Александр Петрович
|
Родился в 1954 году в Смоленске. Его детство и юность прошли в г. Клин Московской области. После окончания средней школы он работал на заводе электросварщиком, затем служил в Советской Армии. Вернувшись из армии, А. Казаков уехал в Новгородскую область, где в течение нескольких лет работал в учреждениях культуры, а в 1978 году, уже вместе с женой они перебрались в Псков. Здесь Александр Петрович окончил дирижёрско-хоровое отделение Псковского областного культпросветучилища, а затем и исторический факультет Псковского государственного педагогический института им. С.М. Кирова. Почти полтора десятка лет А. Казаков преподавал в школе, затем служил по контракту в спецназе ГРУ, работал в различных организациях города. С юношеских лет серьёзно увлекшись музыкой и поэзией, он ещё во время учёбы в школе писал песни для ВИА и публиковался в местной печати. Однако начало его профессиональной музыкальной и литературной деятельности связано именно с Псковом. Дебютировав в нескольких псковских литературных сборниках как поэт, Александр Казаков вскоре начинает писать прозу, и первые же его рассказы публикуются в известных литературных журналах — «Всерусский Собор», «Сибирские огни», «Север», «Родная Ладога», «Московский Парнас», «Балтика», в псковских альманахах «Скобари» и во многих других коллективных изданиях. В 2005 году из печати выходит первая книга Александра Казакова — сборник повестей и рассказов «Пройти полмира», и её автор удостаивается звания лауреата премии Администрации Псковской области в области литературы. Совсем недавно вышли в свет ещё 6 книг писателя: романы «Пасьянс с иероглифами», «Вагон для без вести пропавших», «Другая жизнь», «Предатель», сборники повестей и рассказов «Долгий путь по недальней дороге» и «Здесь и сейчас». |
ИНТЕРНЕТ-СТРАНИЦЫЛитературные страницы А.П. Казакова на сайте Литсовет |
Печник
Уволившись в конце 50-х годов прошлого века в запас, мой отец решил построить дачу, но не какой-то там садовый домик, а настоящий дом – большой, добротный, светлый, с мансардой и широкой верандой. Место же для строительства отец выбрал не рядом с подмосковным Клином, где мы жили, а почти в четырёхстах километрах от него — на Новгородчине, родине моей мамы.
Местные мастеровые – каменщики и плотники, подрядившиеся на строительство, — дело своё знали и делали его на совесть. Потому и дом получился всем на загляденье – в четыре больших окна, как бы свысока смотревших на центральную сельскую улицу (свысока потому, что дом построили на пригорке) и с причудливой мансардой, окна которой выходили на все четыре стороны света. Внушительный вид дома дополняли высокая длинная веранда с отдельным входом и бетонированные ступеньки крыльца, уступами поднимающиеся к нему. Этот вход в дом задумывался как парадный, но впоследствии пользовались им крайне редко: гораздо удобнее в повседневной жизни оказалось использовать второй вход — со стороны огорода: через него, прямо из сеней, можно было попасть в прихожую, а оттуда – сразу в кухню. Через этот, второй вход, который быстро превратился в основной, в дом носили воду, овощи с огорода и дрова.
Дом строился довольно быстро, и среди прочих многочисленных вопросов, связанных с его строительством, вскоре встал вопрос и о печке. Точнее – о печнике: сложить настоящую русскую печь, чтобы она и грела хорошо, и не дымила, и простояла долгие годы – это искусство. Или, если хотите, ремесленничество, возведённое в ранг искусства. Поэтому найти хорошего печника во все времена было делом не очень-то простым. Но – нашли.
Вот тогда-то я, шестилетний пацан, и услышал впервые несколько странную фамилию: Чесми́н.
