужели её не найдут?
Ждали мы ещё около полугода и когда все надежды уже испарились, как мыльные пузыри – был звонок из Пыталова:
— Приезжайте вычитать рукопись. Она пока в наборе. Нужно откорректировать.
— А как дела с бумагой?
— Вашу бумагу мы потеряли, а так, как виноваты мы – будем печатать на своей, но тираж будет меньше.
— Хорошо мы приедем.

*****

И вот настал день, мы с Сашей пошли на автовокзал, купили два билета до Пыталова и поехали. День был солнечный весенний. Был конец апреля. Настроение у нас тоже было весеннее и мы всю дорогу (туда и обратно) проговорили о поэзии, поэтах и весне…
— Саша, как ты думаешь, что будет с поэзией?
— Что это за вопрос?
— Ну, вот смотри: общество деградирует, язык тоже, книги уже почти не читают, процветает массовая культура, издаться может любой имеющий деньги бездарь. Всё это хлынет на прилавки, и как разобраться бедному покупателю, где хорошее, а где плохое, если всё это ниже среднего уровня?
Нам было легче выбирать, мы учились на классике. Не скатится ли поэзия?
Были золотой, серебряный век, я не знаю, был ли бронзовый, а дальше что?
Век компьютерной литературы и поэзии? Не смешно ли?

— Конечно, современной поэзии нет. Почитаешь, толстые журналы последних лет – в самом деле, нет её. Но она есть. Стоящее не печатают. Вот появился новый сборник Глеба Горбовского – это я считаю радостное событие в литературе. Старое имя? Я лично только и могу назвать в нашей современной поэзии старые имена. Из новых поэтов назвать некого.
Да и литературной критики у нас нет. Сегодня критика умалчивает о поэзии. Единственный стоящий литературный критик, на мой взгляд, Гарин.
Кстати его работы готовятся к печати.
— А что ты имеешь в виду под термином «стоящий»?
— Критик, всё равно, что редактор он не должен навредить индивидуальности автора, не быть препаратором, вычленяющим куски из целого… Не для этого я создаю образ, чтобы над ним потом надругался кто либо, в любых, даже в благородных целях. Потому, что в поэзии я ценю, прежде всего, внутреннюю жизнь стиха, целостность его. Знаешь, не бери в голову, насчёт поэзии – просто пиши и всё. Поэзия, как жизнь – вечна и бесконечна, и сказала же Ахматова:

А Муза и глохла, и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.

— Вот это-то меня и пугает, что «поэзия, как жизнь». Раньше общество было духовным, и поэзия была выше. А сейчас общество – как безразмерный желудок – потребители, и поэзия такая же. И если родится вдруг новый Пушкин, он будет писать уже на новом, этом сленговом, жаргонном и компьютерном языке. Ему просто никуда от этого не деться? Согласен?».
— Наверное, да. Но таких «поэтов» уже пожалел Николай Гумилёв.

Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе не знающим света!
Горе обнявшим печаль!

— Я знаю, ты всегда любил Пушкина, Блока, Есенина, а когда ты успел полюбить Гумилёва?
— Я его всегда любил, за «Шестое чувство»: «прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится…». Ты знаешь, я даже два томика Гумилёва, кстати, и Леонида Семёнова, сам составил и издал с машинописным текстом. Тебе подарю, когда приедем. Одно время я Гумилёвым здорово болел. Даже больше, чем Цветаевой, которую я не сразу понял. К ней я подступал несколько раз и столько же раз её откладывал, пока однажды не произошёл какой-то перелом во мне, какое-то чудо, и тогда она мне открылась и стала понятной. И цикл из девяти стихов, ей посвящённых, я написал за одну ночь первого августа 1971 года. Бывает же такое – сам не ожидал от себя такой прыти. И полностью согласен с Максом Волошиным, любившим её тогда в молодости, и сказавшим:

Ваша книга – это весть оттуда,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: чудо – есть!

А за окном автобуса пробегали русские перелески, поля и редкие крестьянские избы. Всё постепенно оживало от долгой зимней спячки и готовилось жить новой, радостной, солнечной жизнью. И над всем этим широким простором торжествовало голубое, чистое и безоблачное небо,
от которого нисходила на землю, и разливалась по всей округе несказанная весенняя благодать.

О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
……………………………

— О, как удачно ты вспомнил Блока.
— Я знаю твою слабость, Саша.
— И всё же самое моё любимое у него – «Незнакомка».
И, прижавшись, друг к другу, склонив головы, под монотонный гул мотора, в полголоса мы вспоминаем уже дуэтом:

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
………………………………
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
………………………………..
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

— А знаешь, как сказал Блок, о том, что такое поэт?
— Скажи….
— Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, т. е. приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
— Понятно, а гармония это порядок, согласие, в противоположность беспорядку – хаосу.
— И вот, например, у Пушкина – высшая форма гармонии доведённой до совершенства:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

— Вот, что с поэтом делает любовь. Даже удивительно, как Пушкин – повеса и бабник – мог сотворить такое волшебство…
— Для этого надо быть Пушкиным. И любить, так, как он любил.
— Сашка, а давай, мы тебя женим. Может быть, твоя поэзия тогда не будет такой суровой. Да и о женщине тебе не мешало бы написать побольше нежного и приятного… Ну, так как – женимся?
— Угу, современные женщины, знаешь, как дорого стоят? У меня вся зарплата на книги, да на котов уходит. На женщину не хватит.
— А мы не современную подберём, не требовательную, к тому же любящую твои стихи и тебя.
— Ну, и откуда ты её возьмёшь?
— А помнишь, мы зимой у нас на ТЭСО с тобой выступали? Там такая Лиля была, во все глаза на тебя смотрела. Ну, я ещё после — вас знакомил. Она всё время меня спрашивала: когда Саша придёт? Любит живопись, поэзию, каждые выходные отправляется в Питер, ходит по музеям, выставкам. Я ещё ей стихи такие писал ко дню рождения:

Лиля наша вся в искусстве,
Вся в любви к нему и в чувстве…

— А-а, да, помню, помню… Нашёл же ты женщину.
— А что?
— Да ну, — она не красивая.
— Ах, вот оно что. Ему красавицу подавай! Зато любит тебя, и щи варить будет.
— Всё, Валера, закрыли тему. Давай лучше опять к Пушкину вернёмся, к его стихам.

