(штрихи к творческому портрету псковского поэта Александра Гусева*)

Долгое время я не знала стихов Александра Ивановича Гусева по той простой причине, что его мало публиковали в Пскове, но в областном музее, где мне довелось проработать первый после окончания школы год, кладезе сплетен правдивых и не очень – его имя было на слуху. Позже, спустя годы, мне рассказали, что на собрании по вопросу приёма в Союз писателей, в местной писательской организации его кандидатуру снова (значит, не единожды!) отвергли (это сейчас принимают чуть ли не всех подряд). Тогда я не задалась вопросом – почему? – что, впрочем, не помешало мне запомнить обрывочные фразы немногих друзей и почитателей поэтического дарования Александра Гусева.
Не то, чтобы мне было всё равно. Передо мной тогда распахнулась настежь юность, и я пустилась в интереснейшее путешествие под названием Жизнь…
А недавно смотрела в окно автобуса, застрявшего на мосту, и, почудилось, что в толпе прохожих вижу Александра Ивановича — вьющиеся светлые волосы, неизменно прикрытые потёртой кепкой, пальто из тёмно-серого драпа, сутулая спина, руки, часто спрятанные в карманы, спокойный, задумчивый взгляд: «Всё в забытье кругом, и мир себя не знает// Лишь где-то, выше неба, выше дня// Летящий ангел смотрит на меня// И что-то смутное в себе припоминает…»…
«Человек-всегда-в-себе» — назвала бы я Александра Гусева сейчас, конечно же, имея в виду, присущую ему некую отрешённость от действительности, уход внутрь себя. Лишь однажды проскользнула на его серьёзном, часто хмуром лице робкая мальчишеская улыбка, — так обезоруживающе открыто улыбаются дети кому-нибудь родному и навсегда любимому.
Наше общение с Александром Ивановичем уложилось всего-то минут в десять-пятнадцать, по оказии, по вольному стечению обстоятельств. Необременительный, по просьбе знакомых жест внимания сложившегося автора к давно пробующему марать бумагу, неуверенному в себе существу (такое определение вполне соответствовало мне тогдашней). Только и запомнилось ободряющее: «Что ж… пишите, что-то, несомненно, есть у Вас, но… Время покажет. Вы только не спешите…».

