* * *
Мать и сын вышли из здания аэропорта «Толмачево» по прибытии рейсом Москва – Новосибирск авиакомпании «Сибирь». «Другой воздух, более резкий, что ли…» – сказал Кирилл, вдыхая полной грудью сибирское утро и глядя на окружающие пространства стекла и бетона, пожалел об оставленном в Москве скейте. «Родина, – ответила Ольга Петровна с искренней улыбкой на лице. – Я счастлива, никогда в молодости не думала, что буду счастлива, приезжая в Сибирь».
Через два часа они вышли из такси перед добротным деревянным домом с высокими воротами, ограждавшими просторный двор, дом с почерневшим кружевом оконных наличников и высоким самодельным флюгером на коньке крыши в виде самолетика с крутящимся на ветру пропеллером. Дом находился в большом старинном селе Курское Новосибирского района Новосибирской области, которое из-за близости к мегаполису стало напоминать скорее небольшой городок с многочисленными новыми улицами новостроек в виде коттеджей и загородных домов самых всевозможных архитектурных решений, материалов и цветов.
Дом принадлежал бабушке Кирилла, которая жила в нем одна после смерти деда. В этом же доме вырос и отец Кирилла, во дворе этого же дома была и свадьба родителей Кирилла в далеком 1998 году.
Ольга Петровна привычным движением достала ключ из почтового ящика и отомкнула калитку.
– Заходи, сыночка! Приехали! – бодро сказала мать, беря сына под руку.
– А где баба? – удивленно спросил Кирилл. – Раньше всегда ждала и бежала встречать нас, – вспомнил детские впечатления внучок.
– В санатории, на спину всю зиму жаловалась, я договорилась по санаторию, папа путевку оплатил еще весной, поэтому так совпало, ну проходи, проходи…
Кирилла впервые начали терзать смутные сомнения, которые он никак не мог сформулировать в мысли и вопросы. После его задержания на московском митинге и долгих семейных разборок он согласился поехать к бабушке.
Мог бы и не соглашаться, но, во-первых, родителей все-таки было жаль, во-вторых, он заодно выпросил обещание матери на новый смартфон, так как его главное политическое оружие в суматохе задержаний упало на асфальт и было грубо раздавлено ботинком омоновца. В-третьих, самое главное, что безмерно удивило молодого человека, родители торжественно поклялись, что после поездки к бабушке, где он, кстати, и правда, не был уже года четыре, никогда не будут вмешиваться в его общественно-политическую жизнь и, более того, вообще не будут вмешиваться в его решения. «Хоть школу бросай, твое дело!» – сказал очень серьезно хмурый отец.
– Взрослый, значит взрослый, но после поездки в Курское.
Единственное, о чем, проходя в дом и прислушиваясь к своим подозрениям, спросил сын, так это про билеты на обратную дорогу.
Получив ответ об отсутствии обратных билетов и что, мол, когда захотим, тогда и купим, Кирилл встревожился еще больше. Это совсем не было похоже на его рассудительную и всегда страхующуюся от всех на свете «пожарных случаев» мать.
Впрочем, как только они оказались в доме, Кирилл заглянул в хлебницу, откуда бабушка всегда доставала внучку конфету, и на плите зашипел поставленный чайник, смутные сомнения развеялись. С конфетой за щекой юноша ушел в отцовскую комнату и принялся изучать ее содержимое.
В углу неприметно висела почерневшая икона Николая Угодника, на полу лежал круглый самодельный половик, связанный из разноцветных ленточек ткани, на стене над кроватью старый и пестрый персидский ковер, на противоположной стене – пожелтевший плакат с накачанным Сильвестром Сталлоне и решительным взглядом на фоне афганских всадников и советских вертолетов. На полке стоял допотопный видеомагнитофон «Акай» под большим телевизором той же марки и целая стопка видеокассет. «Адвокат дьявола», – прочитал Кирилл вытащенную наугад кассету. – Прикольный фильмец, молодец папаша! Та-а-ак, а это что? «Девять с половиной недель» – можно понять». Затем он пробежался по полкам с книгами, наугад достал одну – «Красные дьяволята». Страницы пожелтели, кое-где слиплись, в нескольких местах остались следы от капель варенья, уголки некоторых страниц загнуты. Кирилл лег на кровать с книгой и погрузился в чтение. Чтение бумажной книги было непривычным для него делом, но сам собой возник вопрос о том, как в одной комнате и в детской голове отца совмещались Николай Угодник, герой боевиков, сюжеты про гражданскую войну и голливудский «Адвокат дьявола»?
