Валерий Павлов
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
На педагогическую практику за четвёртый курс филологического факультета меня направили в первую псковскую среднюю школу, в которой я в детстве учился. За мною был закреплён куратор – заслуженный учитель РСФСР Николай Николаевич Колиберский. Когда директор школы публично объявил об этом перед педагогами и школьниками в большом зале, ко мне подошёл высокий, стройный, чуть сутулый старик с пушистыми седыми усами и живыми глазами с горящими в глубине искорками смеха. «Здравствуйте, коллега, – обратился он радушно ко мне, – рад познакомиться». Мы договорились, что для начала я буду ходить к нему на уроки русского языка и литературы и готовить свои конспекты к занятиям в 10 «Б» классе.
Николай Николаевич носил тёмно-синее драповое однобортное пальто, серую мягкую велюровую шляпу, а зимой — меховую папаху пирожком, клетчатый шерстяной шарф, ботинки с чёрными лакированными калошами, если лил дождь. В запасниках нашего музея-заповедника есть замечательный портрет Николая Николаевича. Он в этой самой шляпе, пальто, пушистые усы вразлёт, в глазах весёлая лукавинка. Он входил в школу, дети, пробегая мимо, говорили: «Здравствуйте, Николай Николаевич!» «Здравствуйте, голубчик!» – отвечал старый учитель каждому из встречавшихся детей независимо оттого, из первого или десятого класса он был. При этом он каждый раз приподнимал шляпу. Он тщательно чистил в учительской перед началом урока костюм маленькой платяной щёточкой, которую носил с собой в портфеле. Там же у него была щётка для чистки ботинок.
На первых же уроках Николай Николаевич поразил меня обширностью познаний литературы, искусства, быта начала XX века. Он говорил негромко, простым, понятным детям языком. При этом речь его была изящна, логически выстроена и оставалась в памяти. Позже, уже работая учителем литературы в первой школе, я увидел удивительные вещи. Конспекты уроков (он каждый год готовил новые), написанные мелким каллиграфическим почерком, буковки как в прописях, но ещё и с различными завитушками. «У меня был ужасный почерк, но я упорно стал учиться писать заново. Надо бы и вам, голубчик, по¬пробовать. Ведь вам ребяткам на доске писать много придётся», – деликатно предлагал Николай Николаевич.
Я видел у него краткие конспекты многих классических романов. Например, открываю тетрадь с надписью «Война и мир»: том 1, глава 1, Салон Анны Павловны Шерер. Светский разговор о… и т д. И так по каждой главе, о чём говорится. Однажды заболела наша коллега, работавшая в шестых классах, и Колиберского неожиданно попросили, уже через минуту после звонка на урок, её заменить. «Ну что же, идёмте, голубчик, надо выручить», – сказал Николай Николаевич. Он вошёл в класс, ответил на бурное приветствие детей и попросил: «Запишите число. Классная работа. Диктант. В лесу». Далее он в течение 45 минут размеренно диктовал наизусть текст И. С. Тургенева. (А я всё смотрел, когда же он достанет книгу или какую-нибудь бумажку).
На выходе из класса он доверительно сообщил мне: «Знаете, надо на всякий случай знать наизусть три-четыре десятка таких текстов…» На педагогических советах он заступался за учеников, которых наказывали или исключали. «Так мы далеко не уйдём, Николай Либералович», — говорил иногда директор школы М. Н. Максимовский. «Совершенно с вами согласен, любезнейший Михаил Аракчеевич», – парировал старый учитель. Меня тянуло к этому человеку. Я чувствовал его доброе расположение к себе, он был мне интересен. В нём не было ни тени менторства, чванства, он обладал энциклопедическими знаниями, огромным профессиональным и житейским опытом. Каждая его морщинка, каждый жест, глаза доброго Деда Мороза как бы говорили: «Куда ты, чудак, там опасно, а вот послушай, что я тебе скажу…» Он рассказывал, как в начале века, после революции, оказался в глухом селе. Как поселили его крестьяне в самую лучшую в деревне избу («Не гоже учителю, как пастуху, по избам изо дня в день ходить»). Туда они по очереди приносили харчи на пропитание нужного для их детей учителя. О чём бы мы ни заговорили, он вспоминал, как это было раньше.