***
«В каком порыве вдохновенья / Смешеньем света и огня,/ Себя забыв от изумленья, / Природа создала меня…» — читаю эти строчки и невольно улыбаюсь: а разве бывает иначе? В «порыве вдохновенья» творят не только истинные художники слова ли, музыки, кисти, формул и таблиц, но и щедрая матушка-Природа, являя на свет Божий своих чад. Однако сама биография Александра Гусева мало чем отличается от биографий тысяч его ровесников – рождение в деревеньке Шемякино Порховского района, послевоенное детство, окончание школы и радиотехникума в Ленинграде, служба в армии…
Как раз армейский период на долгие годы был «закрытой темой» поэта, и, смею предположить, причиной его замкнутости, и постоянной, не проходящей болью: «…Пески… Прощай, благоуханье / Ядра… Не надо, не стращай, / В крови сторонняя частица, / Быть может, стронция… Прощай, / Четырёхсотая столица!», «Серебристые вскинутся руки / Термоядерных слуг, унесут / Словно пёрышко – в бездну, от муки / На какой-то небожеский суд…» (Цикл «Упразднённые стихи»). Постоянное ощущение присутствия в себе сторонней частицы, возможно, стало основной мотивацией к выбору одиночества в жизни – ни семьи, ни детей, разве только друзья. И ещё – конечно же – стихи.
Далее – учёба в Литературном институте, работа, появление поэтических сборников («Пожелай мне удачи», «Земле кланяюсь», «При свете памяти» и др.). Поначалу, творческая судьба поэта складывалась успешно, но поэзия Гусева плохо вписывалась в советскую действительность. Стихи – как формула выживания, которая стала для автора и спасением, и испытанием одновременно: «Едва ли мы сейчас поймём / Всю бездну нашего паденья, / Когда в ничтожестве своём / Ни в чём не ведая сомненья…» или «Не знаем – и знать не хотим, / Не слышим, не видим, не помним… / — За что ни возьмёмся, как дым, / Развеем по каменоломням…» — стали откровенным вызовом действительности, ведь поэт, истинный поэт, не может не аккумулировать в себе всё, что происходит вокруг, как не может потом не выплеснуть наружу свои переживания и свою боль – это тот самый дар, наследство, данное от Природы.
Перечитывая недавно двухтомник Александра Гусева «Боль, переплавленная в мудрость», вышедший в 2007 году (спустя 6 лет после смерти автора), я вновь и вновь узнавала в его стихах себя. Многие по содержанию, по глубине и точности мыслей оказались близки настолько, что память то и дело одаривала меня вспышками-воспоминаниями…
Я только начала писать стихи, — «малую летопись» собственного бытия, переживаемого в чувствах, потерях, радостях, восторгах… Доверяя листу всю себя, я не задумывалась о том, что когда-нибудь кто-то посчитает их «выдумкой, оторванной от жизни» и усомнится в правдивости написанного. Но что мне было до скорых чужих приговоров, если я и вправду не видела и не ведала себя вне поэтического пространства? Иные пути пугали, казалось, ни в чём другом я попросту невозможна, недопустима и не нужна сама себе. Я не изменяла слову до тех пор, пока не поймала себя на том, что с какой стороны ни приближайся к давно начатой и не дописанной теме, а стихов-то, по большому счету нет, не получается. И я впервые почувствовала себя осиротевшей и брошенной в пустоту. Единственным спасением стала мысль… Да вот же она, высказанная Гусевым: «Всё в музыке живёт. Не надо,/ Нельзя выдумывать слова…». Нельзя! — по инерции я упрямо забивала буквами вордовские «листы», но на них, как на заговорённых, не появлялось ничего, кроме слепленных с горем пополам «неживых» строф, которые я поспешно стирала, будто заставала себя за преступным и стыдным занятием.
А потом наступила тишина. Её тени преследовали меня долго, время от времени безжалостно пронизывая насквозь: «Всё померкло, ушло, ничего, ничего не осталось,/ Только малость души, только самая-самая малость…»… Давящая тишина медленного, горького понимания, что более я не могу считать себя причастной к тайне стихотворчества.
Как неуверенно начинался мой долгий путь обновления… Подсознательно я училась осмыслять слово, беречь, защищать его, если это понадобится, «пропуская» теперь уже чужие строки через своё естество, не щадя себя и не теряя надежды, что когда-нибудь они выльются из моей благодарной души пока ещё не ведомым мне слогом. И я раскрылась вся навстречу своему внутреннему порыву: не было жаль ни бесконечных часов ничем не оправданного ожидания, ни бессонных ночей, ни минут отчаяния и опустошения… Я ни на минуту не забывала, что это – тот же плен, тот же не нарушаемый обет пожизненного служения, который, тем не менее, есть и свобода, и счастье…
И однажды свершилось: «Был час и прозрачен и тонок, / Был чуток и зябок покой. / Последние тени потёмок / Хотелось потрогать рукой / Потрогать, всему подивиться…». Как восхищённо я смотрела вокруг, постигая «свой мир в затерянности дня» — «эти простые страницы / обетованной земли…»… Где «всё знакомо для русского взора…» и сквозь не мной написанные, но такие родные по хрупкой памяти детства, строки: «Запахи поздней травы, желтизна/ Ясеня: первый осенний набросок./ Хмель истомился на зелени досок/ Старых заборов…» — медленно проступала и моя почти забытая далёкая «Родина. Тихий уют. / Родина. Детства дорожка…», перед образом которой, повзрослевшая и окрепшая, я упаду на колени как перед иконой: «Родина! В неверии крещённая, / Две руки своих тяну – прости!..», потрясённая мыслью, что не кто-нибудь, а я, только я ответственна за все грешные опыты предыдущих поколений. И до сих пор набатным звоном во мне бьётся воспалённый гусевский вздох: «Ах, Россия, безумная мать,/ Мы твои сумасшедшие дети…». И ведь действительно – сумасшедшие, а как иначе сказать о нас, когда куда ни заедь, где не окажись в смутном, неизбывном поиске начала начал, а: «Там, за поворотом, выбиты поля:/ Горькая пустыня, мать сыра земля./ Я глазам не верю, я смотрю кругом:/ Там, за поворотом, был когда-то дом…» — изменилось ли что-нибудь за минувшие почти сорок лет?..
Что тут ответишь, когда: «…Наша главная беда/ Не в позаброшенности дома,/ Не в позабытости…/ Беда в бездомности всего/ И всех, в потерянности духа/ Отечества…». Потому, что как бы ни сложилась жизнь каждого из нас, куда б нас не вознесло или уронило, нигде не укрыться от изматывающего душу откровения: «Спохватимся, каждый в своём/ Предчувствии близкого ада… / — И в сточной канаве уснём / В тиши Гефсиманского сада», «Мы не только не помним имён, / Даже пепел родства нам неведом…».
Мы и поныне – или это уже стало одной из черт ментальности русского человека? – Иваны да Марьи, не помнящие родства, выкошенные разгульным Лихом кто «под корень», кто «по маковку». И пока мы разумом своим и сердцем не дойдём до очевидного, до спасительной мысли, что надо держаться вместе и друг за дружку, что в соборности и есть наша сила, — ничего не изменится. Лишь прозвучит в унисон губительной душевной разлаженности: «…И гудит в мировых пропастях/ Голос наш, И становится больно, -/ Оттого, что не выверен звук. /А провалы настолько бездонны,/ Что порой разрывается слух…».
И покажется в какое-то мгновение, что жизнь проходит нелепо и мимо, и «мы» неизбежно рассыплется на миллионы крошечных «я». Вот тогда, дай-то Бог, во мне, в каждом из нас, одичавшем и словно «выпавшем» из собственной жизни, как дитя из яселек, с тихого обращения: «Но Бог Ты мой, как душу примирить/ С рассудком и со всем, что происходит, -/ Она уже не только плакать – жить/ Возможности порою не находит…» — зачнётся Вера. И, ища опоры в своём новообретённом состоянии, я (ты, мы…) обращусь к кому-нибудь незнакомому, как к давно не виденному, долгожданному другу: «Помолись обо мне, я не смею / Докучать тебе просьбой иной…», «…Отзовись в этой жизни! Сойдется, / Сразу все отзовется в судьбе./ Станет музыкой, светом прольется: / Вся гармония мира – в тебе», — слышишь?.. И пусть меня сочтут за ненормальную, так что с того? Кто-нибудь да услышит и замедлит шаг: «Мы что-то много стали суетиться. / И падать. И растерянно кружить. / Мы разучились вглядываться в лица…». И, узнавшие друг друга, мы возьмёмся за руки и будем вместе пристально вглядываться в нескончаемый людской поток, то невольно ужасаясь увиденному: «С волками жить – по-волчьи выть. Пусть воют./ Мне совесть не позволит быть В той стае…», «В пылу, средь житейского вздора, / Себя прожигая насквозь, / В какие глубины позора / Заглядывать нам довелось!», то останавливаясь, заворожённо любоваться раскинувшейся далью: «Мир непонятно прост; как самый первый крик. / Мы обживём его улыбкой и слезами…»…
И, поверится, обживём – «улыбкой и слезами», потому что горе всегда ходит бок о бок с радостью, потому что так просто устроена «сложная» наша жизнь: «Вот жизнь моя: В ночных часах / Моих наитий и прозрений / Меня хранит мой добрый гений / С улыбкой боли на устах…».
Дивная, сложная, тревожная жизнь русского поэта Александра Гусева, которую, представляется, начни разгадывать, читая его стихи, и постепенно приоткроется завеса Вечности. Хотя, казалось бы, откуда?: «Откуда знать, как вечности глоток / Вобрать в себя, вобрать и переплавить,/ В живое чудо сотворённых строк/ И ничего при этом не оставить, / Не утаить в себе…». А, может, в этом и заключена тайна Вечности? Всё – людям, всё – жизни, глядишь, и исцелится затянувшаяся немощь людских душ, и: «Всё-таки мы понемногу / Выживём, ибо мы есть/ Семя, угодное Богу,/ Будущих, видимо, нив…»…
…Будущих, которые начинаются сегодня, с нас. И с тех слов, которые когда-то написал псковский поэт Александр Гусев, выкликивая себя из молчаливой разноликой толпы в стихотворении «Сретение»: «Это я, Господи, робко вошёл в Твой дом, / Битый каменьями, опалённый огнём. / У алтаря стою, словно свеча, один. / Это я, Господи, недостойный Твой сын…».

