Из пункта А

Рыхлое небо на голову давит. Окно
смотрит на север и чувствует скорую зиму.
Я уезжаю – актёром в немое кино –
встретить рассвет у закрытой двери магазина –
резкий, как запах асфальта с кровавым пятном
в виде неровного сердца. Подайте карету!
Скорая тыква доедет от лета до Леты.
Пони, воздушные шарики, спирт и галеты –
подлая память панически прёт напролом.

Сколько той памяти? Два терабайта всего
коцаных гифок, поросших не пылью, а спамом.
Чек из химчистки закладкою в книжке Гюго.
Не находи ко мне рифму, не пей из-под крана.

Там, на незримых дорогах, стремящихся вдаль
всем наплевать, из какого ты пункта и теста.
Радио «Вечность». Диджей расколбасит уместно
Курта Кобейна. А ты – лишь дави на педаль.

Год за четыре. Неделя за три двадцать пять.
А на мгновенье, как прежде, не хватит и жизни.
В трубке гудки – этот поезд уже не догнать.
Много пишу, но листы превращаются в листья
и улетают. Им более чем хорошо.
Мысли с чужого плеча, словно свежие шрамы.
Дальше пробел – это место для вашей рекламы,
а для кого-то – лишь повод сходить на горшок.

Где твои слёзы, мой мальчик? В каких номерах
ты ненаивно оставил свою Белоснежку?
Существовал, торопился, но всё-таки мешкал.
Всё возвращается – боль ещё тот бумеранг.
По трафарету налаженный глянцевый быт:
кофе, улыбки, спортзал, килограмм позитива.
Падай! Ты был прямо в детстве жестоко убит.
Эта война будет долгой и результативной.
Кто б за тобой ни пришёл, говори: «Меня нет!».
Будь убедителен, чтоб Станиславский заплакал.
Если не знаешь, кому отнести партбилет,
папа научит – ну, кто ещё, если не папа?

Это почти как реальная жизнь наяву:
ветер в лицо и предчувствие радужной неги.
Осень опять наводнит безнадёгой Москву –
сорокоградусной. Осень здесь главный бутлегер.
И у последней заправки на съезде с колец
в зеркале заднего вида вдруг скроется вечер,
и в коробке зашуршит недовольно кузнечик.

Глупый, он просто не верит в счастливый конец…

Птицелов

Отчего так не больно, и сразу же – очень больно,
Словно чёрные гномы в душе прорубают штольни?
Хорохоришься, как от шпаны убежавший школьник,
Только этой браваде липовой грош цена.
Ты ведь сам себе врёшь, самому же себе не веря –
Это как по ночам слушать хриплого ветра пенье,
Это мёртвая птица, развеяв цветные перья,
Распласталась недвижно, а утром опять цела.

Уж тебе, Птицелов, как не знать про её повадки,
Если раны кровят на обеих твоих лопатках?
Небо грустно вздыхает и смотрит в тебя украдкой –
Небо знает такие вещи, как страх и страсть.
Ведь полёт – просто слово для всех, обречённых ползать.
И они своё время железно проводят с пользой:
Всюду стелют солому и жрут упоённо Prozac,
Будто бы их паденья, сродни твоему «упасть».

Будто бы бог подобен – волшебнику ли, врачу ли.
Солнце выжгло глаза, только сердце надёжно чует,
Как беспечно парят, как щебечут вверху пичуги.
Там крылатых, но жизнью меченых – пруд пруди.
Лишь одна в вышине – чёрной точкой – упрямо тонет.
Та, что обречена, та, что прежних смертей не помнит.
Ты поймай эту птицу (за миг до земли) в ладони –
Пусть она этой ночью поспит на твоей груди.

 твою дивизию

твою дивизию сняли с марша – латать прорехи любой ценой. радистки в штабе – такие маши, что забываешь про позывной. пусть на исходе и рис, и рислинг, зато махорки ещё сполна. холодный лоб допекают мысли о том, что завтра была война, что в рукотворных полях под Ржевом уже заряжено вороньё. и солнце тщетно забилось в жерла – такое близкое и своё, и каждый первый боится сгинуть, а каждый третий зовёт Отца, но строго смотрят с портрета в спину усатый вождь и двуглавый царь, толкая грудью на амбразуры. не жаль патронов и кумача, ведь вбито накрепко: пули – дуры, а штык – особенная печаль.

твою дивизию враг не любит и накрывает огнём с небес – опять мешаются кони, люди, железо, дерево и свинец. и вот в такой трансцендентной каше вариться заживо дан приказ. орудий туберкулёзный кашель, воронки, взрывы, кровавый наст – по-настоящему, больно, насмерть. бежать, захлёбываясь «ура», бог завещает армейской пастве – добро с винтовкой добрей добра, а это значит: назад ни шагу. сто грамм для храбрости, и в окоп. и снова трассеры вместо радуг дырявят сонное молоко, которым выпиты синь и осень, иприт и радий. и поутру одни других умереть попросят, руками трогая кобуру.

твою дивизию, как несладко сгорать в землянках и блиндажах, когда атак родовые схватки торопят тужиться, чтоб дожать, когда захлёбывается ветер прогорклым дымом, сухой слюной, и мертвецами былых столетий опять бахвалится перегной. невесть кому посылать угрозы, чертей контуженных звать на бис, всерьёз лелеять последний козырь – последний выстрел длиною в жизнь, смеяться танкам в стволы и траки – достанет сил ли? красны бинты. но с душ посыпались ржа и накипь в ладони выжженной пустоты. и ангел в каске смеётся рядом…
но словно пеплом швырнёт в лицо, когда представит страна к наградам твою дивизию – семь бойцов.

Героев Днепра

Мы никогда не узнаем с тобою друг друга до общих детей,
Мы ведь, увы, просто два пассажира в соседних вагонах метро.
И не воюем за место под солнцем – обоим привычнее тень,
Но если надо, я стану солдатом, а ты – медицинской сестрой.

В чёрном отсутствии ярких пейзажей за вечно холодным стеклом
Чудятся призраки, тайны, химеры – ни слова про страх темноты!
Не растеряв по безликим туннелям свой несравненный апломб,
Я не боюсь ни уколов, ни крови, ты в сумочке носишь бинты.

Там, где судьба предлагает прямую, мы смело заложим зигзаг.
Те, кто не может не жить по шаблону, смотрят на это зверьём.
А мы прислонимся к их «не прислоняться», синхронно закроем глаза.
Но если надо, я встану под пули, а ты поползёшь под огнём.

Мы не проедем свои остановки и выйдем в хохочущий дождь:
Я, как обычно, на Красногвардейской, а ты на Героев Днепра.
Только когда никакие таблетки опять не сумеют помочь,
Я вдруг проснусь в фиолетовый сумрак со сдавленным стоном «Сестра!»