Конюхиада
А кто бы знал, что глубина сознанья,
Рисующая мир глазам и чувствам,
Что создает блаженства и страданья,
Создаст от жизни пепельные гурты.
И эти гурты, опоясав волю,
Измазав сажей высоту красот,
Нам издают преград ряды на поле,
На поле легких и воздушных нот.
Одним из тысячи в летящей быстроте,
Сменяющей десятки поколений.
Родился злой пример в божественной игре.
Чтобы поддерживать баланс материй.
Доспехами облатанный сиял,
И в черных рукавах ранений:
Истлел безликим образом запал.
В глухие гущи полевых растений.
***
Но полно говорить о том, что после.
Ведь нам до этого ещё дожить,
Давайте лодочные вскинем вёсла,
Нам путь укажет благостная нить!
I
Начать пристойно с громкой единицы,
Хотя и скучен как казалось персонаж,
Родился в нем цветок певучей птицы,
Но всё испортил гадкий эпатаж.
В его руках стреляют пальцы в нити,
Что издают протяжно-гулкий стон.
И он, лишь словоблудством на граните
Искусства и наук, построил песен звон.
В десницах лютня, задан слог в речах,
Он перебранный и лукавый слог.
Его одежды — желтый цвет в очах!
А волосы — огнем горящий стог!
Ухмылка осеняет лик причуды,
Теперь он шут — дорога в пустоту.
Он в голове рождает шуток груды.
И груды эти отдает пруду.
А в том пруду, живых обетованье,
Они всё это слышат и скрипят,
Своим простецким грубым поруганьем,
А шут всё дальше, юмор в полымя.
– Слетай колпак! Пляшите ноги разом!
Играй рука бесовскую гурьбу!
Танцуйте люди, да помрите сразу!
Все отдохнем на дьявольском пиру! –
С таким распевом пляска на рассвете,
Будила враз, заснувших в деревнях.
И польку буйну, словно дикий ветер,
Танцуют жертвы, позабыв себя.
И много было громких заявлений,
И много разноплановых угроз,
Но песнодел плевал в людски затеи,
И продолжал свой шутовской разнос.
Рифмует он обычность предложений
И каждое воспето им под ритм.
Послушав это — ожидай мигрени,
Вот истый демон слуховых перин!
Однако можно умалить безумье,
Для этого не надо долгих слов.
Вы назовите имя без изюмен.
И чёрт замолкнет немостью волов.
Но в этом вся загвоздка и зарыта —
Названье скрыто шторами времен.
Скажу вам тайны сущность по секрету,
Зовут несчастье Вакхаларион.
За неимением моей подсказки,
Придумал королек другой подход:
«Раз руки у шута с игрой в завязке —
Отправим шею на ужасный эшафот».
И получилось так: в порыве песнопенья,
Глухой палач застиг шута в миру,
И взмахом топорова оперенья,
Прервал похабно-мерзкую игру.
Но наш бесенок был не прост строеньем,
Он обогнул летящую беду
Невероятно гибким станом уклоненья,
Певец избегнул скору смерть свою.
Однако не уныл топор от неудачи,
Ударам следует разящий древопас,
Пришел второй замах в бедро стремящий,
И гибкий стан певца уже не спас.
Открылись внутренние вещи свету,
И кровь поцеловала землю в миг,
На части две распалось красной лентой
Тело, а губы исказил гремячий крик.
Но быстро боль и ужас уметнулись
С лица трагичного, вернулась смеха пьянь.
И на руки вставая между улиц,
Шут побежал пугать собой мирян.
Уж не разбудит нынче на рассвете,
Не пляшут ноги с головой в разлад.
И только сказки в стихотворье эти,
О глупостях заброшенных твердят.
II
О первом вы услышали, теперь
Пройдемте дальше, чтец немногогласный,
Я расскажу вам повести своей
Отрывок преступленьем страшный.