Этот вопрос пересилил желание привычно зайти в социальные сети и предаться, лежа на кровати, бесконечному пролистыванию бесконечной ленты, да еще и на старом, еле живом смартфоне.
Через минут тридцать, не найдя ответа на вопрос и не увлекшись приключениями «красных дьяволят», московский гость, в силу своего быстрорастущего организма, очень сильно захотел кушать.
Отложил книгу, встал с кровати, подошел к зеркалу и внимательно принялся рассматривать собственную физиономию.
– Мам! – громко крикнул Кирилл, не отрываясь от зеркала. – А у отца тоже были прыщики? Мам, я вообще-то есть хочу, как слон, с самолета же ничего не ели.
Мать сидела на кухне с кружкой чая и рассматривала старый альбом с фотографиями. На столе лежала банковская карточка.
– Сходи в магазин, сын, у бабушки пустой холодильник. Обязательно хлеба, яиц и молока, остальное по твоему усмотрению, да крупы тоже какой-нибудь и макароны…
Голодного Кирилла не нужно было просить дважды. Он быстро надел кроссовки и отправился в магазин, куда в детстве ходил с бабушкой за мороженым и газировкой. Однако в сельском магазине, который уже ничем не отличался от какой-нибудь московской сетевой «Пятерочки», набрав с голодных глаз целую тележку продуктов, уже на кассе он неожиданно был проинформирован о том, что на карте недостаточно средств, вообще нет средств. Вертя перед глазами карту Сбербанка под любопытным, с прищуром, взглядом полной продавщицы и взглядами недлинной очереди покупателей сзади, Кирилл дернул плечами, убрал в карман модных, зауженных словно галифе джинсов карту и принялся выгребать собственную мелочь из своих карманных денег.
– Ты чо, Кирилловны внук, что ли? Давненько ты к родной бабке-то не приезжал, она ж всё твою фотографию в кошельке носила. – раздался громкий голос продавщицы. – Давай выкладывай с тележки, под запись отоварю, потом принесешь, но не больше двух недель чтобы…
Полная продавщица достала исписанную тетрадку и взяла авторучку. В её тетрадке в столбик были записаны фамилии односельчан, все больше мужские, с небольшими суммами, часть из которых были жирно зачеркнуты.
«Наркоман, что ли, внук Кирилловны? – вдруг раздался сзади из очереди вопрошающий старушечий голос. – Али пропил всё? А так красиво одетый, но худобздей совсем, точно, наркоманить к бабке приехал!»
Кирилл вспыхнул, оглянулся с ненавистью на старуху из очереди, на продавщицу, поглядел на мелочь в своей руке. Бросил мятую бумажную десятку и несколько монет на стойку кассы, взял хлеб из тележки и молча вышел из магазина. Вслед неслись обрывки споров про его хвостик «как у девки», внешний вид и что-то про отца, который был еще худее двадцать лет назад.
Дома между сыном и матерью вспыхнул новый скандал. Она утверждала, что на карте была значительная сумма, что он сам об этом знает, что вот исчезло всё на ровном месте и совершенно неожиданно, что это наверняка мошенники и что у нее нет ни копейки наличных денег. У Кирилла денег не было тоже. Сначала они пытались дозвониться отцу – безуспешно, он в заграничной командировке, даже сообщения не доходят. Затем Кирилл вырвал телефон из рук матери и сам пытался дозвониться до бабушки – абонент, в своем противорадикулитном санатории, оказался недоступен. Затем Кирилл, всячески демонстрируя свою независимость и раздражение матерью, решил обратиться к друзьям в социальных сетях, но его старенький смартфон выдал такое никогда не виданное: «недостаточно средств, пополните баланс», а затем и вовсе отключился. Банальное, но такое острое и непривычное чувство голода внутри юноши боролось с его праведным гневом.
– Я все понял! – кричал Кирилл на мать! – Вы это все подстроили!
И билетов обратных не купили, и дозвониться всем сразу не получается! Вы меня повоспитывать чувством голода решили, мам?
По какому праву? Вы меня что, за идиота держите? Ты думаешь, я сейчас вот на колени упаду и скажу: мамочка, я все понял, дай мне ка-а-ашки?
