Валерий Мухин

Михайловский ведун.
Воспоминание о Семёне Гейченко

Все люди разные.
Каждый человек уникален и неповторим.
Но есть люди особенные. Это — яркие личности. Они как центры галактики объединяют вокруг себя созвездия, вселенные, миры… Светят особенным светом. Притягивают особенной неповторимой силой. Живут особенной жизнью.
И смерть для них не является той смертью, какой она есть для простых людей. Они продолжают жить в памяти, в строчках, в звуках…
О таких людях у меня написаны стихи:

Есть имена, дошедшие до нас
Певучим звоном древних колоколен.
Мы рождены, и век наш — только час,
Их век земным забвением не болен.

Не болен потому, что не молчат
Ни Пушкин, ни Чайковский, ни Есенин…
Их имена во времени звучат
Легендами для новых поколений…

Любимые усопшие мои,
Мне часто-часто снятся ваши тени.
И в ясные, и в пасмурные дни
Пред вами преклоняю я колени…

Имя Семена Гейченко легко вписывается в один ряд с теми, кому посвящены эти строчки, потому что имя его и есть легенда.

Его имя было легендой для меня уже тогда, когда в 1954 году мы с моей матерью приехали в Пушкинские Горы. Она — по направлению — работать диспетчером в Пушкиногорскую МТС, а я — учиться в шестой класс Пушкиногорской средней школы.
Три года, прожитые в Пушкинских Горах, были овеяны ощущением того, что земля эта — Святые Горы, Михайловское, Тригорское, Петровское — дорога мне не только потому, что здесь жил и творил Пушкин. 
Она дорога еще и потому, что на ней живет и творит человек, который до самозабвения любит Пушкина, любит и хранит эту священную землю, хранит память о Пушкине, о прошлом русского народа.
И, наверное, ярче и значительней личности Семена Степановича для меня в это время, пожалуй, и не было.
Он был живой легендой.
Я много раз встречал его, то на выступлениях в школе, то на клубной сцене, то на пионерских сборах, то на праздничных субботниках, то в селе Михайловском, то просто на улице поселка.
Он очень любил ребят и мы, школьники, (да и учителя) — любили его, как увлекательного рассказчика, который всегда мог зажечь в глазах ребят искры любопытства и неравнодушия к собственной истории, к собственным корням.

Он был очень общительным, весёлым человеком, часто приходил в школу и рассказывал о Пушкине, Михайловском, Тригорском и Петровском. Читал стихи Пушкина, написанные в период ссылки в Михайловском, рассказывал о заповеднике, его восстановлении после войны.
Помню, на одном из выступлений, в нашем классе, учительница поставила на стол, перед выступавшим Гейченко, цветок цветущей герани в горшке, чтобы украсить стол.
А Семён Степанович, выступая, так размахался своей единственной рукой, что задел цветок, который покатился и с шумом грохнулся со стола.
В классе никто не рассмеялся, как будто падение цветка входило в сценарий выступления. Учительница встала, молча, подняла цветок и вынесла из класса, а Семён Степанович, как ни в чём не бывало, не моргнув глазом, продолжал свой рассказ.
Как-то, после прошедшего урагана, в заповеднике было много поваленных деревьев, и Гейченко обратился за помощью в школу.
Школа организовала вылазку доброхотов и мы, ребята, ходили в Михайловское расчищать завалы и аллеи. А после работы Семён Степанович пригласил нас на небольшую экскурсию к себе домой.
 Здесь он потчевал нас горячим чаем и показывал свою коллекцию самоваров, коих у него было в необычайно большом количестве.

Через три года мы с матерью переехали жить в Псков. Мне нужно было учиться в индустриальном техникуме, а потом в институте.
Жизнь, казалось бы, пошла по другому руслу, потекла дальше. Но в ней уже произошло причащение Русью, Пушкиногорьем, Пушкиным, Гейченко. Тем, что навсегда вошло в истоки моей собственной реки, которая однажды вынесла меня на берега чудесной страны под названием Поэзия.   
Много всего было на пути к ней, но речь сейчас не об этом.
Я хочу рассказать о том, что куда бы меня ни заносило течение жизни, если разговор заходил о местах, где я жил, и упоминались Пушкинские Горы, то почти сразу же мои собеседники называли имя Семена Гейченко.
Его знали все — знаменитого на всю страну хранителя заповедника, неутомимого и страстного врачевателя старины, собирателя самоваров и другого антиквариата, уникального знатока пушкинского наследия, который о Пушкине мог говорить часами.