Мужики, строившие дом, так и сказали отцу:
— Чесмин – это Чесмин; одно слово — мастер! А других, Пётр Григорьич, даже и не ишши: как Чесмин, всё одно не сыщешь…
Отец посадил меня в машину, и мы отправились в небольшую деревеньку, названия которой я за давностью лет уже и не помню, – за этим самым печником Чесминым. Приехали, по чьей-то подсказке нашли его дом, и отец, оставив меня в машине, отправился договариваться. Чесмин, видимо, согласился сразу, потому что к машине они вернулись вместе.
Скажу честно: увидев хвалёного печника, я поначалу здорово испугался: непонятного возраста, небольшого росточка, в какой-то тёмно-серой одежонке и такого же цвета мятой кепке, небритый, опухший и… одноногий: вместо левой ноги из широкой брючины торчала железная палка с резиновым набалдашником на конце (такими вот, кто не знает, в те времена были протезы). К тому же от Чесмина попахивало водкой, чего я по своему малолетству терпеть не мог, хотя почему-то и понимал уже, что русскому мужику без водки ну никак не прожить, особенно в деревне.
Помню, что Чесмин, кое-как забравшись в машину, сразу же завалился набок – то ли потому, что никак иначе разместить негнущийся протез между передним и задним сиденьями «волги» было просто невозможно, то ли оттого, что был не очень трезв.
Пробыл Чесмин в нашем доме дня три или четыре. Спал он в прихожей, на старом диване, обшитым потрескавшимся от времени коричневым дерматином. Помню, Чесмин жутко храпел, но не постоянно, не всю ночь, а когда во сне переворачивался на спину. Моя тётушка Елена Матвеевна — старшая сестра моей мамы и моя крёстная — как мне теперь кажется, в те несколько дней, пока Чесмин был у нас в доме, спала в пол-уха: чутко и ревностно оберегая мой покой, она, как только Чесмин начинал храпеть, тут же поднималась со своей скрипучей кровати и спешила в прихожую, после чего храп сразу же прекращался.
Утром Чесмина кормили завтраком, сдобренным гранёной стопкой водки. Потом Чесмин, выставив негнущийся протез, присаживался на высокий порог двери, ведущей из прихожей в сени, и долго курил, молча оглядывая фронт работ – будто разговаривал с будущеё печкой. В эти несколько минут все домашние ходили мимо Чесмина молча и чуть ли не на цыпочках, словно страшась нарушить его напряжённый мыслительный процесс.
Наконец, докурив самокрутку – а курил Чесмин исключительно самосад, — он шумно вздыхал, крякал, потом, опираясь рукой о дверной косяк, поднимался с порога и в три неуклюжих шага перебирался в кухню. Ещё раз осмотревшись, он садился на пол, задирал штанину и отстёгивал протез, мешавший ему при работе. Бережно поставив протез в угол, он с минуту растирал культю, потом опускал штанину и весело изрекал на весь дом:
— Ну, с Богом! Поехали, что ль…
И начиналась работа, которую точнее было бы назвать если и не созиданием – это, пожалуй, звучало бы слишком уж выспренно, — то, по крайней мере, чем-то вроде колдовства. Меня на время этого чудодейства из дома обычно изгоняли, чтобы не путался под ногами, но кое-что увидеть я всё-таки успевал.
Например, я отчётливо помню, как Чесмин, неторопливо разложив поблизости от себя свои хитрые инструменты, брал в руки первый на этот день кирпич и, прежде чем положить его в кладку, осматривал со всех сторон, оглаживая и поднося кирпич чуть ли не к самому носу. Затем, смочив его водой из корыта, Чесмин обмазывал кирпич глиной и вновь осматривал. И что-то при этом тихо бормотал…
А как и что делалось дальше, я уже не видел: в кухню входил отец, помогавший Чесмину в работе (он носил ему размоченную глину со двора и подавал кирпичи), и мéста в кухне для меня не оставалось совсем. И я убегал на улицу, к ребятам, благо погода в те летние дни стояла хорошая, тёплая, а дождей и вовсе не было.