— Ну, давай, так давай… И всё же удивительно, почему Пушкин не пошёл за своими учителями. Не стал писать, как Державин, Жуковский и Сумароков, а создал свой современный язык – простой, гармоничный, чистый.
— Пушкин понял, что самая святая мудрость в России – народная мудрость. Он понял, что сохранена она и живёт в народной песне, былине, сказке, частушке, обкатанной и отшлифованной веками. Вот она-то, песня, и стала его главным учителем. Он собирал народные песни, изучал русский фольклор, писал простонародным складом – возьми поэму «Руслан и Людмила», — и близким существом для него была деревенская няня.

— Саша, а есть ли среди поэтов тот, который мог бы служить для тебя образцом?
— Дельвиг. Этот увалень и лентяй, мог, когда надо собираться и концентрироваться так, что творил чудеса, на удивление всем.
— А Игорь Григорьев?
— Игоря я считаю своим братом, кстати, и он меня так называет. Когда у меня случилась беда, сгорел дом, и я остался без угла, я жил в его квартире 8 лет.
— А почему сгорел дом?
— Это какая-то фантасмагория. Я и сам толком не могу понять. Дом сгорел 23 июля 1976 года, а перед этим было два предупреждения с интервалом в один год: 23 июля 1974 и 23 июля 1975. Оба раза я попадал под машину и потом в больницу. А в доме, видимо, должен был сгореть…. Тут мне Григорьев и помог. Для меня он — образец человеческого бескорыстия. Характер у него непростой, не все его понимают, но о людях творческих, о поэтах по общим меркам не судят. А он настоящий поэт, и какой!
— Саш, для тебя поэзия это работа или состояние души?
— Для меня поэзия – это всё. Если бы я не писал, я бы не жил.

***

Однажды Григорий Григорьев, сын Игоря Николаевича, привёз из Питера мебель. Мебели было много – целый рефрижератор. Это были в основном книжные и платяные шкафы и раскладная кровать для Игоря Николаевича, и ещё для Саши Гусева – книжные шкафы и полки, кухонный шкаф, голубая керамическая плитка для кухни. Всё в разобранном и упакованном виде.
И началась мебельная эпопея.

Сначала мы с Сашей разобрали и вынесли старые встроенные шкафы в прихожей квартиры Григорьева. Убрали и очистили помещение. Вынесли старую кровать Марии Васильевны и взамен собрали и поставили новую – раскладывающуюся. А на место удалённых встроенных шкафов собрали и поставили четыре платяных. Затем собрали и поставили ему пару книжных шкафов. Больше ничего не помещалось, и Григорьев щедрой рукой подарил один книжный шкаф мне – за работу, и один Льву Малякову – просто так.
Всё оставшееся велел везти Саше Гусеву.
Игорю Николаевичу доставляло огромную радость не брать, а давать что-то людям. Он очень любил делать своим друзьям подарки.

Перевозили на моём «жигулёнке» и не всё обошлось гладко. Разбили одну створку стекла у кухонного шкафа.
После того как шкаф собрали он стоял наполовину без стекла. Саша шутил, что оно здесь и не нужно, мол, так удобнее – взять, поставить… .
Я настаивал – нужно заказать стекло. Саша возражал и даже сердился.
Так этот шкаф и простоял на кухне без стеклянной створки. Так же, как и керамическая плитка – пролежала в упаковке под газовой плитой пару десятков лет.

Я не хочу это нежелание починить шкаф и сделать ремонт отнести к тому, что Саша был плохим хозяином.
Здесь дело совсем в другом. В полном равнодушии к материальным благам. На первом месте у него всегда была свобода творчества, а то, что этому мешало или шло в разрез этой свободе – было второстепенным, необязательным и ненужным.
Другое дело, когда вся маленькая однокомнатная квартирка завалена полками и упаковками новой мебели, а огромное количество книг ютится в картонных коробках, так, что никуда не протиснуться – тут уже надо что-то делать.

И я ещё раз хочу сказать огромное мысленное спасибо Грише Григорьеву. Ведь никто не просил человека, а он увидел, и самое главное сделал благородное доброе дело для друга. Если бы не он, так и прожил бы Саша среди пыльных картонных коробок с книгами и альбомами, которыми и пользоваться то было неудобно.
Когда я пришёл к Саше работать с инструментом для сборки шкафов и полок, он показал мне на две большие коробки, сказав:
— Эти коробки с «макулатурой» отвезём к тебе на дачу. Здесь много всякой поэзии. Только она вся в брошюрах. Не беспокойся, почти всё это у меня есть. А эти брошюры стыдно ставить в новые шкафы, а на даче она нам пригодится, да и здесь посвободнее станет.

И взялись дружно за работу. Книжных шкафов было восемь. Соберём один шкаф, разберём для него место вдоль стены, поставим его на место, затем освобождаем какую-нибудь коробку, и укладываем её содержимое в шкаф. Принимаемся за сборку второго шкафа и так далее. Мы не перекрыли только окно с выходом на балкон.
Напротив окна поставили стол. Шкафы стояли вдоль всех стен, а один в качестве перегородки, стоял между столом и кроватью. В коробках оставалось ещё много книг, и нужно было обязательно вешать полки. А полки вешать было уже некуда, кроме как над кроватью: вдоль кровати и над изголовьем. Вдоль кровати – шесть полок и над изголовьем три.
— Сашенька, смотри, может, не будем их вешать. Сами полки, да и книги тяжёлые – такая масса над головой….
— Нет, уж, давай вешать – чему быть, тому не миновать. Что мы, будем останавливаться на полпути. Давай заканчивать.
— Уж, ты сложи сюда самые лёгкие книжки, если упадут, не так больно будет.
— А, если уж упадут, даже пустые полки, то вы меня здесь не откопаете.

