Вера Сергеева

ВСЁ ОТ ПРЕДКОВ
(стихи)

*  *  * Ветер дует прямо с речки Дому нашему – в лицо… Выхожу я на крылечко, Понабросив пальтецо. Ветер ластится к угору, Ветер ластится к волне… Как в бывалешную пору, Так на сердце сладко мне. Вдаль меня уносят мысли, Словно в сон мой молодой; Я несу на коромысле Вёдра звонкие с водой. Склон, где – крут, а где – отлогий, Коромысло скрип да скрип… И цепляется за ноги Ежевики острый шип… Облака, что дирижабли. На воде сомвлешей – гладь. Я беру в сарае грабли, Сено в копны собирать. А потом, само собою, После ратной кутерьмы, В лодку, с песнями, гурьбою, И катаемся до тьмы… Нынче ветер  дует с речки В дом, как в парус кораблю… Край мой милый, друг сердечный, Я люблю тебя, люблю! МЫ СЕГОДНЯ ВДВОЁМ Домик мой, остаюсь я с тобою, Мы сегодня вдвоём, мой дружок. Звёзды встали над старой трубою, Звёзды сели на  старый конёк. Летний вечер на травы улёгся, Тишиною застыл у реки… На окошко лиловые флоксы Уронили свои лепестки… Скоро, скоро холодные ветры Продувать будут тело твоё. Будет мало весёлого света Проливаться в родное жильё. От дождей будет взгляд твой смурнее, От пурги будешь плакать навзрыд… Если даже не еду к тебе я – О тебе моё сердце болит. А сегодня я сердце врачую, Осеняясь закатным лучом, Я сегодня с тобою ночую – Не скорби в эту ночь ни о чём. ВЬЮГА Что ты, вьюга, предо мною Волоснёй трясёшь седой, Что собакой чуткой воешь, Будто бы перед бедой? Лучше стань ты мне подругой И бубенчиком звеня, Унеси, певунья-вьюга, В дали прошлые меня. В старый домик над рекою, Где калиточка с кольцом, Печка топится ольхою, Жучка дремлет под крыльцом. И сидим мы на лежанке… Рыжий свет ласкает тьму. Мама вяжет мне деянки, Я читаю ей «Му-Му». Вой в трубе то зол, то весел, В окна снег – за прядью прядь… От тепла и вьюжных песен Начинаем уж дремать… Прыгай, вьюга, скоморошкой, Рви серебряную нить. Дай ещё, ещё немножко В детстве мне своём побыть… ВСЁ ОТ ПРЕДКОВ В душе мерцает искра божьей веры, Как в темноте желанный огонёк. Она во мне – от матери, наверно, В её молитвах, видимо, исток. А может быть – от Дмитрия, от деда, Который в осужденьях был несмел, Но мудро вёл житейские беседы И с верою в церковном хоре пел. А может быть – от крепостной прабабки, Которая с крестом да с посошком Сквозь Русь ходила, лишь мелькали пятки, На богомолье, в Киев-град… пешком. Их подвигов божественных примеры Я чту, оберегая и храня, И думаю, что искра божьей веры, Как всё во мне – от предков у меня. ВАСИЛЬКИ Это что за огоньки В хлебном поле, у реки?.. Тихо ветер отвечает: — Это светят васильки. День от них прозрачно-синий, Небо – дивной красоты. Это спутники России, Нашей Родины цветы. Это свет и песня лета, Это – радость, это – грусть, И по ним, как по приметам, Узнаётся наша Русь: Васильковые рассветы, Васильковая гроза, И у русского поэта – Васильковые глаза. Словно чудо-огоньки, Светят людям васильки, Нежно ветер их ласкает В русском поле, у реки. *  *  * В этот мир каждый миг кто-то с болью приходит. Кто-то с болью уходит в бездонную неть. И заря в золотых и багряных разводьях Каждый день загорается,  чтобы сгореть. Мы не видим совсем невечернего света, Мы во власти своих виражей, миражей… И любимым наносим обидные меты, И теряем спокойно мы старых друзей. А дорога бежит. А судьба подгоняет. А звезда путеводная  меряет срок… Жаль, что долго душа человечья глухая, Жаль, что мудрость чужая – не в толк и не впрок. Догорают в печи золотые поленья… Блик свечи золотой чуть дрожит на столе… Жаль до слез, что так поздно приходит прозренье В этой жизни короткой на вечной Земле. АХ, КАРНАВАЛ Ах, карнавал! Нет зрелищ краше! И карнавал – вся жизнь наша, Где каждый, пользуясь уловкой, Своё лицо скрывает ловко. Всяк размалёван щедро краской, Порхает под любимой маской: Вот заяц – с головою львиной, Баба Яга – кружит Мальвиной, Медведь-добряк с бочонком мёда На карнавале – пчеловодом. Лиса, премилая простушка, При стаде уточек – пастушка. Оделся в дятла  майский жук, И в шкуру волка – бурундук. А волк-шельмец – на привязь лапу И вниз тульёю держит шляпу… Ах, карнавал, то хмур, то весел, Из разных плясок, разных песен, Он мишурой цветной расцвечен, Но всякий карнавал – не вечен. Затихнут песни, шутки, пляски, И снимут с предстваленцев маски, И на судилище святое Предстанет каждый сам собою. ПОЧТИ ПО ВЫСОЦКОМУ Я не люблю наигранность в манерах, Я не люблю наигранность в словах, Люблю, когда всё  попросту и в меру, Когда красиво в душах и умах. Я не люблю излишнего бахвальства  — Должны быть честь и совесть – естеством. Я не люблю, когда перед начальством Склоняются, как перед божеством. Я не люблю, когда бранятся матом, Когда друг другу норовят «под дых». Но я люблю огнистые закаты И нашу вечность в звёздах золотых. ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ После лютости метельной Солнце землю ворожит, Тонконогою капелью По земле весна бежит. На завалинке, согбенный, Мирно дремлет дед Игнат., В тёртой шубе довоенной, Он теплу безмерно рад. Шапка, видевшая виды, Бороды овал седой, Руки венами обвиты, Рядом – посох вырезной. А в лучах морщин – улыбка, Может снится добрый сон?.. Вот к нему походкой шибкой Подлетает дед Платон. Прокричал Игнату – здрасте! Огоньку подал ему, И спросил его с пристрастьем:- Улыбался-то чему? Самокруткой из газеты Затянулся старожил:- Улыбался-то?.. Да, свету. И,.. что зиму пережил.

