Добрый день, коллеги!
Видимо, это письмо не стоит считать заявкой на участие в конкурсе. Хотя историческая поэзия мне близка, прилагаемое стихотворение, видимо, несколько выходит за установленные вами объемные и тематические рамки. К тому же, если что, принять участие в фестивале я вряд ли смогу — был во Пскове и Изборске практически на днях, благодаря чему и появилось стихотворение. Поэтому просто захотелось отправить по поводу и случаю. Буду рад, если придется ко двору и пригодится.

С уважением,
Андрей Расторгуев,
поэт, член СП России,
Екатеринбург.

НА СЛОВЕНСКИХ КЛЮЧАХ

В Мальской долине
под стенами Изборской крепости
веками бьют двенадцать
Словенских ключей

Без героя война – не война.
И война без предателя – редкость.
Но ливонцу во все времена
не сдавалась Изборская крепость.
Поржавели былые мечи,
потускнели у тканей оттенки…
Вот они – от Изборска ключи:
вытекают из каменной стенки.

Все двенадцать – на собственный звон,
и незнаемо, что это значит:
по числу ли словенских племён,
по апостолам или иначе.
Память тысячелетнего льда
источила скалу ручейками
или просто живая вода
перепущена известняками…

Будь четырежды царь или зять
прокурорский – не видано толку:
человеку не дать и не взять –
лишь налить под завязку бутылку,
пересоленный рот освежить,
остудить распалённое тело…
А какое из тел не хотело
поздорову и дольше пожить?

Эта плотная сила права,
наделив неизбывною жаждой.
Все желанья земные молва
закрепила почти что за каждой
из двенадцати струй, но беда –
безымянны целебные жилы:
где которая льётся вода,
не поведают и старожилы.

Если к этой молве да всерьёз,
даже самою малою плошкой,
то вовеки не выреветь слёз,
из потока испитых оплошкой.
Но вполне в человеческой власти
не предать обещаний своих,
вновь одною судьбой на двоих
наполняя обыденный пластик.

8-22 августа 2013 г., Изборск – Екатеринбург

 

* * *

Плескава – ласковое слово.
Но под ее певучий плеск
на стену древнего Плескова
я, ноги напрягая, лез.
Рискуя новыми штанами
и не жалея мокасин,
я шел заросшими валами
в тени черемух и осин.
И глазу пристальному снова
под спудом гальки и травы
в аллеях парка городского
являлись крепостные рвы.
И как деления прицела,
иных не ведая начал,
забытый навык офицера
бойницы в башнях примечал…
Взбрела же в голову досада
собой в солдатики играть
и за рекою и посадом
чужую рать воображать!
Но так яснее для любого,
почто плесковская молва
всю ласку срезала до слова,
как выстрел, краткого – Пскова…

В МИХАЙЛОВСКОМ МЫ ПИЛИ МОЛОКО…

I
Оставь друзей, тропою выйди в поле,
где бродит конь по вымокшей траве,
и улови предощущенье воли,
разлитое в небесной синеве.
Минуй дома – крестьянские, живые,
заборы, огороды, тополя…
И следом – валуны сторожевые,
святая, заповедная земля.
Там лес и дол полны свободной речи,
прозрачные озера глубоки,
и на полянах расправляют плечи
тугие лукоморские дубки
и впитывают грудью без опаски
на многие столетия вперед
стихи и удивительные сказки –
все, чем народ отчаянный живет.

II

«И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит…»

В Михайловском мы пили молоко
и никого не хаяли при этом –
кто хоть с одним якшается поэтом,
уверует в такое нелегко…

Доили мы и бешеных коров.
Но и опять – неповторимый случай –
на дюжину собратии писучей
хватило поллитровки будь здоров…
А вот июньской ночи было мало.
Густой туман клубился варенцом,
над Савкиной горой и Маленцом
луна осоловелая вставала
и пялилась на наше торжество,
как будто вопрошаючи: с чего?
И ничего мы ей не объясняли,
лишь за кормильца стопки подымали
с хранителями памяти его…

И что бы ни творили со страной,
жива его поэзия в народе,
пока еще поэты под луной
в Михайловском ночами колобродят!

