* * *
Летом лежишь в кровати,
Дверь на балкон открыта;
Девочка в синем платье
Тянет мотив забытый.
В нем — дождевое чтиво,
Ласточек твист вертлявый,
Рюмка аперитива,
Окуня бок костлявый.
Утром в трусах, с лопатой,
Ёрзаешь в огороде;
Облако сладкой ватой
Плавает в пищеводе.
Кот безымянной масти
Гладит челом галоши.
Деньги, достаток, страсти-
Грудой темнеют в прошлом.
Дни на исходе мая
Зреют, как те, в теплице
Перцы и помидоры.
Лета не видно края;
Жук в глубине томится
Лиственного массива-
С чашкой лаваццо оро-
Яблоневишнесливы.
* * *
Как много требуем от века:
апартаменты, статус, визы.
Как мало нужно человеку-
глоток воды, щепотка риса…
жилище, лучше у реки-
где кошка спит у врат покоя,
касанье матери руки-
такое теплое, родное…
Что Бог даёт — не дорожим:
снимая детскую панаму,
как ослепленные, бежим
за призрачным блестящим хламом.
Ранний снег
Опадают зелёные листья,
И цветок не раскрылся в кашпо.
Не прочтешь ни в газетах, ни в письмах
И не спросишь у Бога, за что
На заснеженной русской равнине-
От ударов каких кулаков? —
Вдруг закашляла кровью рябина
На тельняшку льняных облаков.
Заметает траву, и дорога
Ледяной зачерствеет корой.
Равнодушно вздохнёшь: «Слава Богу
Я уже возвратился домой…»
Снег присыпал поляны как сладость.
Но несладко притихшим в бору —
И нечаянно горькая радость
Расплескалась из глаз по двору.
Кошка
Как в палец заноза,
Белая кошка
В красные розы
Свернула с дорожки.
Будто ромашка,
В огненной лаве
Белая кошка —
В красной оправе.
Но не боится
Жа́ра земного,
Пляшет, искрится
Зверь – недотрога.
Каплей молочной
В лужице крови
Кошка хлопочет
Насупивши брови.
Нюхает розы
Розовым носом
В вычурной позе —
Словно философ.
Серые камни,
Казалось вскричали:
«Большего срама
Мы не видали-
Надо же кошке
Быть такой белой,
В белых сапожках,
В алой постели!»
* * *
На стекле — морозные вензеля,
откровение дизеля за окном.
По двору, еле лапами шевеля,
кто-то прошёл с хвостом…
Я же застыл, как январский бор,
я — летописец, старьёвщик дней;
скуп на движенья, на слов подбор.
Эх, — да простят Матвей,
Марк, Иоанн и ещё Лука
мой непотребный бред, —
если б родился Он здесь тогда,
был бы другим Завет…
* * *
Безжизненное дерево, нагое,
стоит и мокнет под дождём как Троя,
корявое, без листьев и коры.
Не помнят старики, с какой поры
оно вдруг онемело, почему
бежать по некогда упругому стволу
живительные соки перестали.
И что ему теперь прикосновенье стали?-
что в лапах плесени, что в пламени огня
оно усохшее не требует, скрипя,
ни помощи, ни слёз, ни состраданья,
ни скорбного бесчувствия…
на радость зеленеющей сирени
в жару не спрячешься в её прохладной те́ни.
И дождь насквозь пронизывает крону.
Здесь жизни нет… Лишь серая ворона,
какое-то родство порою узревая,
на ветку прилетит и, будто неживая,
сидит, качается безмолвным муляжом
в пустом дворе, над старым гаражом.
Феодосия
Даже в спокойном море виден девятый вал.
Море – это… очень много воды и соли.
А ещё – долгожданный берег с гротами,
кипарисами, можжевельником, а также мадерой.
В нос ударил затхлый запах холстов;
выпрямляя спину, взлохмаченная пучина
выгибалась в серебряное фуэте
перед скалозубящими пижонами Кара-Дага.
Сегодня ты ещё пахнешь солью,
пытаешься рисовать парус на чешуе заката,
двигаясь подобно крабу,
от каменоломен Тавриды к каменным бубнам Урала.
Обними же меня своей солёной любовью
с волосинками водорослей, йодом и набережными,-
на которых набухшие, как виноградные кисти, любовники
не верят в жестокость кораблекрушения.
Простые слова
Как мечта дурака:
Солнце, лес и песок;
Заглянуть в облака –
И упасть на часок.
Протянуть бы канву
Через этот изгиб —
Под деревья, в траву,
Где оранжевый гриб.
Там спешит муравей,
Там любимая спит;
Сон любимой вкусней
Всех плодов Гесперид.
Не болит голова,
Вспоминаются, брат,
Те простые слова:
«Мама», «утро», «солдат»,
«Вера», «водка» и «чай»,
«Спички», «хлеб», и «земляк», —
Услыхал невзначай,
И разжался кулак.
Не хватало их как
В безысходности дней;
Погибала в горах
Сотня наших парней.
Утонул капитан,
И разбился пилот…
Только мой караван,
Спотыкаясь, бредёт,
Закусив удила.
Значит, тянется путь.
А простые слова –
Помогают тянуть.
* * *
Утро. Запах родины и теста.
Распростерла покрывало Божья Мать.
И хватило всем святого места,
Ни о чём не хочется мечтать.
На столе вчерашняя газета.
Осеняет крестным образом рука.
