«Доброе небо 2016», Владимир Клевцов

Владимир Васильевич Клевцов
г. Псков

Прозаик, член Союза писателей России, автор 11 книг. Работает в жанре традиционного русского рассказа, нередко используя элементы юмора и гротеска.


Пограничник

В последние годы село Обозный Двор совсем захирело. Все изменилось в одночасье: колхоз развалился, фельдшерский пункт и почту закрыли; на окраине, как затонувшие баржи, стояли пустующие коровники с провалившимися внутрь крышами, а само село впервые за тысячу лет, стало приграничным населенным пунктом, и от заграничной Белоруссии его отделяло озеро Белое. В общем, по всему было видно, что приближается день, когда обозодворцы должны были окончательно сгинуть, исчезнуть с лица земли, оставив после себя только озеро, холмы и лес.
Понимая это, обозодворцы часто ходили на берег озера, словно прощались и с ним, и с лесами, и холмами. Идти было метров двести, и все под гору. Сверху было видно, как над водой стелется матовый туман. На прибрежной осоке, на листве берез лежала тяжелая, крупная и тоже матовая роса, и казалось, что глядишь на озеро сквозь запотевшее оконце.
На берегу рассаживались, кто где хотел – одни у самой воды, другие под деревьями или на мостках, свесив ноги, – и терпеливо ждали восхода солнца. Даже не самого восхода, а того неуловимого, торжественного и мгновенного преображения, которое наступало в природе сразу после появления над горизонтом светила. Сначала казалось, что еще рано, что переход к преображению не начался, а потом происходила вспышка, небо на мгновение озарилось, играя желто-зелеными и розовыми красками, – и было уже поздно. Момент преображения так и свершался незамеченным. И вот уже косо летали над озером неведомо откуда взявшиеся чайки, рассеивался туман, последние его клочья быстро скользили над водой, краснея, как петушиными гребнями, своими верхушками, и истаивали прямо на глазах. Все изменилось, только природа осталась прежней, и это вселяло уверенность, что жизнь со временем образуется, войдет в нужное русло, что обозодворцы не сгинут совсем, а по-прежнему будут любоваться окружающим миром. Нет, не можем мы сгинуть, думали они, потому что не на кого тогда это оставить – и озеро, и лес с холмами. И гонители, те, кто хочет прийти на наше место, не оценят всей земной красоты, которая без нас, обозодворцев, окажется лишенной смысла и ненужной, а Бог такого не допустит.
Но горевали в селе недолго и, плюнув на новых правителей, все эти изменения учинивших, стали жить тем, что им посылал спасительный русский Бог, – овощами с огородов и рыбой с озера. Картошки обыкновенно накапывали по пять-шесть мешков с сотки, рыбы тоже было много. Ставить сети, как и тысячу лет назад, плавали на противоположную белорусскую сторону, к деревне Веска, считая, что судак, лещ, и угорь там крупнее и обильнее.
Но весной прошлого года на село вновь обрушились напасти. Еще с апреля установилась небывалая жара, не выпал дождь и в мае. Вспахиваемая под картошку земля, даже вывороченная из глубины, была пересохшей, и у ходившего за плугом бывшего конюха Егорова, пахавшего по очереди огороды одиноким старухам, от пыли побелели сапоги.
Дождя ждали каждый день, и он как будто собирался. На горизонте появлялись и выстраивались в ряд белые облака, потом сбоку, клубясь, появлялась черная туча и, продвинувшись, замирала на месте.
Замирало все и на земле. В неподвижном воздухе парило, комары от зноя прятались в кустарниках и вылетали только затем, чтобы покусать того же конюха Егорова, уходившего в это время в тенек пообедать. А тут как назло, когда надежда оставалась на одну рыбу, на озере появился Пограничник. И самое обидное, охранять границу взялся не посторонний человек, не другое должностное лицо, а свой же обозодворец – бывший участковый милиционер Михаил Антонович Скоробогатов.
И до Скоробогатова знали, что граница с Белоруссией проходит по середине озера, но граница была мысленная, обозначенная лишь на географических картах, а в действительности ее никто не охранял. Скоробогатов же взялся охранять добровольно, никто его не принуждал, и произошло это, но мнению обозодворцев, от завихрения мозгов.