Так мы и вешали эти злосчастные полки, тщательно проверяя надёжность каждого отверстия, каждого дюбеля и шурупа. Мне от вида повешенных полок становилось жутковато. Получалось, что Сашина кровать находилась, как бы на дне колодца.
Но Саша, сказав «нормально», стал раскладывать на полки оставшиеся книги и всем своим видом показывал уверенность и спокойствие.
На следующее утро первое, что я сделал – позвонил Саше:
— Сашенька, ты живой?
Саша меня отругал за ранний звонок и проворчал:
— Не мешай спать…

*****

Однажды мы втроём – я, мать и жена — собрались ехать в лес за черникой.
— Я тоже хочу за черникой – запросился Саша – с детства не собирал, а так любил её собирать… Хочу вспомнить.
— Поедем, конечно, какой разговор, здорово! Вчетвером гораздо веселее. А что ты с ягодой-то потом делать будешь?
— Я её Свете Молевой отдам. У неё дочка Лада просто обожает чернику.
— А я считаю, что вкуснее черничного варенья – ничего в мире нет.
— Ну, вот и договорились,… поедем.

Субботний денёк выдался как по заказу: солнечный и тёплый. Утром мы заехали за Сашей и покатили в сторону Карамышева, на знакомые ягодные места, где из года в год собирали только чернику. Дорога шла через Любятово. Нужно было выехать на Ленинградское шоссе, на север и свернуть вправо на Шимск. Проехать деревню Фомкино, потом речку Кебь, потом Дигонец. А после Дигонца километра через три свернуть направо в лес. Проехать еще километра четыре по лесной узенькой дорожке и вот мы на месте.
— Интересно: почему назвали Фомкино – понятно. От слова «фомка» — оружие взломщика. А вот откуда появились Кебь и Дигонец? И что они означают – никто не знает. Может быть, это не русские слова? – спросил я Сашу.
— Слова эти самые что ни на есть русские, и конечно что-то они означают, но мы не знаем что. Как не знаем многого из своей истории, из своего прошлого ВРЕМЕНИ, как это ни печально, — может быть, не узнаем никогда… Это наша беда.
Я припарковал машину на небольшой знакомой лужайке. Мы достали, каждый себе, по трёхлитровому бидончику и углубились в лес, где царствовал густой черничник с, казалось, никем не тронутой ещё ягодой спелой черники.

Черники было не то чтобы очень много, но всё же собирать можно было, и мы стали наполнять свои бидончики. Саша, почти сразу, незаметно отделился от нас, и держался на расстоянии, но мы время от времени окликали его, боясь, что он уйдёт не туда. Он всегда отвечал нам, но нам казалось, что он блуждает в поисках хорошей ягоды. Мы звали его к себе, говорили, что здесь много черники и хотели, чтобы он присоединился к нам.
Он отзывался, но приходить не торопился. И вот, когда мы наполнили свои бидончики и крикнули ему в последний раз, что мы уже будем выходить к машине, мы услышали его голос совсем в другой стороне – в той, где была наша машина:
— А я уже давно здесь сижу и курю, вас жду…
Когда мы вышли на дорогу к нашей машине, мы увидели сидящего на траве Сашу, который курил, а рядом стоял наполненный, с горкой, бидон с отборной черникой. Удивлению нашему, казалось, не было предела:
— Когда ты успел так быстро набрать? Быстрее нас всех. Мы думали, что ты еще собираешь…
— А я и в детстве собирал быстрее всех. Значит, ещё не разучился.
— Ну и ну, Саша. Удивил, так удивил, и ягоду то, какую крупненную нашёл, прямо, как виноград…
— Я говорю – у меня на чернику прямо какое-то чутьё.

Ещё немного поахали, повосторгались, попили чаю из термоса, закусили бутербродами….
Домой ехать не хотелось, и мы какое-то время просто сидели на траве, дышали лесным настоем, и вспоминали что-то из прошлой жизни. Саша вспомнил брата Николая и сестёр: Анну и Настю и то, как они в детстве тоже собирали чернику у себя на родине, в Шемякино. Вспомнил военное детство, отца и мать, и вдруг, глядя за поворот лесной дороги или куда-то ещё дальше, стал читать стихи:

Там, за поворотом, выбиты поля:
Горькая пустыня, мать сыра земля.

Там, за поворотом, не найти креста:
Топи да болота, гиблые места.

Там, за поворотом, свечи не горят:
Злое бездорожье, нет пути назад.

Я глазам не верю, я смотрю кругом:
Там, за поворотом, был когда-то дом –

Отчий пятистенок, жёлтая смола,
Ивы вдоль дороги, нивы вкруг села.

А с холма крутого к синим небесам
Возносился дивный белостенный храм.

Что случилось, Боже, кто ответит мне?
Только ветер стонет в мёртвой тишине.

Только боль глухая да слепой испуг:
Неужели это дело наших рук?