Родился Семен Степанович Гейченко 14 февраля 1903 года в городе Петергофе в семье Стефана Ивановича и Елизаветы Матвеевны Гейченко. Окончив Петергофскую мужскую гимназию, он поступил на литературно-художественное отделение факультета общественных наук Петроградского университета, который окончил в 1925 году. По окончании университета Гейченко работал хранителем Петергофских дворцов-музеев и парков, научным сотрудником Русского музея, музея Пушкинского дома Академии наук СССР. Прошел Великую Отечественную войну, где был тяжело ранен. 

С войны Семен Степанович Гейченко вернулся инвалидом. Но его огромный опыт, знания, незаурядный организаторский талант, неукротимая энергия, жизнелюбие были незамедлительно востребованы. Президент Академии наук СССР Сергей Иванович Вавилов доверил С.С. Гейченко восстановление разрушенных фашистами пушкинских мест Псковской области. И в апреле 1945 года Семен Степанович был назначен директором Государственного Пушкинского заповедника Псковской области. 

Так началась пушкинская история жизни Семена Степановича, которая стала его судьбой, ибо всю оставшуюся жизнь он свято следовал завету А. С. Пушкина «творить добро повсеместно». 

О себе Семен Степанович говорил так: «Бог мне ниспослал жизнь интересную, хотя порой и весьма тяжкую, но уж таков наш век, перевернувший русский мир вверх дном». Силы жить находил в хранении Пушкинского Заповедника, в соблюдении пушкинских заповедей: Однако без Пушкина жизнь эта была бы еще мучительнее. Если бы я не имел в душе заповедей Пушкина, я бы давно пустил себе пулю в лоб. Он заменил нам поруганные и разоренные храмы, поруганную веру в добро и благодать, его заповеди блаженства заменили нам Христовы заповеди».

В 1966 году ему было присвоено звание «Заслуженный работник культуры РСФСР», а в 1983 году он был удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда, член Союза писателей России, дважды лауреат Государственной премии РФ. 

В Пушкиногорье Семен Степанович находил свои рецепты радости, но особенно ратовал за сохранение здесь атмосферы присутствия самого Пушкина. Он обладал необъяснимым и редким «даром чутко слушать дыхание этого места, чувствовать изнутри, чем оно живет», талантом создавать атмосферу подлинности и строений, пейзажа и предметов, в свое время окружавших великого поэта: «Михайловское! Это дом Пушкина, его крепость, его уголок земли, где все говорит нам о его жизни, думах, чаяниях, надеждах. Все, все, все: и цветы, и деревья, и травы, и камни, и тропинки, и лужайки. Прекрасен Пушкин прочитанный. Но Пушкин, узнанный в рощах, парках и усадьбах Михайловского и Тригорского, становится для нас еще богаче».  

И хочется добавить: творчество А. С. Пушкина становится богаче для нас именно благодаря подвижническому труду Семена Степановича. Он, равно как и великий поэт, завещал свое обширное ценнейшее культурное наследство. Широко известны его издания: «Большой дворец в Петергофе», «Последние Романовы в Петергофе», «А.С. Пушкин в Михайловском», «Приют, сияньем муз одетый», «Пушкиногорье», «В стране, где Сороть голубая» и др. Все они посвящены, в основном, музейному делу. 

Трудно переоценить роль Гейченко в восстановлении национального достояния. Под его руководством уже в 1947 году открылась первая послевоенная экспозиция, посвященная Пушкину в «Домике няни», а спустя два года был отреставрирован и открыт дом-музей поэта в Михайловском. Стараниями Гейченко в Пушкиногорье на протяжении многих десятилетий неоднократно проходили научные конференции, Пушкинские чтения, праздники поэзии, постоянно приезжали экскурсии — место стало чрезвычайно популярным как у советских, так и у иностранных туристов.

Семен Степанович Гейченко, главный хранитель-консультант (так в последние годы жизни называлась его должность), стал своеобразным «гением места» — без него трудно было представить Пушкинские Горы. Казалось, время не властно над ним… Семен Степанович Гейченко дожил до 90 лет и скончался 2 августа 1993 года.

Всё, что воссоздавал Семён Степанович Гейченко и его соратники в Пушкиногорье, всё это служило идеалам простым и возвышенным одновременно. Пушкин называл деревню своим кабинетом, и Гейченко был убеждён, что кабинет этот служит не праздности, а умственному и физическому труду для совершенствования личности, для воспитания души, для пользы Отечеству. 