После бегства жены в город Михаил Антонович попал в отставку, оказался не у дел и, как это часто бывает, предался праздным размышлениям. В какой-то миг произошло в нем движение мысли, он стал крепко задумываться и вскоре убедился, что все люди тем и заняты, что ежеминутно безобразничают, нарушая закон и дисциплину.
Вот возвращаются из леса грибники, и у каждого в руках свежевырубленная палка. Зачем, спрашивается, погубили молодые деревца, им еще расти и расти? Нет ответа. А вот мчится по улице мотоциклист-ухарь Волобуев. Новый участковый пытается его остановить, да где там: виляя из стороны в сторону, мотоциклист сворачивает в проулок и исчезает. В прежние времена, помнится, стоило засвистеть в свисток и указать жезлом, как любой шофер останавливался и бежал навстречу, согнув в коленях ноги. Теперь хоть в пионерский горн или духовую трубу свисти, хоть оглоблей размахивай – никто не притормозит.
Встречаясь на улице с мужиками, Михаил Антонович, отличавшийся милицейской наблюдательностью, с горечью видел в их лицах желание в скором времени совершить что-нибудь противозаконное. Иногда он присаживался в тенек к своему приятелю Егорову, и они молча разглядывали очередную неподвижно зависшую тучу, откуда то и дело громыхало. Пробившееся в прорехи солнце бликами ложилось на траву, искрило в осоке, и казалось, нужно лишь легкое дуновение, чтобы скопившаяся на западе громада пришла в движение.
– Эх, не мешало бы дождика, хомут тебе на шею, – вздыхал бывший конюх. Отобедав, он вольно разваливался в траве, закуривал, пуская дым в подлетавших комаров. А Скоробогатов думал: «Опять бардак, сплошной бардак – и жара не ко времени, и дожди, будь уверен, пойдут, когда не надо». Он косился на сытого Егорова, по лицу которого было видно, что и он в этот момент задумывает что-то нехорошее.
Месяц Михаил Антонович крепился. Он даже серьезно подумывал податься в скит, чтобы больше не видеть безобразий. Это было бы замечательно, как если бы он вдруг превратился в величавую птицу, парящую высоко в небе и оттуда, с высоты, мудро взирающую на людские глупости и пороки. А потом решил – все, надо что-то делать, как-то исправлять положение, не в большом, конечно, объеме, а в малом, в местном, что ему по силам.
На следующий день он съездил в районный центр, купил сорок мотков крепкой, толщиной с велосипедную спицу, лески и от острова к острову, привязывая леску к деревьям и пням, натянул по воде пограничную линию. Вышло все очень ладно и прочно, и это порадовало Михаила Антоновича. Но затем, когда он привязывал к леске сторожевые буйки, у него впервые возникло сомнение в правоте своего дела, и всю работу не покидало неприятное чувство, что он сейчас чем-то похож на паука, ткущего паутину.
* * *
Теперь каждое утро Скоробогатов натягивает плащ, закидывает на плечо подвесной мотор и отправляется на охрану государственной границы. Село Обозный Двор еще спит, только по сараям приглушенно кричат петухи. Кричат петухи поочередно, по мере того как он идет по улице от дома к дому, – словно салютуют ему. Но это неразумная птица, ей все равно, кого приветствовать – новый день, хозяев или вот его, пограничника Скоробогатова. Люди Михаила Антоновича уже давно не приветствуют, и он знает, что сейчас некоторые проснулись и молча наблюдают за ним из окон. Обо всем этом он думает вскользь, как бы между прочим, а настоящими мыслями на озере, у своей пограничной линии.
Через полчаса на берегу появляются и будущие нарушители – обозодворские рыбаки. С собой они несут весла, сети и похожий на огромную зеленую гусеницу невод, от которого пахнет водорослями, рыбой и потаенной озерной глубиной. Разговаривать они стараются вполголоса, и разговор в основном касается Скоробогатова.
– Вчера Пограничник в райцентр уезжал.
– Вернулся, гад, сам видел.
– Значит, жди, где-нибудь на своей лодке среди островов прячется… Рыбий глаз.
– Паук.
