КОРЖОВ Дмитрий Валерьевич
г. Мурманск
Книги стихов «Ровеснику-отцу» (1992), «Тепло человечье» (1997), «Сербская тетрадь» (2000), «Слова и паузы: Поэзия. Проза. Критика» (2005), «Крымский марш» (2014), автор романа-трилогии «Мурманцы», сборника повестей и рассказов «Сороковой медведь» (2015).
«Город был соткан из черного цвета»
отрывок из третьей части романа «Мурманцы» — «Город между морем и небом»
***
Город был соткан из черного цвета. И вода, и камни, на которых он возник — заполошно и ретиво — перед самой Первой мировой, были именно такими. Черными. Как и моряцкие клеши, и куртки, и фуражки! Такие, каких на мурманских улицах имелось не просто в достатке, а – под завязку.
Черным было и море, рядом с которым и благодаря которому и родился Мурманск. Не по названию – по сути. Суровое, ледяное – как темно-шерстный настороженный зверь, ворочалось оно у пристаней – тяжело, мрачно, устало. В городе его вроде бы и не было – казалось, надежно отделила его от улиц и площадей бесконечная череда портов, причалов и причальчиков. И все-таки было! Звучало в каждой ноте, в каждом прихотливом сюжете здешней жизни.
И в этой черной форме, которой тут был предан любой – от мальчишки до бывалого капитана. И в запахах и звуках, что доносил до города бездельник-ветер. И в непристойно вязком амбре рыбной муки, которым, кажется, воздух Мурманска пропитался насквозь, навсегда. И в обязательных, звучавших почти беспрестанно гудках – приходных и отходных, привычных знаках радости и печали для тех, кому выпала доля встречать и провожать. А таких в городе было большинство.
Тут и подгулявший после рейса беспутный морячок-рыбачок, бредя домой, в который раз, словно бы «на бис» исполнял не что-нибудь, а «Прощайте, скалистые горы…».
Здешние женщины порой не видели своих мужчин по полгода. Главной их соперницей-разлучницей было оно, море. Впрочем, что женщины? Женщин сюда привозили мужчины. Самых красивых. Лучших.
И они – красивые, лучшие – привыкли ждать. Такая уж выпала им доля.
Но сколько же радости выплескивалось на улицы Города, когда корабли возвращались к родным причальным стенкам! Улицы светились. От улыбок. От счастья.
И, кажется, все самые прекрасные женщины Города спешили в порт – встречать своих любимых. Летом, когда все открыто солнцу, сравнительно тепло и можно надеть легкое платьице и туфли-лодочки, они были особенно красивы. А в руках они несли цветы…
Это был тот редкий, почти непредставимый в обычной жизни день, когда все цветы – мужчинам.
Саша Горевой любил такие дни. И из-за женщин – тоже. Любил следить за морячками в такие вот часы. Вот и сегодня – ранним утром – он увидел одну такую. Почти столкнулся с ней в Центре по пути в институт и все не хотел отпускать – сначала даже, словно молнией ударенный, не понимая зачем, как бычок на веревочке, как карасик, на крючок угодивший, побрел за ней следом. Даже догнать хотел, еще раз увидеть ее лицо, сказать те, такие важные, такие мурманские слова, что произнесены будут и сегодня, и потом еще не раз: «С приходом Вас!». Не стал. Остановился и долго смотрел вслед.
Ей было лет тридцать – не больше. Примерно, как Ритке. Плащ застегнут, строго подвязан поясом, делая тоненькую, легкую фигурку еще стройней. Волосы русые до плеч – свободны, вьются-бьются по плечам в порывах беспокойного мурманского бродяги-ветра.
Она шла слишком быстро. Она спешила. И улыбалась чему-то своему – с радостью и тревогой. С радостью – оттого, что вот такой день. «Они вернулись!» Даже радио сообщило, что они вернулись. А тревога… Наверно, от того, что не виделись ведь долго. Невозможно долго. Кажется, целую жизнь. С рыбой-то вроде все нормально, то же радио уже сообщило, что все путем, план – есть. А с остальным? А внутри? Что с ним вообще было за эти месяцы? А все эти буфетчицы-подавальщицы, Гали-Оли? Кто ж скажет, пока не увидишь его. Пока не поймешь. Сама. Без подсказок жены помполита.
Вот потому – и радость, и тревога. Но радости все-таки больше. Радость эта, кажется, и море-то – всегда нетеплое, суровое, делала иным, — тише, мягче, сговорчивей. Море в такие минуты, казалось, переставало быть Баренцевым, само собой, без подсказки, забывало про шторма и непогодь. Становилось похожим по крайней мере на Белое, а то и на какую-нибудь, не слишком-то и теплую, но совсем уж южную по здешним меркам Балтику.
Город родился на сопках. Обосновался, разлегся державно вдоль черной глади незамерзающего моря, Кольского его залива. Постепенно разросся, окреп. Так уж случилось – одни камни вокруг. И дома на них, а теперь уже и улицы, и проспекты.
