Валентина Леонидовна Карпицкая

Родилась в Белоруссии. Поэт, прозаик,  член Союза писателей России.. Автор шести книг. Живёт и работает в Твери

 

 

Выпускной бал

Громко музыка играла.
Чуть слабел июньский зной.
А в стенах большого зала
бал кружился выпускной.

Так легко порхали пары.
Платья — радужный костёр.
А в углу учитель старый
всё глаза украдкой тёр.

Может, просто сдали нервы?
Всё же годы за спиной.
Год он вспомнил сорок первый
и такой же выпускной.

Вспомнил, как в таком же зале
нежной песни таял звук.
Он кружился в вальсе с Галей,
самой лучшей из подруг.

И под звёздным небом Бреста,
там, где ясеней гряда,
предложил ей стать невестой
и в ответ услышал: «Да».

Голова ещё шла кругом
от любви ли, от вина,
как зарю над сонным Бугом
в кровь окрасила война.

Самолёты небо рвали,
будто стаи воронья.
В первый день погибла Галя
от смертельного огня…

Он не думал о медалях.
Просто первым рвался в бой,
чтобы мстить врагу за Галю
и за город свой родной.

Он шагал в неровном строе,
весь израненный боец,
и вошёл в Берлин героем
положить вражде конец.

Красным выведена дата —
похоронена война.
Украшают грудь солдата
боевые ордена.

Но ведёт домой дорога
а в стране такой аврал!
И работу педагога
для себя солдат избрал.

На доске родного класса
много лет царапал мел.
Стал учитель седовласым,
так семью не заимел.

По ночам страдал от боли.
Молчалив был днём и тих.
И детишек в средней школе
он любил, как бы своих…

И сейчас он просто зритель.
Мир весь музыкой объят.
Провожает наш учитель
в жизнь девчонок и ребят.

Так легко порхают пары.
Платья — радужный костёр.
А в углу учитель старый
всё глаза украдкой тёр.

Помнит каждую хату и сегодня Хатынь

Хатынь – это маленькая белорусская деревушка, в которой во время войны было уничтожено 149 человек, которая стала символом всех сожжённых фашистами «вёсак», то есть деревень. А таких 4885! Из них 630 было уничтожено вместе с их жителями. Всего за годы войны погибла ¼ часть мирного населения Белоруссии, 80% территории было обращено в пепел…
Моё стихотворение посвящено этим деревням…

 

Пыль ложилась у тына
на полынь и тимьян.
Словно скот, по Хатыни
гнали немцы крестьян.

Опустевшие хаты
взгляд кидали на псин:
в чёрной форме солдаты
лили в окна бензин…

Речь чужая над ухом.
Вот деревни уж край.
За последней старухой
дверь захлопнул сарай.

Заметался по клети
страх последний людей.
Громко плакали дети.
Сколько было детей!!!

Взвилось пламя над крышей.
Дым поднялся горой.
Смолкли птицы, заслышав
баб неистовый вой.

Опалённая кожа.
Лес обугленных рук.
Ты же видишь всё, Боже!
Так избавь же от мук!

Крик чем дальше, тем глуше.
Чёрный дым всё густел.
И рвались к Богу души
из пылающих тел…

…Не пылится дорога.
Петухи не орут.
Тишина и тревога
обрели тут приют.

Помнит каждую хату
и сегодня Хатынь.
Оттого ль так горька тут,
луговая полынь?..

 

Хайкин ров

На селе жила еврейка Хая –
горбоноса, кожею желта.
Чуть ходила, охая-вздыхая –
одолели хворь и нищета.

Не ждала она от Бога чуда.
Длила век с тоской наедине.
В сорок первом с приговором «Юда!»
всю семью поставили к стене.

Дочерей и внуков кареглазых,
полуголых выгнав за порог,
порешил фашист огнём всех сразу.
Хайку же Всевышний уберёг.

И когда заткнулся гогот вражий,
всем селом сносили трупы в ров.
Долго-долго души будоражил
впрямь нечеловечий Хайкин рёв.

… Уж давно и Хайки нет в помине,
от села того – пяток дворов,
только плачут ивы и доныне,
обступив стеною хайкин ров.