***
Часто, едва ли не еженедельно, я встречала на улице Александра Ивановича, сказывалось и то, что жили почти рядом. Но я, к своему стыду, не припомню ни одного раза, когда бы мы обмолвились хоть словом, хоть кивком. И от своей невнятной неловкости при виде этого человека мне всегда становилось ещё неуютней, — я либо ускоряла шаг, либо сворачивала в сторону. Почему? — ответа не знаю до сих пор, и чувство досады (или вины?) никуда не уходит. А во мне все чаще и чаще звучат, исполненные боли и сокровенного смысла, будто написанные про каждого и обращённые к каждому из нас, строчки: «Я сам себя позвал. Я был далёк / От мысли жить нескладно и нелепо / Но возвратиться вновь под это небо / В иную жизнь я никогда б не смог…»…
И ведь, правда – не смог бы…

Вита Пшеничная
поэт, публицист,
член Союза писателей России

=============
* — Гусев Александр Иванович – псковский поэт (1939-2001).

9-го мая, наблюдая парад редеющих с каждым годом и с каждым днем шеренг ветеранов, я вижу их седые головы, их все более слабую, неуверенную поступь. Но, при этом, почему их лица несмотря на преклонный возраст и немощь светлее наших, молодых, их взгляд ясен, осанка пряма, а даже старческая походка их навсегда останется чеканным шагом участников того самого парада Победы из 45-го?
Они были сильнее нас. Если мы так плохо живем и кричим коллективно об этом на площадях своей столицы, но ничего не делаем, значит, это правда. Они сильнее. Хотя бы потому, что они — несмотря на такие трудности и беды, какие нам и не снились, несмотря ни на что — были счастливы. В бедности, в холоде, голоде, разрухе – улыбались.
Нам сложнее и – изначально – проще. Проще: на нас не падают бомбы, нам не идти на пулеметы. Нас – официально – не угоняют в рабство. Более того, мы свободнее, чем когда бы то ни было!
Сложнее, потому что нам надо покрывать своими дохлыми зарплатами запредельные тарифы и оплачивать инфляцию, кипрский дефолт и разноцветные фантазии российских чиновников. А как известно из классики, именно здесь проще родиться предательству – не тогда, когда надо броситься и закрыть своим телом стреляющий ДЗОТ, не тогда, когда твой взвод попер в полный рост по минному полю потому только, что идти все равно кому-то надо было, но вы — «старики», вам по двадцать два – двадцать три года, а вперед рвались восемнадцатилетние… Не тогда, когда никто не требует подвига. Даже совесть. Только совесть. Предательство рождается тогда, когда всего лишь надо промолчать. Не свистят пули и не падают на глазах убитыми товарищи.
Не промолчать – это самое сложное. И самое простое.
Они не молчали. Зарабатывали свои штрафбаты и инфаркты… Именно поэтому их так мало сейчас… Именно поэтому нам так трудно.
Мы будем жить. Мы победим. Иначе деды и бабушки нас просто не поймут. Не для того были остановлены танки Гудериана под Москвой. Не для того из развалин подняли Волгоград (Сталинград) и всю европейскую часть страны, которую только потомки полицаев могли поделить на «независимые государства». Не для того наши деды и бабушки до сих пор несмотря на возраст и немощь надевают парадный мундир или гимнастерку со всеми потом и кровью заслуженными медалями и орденами, чтобы слышать и видеть очередной наш позор и унижение.
Не для того. Они хотели бы гордиться нами, своими внуками. Не ворующими миллиардами доллары или рубли, вывозящими их за рубеж, но строящими заводы и фабрики; не продающими исподнее на труполюбивый Запад и не могущими выбить долги из нищей, но «незалежной» Украины; братской, но малобюджетной Белоруссии. Это как в окопе боец Иванов в атаке припомнил бойцу Сидорчуку, что тот Омельянченко табачок не отдал. Тем временем, пока пару минут разбирались, всех «фриц» и приложил из «Ванюши»…
В чем же секрет долголетия наших ветеранов, в чем правда жизни, позволяющая им, в 80, в 90 лет «держать этот мир на плечах» и гордо пройти парадом по Красной площади? И оставить нас сорокалетних, молодых и крепких, в уверенности: пока они живы, мир не рухнет. А дальше? Что будет после них, наших стариков, победивших все – даже смерть?
А дальше – в дело вступаем мы. Слабые в коленках, воспитанные дедушками и бабушками в наших капризах и в твердой уверенности, что все наши желания сбываются. Выросших в полной неспособности к борьбе, к объединению перед лицом опасности.
Но мы же играли в детстве в партизан и фашистов, бились с «гвардейцами кардинала» и «гестаповцами Мюллера». Хотя уже и не было у нас, плюс-минус сорокалетних, детских игр в Павку Корчагина, и немногие вспомнят, кто такие Зоя Космодемьянская и Клава Назарова. А самые умные вспомнят и посмеются, может быть.
Хотя и в каждом из нас, что бы ни случилось, до сих пор остаются те же детские принципы: верность слову, товарищам и Родине. Может, и спасаемся еще до сих пор за счет этого. И ленточки георгиевские, которые мы цепляем себе на грудь 9 мая, они ведь не просто так. Хотя царские награды в стране Советов, мягко говоря, не приветствовались. Но ведь сохранили же! И вставая в полный рост из окопа, кричали: «За Родину!», матерились, а уж потом: «За Сталина!». Хотя и «За Сталина!» было для них все тем же — «За Родину!»…
Они были сильнее нас хотя бы и потому, что в их времена никто не мог себе представить свастику на стенах русских городов, нищих стариков, собирающих стеклотару или копейки, чтобы купить буханку хлеба. Потому что после победы в этой страшной войне им казалось, что мир будет вечным, солнце будет светить всегда, а счастье – не за горами.
Но все забывается. И только лишь когда современные шестиклассники – парень и девушка – на два голоса читают на 9-е мая со сцены симоновское «Жди меня», и у них перехватывает голос, они и сами не понимают, почему это так. Они думают, что речь идет об обыкновенной разлуке двух любящих людей. И удивляются, почему закипают слезы на глазах людей старшего поколения? И дай им Бог, этим двенадцати – тринадцатилетним юношам и девушкам никогда этого не понять.
Их прадеды очень верили в это и этой верой были сильны. И непобедимы.