Обедать с нами за одним столом Чесмин отказывался наотрез:
— Куды ж я с вам – в глине весь? Не-е, извиняйте, люди добрые! Я уж туточки: вон Матвеевна меня туточки покормит – и ладноть…
Пообедав, Чесмин с отцом работали до вечера, точнее – часов до пяти. Закончив, отец шёл купаться на небольшую речную заводь неподалёку от дома, а Чесмин пристёгивал протез, выходил на площадку заднего крыльца и с минуту, щурясь, молча смотрел на закатное солнце. Потом, осторожно переставляя протез, он спускался по высоким бетонированным ступенькам во двор, садился на скамейку под молодым клёном и начинал долго и старательно скручивать самокрутку. Скручивал он её перемазанными засохшей глиной корявыми пальцами и искоса, с хитрецой в серых глазах, поглядывал на меня. Прикурив, глубоко затягивался и вдруг спрашивал:
— Куришь?
— Не-е! – испуганно мотал я головой.
— Смотри, не кури! Така энто зар-р-раза, брат… Не будешь?
— Не буду!
— Ну, смотри!..
Из мелководной речушки Демьянки, протекавшей по другую от нашего дома сторону улицы, тётушка Лена приносила два ведра нагревшейся за день воды. Черпая из них большим алюминиевым ковшиком, она тонкой струйкой лила её Чесмину на руки, а он, деловито хмурясь, сначала долго смывал глину с рук, а потом, громко фыркая, тёр уже отмытыми ладонями лицо. И при этом всё поглядывал и поглядывал на тётушку, да так пристально, что та в свою очередь тоже начинала хмуриться и поторапливать мастера печного дела:
— Ну, отмылся, что ль?
— А чё? – хитро улыбался щербатым ртом Чесмин.
— И ничё! – отводя смущённый взгляд, отвечала тётушка. – Вода, вон, щас кончится – вот те и чё!
— Дык ишшо сходишь, — улыбался Чесмин.
— Ишшо чего! – возмущалась тётушка. — Неколи мне: у меня эн картошка на плите…
— Ну и чё? – продолжал улыбался Чесмин.
— И ничё! – не выдержав строгого тона, улыбалась и тётушка. – Блестишь уж, как самовар, а всё…
— В женихи сгожусь? – становясь вдруг серьёзным, тихо спрашивал Чесмин.
Тётушка бросала ковшик в пустое ведро и, отворачивая и от Чесмина, и от меня вдруг зардевшееся лицо, уходила в дом, возмущённо охая и приговаривая:
— От бес, а? Ну, бес и бес – Господи, прости!..
Эта сцена, не меняясь даже в деталях, повторялась каждый день; потому, наверное, я так отчётливо её и помню…
Многого в том шутливом разговоре взрослых людей я, пацан, понять, разумеется, тогда не мог, но мне было и смешно, и отчего-то радостно слышать весёлую перепалку Чесмина с моей любимой тётушкой. Я не знаю, была ли у Чесмина жена, были ли у него дети и, если были, то насколько устроенной – и счастливой ли? — была его семейная жизнь: я не знаю этого и не узнаю уже никогда. Зато уже тогда про свою тётушку Лену я знал, что её муж Фёдор не вернулся с той проклятой войны, пропав без вести в самом её начале, а обе их дочери утонули, будучи ещё совсем маленькими… Потому, наверное, те шутливые перепалки, ежедневно происходившие между Чесминым и тётушкой, теперь, спустя многие десятилетия, я понимаю совсем иначе, чем тогда: ведь тётушке моей в то время было чуть за пятьдесят, да и Чесмину – навряд ли больше…
Отмывшись, Чесмин опять ковылял к скамейке под клёном, неуклюже, отставив далеко в сторону протез, садился на неё, скручивал самокрутку и закуривал. Сизый дым самосада, слоясь в недвижимом вечернем воздухе, медленно поднимался над его головой и исчезал среди крупных, как лопухи, кленовых листьев. Солнце клонилось к закату, всё вокруг было тихо и покойно, и мир казался незыблемым и безмятежным. И хотелось, чтобы так было всегда…
Потом с речки возвращался отец, и тётушка звала его и Чесмина ужинать. Помню, что во все те дни, пока Чесмин клал печь, отец ужинал не с нами – со мной, мамой, тётушкой Леной и бабушкой Таней, — а с Чесминым. Мы, как всегда, ужинали в большой комнате (бабушка Таня по старинке называла её горницей), а отец с Чесминым – на кухне, где мама с тётушкой к этому времени уже успевали и прибраться, и стол для мужиков накрыть. Меня к ним мама почему-то не пускала, хотя я поначалу и просился.