*****
Уже после того, как были собраны Сашины шкафы и полки, и расставлены в них книги, наведён, наконец, относительный порядок в квартире – оставалось избавиться от двух больших коробок с «макулатурой», как говорил Саша, предназначенной для дачной библиотеки.
Эти коробки очень мешались в самом проходе и Саше хотелось побыстрей от них избавиться. Однажды летом мы погрузили эти коробки в багажник моего «Жигуля» и поехали на дачу. Была суббота, солнечный такой тёплый денёк, каких бывает немного в череде дней псковского непродолжительного лета.
По мосту 50-летия Октября мы переехали реку Великую и свернули налево на Корытово. Проехали Корытово, Большие и Малые Гоголи, садовое товарищество «Мирное», и вот она наша желанная землица. Припарковали машину около нового заборчика из штакетника, выгрузили коробки и стали заносить их в домик.
Но что это? В доме побывали воры: из окна выставлено стекло. Значит, влезли через окно, а дверь не взламывали. И то хорошо.
Коробки с книжками оставили во дворе на лавочке.
Стали смотреть что украли. Ага, нет телевизора, моих кроссовок. Гармошка, накрытая большим платком-шалью, слава Богу, не понадобилась (или не заметили в темноте), стоит на стуле. На столе помнится, когда уезжали, неделю назад лежал томик Байрона – тоже нет. Та-ак, ну конечно, и холодильник весь пустой – консервы исчезли.
— Ну, что Саша, оставили нас без сладкого. Варенье наше тю-тю, будем чай китайский пить…
— Странно – сказал Саша, — почему гармошку не взяли?
— Да, просто играть не научились, вот и не взяли. Зачем она им?
Ну-ка, посмотрим – не сломали ли? Если это хулиганьё, они — могут…
И я взял гармонь в руки:
— Ну, говори, что тебе сыграть?
— Играй всё, что играл на последней нашей сходке – на писательском собрании… Под новый год… Помнишь?
— Когда это было? А здорово я тогда вас завёл. Я не помню более сплочённого собрания. А как пели… а морские песни – у нас же половина писателей и поэтов во флоте служила. А на народные песни, как набросились! Век не пели – как соскучились! И, главное, слова ещё не забыли…
— Слушай, Валер, а сыграй мамину любимую.
— Какую?
— «В низенькой светёлке»…
И полилась над землёй старинная русская легенда о молодой пряхе, красавице русской, сидящей в своей низенькой уютной светёлке за рукоделием… И, казалось, нет ничего более слитного и гармоничного, чем звучание над русским простором этой мелодии, рождённой и выстраданной самим этим простором.

Потом, когда мы сидели и разбирали коробки с Сашиной «макулатурой», которые мы привезли, я заметил:
— Да у тебя здесь вся советская и зарубежная поэзия, и не только… Не жалко было расставаться?
— Было время, я всё подряд покупал и перечитывал, кстати. Все брошюры, всё, что выпускалось с 60-х годов и по настоящее время. А потом уже стал покупать хорошие издания, которые стали появляться в продаже.
Я и сейчас трачу на книги и альбомы всю свою зарплату. А это всё, считай,
у меня есть, только в лучшем виде. Кстати, недавно приобрёл Гумилёва «Письма о русской поэзии» и стихи Бродского. Ты знаешь у Бродского очень благородное, приятное лицо.
— А в «Москве» напечатали роман Набокова «Защита Лужина», в следующем номере будут «Другие времена».
— А в «Кодрах» скоро будут печатать «Лолиту»…
— А у тебя есть стихи Набокова?
— Пока нет, а что у тебя есть?
— Есть. Ленинградское издание «Художественной литературы» выпустило сборник Владимира Набокова «Круг», более пятисот страниц. Половина стихов, остальное рассказы. Будучи в командировке в Ленинграде, на Невском, в Доме книги приобрёл.
— А мне не догадался купить?
— Не подумал даже…
— Убью.
— Ты – можешь. Ты вообще в последнее время, какой-то смурной ходишь, уж не заболел ли?
— Я сейчас не могу ничего писать и от этого чувствую внутри какой-то дискомфорт. Меня что-то мучает. Это всегда бывает, перед тем как должно появиться что-то новое, какое-то открытие, что ли… Я вот всё думаю о Ванге, о её методе считывания информации, о том, как она предсказывает.
— Сашенька, совсем недавно в журнале «Наука и жизнь» я прочитал статью одного француза, который пишет о существовании торсионных полей. Этими полями обладают все тела живой природы и люди тоже. Торсионные поля обладают памятью.
— Это я знаю и знаю, что эти поля передают информацию, а Ванга её то и считывает. Торсионные поля – основа Информационного поля Вселенной. Более того: мысль имеет торсионную природу.
— Торсионные сигналы от объекта могут восприниматься из прошлого, настоящего и будущего.
— Да! Для них нет ограничений во ВРЕМЕНИ! И вот тебе моё открытие: эти поля и есть само ВРЕМЯ. ЧЕЛОВЕК – ЭТО ВРЕМЯ ВО ПЛОТИ…Это сгусток энергии времени. Вот я, поэтому и мучаюсь, как будто хочу увидеть свое прошлое и будущее, но как?:

Я – время, я рождён его летящей волей…
Я – время, я его энергии поток…
Я – время, я его материя во плоти…
Я – время…

— Эй, поэты! А не пора ли вам перекусить – услышали мы бодрый голос соседа, который уже пересёк границу нашего участка и направлялся к нам с блюдом, на котором лежала добрая половина курицы гриль.
— Вот это щедрость, спасибо. А запах?
— А я смотрю, смотрю – всё чего-то перебираете, жалко вас стало, решил побаловать.
— Саша, знакомься – это Олег Авдейчик, сосед, следователь УВД.
— А вас я знаю, иногда вижу здесь у Мухина, давайте ешьте, а то остывает… Только что из печки.
— А ты, Олег, как раз вовремя подоспел. Нас же ночью обворовали… Приходим – дверь закрыта. Стекло из окна аккуратно выставлено, поставлено на землю. Влезли в окно и так же вылезли…
— Да? А что украли?
— Мы толком и не смотрели, но, что точно так это маленький телевизор «Юность», кроссовки дырявые и томик Байрона… Его особенно жалко.
— Ха, ха, ха… Какой-то интеллектуальный вор оказался. Ну, ничего – будем ловить.
Олег прошёл в дом, обратил внимание на то, что много воска накапано от горящей свечи на полу и столе. Значит, свет не включали, «работали» со свечой. Пока мы с Сашей уминали не успевшую остыть курицу, Олег сходил к себе и принёс маленький чемоданчик с принадлежностями, и тут же на наших глазах, снял отпечатки пальцев со стекла, которое выставлялось.
— Ну, вот и всё. Считайте, что воришка уже пойман.