БЕЛЫЕ ПТИЦЫ Маячит средь веток Листок, что пятак. В душе всё не эдак, В дому всё не так. И просит скатиться Слеза на щеку, И чёрные птицы Наводят тоску… Накину фуфайку, Наброшу платок, Пойду по закрайкам Осенних дорог. Пойду по тропинкам, Где воля кругом, Где пахнут осинки Последним теплом. Где свет серебристый Стекает с ракит, Шиповник огнистый Над кручей парит. Где ветер резвится, Курчавит реку… Там белые птицы Размечут тоску. КАЛЕЙДОСКОП Грустно мне. Гляжу в окошко. В небе – солнца жаркий сноп. Моему соседу Лёшке Привезли калейдоскоп. Издалёка, из столицы Это чудо привезли. В нём узор цветной струится, Только —  чуть пошевели. Я завидую немножко, Что калейдоскоп не мой. Но сегодня дал мне Лёшка Взять его к себе домой. И посуду я не мыла, Не мела метлою сор, Всё крутила и крутила Переливчатый узор… Наводила на окошки И на солнца жаркий сноп… Как же здорово, что Лёшке Привезли калейдоскоп! НОЧЬ НАД МАЕМ Словно лодка с бело-белым парусом, Ночь над маем белая плыла, И сирень лиловым тонким гарусом Густо-густо вышита была. Пахло подорожником и ивою, И аиром пахло от воды… Гармонист над речкой молчаливою Пробовал знакомые лады. И коленца пробовал бедовые В густогривой груше соловей… Надевали мы косынки новые С озорной подружкою моей. Выходили в туфлях мы не в лаковых. Не струился холодок шелков. У меня на юбке ситец – маками, У подружки – россыпь васильков. Радость пела в каждой нашей клеточке! В ночь такую было не до снов! И мальчишки, наши однолеточки, И, как ветер, первая любовь… Годы надо мной нависли ярусом… Но цвела сирень моя, цвела! Словно лодка с бело-белым парусом Ночь над маем белая плыла… КАРАВАН Лик родимой земли отогрет и раскован, Вдаль умчался последний холодный буран. И на глади небес, на шелку васильковом, Лёгкой строчкой парит журавлей караван. Дуют ветры навстречу с неистовой силой, Но упрямые крылья – сильнее ветров. Журавли, журавли, это к родине милой Вас ведут сквозь преграды – тоска и любовь. Я встречаю с волненьем косяк журавлиный, Я ловлю своим сердцем их радостный стон… И смугляные руки к ним тянут рябины. И поклон посылает стареющий клён. Лик родимой земли отогрет и раскован. Тянет свежестью вешней с вечерних полей. И меня осеняет надеждою снова, Уходящий в зарю, караван журавлей. СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ Я вспять – не убегу. И спать я – не могу, Они поют на том И этом берегу… А соловьиный свист, Как звон хрустальный – чист. И месяц золотой Серёжкою повис. Сиреневый пожар, Любви шальной угар — Трель сыплется в овраг И на заречный яр… Ночная тишь – на слом, Дробится серебром… Рулады и лады Пронизывают дом. Пронизывают сад И гаснущий закат… И юные года Над памятью парят… Но вспять я – не смогу, И спать я не могу – Они поют на том И этом берегу… ВЕСЕННЯЯ МЕЛОДИЯ Как празднично блестит отлогий месяц В зеленоватом вечере весны! И хочется каких-то куралесиц, И снятся фантастические сны. И хочется оставить шумный город, Уйти к закату, к звёздам молодым. И позабыть, что ты уже немолод, И пригубить костра душистый дым. Так хочется всю суету покинуть, Из дома, как из кокона  — сбежать, Погладить нежно терпкую осину, Ольху в серёжках новеньких обнять. Ведь над землёй, как птица, март летает, И крепких крыльев шорохи слышны, И тонкий месяц празднично сияет В зеленоватом вечере весны. СВЯТОЕ ЕВАНГЕЛИЕ                     «Блаженны невидевшие и уверовавшие»                     от Иоанна 20; 29 Его я бережно руками Беру, как хрупкое стекло… Оно принадлежало маме, Оно хранит её тепло. В нём знаки твёрдые и «яти»… И в нём для нас «Благая Весть», И эта Весть даёт понять нам, Что значит Бог и лесть, и честь… Я в Землю уношусь седую, Где пребывал Иисус Господь. Я в Землю уношусь Святую, В ту, где распята Его Плоть. Иду по тем же я дорогам, Внимаю тем Его словам, Которые текли от Бога И Он их рёк ученикам… В холщовом чёрном переплёте То, что сквозь тыщу лет прошло! Читаю – и душа в полёте, И мыслям вольно и светло. СЛАВА БОГУ ЗА ВСЁ Над притихшей деревнею – розовый дождь. А над речкою – чаячьи стаи. И в согретых полях – колосистая рожь. И закаты, что к ночи не таят. На душе – благодать, на душе – тишина, На душе поутихли печали, И ещё один день отзвенел, как струна, И от нас, словно лодка, отчалил. Градом катится пот, но иду я вперёд Сделать то, что на долю досталось. Слава Богу за всё: за закат и восход, За терпение, боль и усталость. За любовь, что была, за весну, что цвела, За судьбу, что стремилась к итогу, За осеннюю мглу, за благие дела, Слава Богу за всё, слава Богу!