Его участник, что есть главное лицо,
Огромнее в физических началах.
Жестокое и злое полотно,
Его деяний в жизненных анналах.
Он страшен даже мне — ужасно огорченье,
Наполнено жестокостью и бредом.
Его сравню я с гадким ухищреньем,
Природной мудрости над глупым человеком.
Он беспристрастный клин, одернутый в доспехи.
В руке его кровава булава,
Навершие из лиц, их выраженья — вехи.
Их выраженья основные завсегда:
Там вы найдете радость и печаль,
В металле отражённый ликом страх,
Злость, интерес и омерзенье невзначай,
Запрятались в железе, на устах.
Ковалось смертоносное оружье,
Из сотен человеческих смертей.
В аду отлавливая алчущие души,
Для убиения живых людей.
Чело блистало шлемом из металла,
И шелом в форме двух рогов сиял.
И очи призакрыты тканью алой,
Чтобы не видеть смерти карнавал.
Но то, что было до кровавой песни,
Даёт определение всему.
Вернёмся на десяток лет и взвесим,
Поступков человечьих кутерьму:
Его прозвал я рыцарем Невзгоды.
На деле был он конюхом простым,
Именовался Сфэгом. От погоды –
Враз, как-то заурядностью простыл.
Ему не мнили судьбоносного решенья,
Не ожидали подвигов и славы.
Он сам смирился без пренебреженья
Судьбе, и снял с себя мечтательные лавры.
Но резко так, обыкновенной ночью,
В простецкой жизни конного слуги,
Явился демон, и веселья строчку
Засунул в быт всемирности игры.
Внезапно подскочил с кровати конюх,
Его лицо сияло красками войны.
В ту ночь ему напел Вальгаллы отклик,
Наш первый претендент, служивый Сатаны.
|
И в тот же час, ковал в подземном царстве,
Отродьево оружье — страшну булаву.
Немой Гефест, при дьявольском управстве,
Скуёт и то, на что наложено табу.
И вверили в ладони бедняка
Бич гневности ужасный существом.
И руки Сфэга жаждали огня,
А разум запылал неверным очагом.
От первой жертвы — лишь пятно кроваво,
Сфэг доброго коня зари лишил.
Немалый сердца уголёк покрылся прахом.
Конь отразил живой печали мир.
Тут пошатнулась вера в правость дела,
Вдруг осознал поступок бледный Сфэг.
Но снова дьявольская воля спела –
Одела очи занавесой нег.
Деяний страх вдруг обратился в честность,
Уплыли чувства веры в черну глубь.
И перекинув булаву за плечи
Поплёлся конюх в горестную студь.
III
Под занавесью колющих морозов,
За плетью вод из ледяных узоров,
Летит навстречу зимнему простору,
Целуя ветры и вселив раздоры,
В природную гармонию драккар.
Вонзает парус, рассекая небо,
И рвётся ввысь из оковавшей сферы
Воды и снастей, превращаясь в пар.
На сей мираж, облокотившись страшно
Об каменный уступ чернеющего кряжа,
Смотрел сквозь дымку льноволосый воин,
И уповал без дрожи на холодну волю.
Но голос разума в его душе пугливо,
Отводит бедного от края, от обрыва.
И остаётся только грохот льдины,
Нарушившей земной покой.
И обступая ледяной покрой,
Стремится сильной правою рукой
Прикрыть глаза и осмотреть раздолье,
Что кроёт горными расчёсами нагорье:
***
Острейшими пиками шпорили небо,
Тринадцать уступов скалистого плева.
От белого марева резало глаз,
На фоне его ковылял тарантас.
Прищурившись так, что уж не было мочи,
Стараясь увидеть кто держит поводья,
Льновласый заметил горбатого деда;
Тот в рясу монаха и шляпу одетый.