А примерно через неделю он сообщил, что воришками были два солдатика. Он известил военную часть. Там сказали, что таковые успели демобилизоваться. А свой «подвиг» они перед этим совершили во время ученья ночью, причём залезли не только к нам.
Ну, что: приходили два офицера, просили прощения и принесли новый телевизор, ещё меньше «Юности». И на том – спасибо.

*****

Сашин день рождения мы отмечали очень своеобразно. Сам он никогда и никого не приглашал. И целый день 11 февраля с утра и до вечера в его маленькой однокомнатной квартирке был некий проходной двор: одни приходили, другие уходили; одни приходили утром, другие в обед, третьи вечером…
Ещё в начале 90-х годов обязательно приходили к нему Игорь Григорьев с Еленой Морозкиной. Всегда с добродушными дружескими, братскими приветствиями с цветами, со светлыми воспоминаниями. Бывал у него и Лев Маляков. Сохраняя старое дружество приходили бывшие музейные сослуживцы: Маша Кузьменко, Лена Поккас, Римма Антипова… Приходил его закадычный друг писатель-фантаст и весёлый балагур Николай Тулимонас, друг и добрый советчик писатель-врач Владимир Курносенко, хороший приятель и ученик, стихи, которого Саша редактировал – артист псковского театра Владимир Свекольников, фотограф Александр Тур, друзья – супруги Лабутины…

Если разобраться, то даже хорошо, что приходили все в разное время, потому что все сразу просто не разместились бы. Если учесть, что за день у него могло поперебывать до двадцати человек.
Каждый приносил что-то с собой: кто пирог, кто торт, кто салат, кто «шубу», и почти все несли цветы, и какие-то подарки…
Атмосфера всегда была радостной, дружеской, полной воспоминаний о прошлой «светлой» жизни. Вспоминались годы работы Саши в музее, когда все были такими молодыми. Перед работой утром всегда было заведено играть в волейбол. Играли во дворе Паганкиных палат, и в этих играх всегда принимал участие Леонид Творогов, несмотря на свой недуг – врождённый вывих обеих ног. Творогову было тяжело ходить и он, поэтому всегда сильно раскачивался при ходьбе, но это не мешало ему играть в волейбол и классно ловить мяч руками.
Маша и Лена рассказывали о том, какой хороший Саша был экскурсовод и, что все ответственные экскурсии всегда поручались Саше,
у которого был свой интерес к истории Пскова и России. Он с увлечением работал над псковскими сюжетами, написав циклы стихов: «Псковские фрески 14 века», «Довмонтов меч», «Стихи о России»…

Вспоминали, как мастерски он провёл экскурсию с академиком Дмитрием Лихачёвым и в музее до сих пор сохранены фотографии этого события.
Вспоминал Саша и о том, как он писал путеводитель по музею, много говорил об иконах, к которым он испытывал какое-то особенное притяжение. При этом раскрывал один из многочисленных своих альбомов с иконами, дополнял свой рассказ показом прекрасных изображений икон.
Вспоминал Саша и о своём знакомстве с сестрой Марины Цветаевой – Анастасией Цветаевой и с дочерью Марины – Ариадной Эфрон. Это было в период учёбы, когда он, будучи заочником, ездил в Москву на сессии в литературный институт.
Под впечатлением этого знакомства Саша пишет цикл стихов, посвящённый Марине Цветаевой, родившийся за одну ночь, как говорил Саша…

Саша водку почти не пил и, когда его просили выпить за его здоровье, говорил:
— Не буду,… Я свою водку уже всю выпил.
— Вот, если б ты ещё и курить бросил? А водку, когда же ты успел всю выпить?
Тут в разговор вмешалась Валя, моя жена:
— Я, кажется, знаю, когда это было.
— Ну, и когда?
— Когда жил с Игорем Григорьевым на Гражданской улице.
— Ну, народы, от вас ничего никогда не скроешь. Валя, ты-то, откуда об этом знаешь?
— С вами на одной площадке жила наша учительница с мужем – Нина Ивановна Петряшева. Муж её работал тогда в обкоме. Вот она рассказывала: «пишут, пишут, пишут, — пока не издадут книжку — в квартире тихо и спокойно. Как только издадут, получат гонорар – в квартире шум, гам, веселье, гости, друзья-товарищи… И так продолжается пока не кончатся деньги, а как закончатся, то снова тишина, покой – снова, значит, пишут…
А то выйдут во двор, сядут на лавочку… И муж любил с ними посидеть,
говорил: толковые мужики, эти наши поэты!»
— Кажется я помню эту учительницу… Да, действительно, это было весёлое время.

Когда я вспоминаю о моих старых добрых друзьях Александре Гусеве и Владимире Курносенко, я нахожу много общего в их портретах, характерах и судьбах. Особенно в последние годы их жизни.
Оба были одиноки, замкнуты, более чем скромны, бедны, равнодушны к материальным благам, оба перенесли когда-то клиническую смерть и вероятно от этого оба были верующими людьми. Каждый из них жил в своём собственном монастыре: один под названием «Великолепная поэзия», другой под названием «Великолепная проза». И ни единой душе никогда не было позволено войти ни в один из этих монастырей. Чем дальше идёт время, тем более таинственными становятся для меня образы моих добрых собратьев по перу, тем необъяснимее некоторые события или случаи, происходившие тогда с нами.
Хотя сказано, что ничего случайного в жизни нет.