– Какашки! – жестко и совершенно непривычным тоном ответила мать. – Прекрати немедленно истерить, как впечатлительная барышня!
– Я – барышня? Я? – громко крикнул сын, невольно вспоминая разговоры в магазине про его стянутые в хвостик волосы. – Ты знаешь, что такое автостопом? Это тебе не на твоей красненькой «мазде» разъезжать в каблуках! Я-то доберусь до Москвы, а вы тут, в дыре этой, с отцом вместе дальше своей педагогикой занимайтесь, понятно?
Кирилл решительно направился к двери на улицу и принялся шнуровать кроссовки.
– Сбегаешь? А я что буду есть? – спросила мать без тени привычной жалости и опасений за единственного сыночку. – Хорошо, ты за неделю, возможно, доберешься до Москвы, будешь попрошайничать еду у дальнобойщиков, спать на остановках. Если не прибьют где-нибудь на просторах великой Родины, зайдёшь домой и что будешь есть в Москве? У друзей будешь попрошайничать, пока отец не вернется?
– Работать буду – а попрошайничать не буду! – ответил сын, выпрямляясь. – Лучше одному жить и работать, чем такие дешевые подставы с вашей стороны!
– Так и работай здесь, кто тебе не дает, заработай и езжай!
– Да я видеть тебя не хочу после этих ваших шуточек!
– Поэтому меня можно оставить помирать с голоду? У меня тоже нет ни копейки, или ты предлагаешь мне попробовать тоже автостопом и наперегонки с тобой? Что-то мне подсказывает, что я быстрее доберусь до Москвы, будешь потом гордиться матерью, рассказывать, как я на трассах голосовала…
– Да пошли вы все… – тихо буркнул под нос Кирилл, шнуруя кроссовки. Он кипел от злости, будучи уверенным в том, что все подстроено специально, а еще он определенно не узнавал собственную мать, она была жесткой, решительной, разговаривала с ним так, как никогда в жизни не говорила. Встал и вышел во двор, хлопнув дверью и надеясь этим жестом вывести, наконец, мать из равновесия, даже заставить ее плакать и просить у него, у сыночки, прощения за эти глупые шутки.
На улице тем временем уже вечерело. Идти со двора молодой человек все-таки не решился. Не потому что боялся, потому что слова матери о том, что он бросает её в такой ситуации и сбегает – больно резали по самолюбию, но и возвращаться в дом было еще стыднее. Кирилл присел на крыльцо, совершенно не понимая, чем себя здесь занять. В животе заурчало. Получается, что скромный самолетный ужин эконом-класса он проглотил еще вчера вечером, организм действительно бунтовал и требовал еды. «А если я просто пожалуюсь этому, который по правам ребенка! – Кирилл вспомнил, как в школе им объясняли в пятом классе про их права и обязанности родителей, говорили про какую-то «горячую линию жалоб», и отец сурово нахмурился, когда услышал от своего отпрыска об этом за ужином. – О, здесь тоже наверняка есть такие же по правам ребенка!
Они обязаны меня кормить!» Кирилл взял было свой разряженный телефон, но вдруг остановился и снова сунул его в карман: «Так мать тоже голодная, наверное, мы же с ней вместе не едим, несправедливо как-то получится. А может, в полицию обратиться! Ну раз деньги с карточки украли-то?»
Этот вариант он тоже отмел.
Во-первых, потому что не знал, где тут искать полицию, во-вторых, «стрёмно» обращаться к ним за помощью, если он сам сорвал глотку, выкрикивая: «Мусора позор России», к тому же он теперь наверняка есть в их базе как административный правонарушитель.
Между тем над перелеском за огородом небо начало уже краснеть июльским сибирским закатом. Вдруг он почувствовал, что рядом на крыльцо усаживается мать. Просто садится с ним рядом, не обнимает, не говорит ласково, не льнет к нему и молчит, кутаясь в какой-то бабушкин старинный платок. Но за то, что ему первому не пришлось самому возвращаться в дом, Кирилл был ей очень благодарен, хотя и пытался это всячески скрыть настолько, что даже демонстративно отвернул голову в сторону от матери.
– Чего, сыночка, решил посидеть на дорожку? Ночью до трассы пойдешь? Ну а что, многие в 90-е годы так и делали. Денег вдруг не стало, есть нечего, скинули балласт в виде семьи и детей и вперед, на большую дорогу, – с прежней твердостью в голосе, но без издевки спросила сына Ольга Петровна.
