Вита Пшеничная
Город
Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит…
Попробуй-ка, выуди из своего «прекрасного-далека» маленький, вроде бы ничем не выдающийся сюжет, и за ним, созвучные твоему нынешнему настроению, близкие по времени, по памяти ощущений, тут же потянутся другие… Подобно нечаянно рассыпавшимся и закатившимся в пыльные углы Прошлого цветным бусинам, которые постепенно нашлись и теперь нуждаются в прочной нити, которая скрепила бы их в Единое целое, теперь уже неразрывное…
Ты послушно сядешь за незнакомое прежде занятие, требующее терпения и внимания; ход Времени начнет утрачивать свой монотонный ритм, то и дело сбиваясь с него и наполняясь неожиданными эмоциями, звуками, красками…
Но где же ты, мое прекрасное-далеко?.. Где ты, детство?.. Как же мало я тебя помню!..
Сменяющие друг друга муссоны межсезонья, запах моря, шум прибоя, перед которым я замирала; ракушки, морские звезды, выброшенные на мелководье, склизкие медузы. Маленькие крабята постоянно сновали по прибрежной полосе, — возьмешь такого за плотный, золотистого цвета, панцирек, присыплешь песком и с безмятежной улыбкой наблюдаешь, как проворные клешни молотят сыпучую, горячую от солнца массу. И ты, довольный, смеешься, глядя, как вырвавшийся на свободу детеныш быстро и кособоко чешет в родную соленую стихию…
Старое, начала прошлого века кладбище на окраине города… Как бесстрашно мы, детвора с холмистой, в несколько низеньких домов Круговой улицы, бродили между заросших могил и оградок в поисках гильз, а потом, уже во дворе сбившись в звонкоголосую стайку, обменивались своими находками…
Серый, безлюдный, изрытый ковшами мощных экскаваторов район Второй Речки… В его окрестностях в тридцатые годы находился лагерь для политических ссыльных, а одно из братских захоронений стало последним приютом для Осипа Мандельштама… Какая горькая, мрачная слава у места, запомнившегося мне по огромным, дымящимся пастям котлованов…
Как мало я помню… и все же.
И все же Псков, куда переехала наша семья в августе 1978 года, в сравнении с родным Владивостоком выглядел бледно и бедно. Ребенку, привыкшему иногда, в коротких промежутках между забавами, восхищенно посматривать туда, где насеянная горбами сопок земля сходится с небом, тихий провинциальный городок совсем не показался. Вернее, показался… невыразительным, невнятным, безвольно распластанным на ровной, такой же невыразительной поверхности. Разочарование было столь сильным, что его не скрасили ни спасительный (для меня) умеренный климат, ни многочисленные, ставшие Историей этого края примеры подвигов и силы духа, ни имена, достойные и гордости, и почитания.
Первое время я уныло слонялась по грязным, в осенней слякоти улочкам, запоминая дорогу в школу и обратно. В выходные дни садилась в автобус с незнакомым круговым маршрутом и ехала куда-то, хмуро поглядывая в мутное окно. Вскоре начиналось мое мучение: «город» с его красивыми зданиями XVII–XIX веков, массивными «сталинками», однотипными «хрущевками» резко пропадал, уступая место подпирающим друг друга деревянным постройкам с прохудившимися крышами и неухоженными дворами. Это сейчас стремительно разрастаются вширь и вглубь новые микрорайоны, застраиваются аккуратными особнячками пустыри и заросшие поля, а тогда… «Большая деревня, большая деревня…» — безрадостно думалось мне. Самой огромной бедой стало понимание, что здесь придется жить. И жить, по всей видимости, долго. Неопределенность понятия «долго» сразу трансформировалась в «вечно», и это угнетало еще больше, а до памятной первой (рабочей) поездки в Старый Изборск было целых восемь лет жизни. Срочно требовалось влюбиться, хоть во что-нибудь (место, памятник, панораму…). Но, увы, в детском сознании понятие «чувство», как правило, ассоциируется с отношением к кому-то, а не к чему-то. В поиске привязанности прошли годы. Не помогало ничто: ни прогулки в Корытовский лес или на заснеженную Великую зимой — на лыжах, летом — за Череху на пикники или за грибами-ягодами с родителями, ни многочасовые хождения по улицам… А неописуемые восторги по поводу наловленной вблизи Снетогорского монастыря плотвы заканчивались прямо на берегу, стоило лишь начать собирать нехитрые снасти. По возвращении я забивалась в отведенный мне за громоздким шкафом угол и «припадала» к очередной книжке. Это утешало и ненадолго примиряло с очевидным — чтение неизменно было моим любимым занятием, оно сбивало скуку и дарило новые впечатления, новых героев, новые ситуации, которые, разумеется, мгновенно примерялись на себя…
Во всем негативе, щедро выплескивавшемся на меня в школьный период, я с завидной уверенностью и постоянством видела лишь одну первопричину — город, в котором живу. Город, который, казалось, невзлюбил меня сразу, как только я в нем появилась. На мою детскую отчужденность, душевную угрюмость он отзывался совсем не детскими историями. При желании они составили бы невеселую основу пухлого дневника, который впоследствии вряд ли бы захотелось раскрывать.
Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.
Ах, с какой же легкостью тебя заносит в заманчивое «бы», почему-то всегда лучшее, всегда более чистое, не заляпанное дурными словами, поступками, за которые впоследствии станет стыдно… И как же бесцеремонно тебя вырывают «оттуда» внезапные телефонные звонки, резкие уличные шумы… На идентификацию себя в реальности уходит больше времени, а затяжные прыжки в «бы» становятся все продолжительнее.
Фантазируя на тему собственной жизни, ты тоскуешь по чему
-то иллюзорному, несбывшемуся, по глупости или малолетству не допуская и мысли, что любое, самое ничтожное изменение событийного ряда влияет на течение всей последующей жизни, справедливо отменяя тебя сегодняшнего.
Потом, слегка повзрослев, ты начинаешь сопоставлять минувшее и настоящее, недоуменно оглядываться, чтобы в какую-то счастливую секунду внутреннего просветления, в изумлении вскинув брови, беззвучно воскликнуть: «Боже, какой я был дурак!.. Как же был слеп!..» И то верно: тебя — полуслепого, немощного щенка, чудом выжившего в первые минуты после рождения, милостиво подбросили к чужому сосцу — городу: «на, теперь это — твое», а ты еще помнишь и тепло тела родной матери, ее дыхание, запах… Интуитивно ты стремишься помнить это всегда, в уютной темноте и тишине оживляя полузабытые приметы детства. Природным своим чутьем ты понимаешь, что в повторяющихся беспокойных снах и почти истершихся воспоминаниях было зачато твое неповторимое будущее, но не торопишься понять того, что место, где тебе выпало жить, и есть материнское тело, тело земли — единого организма с женской сущностью. И любой из нас, в какой бы части света географически ни оказался, всегда остается вечным дитем выносившей и родившей его земли, а собственно место рождения — понятие в масштабе Судьбы в большей степени все-таки условное.
Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.
Первая потеря, первое чувство, первые робкие открытия, неуверенные, но самостоятельные шажки вперед… Город (а для кого-то — сельцо, деревня…), в котором ты живешь, смотрит на твои опыты то с родственным вниманием, то с молчаливой тревогой любящего сердца. Он так давно тебя знает, что предчувствует, чем отзовется в твоей душе уходящий день, а что вместе с частью тебя сорвется в ненасытную Лету…
Как тайно и почти безнадежно влюбленный Город всепрощающ и терпелив в своем долгом ожидании, и, встречая тебя по утрам, провожая до ступенек подъезда вечерами, он надеется, что однажды ты обратишь на него внимание. И когда, удивленный и потрясенный, ты, наконец, приходишь в себя от долгого забытья, перед распахнутыми глазами взрослого, ставшего на мгновение ребенком, предстает мир, до сих пор не виданный. Так порой вдруг узнаешь тех, кто, оставаясь в тени и на расстоянии, всегда был рядом, готовый в любую минуту помочь, поддержать, защитить… Тех, к кому невольно, еще где-то на полпути из Детства прикипел сердцем и томился непониманием этого все последующие годы. Томился, чего только не предпринимая: и противился очевидному, упрямо твердя «не дождешься…», и срывался, калеча свою душу и тело, и мчался в дальнюю дорогу (что тут ловить-то?), клянясь, что ноги твоей тут больше не будет… Ты даже позволял себе казаться хуже, чем был на самом деле, пока однажды не понял, что это — з л о, разъедающее и уничтожающее прежде всего тебя. Ты даже позволял себе обманывать, нимало не беспокоясь о последствиях, пока однажды, в самый бедовый Час Отчаяния тебе, сказавшему чистую правду, никто не поверил…
Как же не похожи и рискованны все твои исходники, но как единственен оказывался итог: «Господи, что творю-то!..»
***
Мы по-разному прирастаем к земле, часто и не замечая, как это происходит. Происходит с той высшей неизбежностью, с какой изо дня в день, из года в год, из века в век вершатся человеческие жизни, постепенно складываясь в единую Судьбу, единое Чувство сопричастности и единое Пространство, в котором, вопреки нашим ошибочным предположениям, не бывает случайностей… А любая, самая малая Пустота, постепенно наполняясь оброненными вскользь и уже позабытыми «спасибо», когда-нибудь обязательно выльется в Благодарность — к Жизни, к Земле, к людям.
И, конечно же, к Городу, наконец, обретшему тебя, теперь уже навсегда…
* — стихи Ник.Зиновьева.