Чрез время, скрипя по замерзшей дороге,
Тащила кобыла уставшие ноги,
За ней волочилась тележка с монахом,
Тот, встав, поклонился, и начал похабно:
– Послушай-ка мальчик, а чьи это земли? –
И воин, смутившись, ответил: «мои»,
– А город, крестьянки, вино и постели?
– То дальше, полдня по дороге пройти,
Там будет распутье и сломанный знак,
Ливенцы достигнешь, направо свернувши,
И правит ей честный наместник, поляк,
Что путников любит пред трапезой слушать.
Монах улыбнувшись, похлопал козлы,
Без слов приглашая проехаться вместе.
Но воин стоял, и не двинулся с места.
Старик не предвидел такой немоты:
– Указам твоим не отыщешь цены,
А плата монаха – монашеский сан.
Карманы твои хоть и будут пусты,
Советом своим благодарность отдам,
Блаженство сие обретает конец,
И спину целует ночная метель.
За мной поспешает кровавый делец,
Живых отправляя в свою колыбель.
И честь обязует схватиться за меч,
Однако предвидел я лик убиенный:
Как лён распадался косой с твоих плеч,
А руки безжизненно обняли землю.
Поедем же, сын, отпусти эти долы,
Почувствуй свободу и рясу накинь.
Очисть свою душу смирением добрым,
Почувствуй, как в ней расцветает полынь.
Шалфеевый отблеск хрустального неба,
Тебя позовёт блеском Солнца на юг.
И ветры взлелеют златые посевы,
И радостью рек испарится испуг.
Ульётся лиловыми ливнями лето,
Оставив витражную грязь на лице.
И храм твой откроется влажным рассветом,
Любовь воскресая в отважном юнце.
И свет слов монаха достиг мыслей воина,
Но буйной души не удастся отвлечь.
Упрямая честь обязала покорно,
Покорно и глупо схватиться за меч.
IV
Пред чёрным закатом явилась беда,
В стальных балахонах, идущая равно.
В руках сбитой твари горит булава,
И лик призакрыла повязка багряна.
Льновласый ещё раз взглянул на уступы,
Свой дом не отдаст его сердце никак.
Пусть лучше ложатся на тело разрубы,
Внушают пусть гордость, и думает всяк:
«Вот это был рыцарь, защитник отчизны,
Его не сломали, ни холод, ни страх,
Он меч свой, подняв, превращается в прах,
Сам, каменным гробом заткнул укоризны»
А холод вновь рыщет вопящей метелью,
Срывает горящие искры из глаз.
Несутся потоки, взрываются ветви,
Удар за ударом – клинка перифраз.
Вонзается в тело, ломая доспехи,
Целует железо горящую плоть,
И ветры, и ветры лелеют посевы,
Главой льноволосой стремятся вдохнуть.
Удар за ударом. Доспешный отходит,
Его всё лобзает взыскательный меч,
А в юноше только горит средоточье:
Жестокость и гордость, отвага и честь.
Дымящийся снег на ногах – тихий шорох,
Лишь звоном клинка отражается стон.
В глазах человечьих надежды опора
Взвивается в небо, он выстоял, Он!
И слишком отвлёкся умом в миг победы,
Беда появилась, неслышна ему,
И шут полубокий, руками своими,
Под ногу подставил льновласому сук.
***
– Серебристою иглою, шьёт и шьёт мою судьбу,
Необхоженной тропою, по потёмкам я бреду.
Видит солнце из окраин лазуритового дна:
Я один его встречаю, у раскрытого окна.
Как ларцовыми дворцами, стелется чужая жизнь:
Я смотрел из-за окраин, не боясь свалиться вниз.
Вот уж древо ногу держит, подтолкнул меня буран,
Я слетаю с этих стержней, в межпространственный вигвам.
Дайте мне рассветных далей, дайте доброго коня,
Ну а впрочем, не пристало, мне достаточно сполна.
***
И на сим, взорвав сугробы,
Падал бедный льноволос,
Скальной бледностью покоев,
Будет юноше погост.
|