Выйдя к озеру, где с листвы нависших берез то и дело скатывается и падает в воду роса, рыбаки замолкают совсем. С великими предосторожностями отвязывают они лодки, рассаживаются, берутся за весла и гребут, отдаляясь от берега. Вскоре сгущается туман, и трудно понять, двигаются лодки или стоят на месте, и только по тому, как от каждого гребка медленно отдаляются круги водоворотов, можно догадаться, что лодки плывут.
Из тумана постепенно проступают очертания островов. Обозодворцы едва шевелят веслами, кажется, перестают дышать, но их присутствие выдают сторожевые буйки, подскакивающие от самой легкой волны. И вот уже слышится рев мотора, из-за островов выскальзывает лодка с сидящим в ней Скоробогатовым и быстро мчится навстречу, пропадая в клочьях рассветного тумана. Подъехав вплотную, он начинает кричать:
– Осади назад! Ворочь, кому говорю!
Обозодворцы осаживают и ворочат и от расстройства ставят сети не на излюбленных местах, а где придется. Невод же совсем не забрасывают и к обеду возвращаются в Обозный Двор почти без улова. А Михаил Антонович, проводив их взглядом и, словно бы споря или оправдываясь, еще долго разговаривает сам с собой:
– Ну разве можно беспрепятственно плавать туда и сюда? Сейчас вы, мужики, плаваете, а затем, глядишь, контрабандисты или нелегальные эмигранты поплывут. Я сам против этих границ, но если они установлены, то должны совершаться действия по их защите.
Через месяц к границе уже никто не приближался, ни свои обозодворские, ни заграничные белорусы. Закутанный в плащ, Михаил Антонович неподвижно сидел в лодке, наблюдая за передвижениями по озеру рыбаков. Солнце заходило с северо-восточной стороны, и родной берег был по утрам в тени, сумрачен, сохраняя ночную загадочность, зато как ярко был озарен берег заграничный. Отчетливо желтела полоса песка, белели стоявшие в ряд березы, и влекуще светились на куполах вескинской церкви золоченые кресты.
Церковь стояла на самом верху, и при виде ее у Михаила Антоновича возникало желание размышлять. Мысли в основном были приятные. Вот он взялся за охрану границы, и что же – за месяц навел порядок. А будь таких Скоробогатовых побольше и живи они не только в Обозном Дворе, а в районном городе Сенеже, и областном центре Пскове, и даже в самой Москве, и будь каждый на своем месте, борись он с безобразиями – за короткий срок можно было исправить в державе положение. И получается, что он, Скоробогатов, простой милицейский пенсионер, на самом деле человек государственный, державный. Но потом, словно устыдясь собственного возвеличивания, мысли его принимали другой оборот. Он представлял, каким крохотным, несмотря на всю державность, должен он казаться среди огромного водного пространства. Даже на самой крупномасштабной карте района его лодка будет не больше булавочного укола. И уже совсем незначителен он был под раскинувшимся над ним небом. Но это и хорошо, думал Михаил Антонович, так и надо, это и есть его место, потому что в природе все устроено правильно и никто не должен высовываться вперед и нарушать раз и навсегда заведенный порядок. И, рассуждая так, Михаил Антонович с удивлением осознавал, что собственная микроскопичность его нисколько не уязвляет, что рядом с этим озером и этим небом никто не имеет права быть большим и заметным.
Иногда к границе подплывал приятель Егоров, посланный обозодворцами для его увещевания.
– Антоныч, – кричал бывший конюх, сложив ладони раковиной, – покажись!
– Опять ты, Егоров, – отвечал Михаил Антонович, выплывая из-за острова. – Ты бы с собой еще мерина прихватил. Я как-то тебя без лошади видеть не привык.
– Мент ты, мент и есть, хотя и на пенсии, – ругался обиженный Егоров, сразу забыв, что мужики наказывали ему говорить с Пограничником уважительно и терпеливо. – Мы тысячу лет друг к другу плавали и теперь будем, понял. Ты нам не указ. У нас половина жен с той стороны взята, мы все родственники между собой.
Про «жен с той стороны» Егоров напомнил напрасно, потому что сбежавшая жена Скоробогатова тоже была вескинская, и на него, когда он думал о ней, всякий раз обрушивалось мерзкое чувство беззащитности перед бабой, и случалось что-то вроде спазма дыхания – воздух выходил, а обратно он никак не мог его заглотить и слова выкрикивал урывками.
– Га-гад худой. Во-ворочь, го-во-рю.