Всё вокруг исходит тихим светом-
Руки матери, деревья, облака…
А когда доверчивая птица
Прилетит сегодня на крыльцо,
Я спрошу: «Видала ль ты, синица,
Там за тучей Господа лицо».
|
* * *
Зима наводит объектив, разглаживая складки
на чёрной пашне; холодит щеку
и сковывает речку возле кладки
её сподвижник: на своём веку
слывет он злыднем, верность возвращенья
его готовит триумф январю —
когда, холодный ко всему и безразличный к мщенью,
он пригрозит озимым и зверью.
Внимая равнодушию природы
течет тоска из приоткрытых век.
Заложники привычной несвободы –
приметы, неизменные вовек:
длиннее сны, отчетливей в передней
слышны шаги, и тикают как встарь
часы во тьме, да на стене соседней
сестра уже меняет календарь.
Над Великой
В город, где есть река,
Входит дождём тоска,
кутаясь в облака,-
скользкая как треска.
Вечер. Горит свеча
месяца, как в сервиз —
в башню вода журча
падает сверху вниз —
Как в толчею вокзал,
с криком летит «распни!».
Боже, спасибо за…
если ты есть- шепни.
Берега не тая
в зарослях камыша,
гонит Великая
воды свои не спеша.
Не растоптать, не смять,
не заглянуть ей в рот
молча глядит, как мать, —
голоса нет у вод.
Голоса нет, но звук
шёпота волн тягуч.
В устье её паук
волны залил в сургуч.
Им что лететь, что течь-
разницы нет, порез
им не грозит, картечь.
Даже всесильный Ксеркс-
будто суровый Баал,-
выпоров плёткой гладь,
гневом кипел, но знал:
смерти не миновать.
Волны бегут; огни
тонут в воде как дни.
А за рекой- холмы
как продолженье волны.
Плесков — расклад простой:
улиц машинный лай,
где-то скрипят доской,
башен лежит алтай.
Крепость, под ней — река
строго глядит как мать;
гладит её рука
стены что люльку-знать
Спит там младенец, чей
сон — что морской коралл;
не разомкнет очей
даже девятый вал.
Ты и река- одна
сущность: не видно дна,
и холод твоей молвы
лютее речной волны.
Вам не присущи спесь,
крики и звон стекла.
Я бы хотел, чтоб здесь
просто река текла…
Город чудес
Великие Луки – город чудес;
Сожжённый войною – из пепла воскрес.
Враги бы хотели здесь видеть погост-
Ровняли с землей, но держался форпост.
Он часто был первым на линии боя.
Нелегкой Создатель отметил судьбою.
Из шапки не вытянешь имя, как фант,
И жизнь не закажешь. Играй музыкант,
Играй на валторнах фонтанов, а в парках-
На скрипках древесных, на арфах и арках,
Капелью врывайся весной клавесин
В прохладу музеев и танец витрин.
Здесь льётся невидимый родины свет;
Трава зеленее и ярче рассвет,
Стройнее девчонки и слаще вода,
Матросов — безусый, и мать молода.
Лицо молодое у города, руки –
Привычны к труду, но держали и луки.
И пусть на земле не велик городок –
На небе высок его тайный чертог.
* * *
Как короток снежинки век в апреле.
Летит она с небес растерянно, без цели;
Безжалостен в порыве ветер, и худы́
Глядят с земли её сподвижников ряды.
Их меньше с каждым днём, их цвет уже не свеж
Потрёпанных когорт, ступивших за рубеж
Исчезновенья, имена их вроде
Запишут днесь в круговорот воды в природе.
—
Так одинокий юноша без дома, без семьи
Недавно вставший с ученической скамьи,
Бесцельно, кажется, бредёт в людском потоке,
Запоминая созданные строки.
* * *
И. Исаеву
Он видел ночью сгустки темноты
И жёлтый свет за бархатною шторой.
Грядущее есть состоянье тьмы-
Вглядись в её спокойные черты,
В её одежды- принятые в пору
Всем тем — кто «был» и кто поёт «сейчас»,
Кто близок и далёк к дрожанью наших клеток.
Грядущее есть тьма, и тьма была до нас-
ещё до наготы, до сочлененья веток.
* * *
В тишине слышен старый рингтон,
Беспокойный пылится мотив:
Из депо выгоняет вагон
Закопченный локомотив.
И колёсною парой стуча,
Как клюкой о заезженный рельс,
Семеня неуклюже, ворча,
Он чеканит на литере рейс.
Он железное ткёт полотно,
Чтоб к утру, возвратившись назад,
Непременно моргнуть мне в окно-
Как живой, после боя, солдат…
* * *
В провинции Господним летом
Из триолетов и сонетов
До самой гробовой доски
Напьешься травяной тоски.
Здесь все не так, как в душном граде,
Никто не алчет о награде,
Прибавке к жалованью, снам
О недоступном. Проводам
Присущи строй и музыкальность.
И лишь бумажный самолет
Из рук банальную тональность
При сильном ветре не берет.
Весенний танец
Когда вдоль пажити во мгле
по черной, вспаханной земле
раскрошены грачи и чайки,
солдаты, как кентавры в майках,
телосложенье не тая,
смущенно шепчутся при бабах,-
то понимаешь — на ухабах-
в автобусе пахучем, тряском:
о, как предметна толчея
пред зажигательною пляской!
Закон Хокинга
Что же было до Взрыва?- в бездонной вы́си
кто-то крикнул из вселенского расхожденья.
Он сказал: «Ничего…как и этой мысли
у вас не было до рожденья.»
Отвлекаясь от политического маразма,
дышать начинаешь ровнее и видеть зорче:
нет ничего горячей кварк-глюонной плазмы
и черней чёрных дыр- в церебральных корчах
говорил так физик, философ, мальчик.
И ему внимала толпа веселясь, в порыве
отбивая горячее сердце ногой, — как мячик
красного сверхгиганта после Большого взрыва.
|