– Причем тут 90-е, мама? Опять воспитываешь?
– Да при том! У твоего деда на книжке полторы тысячи лежало, у бабушки 500 тех еще рублей, а это по тем деньгам целое состояние.Трое детей на руках вот в этом самом доме, и вдруг ни сбережений, ни зарплат! Ну давай, скажи мне честно, надо было тогда деду сбежать автостопом? Что там тебе умные люди, которым ты доверяешь, по этому поводу советуют?
Так же, как ты сейчас? Как-нибудь прокормятся сами? По-моему, у нас сейчас такая же ситуация, как у миллионов людей тогда, тоже неожиданно, но только мы пережили и тебя родили, вырастили, а ты давай, иди своим путем, автостопом!
– Ну дед-то взрослый был, мама, работал! – все еще не веря в происходящее, пролепетал сын. – Неужели у тебя правда нету денег и правда папа не переведет?
– Правда! – жестко сказала мать. – А ты чего, только на митингах взрослый, а потом опять маленький? Вилы в старой стайке, за баней, ведро там же, пойди на огород и подкопай картошки, кустов пять, выгребай всю, она сейчас мелкая еще, бегом марш, я салат пока сделаю…

* * *
После свежей картошка с салатом из зелени на подсолнечном масле и куска черного хлеба, успокоившись, Кирилл лежал на отцовской кровати и обдумывал ситуацию. К сожалению, он вынужден был признаться самому себе, что в сложной форс-мажорной ситуации мать оказалась мудрее. Конечно же, нужно было сначала добыть денег на дорогу, а лучше – на самолет, а потом хлопать дверью.
Еще из головы, в чем он, конечно же, никогда не признается матери, не выходило сравнение с началом 90-х годов. Не укладывалось, как могло случится так же, как у них сегодня, но по всей стране. С другой стороны, Кирилл доказывал себе, что именно эта встряска, наверное, жестокая, позволила многим умным людям воспользоваться и получить от жизни все и даже больше! Как отец воспользовался? В институт поступил? Ночным сторожем подрабатывал? Скукота и позор. С другой стороны, а что вот можно сделать здесь? В тысячах других городов и посёлков, если такая ситуация произошла?
Бизнесом заниматься! Точно, надо назло им всем доказать, надо придумать что-то с деньгами и свалить отсюда. Кирилл сладостно представил, как небрежным жестом с равнодушным лицом отдает матери билет на самолет и показывает ей на ожидающее у ограды такси, как она удивленно смотрит на него и с благодарностью бросается на шею. После, хоть и постного, и позднего, но всё-таки ужина мечталось легко и амбициозно.
«Надо завтра осмотреться, хорошо, хоть огород бабуля сохранила, ведь сколько раз отец просил её высадить цветы вместо картошки и не работать на огороде, а пока у нас есть картошка – я точно придумаю, где взять деньги», – закончил вдохновляющие размышления Кирилл. Он пружинисто поднялся с кровати, только сейчас заметил турник из ржавой трубы, устроенный над дверью отцовской комнаты, подтянулся раз пять и вышел к матери. Она по-прежнему, несмотря на ночь, сидела за столом на кухне и рассматривала очередной альбом с фотографиями.
– Мам, а, кстати, как тогда в 90-е зарабатывали, если у всех денег не было?
– Кто во что горазд, так и зарабатывали… – глядя с сомнением на сына и ожидая подвоха, или еще хуже – нового скандала, ответила Ольга Петровна. – Отца твоего, например, как спортивного парня в 18 лет после чемпионата области по самбо в бригаду звали: рэкет, вымогательство, крышевание. Другие скотину разводили, молоко свое, яйца, сыр, сметана, мясо, хотя это и очень непросто физически, да и с кормами вечная проблема, кто-то «купи-продай», челноками до Китая или в цепочку продаж от оптового рынка, крутились, в общем, как-то.
– Мам, я серьезно, давай уже будем помогать друг другу, я докажу вам, что все нормально, и денег заработаю на обратную дорогу – сама же еще за все свои нравоучения и нотации извиняться будешь.
Сейчас, наверное, с этой властью будет сложнее что-то сделать, чем тогда, но я тебе докажу! Расскажи конкретно про Курское и Новосибирск и про отца с дедом.