— Пусть они там сами посидят, сынок, — говорила мама. – Пусть поговорят: им, сынок, есть о чём поговорить…
— А о чём, мам? – спрашивал я. – О печке?
Мама смотрела на меня с какой-то затаённой печалью, которую я почему-то очень остро чувствовал, гладила по непослушным курчавым волосам и каждый раз тихо и не совсем понятно отвечала:
— И о печке тоже…
Это уже потом, спустя голы, я догадался – и о том, почему меня в те дни не пускали по вечерам на кухню, и о чём так долго могли говорить – и, конечно же, говорили – двое ещё совсем не старых мужчин, прошедших и переживших страшную войну. О ней, проклятой, они, скорее всего, и говорили, изредка наполняя небольшие гранёные стопки и, конечно же, поднимая их за тех, кто с той войны не вернулся. И, наверное, за то, чтобы такой беды больше никогда не повторилось.
И, уверен, в те сокровенные для обоих ветеранов минуты плевать им было, что один из них – рядовой, а другой – генерал-лейтенант авиации: сидели за столом два солдата той войны – пусть оба и не особо здоровые, но зато живые; сидели и выпивали за тех, кто не вернулся и уже никогда не вернётся, вспоминая их, может быть, и поимённо – кто кого знал. А может, и всех разом…
А на следующее утро они опять клали печь и опять разговаривали, но уже не о войне, а о чём-то другом – о более близком и насущном…
Печь в отцовском доме Чесмин сложил – большую, добротную, тёплую, с широкой, прочной лежанкой. Сложил – и уехал домой; точнее, его отвёз отец.
И больше Чесмина я не видел никогда…
Вскоре после окончания строительства дома отец, которому было всего пятьдесят семь, тяжело заболел и умер. В дом, продав свой старый домишко, переехали тётушка Лена и бабушка Таня, а я потом каждый год ездил к ним на летние каникулы. А пироги, и рыбники, и щи – всё, что тётушка пекла и варила в сложенной Чесминым сказочной печи, — и на вкус всегда было таким же сказочно-неповторимым…
Повторюсь: с тех пор Чесмина я никогда не видел. Но и в детстве, и в юности, приезжая на каникулы, я эту фамилию слышал довольно часто: видимо, печей в районе Чесмин сложил не один десяток (а может, и не одну сотню!). Обычно это был примерно такой диалог:
— Печка, понимаешь, дымит; надо печника хорошего где-то сыскать.
— Да? А вот у меня – не дымит.
— А тебе кто клал?
— Да Чесмин…
— Ну, Чесмин! Чесмин – мастер…
Я не помню имени-отчества Чесмина; возможно, я не забыл их, а просто не знал. Как не знаю и того, когда и как Чесмин умер и где похоронен. Но — вечная ему память! И дай Бог каждому из нас оставить о себе такую же – добрую и благодарную…
Каждый год, летом, я езжу в тот небольшой районный центр, где до сих пор высится на пригорке дом, построенный моим отцом. Правда, в нём уже давно живут другие люди – мои дальние родственники по матери, но я для них, слава Богу, – всегда желанный гость.
А русская печь, сложенная Чесминым более полувека тому назад, и по сей день исправно отапливает его — дом моего детства.
И её не перекладывали ни разу…