Игорь Исаев
поэт
член Союза писателей России

Игорь Изборцев

Здравствуй, племя младое, незнакомое!¹

Читаешь эти строки и ощущаешь невольное желание ответно воскликнуть: «Здравствуй, Александр Сергеевич, дорогой и любимый поэт!». Увы, и самый горячий наш порыв не сумеет преодолеть бездну лет, разделяющую нас с его эпохой. Можно лишь, перефразируя слова поэта, с грустью констатировать: «Уж сколько лет ушло с тех пор — и много/ Переменилось в жизни…»². Много… Эпохи наши смотрят друг на друга и узнают едва… Со свойственной ему неумолимостью время нанизывает века на историческую ось, теряют ясные очертания многие события, тают, исчезают в дымке столетий человеческие лица, судьбы, свершения и победы, драмы и трагедии… Пушкин… Ужели и он скрывается от нас пеленой времени и образ его изглаживается на доске мироздания? Да нет же, нет! Лик его по-прежнему ясен и чист, изумителен и прекрасен — солнечный лик его поэзии, его художественного гения!

Безусловно, не только мнение своего поколения выражал Федор Тютчев, обещая: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет»³. Забыть Пушкина, не есть ли это — забыть самое себя? Ибо смыслы существования Руси-России настолько переплетены, связаны с Пушкиным, что пытаться разделять их — значит рубить по живому.

Воистину прав Александр Шмеман, сказавший, что Пушкин «в известном смысле создал Россию…», ибо убедительно и полно «воплотил ее в своем творчестве и тем самым как бы оформил и нам явил…»⁴.

Да, Пушкин сумел увидеть, объять разумом и выразить гениальным художественным словом красоту и благозвучие исторического и метафизического бытия России. Мысль его проникала во все ее клокочущие, кипящие бездны, пронзало водные глубины и, оттолкнувшись от дна Светлояра с дремлющим до времени Китеж-градом, воспаряла в исполненные ангельским пением небесные сферы; с гениальной очевидностью она доносила до нас эту удивительную гармонию сосуществования буйства энергий, неукротимости стихий с небесной святостью, высотою человеческого и государственного служения, свойственную, наверное, только Русскому миру, Русской цивилизации, Русской культуре…

Почти уж два столетия отделяют нас от Пушкина. Мир меняется и, увы, не к лучшему. Современный человек постепенно отказывается от высших смыслов бытия, теряет представление о действительно высоком, нравственном, прекрасном; ищет благоденствия лишь в мире вещей, денег, чувственных удовольствий и грубых наслаждений.

А ведь совсем еще недавно все было иначе. Вспомним, как в 20-х–30-х годах прошлого, XX столетия, зачастую вопреки идеологическим препонам и барьерам, совершал прорыв к великому русскому классическому наследию наш народ. Миллионы провинциальных юношей и девушек стали читать Пушкина, Гоголя, Достоевского и в высочайших образцах национальной классики черпать для себя примеры к подражанию. Их идеалами стали: Татьяна Ларина, Онегин, Печорин, Андрей Болконский, Наташа Ростова… Можно говорить, что Пушкин и его творческие последователи посвятили всю нацию в дворянское достоинство, с его возвышенными представлениями о чести, долге, любви к Родине и защите своего Отечества⁵. Не здесь ли кроется одна из важнейших причин наших достижений и великих побед?