---

Перейти на авторскую страницу В.М. Сергевой >>

 

Анатолий Москалинский

УКРАДЕННОЕ ЗАВТРА
(рассказ)

А что? ‒ Наши холмы тоже немножко горы! Как сказал известный дагестанский поэт Ахмед Ахмедов, посетивший наши края: «Привет от горцев ПушкиноГорцам».
Ещё вчера Сашка Уваров припозднился, возвращаясь от друзей из Асташково. Шёл, уже стемнело. И туман по низинам, как с холма спускаться, густой и белый, как молоко. Прямо видно, как в него входишь. И холодно сразу «Бр-рр!» Вот перед собой на пять шагов ещё можно что-то разглядеть, а дальше ‒ ничегошеньки! А потом на Михалёвский холм поднимешься, и сразу теплее и опять видно всё от звёзд, почти как днём. А потом опять ныряешь в молочное студное и так до самого дома. Одно слово ‒ август! «Вот так ‒ над головой млечный путь, а под ногами ‒ молочный! И болтаюсь, я как лягушка в кувшине с молоком, пока масло не собью», ‒ улыбалось Сашке».
‒ Куда ты опять пойдёшь? ‒ сказала ему утром мать, увидев, что тот надевает старый заплатанный рюкзак.
‒ На «пятачок» к автолавке. Хлебца прикупить.
‒ Хлебца прикупить? Да зачем? У нас вон, и с того раза девать некуда!
Встал эдакую рань! ‒ заправляя кровать, выговаривала мать.
‒ Пойду, надо мне.
‒ Зачем?
‒ На Анну посмотреть. Улыбнулся Сашка так, чтобы мать всё поняла и больше про «зачем» не спрашивала.
 ‒ Егорову то Анну, Верину дочь? Да что тебе на неё смотреть? Она же почти мне ровесница, у неё дочь уже большая растёт.
Анна была молодой женщиной лет тридцати. Жила она с мамой и малолетней дочкой. Мать у неё была русская, а отец не известно кто. Говорят, узбек какой-то, шабашник. Оттого и «смесь мандарина с апельсином», как смеялись бабы. Интересным образом склеились в ней и русские и узбекские черты: стройна, как-то не по-нашему, но не худа. Лицо круглое, но не овальное, как у всех скобарок. Волос жёсткий, но не чёрный, а скорее тёмно-русый… И да, она в свои космы иногда вплетала маленькие азиатские косички. Рот маленький, справа и чуть выше верхней губки ‒ мушка. Разрез глаз восточный, а цвет ‒ серо-голубой… И голос, звонкий и ласковый, как колокольчик с дуги.
‒ Ну и что, что дочь, причём тут дочь? Нравится просто.
И пятнадцатилетний Сашка Уваров, выскочил из дома, сорвал у обочины два ещё зелёных яблока и с весёлым настроением зашагал по тропине на «пятачок». Сегодня там хлебный день. А это значит, что на перекрёстке нескольких просёлочных дорог соберётся народ с окрестных деревень, и, конечно, придёт она, Анна… Сашка, по возрасту несколько неуклюж, и худощав, с чистым детским лицом и едва заметными усиками. При довольно хлипких плечах с руками, как грабли, превращающимися в большие кулачищи, как иногда посмеивалась мать. Шёл он из родного ему, одиноко, в стороне от других поселений расположенного Репиного хутора. Дороги от деревни до ближайшего большака не было ‒ некому её было наездить. Именно поэтому с высокой, навалившейся на еле заметную тропину травы густо падала за голенища сашкиных сапог чуть тронутая роса, приветом от вчерашнего тумана. Было около девяти часов утра. Голубое, почти белёсое небо обещало продолжение, установившейся неделю назад, томной изнуряющей жары. И уже просыпались бесчисленные этим летом слепни и оводы от которых не было днём никакого спасения ни людям ни животным. Скотину выгоняли в поле раньше обычного, а к обеду уже спешили поставить её во хлев. Сашка шёл буквально в облаке из жужжащих кровососущих насекомых, не на секунду не останавливаясь, и нервно подёргиваясь, задействовав все большие и малые мышцы, чтобы эти, как он их называл «упыри» не успели его пожигать. Поднимая руку и резко опуская её, он, не глядя, ловил одного или двух слепней, и давил их. Так, что к концу трёхкилометрового путешествия ладонь его была неприятно липкой и пальцы еле разжимались.