Познакомились мы в феврале 1990 года, когда я с группой псковских писателей приехал выступать на днях памяти А.С. Пушкина.
Торжественный вечер в Доме культуры открыл и вел сам Семен Степанович. В то время на аудитории мне приходилось выступать не часто, и поэтому я очень волновался. Выступающих было много — из разных уголков страны: Москвы, Украины, Белоруссии, Прибалтики…
Это были, как правило, поэты и писатели с известными фамилиями.
Вечер затянулся, и все очень устали.
Устал и Гейченко.
В то время он был уже болен и иногда страдал забывчивостью.
Февраль месяц не жаркий, а в зале (мы сидели на сцене в президиуме) было холодновато. Но не для меня. Мне было жарко от волнения, перед выступлением.
Как вдруг Семен Степанович благодарит всех за внимание и бойко объявляет закрытие торжественного собрания, но, повернувшись, видит наши недоуменные физиономии.
Глаза у него полезли навыкат, но мы (а не выступили только псковские писатели) жестами пытались быстро успокоить его, так что зрители, наверно, ничего и не поняли.
Подойдя к Гейченко, я с нескрываемым чувством благодарности, почти радости, расцеловал его, и он был тронут, но не скоро успокоился. Он почему-то решил, что мы, псковичи, на него обиделись.

 Но этот случай Семен Степанович запомнил до конца своей жизни. 
 А жить ему оставалось менее трёх лет.
 При встречах и на собраниях в писательской организации каждый раз он вспоминал этот случай и винился, говоря: «Повинную голову меч не сечет…».  Но виноватым его, как раз, никто и не считал.
Кроме его самого.
И в этом, на мой взгляд, одно из проявлений черты особенных людей, ярких личностей, каким и был Семен Гейченко.

Михайловский ведун

Семёну Гейченко

Был в тихом крае заповедном,
В объятьях псковской тишины,
Хранитель пушкинского следа
И покровитель старины.

Преданий страстный собиратель,
Музея путевод живой,
Он — заповедника создатель,
Усадьбы добрый домовой.

Он – живописец русской Леты,
Большой рассказчик и мудрец,
Он – голос памяти Поэта
И покоритель всех сердец.

Его, конечно, вы узнали…
Да, в Псковском крае славен он.
И нужно говорить едва ли,
Что это – Гейченко Семён.

Вдали от суетной столицы,
В сени михайловских лесов,
Его приветствовали птицы
Весёлым звоном голосов.

Сияла Сороть жемчугово,
Медвяный запах шёл с полян.
Берёг он Пушкинское слово,
Как драгоценность россиян.

Храня старинную обитель
И святость мирную могил,
Он, как влюблённый и мыслитель,
Молитву Пушкину творил.

И, тронув Пушкинскую лиру,
Внимая звуку вещих струн,
О Нём рассказывал он миру,
Как летописец и ведун.

Не зря его любили дети
И уважал простой народ…
Он вместе с нами на планете,
В народной памяти живёт.

---

P.S .

В честь С. С. Гейченко в 2015 году часть Новоржевской улицы в пос. Пушкинские Горы названа бульваром Гейченко.

2 августа 2016 года Центральной библиотеке Петродворцового района Санкт-Петербурга (г. Петергоф) было присвоено имя С. С. Гейченко.

1 сентября 1993 года в честь С. С. Гейченко назван астероид 4304 Geichenko, открытый в 1973 году астрономом Л. И. Черных.

Наталья Лаврецова

Нестареющий наш Семён.
Вспоминая Гейченко

Чем дольше живешь — тем больше понимаешь, что если чем по-настоящему и ценна жизнь — так это встречами. Вот только представьте — идёте вы где-нибудь по проселочной дороге, допустим, вблизи Михайловского, а навстречу вам … Пушкин! Сам — Александр Сергеевич! Да вот — не состоялась встреча, разминулись в веках. Но зато с кем-то не разминулись!
Много лет моя судьба была связана с Михайловским. Здесь после окончания Ленинградской лесотехнической академии работала ученым-лесоводом. Эту должность придумал Семён Степанович Гейченко, легендарный директор Пушкинского музея-заповедника.
Для кого-то Семён Степанович Гейченко — директор Пушкинского государственного заповедника, почти с полувековым стажем работы, из руин послевоенного времени поднявший Михайловское. Музейщик, писатель, одним словом — творец. А для нас так и остался — «Семён». Большой, шумный, неугомонный. Разный. Наш Семён.
И снова — назло теперешнему новоделу — поплыло навстречу Семёновское Михайловское: печным дымком из труб, топаньем валенок по заснеженной цветочной аллее, скрежетом лопаты дяди Васи Свинуховского. Водное, дымное, хрустящее как леденец на морозе Михайловское. С новогодней елкой посреди усадьбы, с баранками и конфетами («конфектами» — как любил повторять старый директор, поддразнивая молодых сотрудниц), подвешенными директорской рукой. Гейченко подглядывал из-за угла: позарится или нет кто-нибудь на его угощения. А вслед за ним из-за всех углов выглядывает, кажется, и сам Пушкин, как бы говоря: «Ох, и побалагурили мы с тобой, Семён, ох и пошутили! Уж какой я шутник был, а ты и меня перешутить сумел!».
Молодые сотрудницы умели вовремя сориентироваться, завидев из окна экскурсионного отдела (бывшего дома приказчика Калашникова) идущего по цветочной аллее директора и по размаху пустого рукава вмиг определив его настроение:
Он идет — дрожат снежинки
У него под каблуком.
И с дубленки — все пылинки
За снежинками — бегом!
Мы-то тоже — не просты —
Быстро прячемся в кусты!
Хоть ты молод да умен —
Не достанешь нас, Семён!