Да, государство всеми силами поддерживало это доброе народное влечение к чтению, к постижению высоконравственных начал человеческого бытия. Вспомним колоссальные тиражи классических произведений, массовые библиотеки, заполненные читателями, да и саму систему образования, заостренную на то, чтобы воспитать вкус читателя, прививать любовь к чтению…

В настоящее время всем этим, увы, никто не занимается, формирование читательского вкуса отдано на откуп деструктивной стихии массовой культуры. Деньги, извлечение мгновенной прибыли, сегодня, сейчас! — вот что теперь является определяющим фактором культурного процесса… А что же будущее? Каков будет новый человек, вышедший в «завтра» из этого вавилонского котла? Будет ли он способен на подвиг, на жертву во имя своей страны, на любовь к своим ближним, согражданам, да на простое уважение, наконец? Чтобы ответить, достаточно посмотреть на современных всеобщих кумиров — героев телесериалов, шоу-программ и газетных хроник. На них и будут похожи обитатели нашего «завтра». И что тогда вести разговоры о борьбе с коррупцией, организованной преступностью, наркоманией? Лишь нравственно здоровый человек сможет противостоять этому вселенскому злу…

На что же надеяться? И есть ли основания к таковой надежде? Думается, что есть… Бесспорно, что современный человек пребывает в состоянии глубочайшего духовного кризиса. Но пока еще, слава Богу, читает Пушкина… И это «пока еще» позволяет ему оставаться человеком в подлинном смысле этого слова, ибо внимая национальному Гению, Пророку он остается причастным и к его, Гения, пророческому служению. Смысл же пророческой миссии Пушкина Иван Ильин выразил в следующих словах: «принять русскую душу во всех ее исторических и национально сложившихся трудностях, узлах и страстях; найти… выстрадать… и показать всей России достойный ее творческий путь, преодолевающий эти трудности… и развязывающий эти узлы…»⁶.

Поэт и поныне показывает России этот путь — «от разочарованного безверия — к вере и молитве; от революционного бунтарства — к… мудрой государственности; от мечтательного поклонения свободе — к органическому консерватизму; от юношеского многолюбия к культу семейного очага»⁷.

И обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!⁸

Так он сам себе определил и назначил, во исполнение Божией воли и Божиего благословения. Услышим ли сей вещий глагол, ощутим ли эту исцеляющую сердечную боль? Услышим, если порадеем, чтобы хоть отчасти определяющими смыслами нашего бытия стали не жажда обогащения и наживы, мести и реванша и даже не жажда экономического и военного возрождения, но жажда духовная. Лишь «духовной жаждою томим», человек способен к исполнению своего истинного предназначения — духовно-нравственному строительству, созидающему и преображающему мир. Только духовная жажда увлекает человека ввысь, к небу, и лишь в этом устремлении раскрывается подобие человека своему Творцу, Богу…

«Сколько бы ни проходило лет, и не лет только, а столетий, удивительные слова пушкинского «Пророка» остаются как бы эпиграфом к судьбе человека на земле: “Духовной жаждою томим”…»⁹. Господи, даруй же нам эту духовную жажду и отверзи нам источники, ее утоляющие!

(эссе)

Музыка, внешняя и внутренняя, наполняет мир Поэта. В древние времена музыка и поэзия  были неразрывны. В ХХ веке об этом вновь напомнил О. Мандельштам, сказав: «…и слово, в музыку вернись!» Музыка наполняла и мир поэта Станислава  Золотцева. Она   помогала  ему и в жизни, и творчестве. Она была одним из сильнейших источников его, можно сказать – вдохновения, а можно – рабочего настроя на творчество…Она стала составной частью его поэзии.

В Золотцеве поражало замечательное качество – над стихами он работал практически постоянно на протяжении своей жизни, и работал упорно, методично, как мастер, или, как он часто себя называл, — мастеровой. Он  одновременно и ждал, и искал тему, находил её, и воплощая новый образ в стихи уже действовал, «работал», прилагая мощную внутреннюю силу: искал  ритм, рифму, слова, созвучия, соразмерности, длинную строку, короткую строку…  А получалось, в результате   – почти всегда в его стихах усилиями упорного труда пробуждалась  некая  музыкальная  с т и х и я,  которая способна захлестнуть читающего своим темпераментом, страстью, из чего бы она не рождалась: из воспоминаний или «злободневности»,  любви или ненависти.  Пейзаж или портрет у него тоже стихийно-подвижны, динамичны, окрашенные невероятными переливами красок и чувств, внешних наблюдений и глубоких психологических изгибов поэтической мысли.

Современный читатель, а может, это уже и некая традиция,  —  ищет в стихах, если уж он открывает какую-нибудь книгу стихов, — соответствия своим чувствам, совпадения, общую тональность, «гармонию»  с автором. О! —  думает читатель, это – совсем как у меня, я так же чувствую, и слова даже мои, какие-то знакомые…Избалован наш читатель. И любит, когда стихи звучат – как «по маслу» при этом. Современный обыватель считает, и это его право, что поэзия должна утешать, «ублажать», «гармонизировать» его и – действительность…

С другой стороны, многие читатели стали, может быть невольно, «по моде», приверженцами постулатов поставангардизма, откровенно принижающего поэзию до безразличия обыденности.  Беспросветный и безнадёжный быт героя  сам по себе должен окрасить его существование в трагические(?) тона…  В этой эстетике  поэтической  доблестью считается  достаточно унылое описание всех подробностей и «гадостей» жизни («муха в стакане», «давно немытое окно»). В этом направлении тоже неизбежны поиски слова, но искать гораздо легче, наверное, они оказываются как-то под рукой…Поэзия на этом пути опускается до философии обывателя, и кажется, нет ничего страшнее. «Я сам с усам, пусть я даже таракан»… «Отцов»  этого направления спасало чувство иронии… С одной стороны,  ирония в ХХ веке выросла до художественных высот  (Зощенко, Шостакович, Шнитке…), но – с другой —   стала обывательской, «пофигистской», — и это тоже страшно.