В предвкушении встречи с Анной у Сашки сердце начинало биться чаще, откликаясь в висках. Настолько чаще, что он мог даже отчётливо слышать его. Кровь приливала к лицу и, непременно, пересыхало во рту. Голос терялся и срывался в какой-то хрипловатый тенорок. И он это чувствовал, даже только подходя к кучке, собравшихся у автолавки людей, ещё даже не видя её. В этот момент он пытал себя « А видно ли это, заметно ли?» Ему очень не хотелось раскрывать себя.
Анна в этот раз была в потёртых, очень ладно сидевших на ней, чуть укороченных джинсах, в некогда голубой, но уже изрядно застиранной приталенной футболке, которые замечательно подчёркивали её фигуру. На поясе был щёгольски подвязан цветастый платок. Она была босиком. Её без того смуглые лицо, шея, тонкие руки и даже лодыжки были невероятно загорелыми. Загар, как известно, на смуглую кожу ложится быстро и легко. И золотая цепочная браслетка на тонкой её руке тоже красиво смотрелась. Золото идёт смуглой загорелой коже, это Сашка давно подметил. И этим всем, видимо, она была похожа на цыганку. Грудь у Ани была несколько больше, чем у тех же цыганок и худосочных девушек из Средней Азии. Аккуратная, но не тонкая талия с красивым, плавным переходом на бёдра. Да тут ещё этот платок… Она была хороша!
‒ Так, Люся, не тяни резину, говори, что тебе? ‒ выкрикивала из фанерного кузова старенького ГАЗа продавщица.
‒ Мане? А что манн-не. Вот, конфетцу жолтых кыло. Лимонадец можа. Сахару…
Да не тяни, смотри народу сколько?1 Нам ещё в озерки заезжать…
‒ Давай, давай Люся! ‒ не тяни! ‒ встревали бабы.
‒ А мне, забыла я совсим ‒ Красенькую! ‒ гоготала бабка Нина. Бабы пустите, я для Коли. С утра, бес ждёт!
Галя, а комбикорм когда привезёшь? Помнишь, я просила?
‒ Привезу, во вторник жди.
‒ А до дома не довезёте? Дорога хорошая, рассчитаемся.
‒ Хорошо.
Тут Анна увидела вспотевшего от жары и быстрой ходьбы Сашку.
‒ Привет, Саш! ‒ Окликнула она его.
‒ Привет…Ну и жара!
‒ Да, жарко, не говори. ‒ После некоторого молчания добавила Анна. ‒ А правда говорят, что ты на гармошке знаешь играть? ‒ Заулыбалась она.
‒ Ну, играю кое-что…
‒ Вот бы послушать. Я люблю такое.
‒ Так приезжай, поиграю.
‒ А я и приеду. Молока привезу, творогу, сметаны.
‒ Когда?
‒ Да, хоть завтра, обряжусь только. Так прямо утром и приеду. Я у вас в деревне никогда не была, интересно.
Приехал мужик на кобыле в автолавку и оставил её на солнцепёке, а слепням и оводам только этого и надо. Как взялись они её жигать! Анна к нему:
‒ Дядь, ты накрой кобылу чем.
‒ Вот ещё, я буду её накрывать! ‒ Чай не зима, а к слепням она привычная. Эта привычная, по словам мужика, лошадь не переставала метаться в оглоблях, судорожно переступая и мотая головой так, что всех вокруг охватывала холодная дрожь. Анна сняла с пояса свой платок и накрыла им кобылу.
‒ Ты чё, шальная? ‒ Вздорно но не зло сказал, будто на мгновение, протрезвевший мужик. -Плат-то поди новый?! ‒ Не жалко?