Егоров спохватился, понимая свою оплошность.
– Ну-ну, Антоныч, ты же мне друг, вражина. Я к тому, что мы из-за тебя скоро по миру пойдем, раз рыбу не даешь ловить. Уселся, как хомут, на шею.
– Во-воро-рочь, – уже задыхаясь, хрипел Скоробогатов. – Во-воро-рочь.
– Ну тебя к бесу, загнешься еще тут, – бормотал Егоров и торопливо уплывал.
Проходило лето, на августовском небе было тесно от звезд, луна плавала совсем близко, словно вытолкнутая наружу. Скоробогатов, томясь неизвестно отчего, плохо спал и однажды, проснувшись среди ночи, подумал: «А почему это всех тянет на ту сторону? Рыбы, думают больше, это одно, но, видно, есть и еще что-то». И сам решил сплавать в Веску.
Еще до появления границы он несколько раз гостил в Веске у родственников жены, но ни на берегу, ни в церкви не был. А берег, ежедневно просматриваемый им до мельчайших подробностей, интересовал его все больше.
В день, когда он решил поехать, уже с полудня установилась небывалая тишина и безветрие. Небо как-то незаметно затянулось серовато-белой, под цвет холстины, пеленой, солнце приутухло, и тем отчетливее среди померкших красок вырастала отливающая синевой туча. Она разрасталась с молниеносной быстротой, точно надуваемая воздухом, и казалось, что скоро она опустится на землю, поглотив и ее.
В этот раз действительно шла гроза. Скоробогатов это понял, как только отплыл, но не стал возвращаться. Он погнал лодку, стараясь достичь противоположного берега до ненастья.
Воздух еще оставался неподвижным, но это продолжалось недолго. Первый порыв ветра обрушился на сушу, пригнул березовую рощу, погнал по дальней дороге пыль, и дорога задымила, точно подожженная. Вода на озере вспенилась, пошла «барашками», враз погрузневшая лодка стала зарываться носом в волны, окатывая Скоробогатова летящими брызгами. Он все-таки успел причалить и забежать в лес с первыми каплями дождя, крупно и весело защелкавшими по листве. Над головой близко ударил гром и покатился куда-то вдаль. Запахло свежестью. Ветер внезапно, как и начался, стих, а дождь, усиливаясь с каждой минутой, даже не полил, а отвесно, накрывая лес, заструился с неба потоком.
Прятаться от дождя не имело смысла, но Скоробогатов все равно встал под березу. Он весело, как внезапно подвернувшийся праздник, переживал случившееся, и было жалко, если дождь и гроза быстро стихнут.
Но гроза и не собиралась стихать. Дождь шел, даже когда туча сдвинулась, освободив часть небосклона, и на этом месте выглянуло солнце. Поток света, хлынувший на землю, мгновенно рассеялся по лесу, пробиваясь тонкими лучами, точно между ветвей воткнули золотистый веник, упал пятнами на тропинки, заиграл на мокрых березовых стволах, зажег мелькавшие дождевые потоки, осветив весь лес играющимися, струящимися огнями. «Ух ты, ах ты!» – в который раз грянул гром, и после каждого удара дождь на короткое время усиливался.
И тут выяснилось, что в лесу Скоробогатов был не один. Все время рядом с ним под деревом стояла незнакомая женщина. Когда сверкнуло особенно близко и Скоробогатов обернулся поглядеть, куда могла угодить молния, женщина тоже обернулась. Они так и застыли, ошеломленные и напуганные неожиданной встречей. Михаила Антоновича сковало. Подобное с ним случалось и раньше, когда он, к примеру, видел размахивающего ножом хулигана. Обычно это быстро проходило, и он, скопив внутренние силы, бросался на хулигана, заворачивал за спину руку и начинал крепко крутить, точно выжимал белье.
Сейчас скованность никак не отпускала. И причина была в том, что, с одной стороны, незнакомка ему понравилась, было в ней что-то влекущее, отчего хотелось ей сразу довериться, а с другой – она могла быть наслышана о нем, человеке известном по обе стороны озера. А что она могла услышать? Все то же: паук, рыбий глаз, Пограничник, мент поганый. Как же не вовремя поднялся Михаил Антонович на борьбу с безобразиями, как не вовремя!