Ну, и,  кроме того, читатель в наше время сам взялся за перо, вернее, за Интернет, а значит, плагиат и подражание стали законом нового псевдо-поэтического времени. По словам Золотцева, «Россия пишет…, как никогда ещё не писала», да, пишет под лозунгом « и я так могу, насколько хватит». Хватает на разное…

А настоящее чтение стихов Золотцева начинается,  если приходит осознание, что его, Золотцева-поэта,  понимание и восприятие жизни как – то сразу выбивает из колеи обыденности, будоражит, напрягает, вплоть до невольного сопротивления и неприятия – когда речь идёт о «больных» темах, порождённых «лихими» девяностыми, и речь стиха становится  гневной, безудержной в выражении боли, стыда, возмущения.  Кажется, что – это слишком, слишком громко, что ли, зачем же так…Таким помнится  первое впечатление от  знакомства с его стихами из книги «Летописец любви» (2001). Не уныло, но мрачно и бурно, с внутренним отчаянием, ожесточением:
«Злобой века мы обручены
Были с лихолетьем –
Как с распятьем…» («Прощание славянки»)

Или:
«Декабрь уходит по чёрному льду,
Под снегом солнце распятое пряча…» («Новогодняя песня»)

И ещё:
«Так снова здравствуй, время холодов.
Зажги меня своим огнём суровым.
Просторы дремлют под седым покровом,..» («Дневник смуты»)

Золотцев возрождает право поэта на выражение в стихах  жизненной дисгармонии. Важно оценить его художественные достижения в создании стихов в таких трудных  лирико-публицистических жанрах. И всё оправдывает  понимание, что в своих «больных» стихах  поэт не стонет или скрежещет от боли, он  не мучительно косноязычен, нет,   он рокочет, пророчествует, возвещает великолепным мощным языком, речью выразительной скульптурной лепки… В «Дневнике смуты» («Летописец любви»,2001):
«Как легко быть печальным пророком
В нашей богохранимой стране
И вещать о столетье жестоком,
Что наступит в кровавом огне…»
……
«Нет, Россия, ты себя не сохранила.
Ты себя, Святая Русь, не сберегла.
Череда веков была твоим горнилом,
а двадцатый – надломил твои крыла…»
«Сколько лживых к нам пришло пророков!
Слово их – как в сердце ржавый гвоздь…»

«…где могильником ядерным стала
Почва пашен, лесов и полян,
Где живут по заморским уставам
Внуки вольных и гордых славян…»

И  знаменательно, что продолжением его полемических, возмущённых  стихов 90-х стали  произведения, написанные в высоких жанрах «реквиема» (о защитниках Белого дома), гимна («Гимн грядущей России»), элегии («Ах, душа моя!»)…А стихотворение «Русская душа», буквально потрясающее своей словесной, речевой энергией представляется особым жанром, это – своеобразный алхимически-аналитический этюд – исследование, симфоническое по своему звучанию.

«Я душу накренил – и в склянке золотой
отнёс её частицу на анализ
туда, где над земною суетой
верхи галактик в вечность окунались…»

Как музыканту, воспитанному на классической музыке, поэзии и литературе, и продолжающей их любить, мне невероятно трудно было поначалу привыкнуть к таким, например,  строчкам:
«Как смола ядовитая тянется
смута нашего хмурого дня…».

Казалось, слова «смола ядовитая» звучат острым, невыносимым  диссонансом. Правда, такой же эффект производили на меня в свое время стихи В. Ходасевича, у которого в каждой  внешне «серебрянозвучной» строфе находилось слово-диссонанс, мгновенно разрушающее внешнюю гармонию всей строфы. Здесь же, у Золотцева, стихи растут уже не из «сора», а из  того самого с п л а в а  боли, стыда, возмущения, и – вдруг, вопреки всему, рождается певучая строка, которую поначалу с мукой произносишь, словно сглатывая невыносимую горечь, но затем, в следующих строчках  стихотворения  чувствуешь, как  встрепенулась  неубитая душа…(«Ах, душа моя, нам бы только дожить до зари»). …А в целом, получаются такие песенные строки! Более того, в стиле  этих строчек сохранилась преемственность с яркими и во многом счастливыми, оптимистичными и  звучными стихами 80-х.  Сравните «музыку» стиха:
«…Заиграет она, забагрянится,
в поле вешнем прогреет ростки…»
и
«И однажды в чаду одуревшей от грохота площади…
словно древний припомнится миф…» («Два коня»)
Какие со — звучия!

Если  осмыслить его поэтическое творчество 90-х,  видишь, что он, как хроникёр или репортёр не оставлял без внимания ни одной темы и не только в стихах, но и в обширнейшей газетной публицистике,  в  их множестве отразилась вся человеческая  трагедия крушения нашего государства,  многолетнего последующего, невероятно тяжёлого  «выживания» разных  поколений. Поэтическое творчество, вернее, способность творить поэзию в эти годы тоже подвергалась испытанию. Ведь потрясения и их мучительные переживания могут привести поэта к молчанию. Золотцев  не молчал, утверждая, что нет страшнее ничего, «чем удушье от молчанья своего».

Золотцеву помогали выживать нерастраченные силы в области лирики, ведь именно лирика —  сердцевина творческой вселенной поэта; а также — громадные ресурсы, заложенные  его воспитанием и университетским образованием. Золотцев не просто был поэтом. Он  любил поэзию, как одержимый. В молодости, а затем и в зрелые годы он потрясал окружающих своей  феноменальной памятью. Он много знал и постоянно читал других поэтов. Особенно – своих  кумиров, Ивана Бунина и Сергея Маркова, а также — Заболоцкого, Блока, Мандельштама, Некрасова, в своих переводах  Дилана Томаса,  реже – Пастернака, Бродского, которых он прекрасно знал, но критиковал и не боялся этого  делать.