Одно то, что Саша прожил до 63-х лет, будучи смертельно
облучённым, на ракетном полигоне, во время службы в армии, вызывает удивление. Сам Саша объяснял это так:
— Если я жив, то только благодаря одним молитвам.
А не чудо ли это? Все его сверстники, товарищи по ракетным испытаниям, давным-давно, почти сразу же перешли в мир иной.
Умрёт и Саша. И расскажет об этой своей смерти в своих стихах:

Потом, через полгода я умру.
Смерть будет зафиксирована…

Потом он расскажет о своем Божественном исцелении и обретённой вере в жизнь:
И вновь поверил я в возможность жить,
И чуду…

Когда в начале 2001-го года псковские врачи вынесли Александру приговор, Григорий Григорьев, в институте которого Саша в то время работал, устроил ему аудиенцию с известным питерским профессором-онкологом.
Григорий Григорьев – сын Игоря Николаевича – очень любил Сашу и его стихи. Был дружен с ним и всегда внимательно относился к Саше, и его проблемам. Сам врач, возглавляющий Международный институт резервных возможностей человека, имел в Пскове его филиал и каждую субботу, и воскресенье приезжал в Псков для проведения сеансов лечения.

Конечно, Саша съездил в Питер и прошёл обследование у профессора, и получил окончательный приговор:
— Операцию делать поздно.
Болезнь, оказалось, была запущена, и врачи отняли у Саши последнюю надежду на операцию.
Из Питера он приехал чернее тучи, и мы с женой принялись вытаскивать его из состояния безысходности и отчаяния.

Мы достали кучу журналов «Здоровый образ жизни», где выбрали статьи о людях, больных таким же недугом, которые в результате лечения, либо выжили, либо прожили ещё какое-то время.
Да, — умерли, но ведь жили сколько-то, пока лечились. Кто год, кто два, а кто и… больше…
Долго уговаривать о том, что надо лечиться самому, Сашу не пришлось. Видимо он понял, что это его последняя надежда и ухватился за этот спасительный лучик.

Изучив несколько статей из журналов и выбрав подходящие рецепты,
мы выяснили, что основой рецептов везде является мёд какие-то травы, гриб чага и спирт. Нужно было срочно делать настойку. Учитывая то обстоятельство, что лекарство нужно было принимать три раза в день по 30 -40 граммов, спирту требовалось достаточное количество.
— Ну, Сашенька – смотри, не спейся — шутили мы.
— Не сопьюсь, потому что вы спирта не достанете. Спирт нужен только
чистый медицинский. А где вы его возьмёте?

Он, конечно, заблуждался по незнанию. Я к тому времени уже около двух лет работал слесарем винного цеха на «Псковпищепроме» и знал, что в медицину шёл спирт высшей очистки, но он часто был не питьевым. И я заверил друга, что достану более качественный «Экстра» или «Люкс», который у нас шёл для изготовления элитных водок.
Заверить то я заверил, а сам себе заработал мучительную головную боль. Как достать спирт из спиртохранилища? Ведь он под «семью замками» с тройной охраной, под видеонаблюдением. Да оттуда и каплю не вынесешь.
Кстати о капле. У нас в винном цехе ходил такой анекдот. Рабочий подходит к мастеру и спрашивает:
— Сколько стоит капля вина?
Мастер отвечает:
— Ничего не стоит.
— Тогда накапайте, пожалуйста, стаканчик….

Это наше общение с Сашей было в воскресенье. Ночь у меня была почти бессонной. Я всё строил планы, как достать обещанное Саше. В понедельник с тяжёлой головой я вышел на работу и почти сразу же был вызван к главному инженеру Иванову.
— Мухин – на ковёр к начальству!
— Что бы это значило???
В кабинете у Иванова сидела заведующая спиртохранилищем, моя непосредственная начальница, Наталья Николаевна. Главный инженер пригласил меня сесть и с видом человека принимающего важное решение твёрдо проговорил:
— Я готовлю приказ о переводе Натальи Николаевны на новую должность начальником винного цеха. Я просил её подобрать вместо себя новую кандидатуру. Она порекомендовала вас. Как — вы согласны?

Я был не то чтобы сражён, я был просто ошарашен внезапностью такого поворота событий. У меня на некоторое время отнялся язык, и когда я пришёл в себя, первое что я произнёс было:
— А почему я?..
Ответила Наталья Николаевна:
— Всё не так просто. Я здесь предлагала кое-кого. Но вы более подходите. У вас высшее образование, вы не пьёте и, главное, не курите. Вы давно у нас работаете и хорошо знаете всю аппаратуру. А как составлять отчёты и работать с лабораторией я вас научу…
— Так вы согласны? — опять спросил Иванов.
— Да, конечно! — с нескрываемой радостью выпалил я.

Вечером, после работы, я позвонил Саше и сообщил ему эту потрясающую новость о моём назначении. Он отреагировал так, будто никакого чуда не произошло:
— А я это чувствовал. Я всю ночь молился…. Но не забудь, что спирт должен быть медицинский.
Мне ничего не оставалось делать, как связаться с Владимиром Курносенко и попросить его разъяснить Гусеву ситуацию со спиртами:
— Володя, выручай. Ты же врач и знаешь что к чему, А главное – я ему плохого не желаю. Пожалуйста, убеди его в этом, и будем его лечить, и надеяться на лучшее.

И потекли долгие, томительные дни тягостного ожидания. Саша был внешне спокоен, как всегда малоразговорчив, более сосредоточен. На столе у него в эти дни всегда лежали листки с рукописями стихов. Он работал. Видно было, что работал. Некоторые листки были не подписаны. Он никогда не подписывал не готовые стихи. Ставил подпись только на законченном варианте. Он заметно похудел, осунулся, стал бледным, и, казалось, потерял всякий интерес к окружающему миру. Когда он стал уже совсем плох – почти не вставал и отказывался принимать пищу — о нём постоянно заботилась его племянница Светлана.

Владимир Курносенко часто бывал у него и своими советами, как врач и друг, также оказывал неоценимую поддержку и помощь.
Кто знает, помогло ли это лечение Саше? Но, во всяком случае – не навредило, если считать, что он после этого прожил около года. И всё это время он верил и надеялся, и что самое главное работал, а значит жил полноценной жизнью.

