Владимир Клевцов
Литературные портреты

Евгений Борисов

Из псковских поэтов, родившихся в тридцатые годы, Евгений Борисов был самым старшим — и по возрасту, и по жизненному опыту. Если других по малолетству война как-то обошла, и из тех лютых лет они мало что запомнили, пребывая ещё под материнской опекой и защитой, Борисов испытал всё сполна. Судьба и позже испытывала его. В какие только глубины он не опрокидывался и с каким трудом потом выбирался. Но ведь выбирался. Поэтическая его судьба тоже была одинаково трудной и неровной. О нем говорили то, как о будущем крупном поэте, то забывали на долгие годы.
Впервые я услышал о нем в юности от писателя Юрия Куранова:
— Хороший поэт, талантливый. Только боюсь, пропадёт.
Слышал о нем и дальше, но встретились мы лишь через четыре года, когда он пришёл ко мне на работу, на ипподром, это был крепкий мужчина, с густыми от лёгкой кудрявости волосами, выпивший, но чисто выбритый. Борисов временами брился, временами отращивал для солидности бороду, и седеющая эта борода действительно делала его солиднее, элегантнее/. Увидел меня и заявил:
— Ты Клевцов, я знаю, а я — Борисов. Тебя ругают, что мало пишешь, меня тоже ругают. Давай знакомиться.
Общих тем для разговора у нас тогда не было и он скоро ушёл. Сдружились мы много лет спустя и я тогда же узнал о его жизни. Несчастья преследовали Борисова с самого начала. Отца и деда репрессировали перед войной, обратило они не вернулись.
Мать арестовало гестапо уже во время оккупации в Пскове, судьба её тоже осталось неизвестной.
Борисов редко говорил о матери. Он так и не узнал, почему она была арестована — за помощь партизанам или по причине другой, и это «другое» сильно его мучило. Зато охотно рассказывал об оккупации, видимо, детский ум тогда не воспринимал весь трагизм происходящего.
Вот несколько его рассказов, которые запомнились.
В сегодняшнем Детском парке до войны стоял памятник Ленину. Немцы его не снесли, а перевернули так, чтобы он вытянутой рукой указывал на общественный туалет в глубине парка, и проходившие мимо солдаты постоянно посмеивались.
Хорошо помнил он приезд в Псков генерала Власова, предателя. Женя со своим другом Юркой (впоследствии Юрием Ивановичем, долгие годы проработавшим Фотокорреспондентом в газете) стояли в толпе, глядели на державшего речь генерала, одетого в немецкий, без знаков различия, мундир. Потом началась запись добровольцев в Русскую освободительную армию (PОA), к столу выстроилась очередь молодых парней, которым в награду тут же выдавались хлеб, консервы, кусковой сахар и водка. Мальчики со страхом увидели в очереди старшего брата Юрки и скорее побежали доложить матери. Когда брат вернулся домой с кульками продуктов, мать заплакала, заругалась:
— Что же ты, дурак, натворил? Воевать собрался? И за кого – за немцев?!
Но у брата, видимо, был другой план, который он и осуществил. Выпив водки и прихватив буханку хлеба, он той же ночью подался к партизанам.
Борисов много раз говорил, что в оккупации выживал тот, кто не брезговал в еде, ел всё, что попадёт под руку. Однажды он был свидетелем, как немецкий повар застрелил мальчика, укравшего у него со стола колбасу. Повар подошёл к убитому и отбросил надкусанный кусок в сторону, а наблюдавшему из кустов Жене очень хотелось этот колбасный огрызок доесть, прямо живот сводило, и доел бы, не побрезговал, остановил только страх перед немцем.
— Я даже головастиков ел, — утверждал он. — Варил в консервной банке на костре.
Но даже он не умер от голода только чудом. После ареста матери, единственной кормилицы он с младшей сестрой остался на попечении бабушки. Хотя чем она могла накормить внучат? Голод был такой, что, по меткому выражению самого Борисова, «люди зеленели, как стрелянные гильзы».
Как-то бабушка сшила ему рубашку из немецкого мешка и в этой рубашке, с черным орлом и свастикой на спине, он целыми днями промышлял пропитание, мелькая среди развалин или вблизи солдатских кухонь, выискивая картофельные очистки, бил из рогатки голубей, ловил в мелководной Пскове рыбу. Рыба и ещё грибы, набранные в пригородных лесах, были единственной человеческой пищей.