Он дружил в течение многих лет с плеядой потрясающих сибирских поэтов, в большинстве, своих ровесников. Сильное впечатление производит их переписка. Письма представляют собой обмен яркими жизненными впечатлениями, но, главное, — это настоящий мужской разговор о проблемах современной литературы и поэзии, обмен своими новыми  «нетленками» и критика, обсуждение творческих  удач и неудач. Вспомним, что, начиная с 90-х годов,  местных журналов стало множество, но тиражи их стали такими ограниченными, что возникла, как некая неизбежность,  разобщённость профессиональной пишущей братии по всей России.  Поэты, сохраняя свои старые связи,  старались преодолеть её своим общением на расстоянии. И, читая московские и сибирские журналы (присланные по почте!), видишь, как  самобытны и оригинальны сибиряки, но широкого отклика ни на ту, ни на эту поэзию по всей России нет,  и уже не будет. Нет пространства поэзии, оно свернулось; нет читательского и критического  «эха», которого так ждут поэты. Поэты превратились в невостребованных «профессионалов».

С какой болью приходится говорить, что  их имена – Вишняков, Казанцев, Кобенков, — уже также стали историей. Поколение 70-х, к которому принадлежал и Золотцев, дети Победы, родившиеся во второй половине 40-х, оказалось поколением трагическим, оно ушло, не исчерпав своих жизненных ресурсов. А они были, и какие!

Давно пора признать, что любовная лирика Золотцева – во многом совершенно самобытна. Вспомним, как рассуждая от имени своего героя  в одном из своих романов, («Тень Мастера») о проблемах писательской «перестройки» в «злосчастные» 90-е, он с «белой завистью» описывает профессиональные успехи своей хорошей знакомой писательницы, которая неожиданно нашла себя  в сфере эротических романов, легко добившись известности и материальных успехов в новые для литературы времена,   причём это  никак не отразилось ни на  их дружеских отношениях, ни на добропорядочном облике самой удачливой коллеги.

Между тем, любовные стихи  Ст. Золотцева давно открыли путь в пространство этой волшебной страны – Любви – Эроса.  Эта тема  у поэта – многогранная, манящая, колдовская, глагольная, полная зовов, заклинаний и заклятий. Каждый раз, в каждом новом стихотворении она  настолько  живая, переживаемая по-новому, поэтому  интригующая и как магнитом притягивающая. Волнующая бесконечно  тайна любовных стихов поэта Золотцева, очевидно, и заключена в их захватывающем эротизме. Какой критик может в этих стихах определить меру художественного мастерства, когда они с первых слов  втягивают в некое головокружительное действо. Любовные стихи у Золотцева  —  один из самых мощных пластов в его поэтическом  наследии. Он писал их на протяжении всего творческого пути. И как у любого большого поэта среди его стихов  можно найти несколько стихотворений- пророчеств, стихотворений — предсказаний, где высказано вещее желание, как должна закончиться или оборваться его жизнь. Так звучит одно из пророчеств в его «Женском привороте»:
«Хворый и озябший и седой,
Стукнешься ты лбом с лихой бедой.
Разведу беду твою руками,
Стану для тебя живой водой…»
Или так, в стихотворении «Занавеска…»
«И что бы ни было потом, что ни произошло бы –
Слепящий солнечный удар на несколько часов,
Тугой мучительный роман,
Или – любовь до гроба, —
Но будешь ты всю жизнь идти
На этот женский зов!»

… Об истории  создания своих любовных «поэм» и «романсов» он иногда рассказывал. В  письме к другу поэту, который откровенно восхищался его мастерством в создании любовных опусов, поэт-лирик Золотцев объясняет, что многие удачные стихи являются «римейками», переделками,  результатом упорной работы над первоначальными «эмоциональными» вариантами. Таковой является, например, его непревзойдённая «Соколиная баллада». («Дышало время холодом калёным»):
«И острый, словно свежая осока,
Полночный шёпот веру мне дарил,
Что я и впрямь – слегка уставший сокол,
В котором дух над плотью воспарил»

Как-то он с видимым удовольствием мастера   поведал, какое творческое удовлетворение от  работы почувствовал, когда пространную, но незаконченную поэму о  незадачливой судьбе одинокой женщины, полюбившей впервые в сорок лет, превратил в короткое ёмкое стихотворение из трех-четырёх строф, пронизанное и грустью, и надеждой.  Есть у него интригующе написанный любовный «роман» в сослагательном наклонении и уместившийся на одной странице – «Эту женщину, которой никогда  я не видел…». В саркастическом «Анти-романсе» поэт лихо заклеймил «банальные» издержки псевдо-романтической любви, сохранив, с усмешкой, главное – своё представление о колдовской  и неотвратимой женской силе, которой герой всегда оказывается подчинён.

В книге «Последний соловей» лирика Золотцева представлена удивительным разнообразием «музыкальных» жанров — мотивы, напевы, песни, баллады, фантазии, романсы, гимны, величания:

«В честь этой женщины,
Моей возлюбленной,
От пенья птичьего рассвет оглох…»
оды, серенады, молитвы («Моление», «Последний соловей», 2007):

«Об одном молю; только б ты жила
Золотой струной в горевом тумане.
Только бы тебе слишком тяжела
Ноша не была моих желаний…»
Одной из мощных кульминаций его эротической любовной лирики,  звучащей  как  бурная поэма или финал симфонии (Allegro agitato) является стихотворение  «В минуты близости с тобой». Это удивительное стихотворение читается «взахлёб»,  при чтении – оно – проживается, не только переживается, уверена, что у читающих  учащается пульс, и, на какое-то время обретается новое, любимое  поэтом Золотцевым  «огненное» ощущение жизни:
«Но что такое грех, когда
В нём каждый миг – самосожженье,
И каждый вздох – ожог стыда…»

Читая лирику 70-х, 80-х, 90-х, 2000-х — хочется сделать обобщение: стихи постепенно складываются в роман-эпопею, где меняются и герой, и его окружение. Неудивительно, что поэт постепенно и осторожно переходил в своём творчестве к прозе: повестям, рассказам, романам. На наш взгляд, уже в его ранних лирических стихах  проявился мощный повествовательный «элемент», который превращает лирическое стихотворение в «историю» с ярко очерченными персонажами. Более того, сильно проявляется в его лирике и скрытый  драматический «элемент». Он заключается  в том, что лирический герой у поэта – скорее  анти-герой, усталый, неудачливый, подавленный жизнью. До высот любви, до невероятных взлётов любви его поднимает женщина – любимая, возлюбленная, Муза, колдунья, ворожея, искусительница, соблазнительница, хищница, всадница, «паромщица»…