‒ Кобылу жалко, заедуть. ‒ Ответила Анна, гладя животное одной рукой по гриве, а другой сгоняя веткой ненасытных жужжалок, как бы про себя добавляя «они ведь не могут сами…» ‒ Вот у нас корова кур не любила, а теперь приведу её во хлев, ляжет, морду вытянет, а куры как начнут клевать этых мух, и всякое, та только глаза закрывает. Здесь Анна оживилась и попыталась показать свою корову, и рассмеялась, оставшись довольна собой. А, завидев, что её внимательно слушают, с упоением продолжила. ‒ Закрывает значит, бережёт глаза то, а так те ходют по ней, склёвывают бесов этых. ‒ Потом, заметив, что кобылу опять облепили, она, с отчаянием, закусив губу, хлестнула два раза веткой её по брюху. Та не шелохнулась и даже наоборот, мордой провела по Аниной руке, поблагодарив её так, как это умеют делать лошади.
‒ Ну, так придёшь? ‒ Переспросил Сашка.
‒ На лошади приеду.
— А знаешь как доехать-то? ‒ С настроением добавил Сашка, поправив сползающую лямку рюкзака.
‒ Найду…
И Сашка Уваров, взяв свой дежурный хлебишко, и, наскоро завязав рюкзак, не оглядываясь на Анну, отправился в обратный путь. Всё, теперь всё его сознание было наполнено предстоящей встречей. Он не мог и не хотел больше ни о чём думать. Ноги его не шли, они бежали, а местами даже подпрыгивали. Анна! Ко мне приедет Анна! Ну, ни ко мне, к нам! Что-то невообразимое! От избытка эмоций Сашку даже потряхивало. «Так! Нужно всё подготовить.» ‒ Как же быть? ‒ Уже завтра. Гармошку! Она приедет слушать гармошку. Нужно прорепетировать!.. Сыграю Сумецкую, барыню, частушки, или частушки не надо? Нужно чем-то угощать, что-то интересное показать она никогда не была у нас на Репином хуторе! Мысли Сашки кружились в голове, как рой из слепней и оводов, которые провожали его в обратный путь. Мысли обгоняли друг друга, и он и сам не заметил, как добежал до дома.
‒ Мама, ‒ выпалил он с порога. К нам завтра Аня приедет.
‒ На чём? То есть зачем? ‒ удивилась мать.
‒ На телеге. В гости приедет. Может, сделаешь шарлотку?
‒ Ну, сделаю. Во сколько?
‒ Утром.
‒ И с чего она вдруг?
‒ Да, не была она у нас. Гармошку послушать. Молока сказала, привезёт, сметаны. Ты что против?
‒ Да, нет, ради бога. Всегда гостям рады. Угостить особо нечем, но чаю попьём. Чай хороший, индийский со слоном. Эх, жаль сливы жёлтые у нас ещё не поспели. Это было бы настоящее угощение! Помнишь, как дядя Юра их любил? У вас говорит, не сливы, а чистый мёд! Выйдет с бани, после, парилки ‒ и в сад. Так и не одевался, ходил, в чём мать родила. И к сливам! Первое наслаждение, говорил, ваши сливы после бани! «Я, как Адам в кущах райского сада!»
‒ Н-да… жаль, что не поспели ‒ согласился Сашка. ‒ А ты про мёд говорила.
‒ Когда?
‒ Что сливы, как мёд! Может, откроем баночку?
‒ Можно. Откроем. А ещё забыл, какое у нас есть замечательное земляничное? М-мм Пальчики оближешь. И я посмотрела, стоит прекрасно под капроновой крышкой и в шкафу ‒ не заходило при такой жаре. ‒ И Сашка вспомнил, как по наводке дяди Пети брали землянику. Хорошую он тогда показал поляну. Далеко было, правда, да и комары тогда просто заедали. Мать еле дошла назад, потом лежала полдня. «Тьфу ты, не комары так оводы, что за напасть!»
И весь-то день мерещилась Сашке улыбающаяся Анна. И звенел в ушах её голос: «Приду, обязательно приду!»
Сашка достал из старого потёртого футляра гармонику, пообтёр её. Сыграл несколько ранее разученных мелодий и остался собой весьма доволен.