Но одним голодом и оккупацией несчастья его не закончилась.
Через два года он оказался в немецком концлагере под Дрезденом, где работавшие рядом на военном заводе итальянцы, насильно вырванные из семей, жалели русского мальчика недоростка, подкармливали его кусочками хлеба от своих пайков.
***
Серьёзно он начал писать стихи после службы на флоте под фамилией Борисов.
— На самом деле я не Борисов, а Власов, — сказал он однажды. — Представляешь, каково бы мне пришлось с такой «предательской» фамилией учится в школе. Вот я и назвался фамилией матери, да так потом и оставил.
На флоте ему нравилось — прежде всего там сытно кормили, что было немаловажно в послевоенное время. Возвращаться в мирную жизнь не хотелось. Но уже звала, манила его, так сказать, поэтическая лира.
Пусть флотская служба закончена мною,
И юность исчезла за далью морской,
Но помню я море, закрою глаза —
И вижу, как блещет волны бирюза.
Это он написал вскоре после службы. Все, кто помнил его тогда, двадцатипятилетнего, уже начавшегося печататься, рассказывали о нем, как о красивом, уверенном в себе парне, вдруг неожиданно осознавшим свой талант, который казался бесконечным и который можно было тратить без устали. Он ценил себя, как поэта и позже, в пору нашего знакомства, но уверенности в себе уже не было.
Стихи его по большей части автобиографичны. Он много ездил, много сменил мест работы. С работы его по разным причинам увольняли довольно часто.
— У меня трудовых книжек больше, чем книг стихов, — хвалился он.
В этой хвальбе был резон.. И по сегодняшний день считается, что чем больше литератор перебрал профессий, тем лучше для его писаний. А Борисов учился в Литературном институте, работал корреспондентом на радио, сотрудником музея, был рабочим, грузчиком, кочегаром, строил в какой-то степи элеватор, жил на Камчатке, куда ездил к сестре.
Дело было так. Сестра, узнав о его скитальческое, бесприютной жизни, решила забрать брата к себе, выслала на дорогу денег. Бывший в то время безработным, Борисов загулял и остановился, когда денег осталось в обрез. На последние он купил билет в общий вагон и все девять дней пути от Пскова до Владивостока провёл на голой полке, питаясь взятыми в дорогу тремя буханками хлеба.
Неустроенность сказывалась и на его характере. Временами он был груб, злонасмешлив. Насмешливость, правда, касалась людей, бывшими для него чужими, непонятными. — Какой Н. поэт? Сухарь и стихи у него засушенные, при любом случае, и совершенно несправедливо, говорил он.
Но никогда не слышал чтобы он сказал плохое слово о тех, кого считал своими друзьями — о Куранове, Бологове или Тиммермане. К ним он был привязан и вёл себя, как большой ласковый ребёнок.
Но чаще чем с литераторами, проводил он время в кругу кочегаров и грузчиков, просто выпивох и бродяг. Но и среди самого бесшабашного загула, чувствовал свою обособленность и она не давала ему скатиться на самое дно. А поэтом, без сомнения, он был очень талантливым, обладал чудесным образным строем, каждое слово у него было весомо и подгонялось к другому такому же, точно кирпичная кладка.
Первая книга его стихов, изданная сразу в Москве, называлась «Срочный груз». На обложке была изображена лошадь, везущая по булыжной мостовой гружёную доверху телегу. Лошадь, телега и булыжная мостовая как-то не совмещались «со срочностью», и здесь художник, наверняка не без иронии, показал, так сказать, связь поэта с провинцией, с родным краем, землёй. С землёй, с работой на ней, Евгений никогда, кроме последних лет жизни, связан не был.
А между тем, в сборнике было достаточно стихов о работе, точнее, о работягах — кочегарах и грузчиках — любителей «поддать» и ругнуться. И хотя его герои ничем не напоминали передовиков производства, Борисова сразу зачислили в «рабочие» поэты, и несмотря на приниженность самого названия «рабочих», его носители получали большие преимущества. «Рабочих» печатали охотно, в первую очередь, даже впереди гражданских или пишущих о селе.
Конечно, Борисов хотел печататься и выпускать книги, получая по нынешним меркам большие гонорары. И конечно, у него был соблазн тему, писать пробивные стихи о стройках, свершениях, печататься сразу и повсюду. Но сам образ жизни его, да и талант, не позволили этого сделать.