Он умел радоваться успеху других, трепетно дружил с Иваном Терентьевичем Гомоновым, заведующим кафедрой русского языка в пединституте, «пропускал» с ним по рюмочке, в кругу учителей пользовался огромным авторитетом и уважением. Он был очень свой и для учеников, и для студентов. Но те никогда не переходили ту самую незримую черту, которую проводит подлинное уважение, и не позволяли в общении с ним опускаться до панибратства. Часто он в выходные дни проводил интереснейшие экскурсии по Пскову для детей. Собирались у входа на железнодорожный вокзал. Николай Николаевич, взглянув весело на детей, произносил: «Ну, пошли, ребятушки…» Он вёл их по городу и неторопливо рассказывал почти о каждом здании: здесь Николай II подписал отречение от престола, здесь был Псковский централ (тюрьма). Ученики смотрели на него широко раскрытыми глазами, и было видно, что они хорошо запоминают рассказ этого доброго старика, многие годы прожившего в Пскове. Как член общества «Знание» он прочитал сотни лекций, на которых всегда было полно людей самых разных возрастов.
В один из своих приездов в Псков выпускник нашей 1-й школы – известнейший писатель В. А. Каверин – познакомился с Н. Н. Колиберским, они часто ходили тогда по Пскову и разговаривали. Я попросился с ними, они разрешили, я слушал их беседы, ловил каждое слово. В книге «Освещённые окна» В. А. Каверин пишет о Н. Н. Колиберском:
– Память его, фотографическая, объективно-рельефная, меня поразила. Он помнил всё – и то, что касалось его, и то, что не касалось. Я забыл, почему псковскую гимназию пышно переименовали в гимназию Александра Первого Благословенного. Он объяснил – в связи со столетием Отечественной войны. О том, как Псков отмечал трёхсотлетие дома Романовых, он рассказал с удивительными подробностями – а мне помнились только дымные горящие плошки на улицах. Верноподданническую кантату, которую гимназисты разучивали к этому дню, он знал наизусть:
Была пора, казалось, сила
Страны в борьбе изнемогла.
И встала Русь и Михаила
К себе на царство призвала…
В годину тяжких испытаний,
Любовью подданных силён.
Царь поднял меч, и в громе брани
Навеки пал Наполеон…
Вот почему и в бурях бранных,
И в мирный час из рода в род
Святая Русь своих державных
Вождей и славит, и поёт.
…Николай Николаевич окончил гимназию годом позже, чем я поступил, но оказалось, что те же преподаватели: Коржавин, Попов, Бекаревич – учили нас истории, литературе, латыни. Да что там преподаватели! Мы начали со швейцара Филиппа, носившего длинный мундир с двумя медалями и похожего на кота со своей мордочкой, важно выглядывающей из седой бороды и усов. Я не знал, что его фамилия была Крон. Он был, оказывается, латыш, говоривший по-русски с сильным акцентом, – вот почему я подчас не мог понять его невнятного угрожающего ворчания.
-Тюрль, юрль, юта-турль? – спросил Николай Николаевич.
— Ну как же!
Это называлось «гармоники»: схватив цепкой лапой провинившегося гимназиста и крепко, до боли прижимая к ладони его сложенные пальцы, Филипп тащил его в карцер, приговаривая: «Тюрль, юрль; юта-турль». Впрочем, карцера у нас не было, запирали в пустой класс. Помаргивая добрыми глазами и подправляя без нужды седые усы, Николай Николаевич дарил каждому из гимназических деятелей не более двух-трёх слов. Однако, как на пожелтевшем дагерротипе, я увидел плоское лицо законоучителя отца Кюпара, с зачесанными назад, тоже плоскими, волосами, его быструю, деловую, не свойственную священническому сану походку, холодный взгляд».