– Ну, садись, сыночка, я тебе сейчас чаю налью, расскажу все, что знаю…

* * *
С самого утра Кирилл тщательно обследовал двор и дом бабушки. Июльское утро было великолепным, пахло травой, росой, рекой, хвоей и чем-то еще таким, что невозможно уловить в мегаполисе.
Дом стоял на краю села, за огородом через небольшое поле начинался смешанный лес, в котором, смутно вспоминая детство, должна была бежать небольшая, но с глубокими омутами речка.
Мать тоже с самого утра была на огороде, в старой отцовской рубахе в крупную клетку и косынке – она была похожа на деревенскую девчонку со старых фотографий.
Пропалывала грядки, что-то делала в теплице с набирающими красноту помидорами, в большой ковш собирала смородину с кустов. Кириллу предстояло натаскать воды на огород в три большие двухсотлитровые бочки на вечерний полив. Он не ожидал, что эта работа будет настолько муторной: набирать в ведро из шланга воду со слабым напором и таскать её в ведрах на огород. Поэтому он решил разделить эту задачу на несколько этапов и в тайне надеялся все-таки найти в гараже, предбаннике или сарае длинный шланг, чтобы через окно протянуть его к бочкам.
На крыше гаража Кирилл нашел неимоверное количество бутылок всевозможной номенклатуры. Все они были без этикеток и аккуратно составлены рядами. В самом гараже за какими-то ящиками стоял старый велосипед. «Не скейт, но хоть что-то», – подумал Кирилл и принялся искать насос, чтобы накачать шины. Бутылки оказались одним из коммерческих стартапов отца, когда они с соседом Ильнаром в 7 классе по вечерам лазали по дачным стройкам, злачным местам и пристройкам ларьков и собирали бутылки, конкурируя периодически с местными бичами.
Элементарные их подсчеты 1993 года показывали, что сдача в передвижной пункт приема стеклотары четырехсот бутылок позволит им к окончанию каникул купить себе по спортивному костюму Адидас на китайском барахолке, носить который мечтали все нормальные пацаны в то время. Стартап не удался, поскольку в Курское прекратила приезжать автолавка, принимающая стеклотару, свозить все на велосипедах в город было нереально, а делиться с колхозным водителем означало получение выгоды только на один спортивный костюм, что, конечно же, было не по понятиям и не по-соседски.
Велосипед, к счастью, оказался в порядке, и Кирилл отправился в сторону леса, в том направлении, куда, со слов матери, отец ездил за грибами и ягодой на продажу.
Точку сбыта юноша определил быстро – в шикарные коттеджи вдалеке на горе, которые с удовольствием, по его мнению, купят прекрасных белых грибов, которые представлялись ему такими же красавцами, как на картинках в Интернете. Оставалось их только найти. А еще после обеда, когда грибы с ягодой будут дома, он должен был скататься еще раз, чтобы попробовать добыть дикую малину (самая выгодная с точки зрения продажи), кедровую шишку и рыбу с помощью найденных в гараже корчаги и бамбуковой удочки деда. Вчерашняя уверенность в собственных силах не исчезла и юноша с азартом крутил педали по грунтовой дороге прочь от села.
Очень хотелось кушать, постоянно. После пяти, без малого, часов в лесу Кирилл был разочарован и зол на себя: четыре достаточно крупных боровика, найденные практически рядом, семейкой, и, сколько он ни искал еще, – пусто. Зря проехал на отцовском старом облезлом велосипеде километров десять, не меньше.
Малины – две горсти сам же и съел в лесу, и всё. Продавать хозяевам красивых коттеджей на горе было нечего. На обратном пути увидел шишки на кедре. Подтянулся, залез, стучал, прыгал на ветках – ни одна не упала. Ободрал до крови колено, порвал свою модную футболку, зацепившись за сучок, и весь, что было большой неожиданностью, испачкался в смоле, которая хоть и вкусно пахла, однако не оттиралась и почти сразу превращалась в грязные пятна на руках, одежде и даже лице Кирилла.
Сообразил, наконец, что шишка еще незрелая и крепко растет на ветках. Забрался на самую вершину, чтобы дотянутся до шишки рукой и сорвать, да так высоко, что иногда, когда макушка сибирского исполина покачивалась вместе с молодым столичным человеком на ветру – было, наверное, страшнее, чем с зацеперами гонять на вагонах электричек в Москве.