Ещё в конце семидесятых он впервые пробует писать прозу. «В стихах места мало, надо обширное полотно», — решил он и стал рассказы о своём военном детстве. Но проза, в отличии от поэзии, требует усидчивости, терпения, душевного равновесия и покоя. А о какой усидчивости и покое могла идти речь, если даже жилья настоящего у него не было. Жил он в комнатушке в деревянном аварийном доме на углу улицы Гоголя и Комсомольского переулка. Об этом доме Борисов писал:
Пропойца-дом застыл у кабака,
Мужчины-пьяницы в нем, женщины гулящие.
И разрывает душу мне тоска,
Когда идут в нем драки настоящие.
Первые рассказы Борисова были слабы, наивны и часто надуманы: в них он со своим Юркой то и дело обманывали немецких солдат, ловко прятались, чуть ли не стреляли в них из автомата, — в общем, вели себя как подпольщики и партизаны. Но затем его проза стала сжатой, ёмкой, с обилием точных деталей, которые трудно выдумать, а надо знать.
С возрастом жизнь Евгения Андреевича более-менее упорядочилась. Он стал получать пенсию. Как узнику, Германия выплатила ему денежную компенсацию. Еще ему дали комнату в коммуналке на Запсковье. В этой комнату у него было все необходимое: книжная полка, вешалка, кровать и письменный стол со старой пишущей машинкой, которая едва пробивала буквы. Здесь он сумел наконец закончить книгу прозы «Ольгинский мост» — своего рода биографию, написанную в рассказах, маленьких повестях и очерках — и стал с нетерпением ждать её выхода, которое затянулось лет на пять-шесть.
Но, тем не менее, это были благополучные годы. Казалось бы, что ещё человеку надо на склоне лет? Но его вновь подхватил ветер перемен: он вдруг решил перебраться на село, поменял комнату на старенький дом и поселился в деревне под Карамышевым.
Первое время, наезжая в город, с удовольствием рассказывал, сколько земли вскопал, сколько картошки посадил, какой собрал урожай, угощал всех яблоками. Звал в гости.
К нему редко, но наезжали. Помню, какое тягостное впечатление производило его жилище: низкий потолок, новобелённая печка-плита, заставленная кастрюлями и чашками, тёмные обои, с которых уже сошёл рисунок. Казалось, как тут можно жить, да ещё писать.
Но с другой стороны, в хороших домах Борисов почти не живал, после войны, например, возвратясь в разрушенный Псков, жил в колокольне Троицкого собора, и холода зимой стояли жуткие, не согревала даже печка-буржуйка.
Пробыв с полчаса, гости благополучно уезжали, и никому не приходило в голову, чем он занят целыми днями. Сразу за его домом начиналось заболоченное поле с редкими кустами, которые заносило снегом почти по верхушки. И кроме кошки и соседа, танкиста-фронтовика, очень уважавшего Борисова за его писания, другой живой души рядом не было.
Выхода своей книги прозы он, к счастью, дождался, очень гордился ею, и сегодня отрадно думать, что последний год его жизни был озарён этой личной радостью. Как было приятно ему дарить книгу знакомым в Пскове, но особенно волостному карамышевскому начальству, уже с сомнением поглядывавшему на поселившегося у них поэта, который почему-то нигде не печатается.
А погиб Евгений Андреевич трагически — сгорел во время пожара. Здоровья в свои семьдесят два года он был отменного и, скорее всего, жил бы и по сей день.
Хоронили его на Дмитриевском кладбище в холодный весенний день 2004 года. Кое-где на кладбище ещё лежал снег, где-то пробивалась зелёная трава. Помощь в похоронах нищего в общем-то поэта оказала администрация Карамышевской волости, большое им спасибо. Положили Евгения Андреевича на высоком места, у стены, рядом с проломом, через который можно выйти на берег любимой им Псковы. Ёжась от холода, писатели поспешно помянули, поговорили, погоревали и разошлись. Как в стихотворении Ярослава Смелякова на смерть поэтессы Ксении Некрасовой:
И разошлись, поразъехались сразу, до срока.
Кто — на собрание, кто — к детям, кто — попросту пить.
Лишь бы скорее избавиться нам от упрёка,
Лишь бы скорее свою виноватость забыть.