Анна и без того, странным образом, заполнявшая его юношеское воображение и даже являвшаяся ему во сне, сегодня вызывала просто какой-то невообразимый трепет. Она, эта молодая женщина, на которую Сашка ходил просто посмотреть, завтра сама приедет в гости! И не к маме, а, верно, что к нему. Ну, да, она старше, но, может быть, мы подружимся. А дальше, что дальше?.. Сашка об этом даже думать не хотел. Мысли, конечно, могли его занести куда угодно. Но ему более чем хватало уже того, что есть. Эта реальность пьянила его, кружила голову, до лёгкой тошноты. Есть он отказывался, не смотря на все старания матери у плиты. И был практически уверен, сегодня не уснёт.
Влюблён ли он был в Анну? Конечно! Нечего и сомневаться. Надеялся ли на какую-то взаимность? Нет, не об этом, сейчас не об этом. Хотя ему уже скоро шестнадцать. И он высокий и над губой его, как известно, легкие пока ещё, но усы. Именно усы, а не мальчишеский пушок. Да, он худоват, но как сказала на пятачке баба Нина: «Ничего, годам к сорока поздоровеешь!» И это вселяло в него мужескую уверенность в себе.
Сашка медленно раскладывал весь завтрашний день по полочкам. Мысленно протирая и сами моменты и полочки незримой тряпицей. День обещал быть самым запоминающимся, может, даже во всей Сашкиной жизни!
Он зачем-то пошёл за хутор к Раиной роще. Почему Раина? Когда-то две маленькие девочки, которые жили на хуторе, поссорились. По-детски поссорились. Одна говорила: «Я живу на этом краю деревни, значит эта роща моя! И не ходи туда». И звали эту девочку Рая. А вторая девочка Наташа, сказала, что тогда роща, что с другой стороны ‒ её роща. Так и прозвали Раина и Наташина роща. Эту историю ему рассказывала мама. Теперь уже эти девочки вовсе не девочки, а бабушки. А названия остались. Так и ходим до сих пор, думалось Сашке, в рощу Раину и в рощу Наташину. Вот перед белоствольной Раиной рощей такой славный луг на скате холма! То там, то тут стоят ещё не смётанные в скирды копёшки. Прохаживают меж ними с важным видом аисты на своих тонких и красных ногах. Красивое место. Приведу завтра сюда Анну обязательно. Хотя, у них в Лубкове, может, есть места и получше…
Чтобы как-то занять себя и приблизить вожделенный завтрашний день, Сашка стал пилить двуручной пилой на дрова старые потолочные поперечины, которые носил из дедова развалившегося дома. Как материал они никуда не годились, но на дрова ещё шли. Так вот сковырнёт ломиком и тащит закоптевшую дощину с пуками старого мха в пазу и маленьким обрывочком пожелтевшей газеты с глянцевой стороны. Раньше всё обклеивали газетами. Считали, что так и почище и теплее.
Вдруг, что-то фыркнуло и послышался крупный топот. Из-за угла дома на лошади разом влетела фигура. Лошадь загарцевала, смяв несколько жёлтых поникших цветов в палисаднике.
‒ Тпр-у, окаянная! ‒ Лихо дёрнув на себя уздечку, крикнула всадница. Это была Анна. Она была в тех же потёртых джинсах, что и утром, и в той же застиранной голубой футболке, в белом, наглухо завязанном на голове платке. Так же Сашка хорошо рассмотрел, что она босиком. «В стременах и босиком!» ‒ Мелькнуло у него в голове.
‒ Привет, Саш! Нашла вас насилу… Я сказать, что не смогу приехать завтра к вам. Уезжаю, в Ригу. По делам… Может, потом как-нибудь…
‒ Да, Привет… Хорошо ‒ вышло у Сашки.
Анна дёрнула уздечку в сторону и исчезла за углом дома так же неожиданно, как и появилась. Сашка стоял, как вкопанный и только хлопал глазами. Пила выскользнула у него из рук, во рту снова пересохло. Да, всё ничего, по большому счёту, всё так, как и должно было быть. Разве что… у него украли… «завтра».
18.12.2023 г.