А директор уже топал сердито ногами в «Калашникове», приоткрывая коридорную дверь, и оглядывался недоумённо:
— Где все?
— На экскурсии, Семён Степанович, в музее … — разводил кто-нибудь руками, как бы объясняя, что время на работе проводим с толком, согласно должностным инструкциям. А он, шевеля нетерпеливо здоровой рукой в кармане дубленки, следовал в музей, чтобы там уж, застав всех, устроить шутовской дележ конфет, со своими «Семёновскими» считалочками, иногда крепко снабженными вгоняющими девиц в краску словами.
Из-за здорового юношеского максимализма (нам, пришельцам 80-х, тогда было немногим более 20-ти) мы едва ли могли во всей объективности оценить нашего директора. Только с возрастом происходит осознание Личности. Но с уходом директора, с переменами в духе времени все больше оценивается талант Создателя. Когда «нечто» создаётся по ощущению высшей интуиции художника, базирующейся в свою очередь на мощной школе музейщика, грамотного, знающего до тонкостей свое дело. Его интуитивный расчет в том и состоял, чтобы создать гениальные пропорции, соблюсти ту высшую меру гармонии, баланс сил, при котором и воплощается реальное присутствие Поэта. Именно за это так и любили паломники Михайловское, за это ощущение Поэта во всем: в музее,в яблоневом саду, в Михайловских садах и парках.
Нам редко приходило в голову, с человеком какой величины мы находимся рядом. Был он для нас, конечно, директор, но больше не начальник, а просто Семён. Изобрели это обращение мы, конечно, не сами, имя передавалось по преемственной линии от старших поколений. Шепот «Семён идет!» вмиг разносился по всей усадьбе, едва фигура директора появлялась возле крыльца его дома. Он еще кормил любимого петуха: «Петя, Петя, Петя!» — раздавалось над усадьбой, а уже во всех точках знали: Семён вышел на послеобеденный обход.
У каждого из нас был свой Семён, но он и по жизни был таким — разным для каждого.
Мы смотрели, как он сердито, одной рукой перетаскивает на усадьбе скамейку, считая, что именно здесь она должна стоять. Войдя в Пушкинский дом, уже командует, требуя перевесить картину или переставить сундук. Иногда казалось, сам Пушкин хуже знал, «где что у него стояло». Экскурсовод-поэтесса И. Вандрусова описала в стихотворении свой сон, в котором Пушкин и Семён спорят, где должен в доме стоять сундук. И Пушкина оттирают местные бабульки-смотрительницы, убеждая: «Семён Степанович лучше знает, где нужно ставить сундуки!». Пушкин в этом споре проиграл. А народ, развивая ту же мысль, говорил точно: «Не столько Пушкин был умен, сколько Гейченко Семён».
Подойдя к крыльцу музея, где чаще всего собирались сотрудники, Гейченко любил поразвлечься, порой затыкая за пояс нас, молодых. То устраивал сражения на метлах как на шпагах, то здесь же вытанцовывал канкан. А сколько удивительных людей собирал возле себя! Наверное, легче сказать, кто не бывал на его веранде с самоварами, не пивал там с баранками «Чай, чаек и чаище». Ираклий Андроников, Андрей Миронов (который, кстати, любил именно здесь отмечать свой день рождения, а с М. Мироновой Семён Степанович переписывался до последних дней жизни), Михаил Дудин, Василий Звонцов.
Но и среди своих, местных, умел отобрать таких, с которыми прежде всего было бы не скучно, чтобы поговорить «за жизнь», и которые работать умели. Собирались вокруг Семёна особенные местные кадры: Ваня Свинуховский, Нюша Дедовская, Леонид Косохновский, Толя Лопатинский… Фамилий никто не знал, фамилиями были названия деревень, из которых они были родом.