О Господи, прости, успокоенье дай
Для всякой твари, дай для всех, кто, не раскаясь,
Ещё живёт, и жизнь, как брошенную кость,
В довольстве и нужде грызёт…. О, эта чаша,
Несбыточных надежд на русское авось!
А жизнь, она всегда и наша – и не наша.

Говорят, большой талант всегда одинок. Думается, в этом есть доля правды. Его мало кто понимал до конца, да он и не стремился к этому: «ни у кого не ищу пониманья». Но писал так, как видел, слышал и чувствовал жизнь, своё ВРЕМЯ, как подсказывало его сердце – многострадальное и любящее. Он сам выбрал себе путь – одиночество. А за все связанные с этим лишения и трудности Бог наградил его талантом – быть истинно русским Поэтом. Талантом чутко и бережно относиться к Слову, любить Слово, свою родную землю, свой народ, а в конечном итоге, и свою горькую судьбу, как «самую лучшую долю».
Его Слово наполнено силой духа — силой божественной мысли. Всё его творчество рождено в муках духовной борьбы и твёрдо противостоит злу и произволу, бездуховности нашей эпохи. Оно несёт людям истинный свет спасения. Александр Гусев ищет истинную красоту, мелодию чувств, гармонию небес, и находит это в самом себе, создавая, силой божественной мудрости и вдохновения свои замечательные строки.

А в жизни ему, конечно, не хватало ласки, элементарного человеческого и женского тепла, простого ухода… Он жил среди своих бесчисленных книг, своей, наверное, самой большой в городе личной библиотеки. И умер в их окружении. Умер 20 октября 2001 года, как христианин, и святой отец успел отпеть его отлетающую в мир иной душу:

Я — время

С уступа на уступ! – Я уступаю землю
И травам и цветам, чтоб раствориться вновь
В самом себе, и пусть, как это я приемлю,
Взамен меня живёт иная в мире кровь.

Я – время, я рождён его летящей волей.
Я – время, я его энергии поток –
С прекраснейшей судьбой и самой лучшей долей,
Которых я себе придумать бы не мог.

Не мог бы никогда я всуе покуситься
Стать человеком, стать живейшим из живых.
С уступа на уступ! – Как ручейком пролиться.
И небо надо мной в потоках проливных.

Я – время, я лечу, я в землю ударяю,
И высекаю свет… Как факел на ветру…
И если я сейчас о смерти что-то знаю,
То расскажу о ней потом, когда умру.

Когда наступит миг, как взрыв освобожденья,
Раскрепощенья сил, — и белый-белый день
Ударит в сердце мне сверхплотностью мгновенья!..
С уступа на уступ! – Последняя ступень.

Я – время, я его материя, во плоти.
Неравновесье сил, дарующее свет.
И мир наш навсегда в немеркнущем полёте,
В той красоте любви, в которой смерти нет.

Пустошка, Опочка, стихи и… грибочки

(путевые записки Татьяны Рыжовой)

Представьте себе такое: писатели областного центра выезжают к читателям, живущим как в близлежащих городках и посёлках, так и в глубинке. Везут с собой доброе и вечное – книги и своё творчество…

Люди старшего поколения скажут, что для культурной жизни прошлых десятилетий это вполне обычная история.

Не знаю, сохранилась ли в наши дни подобная практика в других культурных центрах России, но вот для писательской организации Пскова, которой исполняется 50 лет, она и не прекращалась.

Сентябрь 2017 года. Лучезарный день бабьего лета. По дороге, вдоль которой по обе стороны, узорясь осенним разноцветьем, протянулись нескончаемые массивы псковских лесов, мчится машина. В ней, кроме водительского, пять мест, в которых уютно расположились писатели Пскова. А зовут их Ирена Панченко, Валерий Мухин, Татьяна Рыжова, Игорь Исаев и Альберт Агархонян. И лежит их путь сначала в Пустошку, где встречи с ними ожидают школьники, а затем в Опочку — в известный в области педагогический колледж, студенты и коллектив которого тоже пожелали встретиться с «живыми» писателями.

Здесь следует упомянуть, что Альберт представляет в этой поездке армянскую диаспору Пскова (хотя он и поэт тоже), а Ирена, кроме поэтического творчества, представляет ещё и латышскую диаспору как составную часть своей замечательной книги «Псковщина — наш общий дом», с которой также планируется познакомить молодых читателей.

Дорога неблизкая. Но в машине – люди, воображение и творческий потенциал которых, имеет свойство реализоваться постоянно и повсеместно. Ассоциации с какими-то интересными эпизодами из жизни вызывало в пути всё — и берёзки, и деревушки, и церквушки, и речки с мостами. Сразу появлялись темы для обсуждения, воспоминаний, рассказы. Поэтому скучно не было. Ирене, которая не спала всю ночь, так и не пришлось (как мечталось) вздремнуть в дороге.

И вот уже на моё замечание о необычных названиях местных деревушек Валерий Мухин по просьбе Игоря Исаева рассказывает анекдотичную историю, произошедшую однажды с ним, а вернее, с его женой, когда они вот так же ехали вдвоём по псковской трассе. Оставив на обочине машину, супруги решили поискать грибы в лесу вдоль дороги. Валерий перешёл на другую сторону дороги для расширения зоны поиска. Напротив того места, где его жена увлечённо срезала найденную семейку грибов, остановилась машина. Из неё вышел мужчина и направился к женщине. Подойдя к ней, он задал ей вопрос: «Где здесь Мухина?» На что потрясённая грибница, сжимая нож в руке, пролепетала: «Я – Мухина…» Подошедший муж сразу понял, что супруга не совсем верно услышала вопрос и истолковала его по-своему. Он тут же объяснил мужчине, ошарашенному ответом его жены, как проехать в деревню Мухино.