 

Берёза

(посвящаю бабушке,
Казаковой Ефимье Никитьевне)

Не забыть ей мартовское утро,
как рассвет над хатами горел.
По прогону в одежонке утлой
гнали немцы сына на расстрел.

Выли бабы, вытирая слёзы,
и девчата отводили взор.
У отцовской хаты у берёзы
был исполнен смертный приговор.

Оседая, словно нетверёзый,
он лишь охнул напоследок: «Мам!»…
Всю весну у раненой берёзы
светлою слезой сочился шрам.

…В ветхой хате, ладаном пропахшей,
вдовий крест она несла в слезах.
Муж считался без вести пропавшим.
Сына расстреляли на глазах.

Всё в окошко глазоньки слепила:
кто там показался вдалеке?
Ничего за годы не скопила,
скорбный путь свой торя налегке.

Причастилась в церковке намедни,
чтоб предстать пред Богом без грехов,
собрала одёжку в путь последний
и почила мирно на Покров.

Опуская гроб,не лили слёзы.
Крест простой поставили молчком
и не видели, как старая берёза,
изогнувшись, рухнула ничком.

 

Когда-то кончится война…

(посвящаю свекрови,
Карпицкой Фаине Григорьевне)

Шёл сорок третий тяжкий год.
В бескормье дохли даже мыши.
И, чтобы выжить, ел народ
подряд всё… даже мох на крыше.
Да и какой там был народ –
деды, мамаши да детишки,
да мужики – те, что не в счёт:
не отросли у них усишки.
И вот в одной такой семье
с хозяйкой, многажды мамашей,
сидело восемь на скамье
детей от старшей и до младшей.
В окошке треснуто стекло,
и печь топить почти что нечем.
Пора настала, припекло –
кидает мамка плат на плечи.
– Сидите тихо до утра, –
она сирот предупредила.
Кивнула, молча, детвора
и без улыбок проводила.
Никто значенья не придал,
да и значенья было мало:
что перстенёк? – простой металл –
того металла и не стало.
Болотом шла и через лес
густой, щетинистый и колкий.
Кричал во тьме, быть может, бес,
а, может, просто выли волки.
Синело под луной село,
как в перстне камушек с огранкой…
…Сходила в город. Повезло:
добро сменяла на буханку!
Опять дорога через лес.
Вошла в него мамаша смело.
И снова воет то ли бес,
а то ль… Подумать не успела…
Вдруг волк! И целится напасть!
Глаза сверкают огоньками.
На хлеб раззявил жадно пасть…
Она… на волка – с кулаками
и ну без памяти лупить
по морде серо-волосатой…
Уж солнце начало всходить
за лесом, над родимой хатой,
неярким светом обласкав
детишек бледных, кучкой спящих.
И зверь голодный, хвост поджав,
бежал от бабы ярой в чащу…
……………………………………………….
…Неся спасительный кругляш,
тропинку торила шажками,
голодный-преголодный марш
играя тощими кишками.
«Когда-то кончится война.
Заглохнут пушки, ружья, танки…», –
так шла и думала она,
зажав под мышкою буханку…

 

Русское всепрощение

(Дорогой маме,
Прохоренко Екатерине Алексеевне)

Жизнь сердца, – это любовь, а его смерть – это злоба и вражда. Господь для того и держит нас на земле, чтобы любовь всецело проникла в наше сердце:  это цель нашего существования
(Иоанн Крондштадский)

По тропе меж заборов согбенных,
меж оскаленных взрывами хат
конвоир по деревне вел пленных-
изможденных немецких солдат.
Он прикладом подталкивал грубо.
Шли «вояки» кто гол, кто босой,
пересохшие рваные губы
окропляя прохладной росой.
Робко скрипнула дверью избушка,
и девчонка, сбежав по крыльцу,
драгоценного хлеба горбушку
протянула худому юнцу.
Потушив папиросы огарок,
конвоир сделал быстрый прыжок,
и бесценный душистый подарок
опустился в его вещмешок.
— Отжалела фашисту краюху?
Ну и дура! Ведь он же наш враг.
Сплюнул злобно: «Немецкая шлюха»
и ускорил за пленными шаг.
Задыхалось от копоти небо.
Клял войну и врага конвоир.
А девчонка горбушкою хлеба
заключала с Германией МИР