Они вспоминали, какая форма была у гимназистов и гимназисток, какие выпускали в гимназии журналы, то вдруг заговорили о каком-то поцелуе. Больше рассказывал Н. Н. Колиберский. А В. А. Каверин иногда приговаривал: «Да что вы говорите? Как интересно!» Когда Н. Н. Колиберский бывал «в духе» (а так бывало почти всегда), он рассказывал, что в «Памятных книжках Псковской губернии» за 1893-1913 годы есть 23 носителя его редкой фамилии. Среди них 10 священников, диаконов, псаломщиков, 10 учителей церковноприходских земских школ. Дед и прадед Николая Николаевича были священниками. Коля Колиберский учился в церковноприходской школе, где Закон Божий преподавал его отец. Мальчику наняли репетитора. Когда переехали в Псков, отец начал служить в церкви для арестантов каторжной тюрьмы, а затем законоучителем в Мариинской гимназии. Успехи сына далеко не радовали, два года он провёл в третьем классе, а в седьмом имел неудовлетворительные оценки по латыни, алгебре, тригонометрии, физике, по поведению – «четыре». Затем почти целый год Коля Колиберский серьёзно болел. Лишь много позже он выровнялся, стал хорошо учиться, окреп телом и душой. Он с детства что-то преодолевал в себе, совершенствовался, добивался результатов, учился у окружающих. Интересны его воспоминания о школе, учителях и соучениках. Вот что он пишет: «В нынешнюю первую школу Пскова, тогдашнюю городскую гимназию, я поступил в десять лет. Расстался я с этой школой в семьдесят восемь. За долгие годы своей педагогической работы я преподавал во многих учебных заведениях. Но два последних десятилетия, до выхода на пенсию, отдал школе, в которой учился сам. О псковской городской гимназии у меня сохранилось немало воспоминаний. Я искренне рад возможности рассказать о некоторых из её учителей. Если бы установить на здании 1-й псковской школы мемориальную доску с фамилиями прославивших её учеников, то список бы начался с Фердинанда Петровича Врангеля, знаменитого исследователя побережья Сибири, именем которого назван один из северных наших островов. Только в одно время со мной в нашей гимназии учились Л.М. Поземский, ставший организатором псковского комсомола, писатель Юрий Тынянов, автор таблиц логарифмов В. Брадис, с которым я поддерживал связь до самых последних его дней. Псковскую гимназию окончил писатель Вениамин Каверин. Повествуя о своей юности, он посвятил ей немало теплых страниц. И если справедлива истина, что учитель раскрывается в своих питомцах, то, думается, приведённый мной список подтверждает её. Мои школьные годы совпали с периодом реакции в России. Во главе министерства народного образования стояли тогда такие мрачные фигуры, как Кассо и Шварц. Но и в это тяжёлое время наши гимназические педагоги в своём большинстве сохраняли честь и достоинство, оставались порядочными людьми. В казённой атмосфере, усиленно насаждавшейся сверху, они умели сберечь живое человеческое чувство, неподдельную любовь к детям, свежую, независимую мысль. Мои учителя вызывали во мне стремление следовать их примеру.
…Из словесников нашей гимназии мне особенно хотелось бы вспомнить двоих: Анатолия Юлиановича Купалова и Владимира Ивановича Попова. Чем старше я становился, тем больше меня поражала в них громадная эрудиция, широкая образованность, знание не только своего предмета, но и смежных наук. Оба простые в обращении, общительные, учебный материал они преподносили чрезвычайно эмоционально. Уроки наших словесников были для нас праздниками, мы ждали их. Вводя нас в мир русской классики, они старались параллельно знакомить нас с произведениями иностранной литературы, всё было направлено к тому, чтобы расширить кругозор, заинтересовать, побудить желание читать и думать. Предметник органически сочетался в наших словесниках с воспитателем. Им было присуще ясное понимание, что та тенденция, которую вносит учитель в свои объяснения и толкования, не должна быть оголённой, лобовой. И, внушая нам высокие истины, они умели тонко воздействовать на нас.