Я долго смеюсь, живо представляя детали этой каламбурной истории, которую, оказывается, многие уже знают, а Ирена даже рассказ на эту тему написала в своих воспоминаниях. Но сейчас, в продолжение грибной темы, она озвучивает своё тайное желание остановиться хоть ненадолго в лесочке у деревни Есенники, где ей известно одно восхитительное грибное местечко. Ни для кого не секрет, что Ирена — страстная грибница. Наверно, нет ни одного писателя в Пскове, кто не отведал бы её грибков – жареных, солёных, маринованных, которые она всегда приносит на любые застолья в литературной гостиной и которые действительно хороши.

А тут и Пустошка явилась нашему взору. Школьный зал заполнен старшеклассниками. Пришли сюда и взрослые — участники Литературного клуба при городской библиотеке. Один за другим выступают писатели – представляют общие издания, вышедшие за последние годы, читают свои стихи, рассказывают об интересных событиях в литературной жизни Псковского края. Чувствуется, что школьники не избалованы звучащим поэтическим словом. Но вот Валерий Мухин читает своё «дорожное» стихотворение. Зал оживляется, услышав строчки о родном городе, говоря о котором автор шутливо замечает: «Не Пустышка – а Пустошка!».

А чтобы школьная и городская библиотеки Пустошки не пустовали, писатели подарили им солидную стопку книг с искренними пожеланиями авторов на титульных листах.

Направляемся в Опочку. Оказывается, у нас образовалось достаточно свободного времени, чтобы посетить вожделенный грибной рай, о котором мечтает Ирена. Сидящий рядом с водителем (отличным, кстати, парнем) Альберт назначен вперёдсмотрящим: его задача – не пропустить дорожный указатель с поэтичным названием деревни — Есенники. Именно там, за поворотом и обнаруживается искомый объект.

Писательская братия покидает машину и радостно устремляется к лесу. Под первым же деревом видим гриб. Он необыкновенный! Высокий, стройный, с огромной плоской шляпкой! Я думаю, что это поганка. Однако Ирена авторитетно заявляет, что это съедобный гриб и зовут его – Зонтик, или Королевский гриб. Да, он из породы поганок, но с юбочкой – значит, благородный. Вкус его напоминает курятину.

Услышав о курятине, все ощутили голод. Альберт, тем временем, раскрывает увесистый пакет, который захватил с собой из багажника. Из пакета исходит запах, спутать который нельзя ни с чем. Шашлык! А ещё настоящие лаваши! Вот оно хлебосольство и широта души по-восточному! Комментарии, как говорится, излишни.

Едят все, кроме Ирены. Её бежевая курточка уже маячит где-то средь деревьев, то теряясь в низине, то появляясь на пригорке. Зовём её хором, соблазняя шашлыками. Возвращается уже с грибами. Узнаём, что когда-то она и Мухин уже были здесь в компании таких известных писателей как Валентин Краснопевцев, Лев Маляков, Виктор Фокин и других, когда вот так же приезжали на встречу с читателями этих мест.

Слушаю воспоминания Ирены и Валерия о счастливых часах общения с этими людьми и думаю, что мне несказанно повезло быть участником нынешней поездки. Например, я могла и не узнать о забавном эпизоде, когда Фокин, не признававший грибов в качестве пищи, хвалил «курятину», которой, на поверку, оказался гриб Зонтик, искусно приготовленный Иреной и Игорем Плоховым. Да и многого другого я не узнала бы.

Приезжаем в Опочку. Ещё есть какое-то время в запасе. Нас приглашают к себе на чай и кофе работники библиотеки. А ещё на столе лежат соблазнительные бутерброды. Исаев вздыхает и со словами «уж очень эротично они выглядят» тянется к тарелочке, а за ним и другие, стыдливо признавая в подсознании, что после Альбертового шашлыка подобное излишество выглядит просто неприличным. Но гостеприимные хозяева настойчивы, а слабые угрызения совести по поводу переедания быстренько рассеиваются под натиском неоспоримого превосходства вкусных бутербродов.

А потом — тёплая и запоминающаяся встреча со студентами и преподавателями колледжа. После того, как Ирена представила книгу «Псковщина — наш общий дом», слово получает Альберт. Его стихи о любви на русском языке, чем-то напоминающие поэзию Омара Хаяма, явно приходятся по душе девичьей аудитории.

Надо признать, что у поэтов (за очень редким исключением!) имеется одна слабость: мы забываем о времени, выступая перед аудиторией. И это отнюдь не из тщеславия, а от естественной для поэта потребности быть услышанным теми, для кого его творчество и предназначено. Не зря, наверное, с давних времён поэта считали посредником между Небесами и людьми. Время общения со слушателями незримо для поэта. Ты вспоминаешь, что не прочёл самое лучшее, и читаешь его, а потом ещё и ещё…Читает и Альберт. А время для встреч, как всегда, ограниченно: нам выделен один лишь урок, до звонка. И вот уж коллеги по писательскому цеху украдкой смотрят на часы, понимая, что свою заготовленную программу придётся существенно сократить. Но всё как-то хорошо складывается. Игорь Исаев успевает не только представить антологию, одним из редакторов которой он был, но и выдать страшную тайну о том, что писатели, бывает, грамматические ошибки делают, и не только! Дети тепло принимают его – ведь он не только хороший поэт, но и учитель русского языка и литературы!

А мы с Иреной спонтанно обыгрываем её и мои стихи и пародии на них из книги «Шутить — не плакать». Не забыты и другие поэты. Валерий Мухин опять заставляет смеяться молодёжь, читая шуточное посвящение поэтессе Валентине Алексеевой, которая когда-то первой обнаружила в нём настоящего поэта и о которой в финале его стихотворения есть такие строчки: «Алексеева Валя! Ты меня родила!».

Но самым радостным было то, что после звонка никто не расходился, хотя мы и завершили свою программу. К нам подходили, задавали вопросы, рассматривали книги и календари, приглашали приехать вновь.

Мы, конечно, приедем. Но спустя некоторое время. Ведь нас ждут и в других населённых пунктах. И все писатели нашей организации готовы вновь и вновь везти доброе и вечное в самые далёкие уголки нашей малой родины.

До новых встреч!