Каждая, вопреки его утверждению, не «всегда, всегда, всегда одна и та же», а каждый раз – в чём-то неповторимая, узнаваемая, как некий новый персонаж. И всё же,  побеждает демиург — Поэт, так как именно он  превращает множество историй  любви  в мгновения любви,  явления преходящие, а затем они его жестокой волей и волшебным жестом  складываются  и превращаются  в многоцветное мерцание вечности. Лирика превращается в музыку, её недостаточно читать «про себя», она должна звучать!

Лирика Станислава Золотцева кажется всеохватной по темам. Чем больше вчитываешься  в одно стихотворение, проникаясь его глубиной, тем ярче возникает предчувствие  новых открытий и откровений. В творчестве Золотцева сложилась система символов, воплощающих образы  горячо любимой им малой родины – Пскова и Псковщины: звонницы, колокола, храмы, крепости, словенские ключи, цветущая вишня, в которой утопал когда-то тихий послевоенный Псков, сирень, рябина, смородина, кони, снегири,  луговые травы, времена года в Пскове.

Псковскую сирень Золотцев воспел в цикле стихотворений в  70-х — 2000-х, среди которых  и  оды, и элегии, и романсы, баллады и вальсы. Некоторые из  них неоднократно положены на музыку местными  композиторами, потому что  очарование, ритмическое и звуковое «Сиреневой песни» и «Осенней сирени» создаёт манящее ощущение лёгкости, с которой это можно сделать, ритм стихов словно «подсказывает» мелодии, и то и другое кажется  вполне приятным и банальным. Век-то у нас не «серебряный», б а н а л ь н о с т ь  в цене… Сам  Золотцев сетовал иногда, что некоторые музыканты, с энтузиазмом  накидываясь на его стихи,  слишком упрощённо понимают  ритм  и, вслед за этим,  смысл его некоторых стихов. (Пример тому – обманчиво-простой «Псковский мотив» — «…целовались мы с тобой»)

Стихи Золотцева очень разнообразны и порой  сложны по ритму и строению строки и строфы.  И вот уже другие стихи о сирени, «сиреневый сонет»  –  «Опять бушует псковская сирень, в распахнутые вваливаясь окна»  кажутся гораздо более самобытными с их неукротимым стремительным ритмом и весенним «рокотом»! А «Баллада о сирени», на мой взгляд, является очередным  ш е д е в р о м  поэта (В ряду  с «Соколиной балладой» и «Словенскими ключами» и др.»).  Игра стихотворных ритмов и вереница образов в неторопливом повествовании «Баллады»  просто кружат голову своей красотой.

И вновь  возникает иллюзия, что вы прочитали  роман или печальную, полную любви повесть, к которым, как и полагается, автор приложил сложный эпиграф из ранних изысканий самого поэта на эту тему.

И невозможно удержаться  от попытки превратить перечисленные стихи  в «Сонату сирени», состоящую из четырёх частей:
Allegro («Сиреневая песня»):
«Вновь у каждого окна
Цвет кипит лиловый.
И земля пьяным — пьяна
От сирени новой…»
Adagio («Баллада о сирени»)
«И снова я везу в Москву из Пскова
в мешке льняном земное колдовство.
Сирень…сирень! – таинственное слово:
певуч, как птица Сирин, свет его…»
Andantino(«Осенняя сирень»), вальс
«Как внезапно вспыхнуло тогда
В нас двоих сладчайшее горенье,
И мои осенние года
Запылали майскою сиренью…»
Allegro molto («Псковская сирень»).
«…чистейший по земле несётся шквал,
Сквозь камни к солнцу рвётся молодая,
Густая смесь мгновений и веков…»

Получилось ещё и  невольное  и  красивое подражание Чюрлёнису, с его, правда, живописными «сонатами»…   Но, согласитесь, что живописность, красочность, владение внутренним пространством  стиха  – это неотъемлемые свойства  стихотворных  произведений Станислава Золотцева.

Читая и перечитывая  Золотцева,  убеждаешься  и соглашаешься, что живописность, красочность, звучность, владение внутренним пространством  стиха  – это неотъемлемые свойства  стихотворных  произведений Станислава Золотцева. И в наше время   интернетной,  «самопальной»,  поставангардной и  графоманской  поэзии хочется привлечь внимание к  поэтическим книгам  Ст. Золотцева,  потому что в его поэзии его профессиональное мастерство является таким же спасительным якорем, как и мощный  ритм  и творческий дух, пульсирующие  в ней.  Его поэзия – это истинная поэзия, потому что она, порой  волшебно,  преображает (преобразует) реальность.

Поэт ушёл, так хочется, чтобы жили его стихи…

Татьяна Лаптева,
член Союза композиторов России

Безвластие сменилось твёрдой Властью.
Власть – разрешила жить и пировать
тем, кто уже успел наворовать.
Иная рать – «собратья по несчастью»,
отвержены от власти и казны,
кричат, мол, мы спасители страны,
а с этой Властью – беды и напасти…
И митингуют, ищут компромат,
и Власть во всех грехах они винят,
при этом сами властвовать хотят.
Не дай Господь добраться им до власти…

А что народ?
Народ, как прежде, пьёт,
всё также жаждет доброго царя,
на кухнях зубоскалит втихаря,
детей растит. Как может – так живёт,
а зачастую – просто выживает,
не веря в честность нынешних господ,
и громогласью митингóвой стаи.