Манеры, внешний вид гармонировали у них с нравственным обликом. И в этом тоже был залог их большого влияния на учеников. Они никогда не позволяли себе окрика, грубого слова, насмешки, как не позволяли себе прийти в школу с оторванной пуговицей или в нечищеных сапогах. Их костюмы были выутюжены, волосы гладко причёсаны. Им хотелось подражать…
…Наши наставники не навязывали нам своих суждений, а умели воздействовать на нас без нажима. И теперь мне, видимо, стоит остановиться на том, какие это приносило плоды. Известно, скажем, сколь важно при изучении творчества писателя заинтересовать учеников его личностью, помочь им увидеть в нём не классика, а человека. Ведь чем лучше мы понимаем духовный мир художника, его жизнь, тем глубже постигаем и его произведения. И если с гимназических лет ощутили мы корифеев родной литературы как живых людей, прониклись их помыслами и чувствами, то так произошло потому, что учителя говорили с нами о них без всякой слащавости, без ложного пафоса и пышных фраз. Нашим словесникам были одинаково чужды как казённый энтузиазм, так и то недоверие к способности учеников самим сделать выводы из услышанного…
…Учителю выпадает высокая честь первым или одним из первых заговорить с учеником о многих вопросах и понятиях, с осмыслением которых складывается человек. Быть может, нравственная и профессиональная культура педагога в значительной степени и измеряется тем, насколько подготовлен он к этому.
…Мастерство преподавания не только в умении передавать знания. Преподавание – это и наука убеждать. Пример таких учителей, как Купалов и Попов, впервые показал мне это. Став педагогом, я старался придерживаться многих их принципов. Мне всегда казалось, что педагогика должна убеждать, как искусство, – чем-то большим, чем открытая назидательность и дидактика. Хороший учитель живёт в самых различных своих питомцах. В учениках, идущих следом, он должен проявляться вдвойне. 55 лет отдал я школе. Мне отрадно сознавать, что в своей работе я продолжал традиции любимых учителей…».
Могу засвидетельствовать: Николай Николаевич в чём-то проявился и во мне, что-то передал, как эстафету, а главное, своим примером убедил, каким должен быть подлинный русский интеллигент.
Анализирует мой урок о поэзии В. Маяковского:
«А прямо скажу: хорошо, славно вышло всё у вас, голубчик. Мне, а главное ребятам, очень понравилось. У вас будут хорошие уроки, у вас есть душа, но и характер, вы не равнодушный начётчик. Ученики это чувствуют и открываются вам навстречу. Но где же, мой дорогой, ваши паузы? Ай, как они нужны! Остановиться, дух перевести, взглянуть на ребят, как они воспринимают. А гвоздики? Надо возвращаться (и не раз) к основным мыслям и забивать их, как гвоздики, ребятушкам в головушки. А в конце итог: так и так, что же мы имеем, к чему пришли? А как же? А жесты? А мимика? Попробуйте у зеркальца.
Надо репетировать. Де Голль тщательно тренировался. Надо слушателя завоевать, заворожить, убедить. Мы с вами – словесники. Наш главный и очень сильный инструмент – слово. Помните, как у Вадима Шефнера:
Много слов на земле. Есть дневные слова,
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днём
Вспоминаем с улыбкой и тайным стыдом.
Есть слова – словно раны, слова – словно суд,
С ними в плен не сдаются и в плен не берут
Словом можно продать, и предать, и купить.
Слово можно в разящий свинец перелить…
И правда, голубчик мой, правда. А стихи надо читать обязательно наизусть. А как же? Пример ученикам. Учитель задаёт им стихи выучивать на память, а сам? Ничего-ничего, это всё поправимо, у вас отменно пойдёт, вот увидите…».
Правда, бережный, уважительно добрый анализ? Как после такой беседы хотелось всего этого добиться и заслужить его похвалу!
28 января 1997 года Николаю Николаевичу исполнилось бы 100 лет Думается, эта дата прошла незаслуженно незамеченной нашей общественностью. Многие члены семьи Колиберских были хорошими учителями в Пскове, их знали и любили в своё время ученики и их родители. С Сашей Колиберским я учился в пединституте, с Татьяной – в другом вузе, Игоря знал как отлично¬го преподавателя строительного техникума. Вспомнив многих своих учителей, я вижу Веру Алексеевну Митицину, Юрия Григорьевича Шарова, Валентина Ивановича Войченко, Фриду Самуиловну Марат, Марию Иосифовну Лейбович, Альберта Петровича Ловина, Михаила Николаевича Максимовского, Алису Ивановну Голышеву, Евгения Александровича Маймина. Много! У них я учился, брал с них пример, подражал. Теперь моя очередь кому-то передать то, что взял от этих и многих других замечательных людей, добавив каплю из своей души и сердца. Где и когда это произойдёт? В театре, в студенческой аудитории, просто в общении с людьми? А может, это уже давно происходит?
Ее автором является псковская журналистка 