III
Над Соротью высокая трава
и свежий ветер клонит дерева,
и кажется: степные табуны
несутся на литые валуны.
И новая несчетная волна
рождается упруга и вольна
и, подхватив стремительный набег,
его бросает с берега на брег.
Мгновение, биение плотвы –
и вновь перетекание травы,
а мерное движение воды
переправляет новые ряды…

Недолго до ивановской зари.
Рукою размахнутся косари,
и этот нескончаемый полет
отточенное лезвие прервет.
И станет одинокою вода,
и скакунов погонит в никуда –
теперь они до будущей весны
волнами пребывать обречены…

Но кровное теченье трав и рек
собою продолжает человек,
когда, неясной жаждою влеком,
ее он утоляет молоком
и плещется на белизну листка
летучая живучая строка.

IV
Лазурь небес – оптический обман,
чем выше – тем Вселенная черней…
А в нашем, русском космосе – туман,
причудливые выверты корней,
часовня на горе, обетный крест,
до берега тропинка через луг…
И все, что открывается окрест,
окинешь враз, а вымолвишь – не вдруг.

Поэзия, свобода – не мура ль,
когда сердца и дни все холодней?
Но стынешь, как японский самурай
в саду перед безмолвием камней.
Чего бумагу попусту марать,
душевный жар пуская на распыл?
Но по России каждый – космонавт,
покуда благодати не пропил…

И хочется открыться и вобрать,
чтоб видеть после, будто наяву,
озерную распахнутую гладь,
упругий ветер, гибкую траву,
омытую рассеянным дождем
дорогу и запущенный погост,
и этот несказанный окоем,
и небо – высоченное, до звезд…

V
«Нет, весь я не умру…»
В Михайловском тебя я не застал,
Тригорское подавно опустело…
Четырехгранный гладкий пьедестал
прижал твое простреленное тело.

Твоя душа, свободна и легка,
покинула затисканное слово,
и только бронза смотрит свысока
в людское мельтешение Страстного…

Но связь времен распалась не совсем
и комом перегородила глотку:
помилуй Бог – мне скоро тридцать семь!
Еще могу писать как одногодку.

Уже могу, зарыв отца и мать,
за долгими тяжелыми снегами
черствеющей душою понимать,
что пело в богохульном Вальсингаме.

Уже я видел, скольких обожгла
бессмыслица бунтарского размаха
и как невыносимо тяжела
узорчатая шапка Мономаха.

И, глядя в эти спелые поля,
я ведаю теперь, какая сила,
какая вдохновенная земля
Француза русским духом напоила!

VI
А места в сельце Михайловском – не сорные!
Но восторженность людская недолга:
ко всему привыкнуть можно – даже к Сороти,
что петляет, завивает берега.
Поживи, останься – трудником, не баловнем,
и обыденными станут навсегда
колыханье древних елей Ганнибаловых
и молчанье Ганнибалова пруда,
крики цапель над раскрытыми калитками,
над осокой жавороночья молва
и облепленная темными улитками
недвижимая подводная листва.
Помаши косой, лопатой или ломиком,
прирасти к мужицким крепостным корням,
и тебе обрыднут шалые паломники,
что мотаются по здешним деревням.
Им под шум ветвей и кваканье лягушкино
на вечерней и на утренней заре
все мерещится тень Александра Пушкина.
И ему покоя нет в монастыре…
Ах, места в сельце Михайловском – бессонные…

VII
Возвращаться обычай плох –
камни медленны, люди скоры.
Но, когда мне позволит Бог,
я вернусь на святые горы,
и от времени отрешусь,
тишиною лесной несомый,
и склонюсь, и перекрещусь
на Михайловскую часовню…
И пойду не спеша, дыша,
и до берегового края
распахнется опять душа,
всю округу в себя вбирая.
И прислушается дочь,
оглушенная городами.
И разгонят крылами дождь
цапли серые над прудами…

Михайловское – Переделкино – Сыктывкар,
июнь – октябрь 2000 г.