Еще Скоробогатов увидел, что у женщины зеленые глаза и русые, потемневшие под дождем волосы. А больше ничего заметить не успел: подхватив тяжелую сумку и скособочась, она как можно легче, зная, что за ней наблюдают, пошла в гору к деревне. Поняв, что может никогда больше ее не увидеть, Михаил Антонович поспешил следом.
Он шел и лихорадочно искал повод познакомиться. Будь он в прежней должности и на своем участке, он мог бы поинтересоваться ее именем официально и даже попросить для проверки документы. Другого способа в голову не приходило, и так, в отчаянии, он добрел за ней сначала до Весок, потом до ее дома, поглядел, как она поднялась на крыльцо, открыла замок и скрылась внутри.
Утром Михаил Антонович уже твердо знал, что влюбился. И это тоже было так не вовремя, так не вовремя. Думая о случившимся, он прикидывал, как на метровой линейке, свой жизненный путь: сколько прошел, а сколько осталось, и с горечью осознавал, что находится на отметке в 70–80 сантиметров и недалек тот день, когда он, дойдя до края, сковырнется вниз. Влюбиться в таком возрасте был большой непорядок, следовало непременно забыть вескинскую женщину и никогда не плавать к заграничному берегу.
Как и предсказывал Михаил Антонович, большой знаток безобразий, что если жара не ко времени, то и дождь будет во вред, после грозы погода действительно переменилась. Словно от толчка, что-то на небесах нарушилось, сдвинулось с привычного, месяцами не меняемого места, и дожди зарядили на каждый день. Как раз пришло время копать картошку. Конюх Егоров снова помогал одиноким бабкам, напряженно выворачивая из раскисших борозд редкие картофелины, и за плугом ручейком бежала вода.
Целыми днями Скоробогатов нахохлившись сидел в лодке, то и дело тоскующе наводил на заграничный берег бинокль. Берег был пуст, бесприютен, затянутый сеткой моросящего дождя. Только непрерывно наплывали с той стороны низкие тучи, ветер гнал их с неутолимым постоянством, и они меняли очертания прямо на глазах, растекаясь над головой Скоробогатова, как чернильные пятна.
«Может, письмо ей написать», – думал Михаил Антонович, но, представив, как письмо сначала отправится из его районного города Сенеж в областной центр, из областного центра в столицу Белоруссии, из столицы поочередно в свой белорусский областной центр и свой районный город и на все это потребуется не меньше двух недель, между тем как по озеру до Весок всего пять километров, только сплевывал с досады и мысленно восклицал: «Надо же, какой бардак, ну сплошной бардак».
* * *
А осенью случилось удивительное. Только осенью в селе Обозный Двор заметили, что с Пограничником, к счастью, творится неладное. Он стал невнимателен к своим пограничным обязанностям, и обозодворские рыбаки уже несколько раз беспрепятственно наведывались на вескинскую манившую их сторону, ставили сети, торопливо забрасывали невод, ожидая услышать за спиной окрик: «Стой! Ворочь назад». Но никто не окликал. Не ловленная почти полгода рыба шла густо, косяками.
Вескинские рыбаки тоже плавали к нашим, и от них в Обозном Дворе узнали, что лодку Скоробогатова можно часто видеть у вескинских мостков, а самого его – прогуливающегося в березовой роще с агрономшей Наташей Пряниковой. Любопытные обозодворские бабки вскоре выяснили, что мужа агрономша не то сама вытолкала из дома, не то он, как и супруга Скоробогатова, сбежал в город. Бабкам этого показалось мало, и они плавали в Веску знакомиться с агрономшей. И вот что их поразило: говорила Пряникова спокойно, уверенно, без тени смущения, и зеленые глаза ее мерцали той загадочной глубиной, какая бывает только у любящих женщин.
Зимой, когда выпал снег и озеро сковал мертвящий холод, Михаил Антонович выпросил у приятеля Егорова отдохнувшую от летних трудов лошадь, сложил в сани кое-какие пожитки и через озеро Белое, оставляя на нетронутых сугробах извилистый след, который тут же заметало поземкой, перебрался в Веску. Весной, правда, обозодворцы забеспокоились: не возьмется ли Пограничник за старое, не начнет ли охранять границу, теперь уже с другой стороны, но ничего такого не случилось.