Особая статья — Володя Самородский. Оправдывая свою фамилию, все мог делать своими руками. Прекрасный художник, мастер по дереву, он был вдобавок большим шутником, балагуром и мастером крепкого солёного слова. Однажды ему вздумалось спрятаться в большой мусорный ящик, куда сбрасывали осеннюю листву и куда к автобусу подходили все отъезжающие в конце рабочего дня сотрудники, а директор по-отечески шел их провожать. Самородский хотел выскочить, когда все соберутся, и пошутить по-пушкински, по-гейченковски. А на ящик возьми и водрузись уважаемый бухгалтер Анастасия Алексеевна, обладавшая немалым пудовым весом. Триумф Самородского был немного подмазан этаким непредусмотренным обстоятельством, и его «кукареку» прозвучало несколько придушенно, что немало повеселило директора.
Это именно Самородский с благословения директора наделал и расставил по всей усадьбе огромное количество самых разных птичьих домиков. Были ли они при Пушкине? Так ведь при Пушкине ни Самородского, ни Гейченко тоже не было — зато птицы были! И теперь, при Семёне, пели они, горланили по всей усадьбе, раздавая с ранней весны до осени жизнеутверждающие трели.
Самородский, обладая пушкинской фигурой, сумел при жизни побыть Пушкиным — это именно с него писал свою картину художник Попков, где поэт стоит на террасе своего дома и глядит вдаль, за Сороть, а идиллическую картину дополняют «по влажным берегам бегущие стада»…
Последователь по «Самородному ремеслу художника» Петр Быстров пошел шутковать дальше, создав куклу любимого директора во весь его немалый рост. Подобие готовилось втайне, сделано было с любовью и искусно; голова из папье-маше имела конкретное портретное сходство. Одет был двойник в семёновскую жилетку, рубаху, брюки — знакомую, характерную одежду, предусмотрительно выпрошенную Быстровым у Любови Джелаловны, жены Гейченко.
Когда это воплощенное чудо было водружено на лавочку против дома, где любил отдыхать директор, а скромный автор уселся рядом, небрежно положив руку на плечо, местная экскурсионная публика была насмерть шокирована этим фактом. Появившийся после обеденного борща со смородиновым листом благодушный директор просто потерял дар речи, увидев перед собой собственного двойника.
Таких историй — россыпи на каждом шагу. И, каждый, кого спросят, кто хоть ненадолго столкнулся с уважаемым директором, обязательно отыщет в памяти свою. Может быть, наступит момент, когда и мне захочется поделиться своими историями, своими штрихами к портрету. Но пока, видимо, еще не наступил момент, пока Семён, директор, еще не отделился от меня настолько, чтобы зажить отдельной жизнью.
… Вижу 80-летнего Семёна, который ругается по производственным вопросам с 70-летним бухгалтером Тимофеем Степановичем.
— Мальчишка! — кричит Гейченко бухгалтеру, — как смеешь ты повышать на меня голос! Да я в твои годы…
— Сам мальчишка! — не сдается тот. — Не понимаешь простых вещей! Бухгалтерия тебе — это не Пушкин!
А те сотрудники, которым немного за 20, ходят на цыпочках, ощущая себя неудержимо взрослыми, старыми рядом с этими разругавшимися «мальчишками».

А того, кто ворчит и дразнится,
Мы храним у себя портрет,
Забываем порой, что разница
Чуть ли не в шесть десятков лет.

Пусть, шутя, несет околесицу —
Кто умней — тот пропустит вскользь…
Оттого он дурит да бесится,
Чтоб другим веселей жилось!

А порой — замолчит, нахмурится,
Где сказать бы так крепко мог!
И поймешь — что такого умницу
Создает очень редко Бог.

А в глазах, про всех понимающих
Много больше, чем скажет вслух, —
В них — и Блоковский, и Ахматовский,
И Есенинский Петербург…

Забываем порой про отчество,
Он для нас — всегда вне времен!
И живет — в лесном одиночестве
Нестареющий наш Семён!

---

Текст по публикации в интернет-журнале «Лицей»: https://gazeta-licey.ru/culture/literature/2038-nestareyushhij-nash-semyon
Фотографии из личного архива Натальи Лаврецовой и архива Пушкинского заповедника