---

Перейти на авторскую страницу А.А. Москалинского >>
Читать рассказ А.А. Москалинского «Нюша» >>

 

Вера Панченко

Две беседы со Львом Толстым
(стихи, которые не стихи)

1.
Дорогой Лев Николаевич!
Очень прошу, позвольте побеседовать с Вами — назрела такая необходимость. Задумалась я о великом значении Вашей фигуры, прежде всего, для нас, не говоря уж о мировой культуре. Понимаю, что поднять сие мне не по силам, но – как сумею и хотя бы в общих чертах…
Начну издалека. В Ваше время самой актуальной и судьбоносной российской проблемой была земельная собственность, и Вы посвятили ей немало страниц.
К началу нового века земельная проблема обнажилась до такой степени, что даже правительство стало искать пути ее решения.
Петр Аркадьевич Столыпин указом от 9 ноября 1906 года дает право крестьянам выходить из общины на отруба.
А что предлагаете Вы?
Вы не предлагаете, а пламенно призываете отказаться от земельной собственности всем дворянам – в пользу крестьян,
и лишь за крестьянами Вы признаете естественное право
владеть землей.
Наверное, не сразу Вы пришли к такому решению?
Вы, побывавший в своей молодости крепостником, за четыре года до отмены крепостного права перевели своих крестьян на оброк. То есть, российское рабство начало жечь Вашу совесть с ранних лет…
 Отмена крепостного права не принесла желаемого результата — земледелец остался без земли,
 и это по-прежнему в Вашей душе вызывало боль.
И чем дальше – тем больше. При ежедневном непосредственном участии в народной жизни, в Вас созрело экзистенциальное чувство любви к работнику, столпу государства, и, судя по литературным свидетельствам, Ваш интеллект упорно искал приемлемые формы социальных преобразований.

… Когда случился очередной голод среди деревенского населения,
Вы, занимаясь распределением средств помощи крестьянам
Чернского и Мценского уездов, находились недалеко
от имения покойного Ивана Сергеевича Тургенева…
Цитирую Ваше письмо Я. П. Полонскому: «…живу в семи верстах
от Спасского, через которое часто проезжаю, так как самая большая
нужда в деревнях, окружающих Спасское. Очень приятно было узнать,
что крестьяне в имении нашего друга были так хорошо наделены
землею, в особенности в сравнении с окружающими,
что нужды там нет».

Вот один из примеров того, что лучшие люди России искали выход,
не дожидаясь, когда сверху исправят государственный порок…
Разве это не программа-минимум – призвать к добродетели всех
помещиков? Вы не могли не думать об этом – у Вас не было упущенных
возможностей. Но, может быть, поработав мировым посредником,
Вы увидели пучины помещичьей психологии, чем были навсегда
отвращены от мысли воздействия на людей этой категории…

Но, скорее всего, другое: надо искать ответ в радикальности
и масштабности Вашего мышления… Полумеры Вас не устраивают.
Именно поэтому Вы пишете Столыпину обвинительное письмо,
в котором стыдите за указ, не облегчающий положение крестьян, но
усиливающий, как Вам кажется, разрыв между бедными и богатыми.

И тут должна сказать Вам:
знаете, мы вкусили отмены всякой собственности,
в течение века выжив три раза, и шкурой своей почувствовали,
что, похоже, Петр Аркадьевич, царский реформатор, —
на правильном пути (за что и поплатился…)
Вы отличный хозяйственник, трезвый прагматик,
не можете не понимать – понимаете! –
каких жертв будет стоить кардинальная ломка государственных основ
(и провидчески где-то пишете об этом как неизбежности), но ничто не
колеблет Вашей уверенности – настолько она глубинна…
Окидывая пристальным взглядом исчерпывающую широту и
максимализм Ваших подходов, начинаешь понимать,
что дело здесь не в конкретике решений. Дело, в данном случае
(как и во многих других), вообще на ином уровне –
не на событийном, а на бытийном.
И от Вас, великий Маэстро духа, не столько правота нужна людям,
сколько духовное величие…

Ваши романы, особенно «Анна Каренина» (по-моему, вершина
творчества), своей гармонией, своей эстетической полнотой
разбудили в душах спящего ангела – потребность в прекрасном.
И когда Ваш сильный и свободный голос
заговорил о Любви к ближнему, Вам уже верили и пошли за Вами.
Почти вся Ваша публицистика, можно сказать, сплошной идеализм,
но он оказался нужен: без идеала нет культуры, нет духовной жизни.
Вы и сами в каком-то письме сказали, что идеал недостижим…,
но перед внутренним взором должна быть цель,
иначе структура внутреннего пространства рухнет,
погребая под собою жизнь…

Потребность быть хорошим, потребность в любви и согласии – самые
трепетные душевные пружины, к которым Ваше слово обратилось и
попало в цель. Не берусь судить, в какой степени эти пружины
соотносятся с мифологическим сознанием человека, но –
Вы наш главный мифотворец,
и своим идеализмом, своим мифотворчеством формируете
диапазон духовных основ человека –
вот в чем Ваша созидательная сила.
А всю правоту в более конкретных вещах
оставим другим деятелям.
Не эмпирика жизни, но онтология чувств.
Богу – Богово, кесарю – кесарево.