Он пошел в рост направо и налево по скалистой кромке залива – до Росты с одной стороны, Северного Нагорного — с другой. Но и вверх принялся взбираться – по тем же черным, неуступчивым камням. Еще не слишком настойчиво, но упрямо. На Жилстрое и Микояна было грязно и лужи – по колено, но дома уже стояли – не только бараки. И строились новые…
Город выбрался из бомбежек и пожаров 42-го – с потерями, но выбрался, как человек из смертной драки – искореженный, без зубов, волос и кожи, но – выкарабкался. Выжил. Выстоял. Хоть съела (почти подчистую, без остатка, в дым!) весь круг припортовых улочек, все мурманские Октябрьские и Либкнехта – распахнутая настежь пасть огня, запущенного в Мурманск немецкими зажигалками. Подхваченный ветром огонь – природный анархист и бунтарь – адской лихоманкой, ухарем бездомным прошелся по городу, оставив по себе лишь печные трубы да пепел… Пустоту, по сути. Зловещую такую, сумрачную, убойную. Пустота бы и осталась. Если бы не люди. Только благодаря им Город снова ожил, вернул, отвоевал навек плацдармы, отданные пустоте, и не торопко, по-хозяйски степенно и неуклонно вновь поднимался ввысь – вовсю обустраивал третью террасу, уже всерьез, без лишней болтовни, задумываясь о четвертой.
Менялся и Центр, причем разительно, до неузнаваемости: грязный овраг, словно гадкий утенок из сказки, что нежданно-негаданно превратился в чудо-лебедя, вдруг обернулся стадионом «Труд»; напротив вырос желтый дом, вместивший разом всю местную многоярусную власть – и обком и горком; сгоревшую шестую школу перестроили в краеведческий музей, а вход на Площадь Пять Углов, где еще вдосталь имелось довоенных, уцелевших в пламени 42-го, деревяшек, распечатали литерные близнецы-многоквартирники «А» и «Б».
И это правильно — на рубеже сороковых-пятидесятых городу в первую очередь нужны были именно жилые дома. Жилья-то, как когда-то в самом начале, в первые его, младенческие годы, не хватало катастрофически, до жути.
Послевоенную, мертвую пустоту Мурманска Саша Горевой помнил хорошо. Хоть и совсем был маленький, а помнил. Запомнилось ему, врезалось в память и то, как отец в один из дней конца сороковых, когда шли они вместе от Центра к Челюскинцев, по стертым войной улицам, тяжело и зло сказал – сказал не ему, а, кажется, всему, что вокруг — камням, деревьям, остаткам домов, и друзьям, и врагам, – той чужеземной силе, которая все это сотворила:
— Ничего, отстроим! Отстояли – отстроим!
Ошметки той серо-зеленой силы, что так хотела уничтожить Город (и не зря – как кость в горле он у нее торчал, мешал очень), помогали его восстанавливать. Пленные немцы отстроили заново и Октябрьскую, и Либкнехта, и Коминтерна, помогли и с «литерными»…
Отлично помнил Саша и немцев. Были они тихие, какие-то потерянные, совсем не страшные. Словно и не с ними шла здесь война. Приходили ранним утром из своей казармы-тюрьмы, что имелась неподалеку — строем, под нестрогим доглядом усталого солдатика с ППШ, а вечером, сделав положенный на день урок, уходили. Все – строго по линеечке, аккуратно, ни шага в сторону. Почти без слов. Одни команды, которые, нервно покашливая, отвешивал собственный же толстый, лысоватый унтер: «Линкс! Линкс! Линкс! Линкс!». Многие годы спустя все звучал у Саши в ушах этот голос, это короткое, как удар плетки, незнакомое слово…
— Вот суки! Сами разрушили, сами построили, — так, ядовито усмехаясь в начинающие седеть черные цыганские усы, заметил как-то отец, и не без сдержанного удовольствия добавил: – Молодцы, фрицы…
Что тут скажешь, дело свое бывшие враги знали туго, не сачковали – строили надежно, крепко. Двухэтажки и пятиэтажки на Октябрьской и Либкнехта, их руками спроворенные, получались суровые, но сработаны оказались на совесть – в просторных и теплых тамошних квартирах можно было строить новую жизнь. Еще как!
Сашу всегда поражали высокие, стремящиеся к небу, потолки этих больших квартир. Много воздуха. Много света. Почти, как в «капитанских» домах на проспекте Сталина. Почти, как в «до войны». Он, Саша, не знал – как это, еще не жил тогда, в ту пору еще и родители друг друга не знали. Но словосочетание это он слышал не раз, и не два. Оно, кажется, было рядом с Сашей едва ли не все его детство. Стало знаком первых послевоенных лет… А новые, пусть и отстроенные фрицами, дома казались возвращением в мирную жизнь – такую, в которой уже не будет ни бомбежек, ни пожаров. Ни холода. Ни смерти.
Что же до неба, к которому стремились высоченные потолки новообретенных городом домов, то оно следило за происходящим из-за облаков. Порой казалось, что делает оно это совершенно равнодушно. Но – не безмолвно, нет. Оно разговаривало – дождем и снегом, а подчас — незакатным солнышком, чистым и светлым. Но последнее все же случалось редко и – только летом, или – ранней осенью, до холодов. Хмурилось небо много чаще: сгоняло тучи неприступной стеной, словно сводило над городскими улицами и площадями, как и над живущими здесь людьми, кустистые черные брови. Впрочем, в последнем нелегком обстоятельстве, пожалуй, виновато было не оно, а вечный мурманский спутник-приказчик – ветер. Этот-то супротивник дело свое знал круто. Дул себе беспрестанно, раскачивал море и небо. И не ведал покоя.
Море – черное, тяжелое – ворочалось чуть в стороне. Такое далекое, и такое близкое. Большое. Студеное. Родное.
Так они и жили здесь. В обнимку с ветром. Между небом и морем.
Вверху – небо. Внизу – море. Между этими двумя мирами, двумя непримиримыми планетами, как между двумя жерновами, и жил Мурманск. Жернова эти то словно сдвигались, когда море в штормовом задоре вздымало ввысь волны, а почти такое же облачно-штормовое небо опускалось ниже, то расходились врозь, когда выпадал счастливый солнечный денек, а мир светлел и делался чище…