7–29 января 2014

2.
Дорогой Лев Николаевич!
Решаюсь еще раз обратиться к Вам.
Размышляя о Вашем творчестве, о Вашей духовной сущности,
нельзя не задаться вопросом об их отправных точках.
На какой почве возрос этот поиск совершенства – неукротимый двигатель Вашей духовной и душевной жизни? Какие условия взлелеяли Вашу духовную широту и силу, имеющую право утверждать любовь как основу бытия? Из каких глубин жизни появилась Ваша обостренная совесть, принимающая на себя все несоответствия мира?
Понятное дело, что ответы надо искать в той среде,
которая развивала Ваш младенческий потенциал.

Родились и выросли Вы в сельском имении, в барской семье, устои которой были традиционными, национальными, на фоне природы
и в непосредственном общении с крестьянством.
Добросердечие было лейтмотивом в атмосфере Вашего дома
(и это – заметим – в крепостническое время!).
Где-то Вы пишете, что тетушка Татьяна Александровна Ергольская, «чистейшее существо», оказала на Вас большое нравственное влияние, —
она привила Вам возвышенное чувство близости и участия к человеку,
подсознательную ответственность за ближнего.
Она привила Вам теплоту чувств, все богатства позитивного восприятия
мира, которые потом запредельно развил в себе Ваш гений.

И второй аспект – природа (здесь тоже повлияла тетушка Ергольская).
С младых ногтей впитавший эстетическое внимание к природе,
позже Вы не только живописали ее, но и осознавали, что без единства
с ней нет духовной цельности, нет настоящей культуры.
Каждому человеку надо пройти школу природы, а творческому –
тем более, развивая свою способность созерцания,
черпая в ней подсознательно чувство формы, нескончаемое
многообразие красок и движения, энергетически подпитывая себя
духом земли и растительности, неба и света.

В письме к Афанасию Афанасьевичу Фету от 12 мая 1861 Вы пишете
о природе: «И холодная она, и неразговорчивая, и важная, и
требовательная, да зато уж это такой друг, которого не потеряешь до
смерти, а и умрешь, все в нее же уйдешь. Я, впрочем, теперь меньше
предаюсь этому другу – у меня другие дела; но все без этого сознания,
что она тут, как повихнулся – есть за кого ухватиться, — плохо было бы
жить».
Такое глубинное чувство природы основывается,
на мой взгляд, на том,
что человек на природе первичен,
то есть равнозначен космосу, его свету и тьме,
и это чувство — в русле русской литературной классики,
возросшей в дворянских усадьбах. Смею утверждать,
что наша классика тем и велика, что оперлась на природу,
органично срастив ее масштаб со своими творческими возможностями:
Тютчев осмысливает и воспроизводит ее философски,
Пушкин – родниковой чистотой поэтической формы,
Фет – одухотворением ее, Тургенев – гармонией духовной широты,
а Вы – рефлексией, современной мне.
Да, Ваше понимание природы звучит настолько современно,
что у меня вновь возникло совершенно естественное желание
побеседовать с Вами

Давно пытаюсь разобраться, из чего состоит наша
неразрывность с природой
и каковы наши потери при нарастающем отчуждении от нее.
Натиск цивилизации, натиск рационализма вытесняет
эмоциональное богатство, нарушая душевную экологию,
духовное равновесие человека. Думаю, что это не праздные вопросы –
они вытекают из проблемы сохранения жизни на планете.

Вы, деревенский житель, не любите города, хотя в силу своей
деятельности не можете без него обойтись, —
таков парадокс бытия нашей культуры.
Между Вашей жизнью и моей пролегла сотня лет,
в ходе которой этот парадокс усилился в сторону рационализма.
Незримая борьба за сохранение равновесия,
начавшаяся, на мой взгляд, в Ваше время, –
легла на плечи русской литературы (и искусства, конечно)
и Ваши в том числе. Вы хранитель русского иррационализма –
всей своей художнической и духовной мощью.
Вы выполняете сверхзадачу 19 столетия –
потому как, помимо ежечасных задач,
каждое время работает на заказ планетарный.

Образный ряд, метафора, живопись, художественное изображение,
которое Вы называете поэзией, есть противовес рационализму,
и весомость его должна расти, и рефлексия на эту тему – необходимое
свойство нынешней культуры. Вот почему очень нужно разобраться в
структуре неотъемлемости природы,
ее составных частей (цвета, света, масштаба и так далее),
в формировании и развитии нашей психоментальности.
И, что не менее важно, не разучиться любить свою матушку-природу.
Помогайте нам в этом, великий классик, Вы – наш тыл и опора.

10 – 13 февраля 2014

---

Перейти на авторскую страницу В.И. Панченко>>