Там, в компании экстремалов, адреналин радостный, вдвойне сладкий на публике и с прямыми трансляциями в сетях. А тут – один, непонятно где, в лесу, сорвешься – и не найдут неделю. Да и тишина, какая-то звенящая, природная, отсутствие голосов, звуков машин воспринималось совсем не так, как в большом городе. «Даже как-то потусторонне звучит такая тишина, – подумал Кирилл, дотягиваясь рукой и срывая очередную шишку на качающейся макушке кедра, – честно говоря – очково, как-то!» И тут же с грустью подумал, что если бы у него был сейчас его родной смартфон, то селфи и трансляция с макушки кедра однозначно стали бы хитом Инстаграма у его подписчиков. Очередной приступ прямо физически ощущаемой ломки из-за отсутствия смартфона и Интернета мгновенно прервал особенно сильный порыв ветра, качнувший макушку дерева, да так, что под ногой раздался то ли скрип, то ли хруст ветки.
Кирилл собрал в траве под кедром штук двадцать сорванных руками шишек, которые были смолисты и тверды, как дерево. Решил, что огромный мешок, который он оптимистично взял под грибы «на продажу», лучше заполнить, хоть и несъедобной, но кедровой шишкой вместе с четырьмя боровиками, чем просто четыре жалких гриба и рассказ о горсти лесной малины.
«Завтра пойду за рыбой, – подумал Кирилл, пристроив почти пустой мешок на багажник и усаживаясь на старенький велосипед «Урал». – Главное, не расстраиваться. Ах, как маму жаль, что она кушала сегодня?» После качания на макушке кедра он, наверное, впервые взаправду волновался за мать, пустой молодой желудок будил самые страшные фантазии о страданиях родной мамочки, которую он и целовал-то по своей инициативе, забыл когда.
Вроде на её День рождения в прошлом году, на бегу, в щеку?

* * *
Мама налила ароматный грибной суп в тарелки и поставила их друг против друга за большой обеденный стол бабушки. Кирилл исходил слюной под разговоры о том, что питательного белка в грибном супе чуть ли не больше, чем в мясе, о том, как давно она не ела свежий грибной суп, наконец она сказала: «Сыночка, ты не представляешь, как приятно, что ты настоящий кормилец семьи, спасибо тебе, сыночка, очень вкусно!»
Кирилл положил ложку, покраснел, попытался понять волну новых чувств от услышанного, действительно новых, никогда его не посещавших ранее. Никогда в жизни не думал он, что всего четыре честно найденных до гудения уставших ног боровика так глубоко впечатлят его самого. Слова матери ввергли его в какую-то другую, первобытную, древнюю, но такую приятную, даже какую-то мужскую реальность. Он накормил собственную мать. Таких чувств он никогда не испытывал, даже тогда, когда в Москве искренне волонтёрил для бездомных животных и стариков в домах престарелых. Помогать людям по мере карманных расходов и свободного от школы времени в его кругах было естественно, он тайно гордился своим доброхотством и всегда тонко, как ему самому в своих глазах казалось, использовал эти сакральные и убойные по нынешним временам факты в сетевых спорах с прислужниками ненавистной чиновничьей власти. Но в этот раз чувство было совсем другое, правильное и по-настоящему мужское, что невозможно было объяснить словами даже самому себе. Кирилл поперхнулся и, пытаясь заполнить паузу, спросил:
– Мам, а чего ты шишки-то кедровые замочила в кастрюле?
– А, точно, сходи пожалуйста во двор, нарви травы, под фундаментом мокрица, лучше её, сейчас я нам такой деликатес сделаю – папа слюной изойдется, когда узнает…
Ольга Петровна сварила молочную шишку, ловко вытащила после кипения черную от впитанной смолы траву из кастрюли и выложила на блюда распаренные, с раскрывшимися чешуйками, без капли смолы, розовые молочные шишки. Кирилл впервые щелкал и не мог оторваться от вареных орешков. Нежный вкус молочного ядра с привкусом и ароматом леса пленял. Мама быстро научила сына щелкать орехи «как белочка», а не как семечки «топориком», чтобы не перекусывать ядра.
Параллельно мастер-классу по кедровым «скилам» время скандалов с мамой незаметно переменилось на время совместного планирования программы выживания.
Сын выяснил, что большие деньги, настолько большие, что батя в его же возрасте купил себе джинсы Rifli, золотое колечко маме, видеомагнитофон Akai, заработал себе аккурат в одиннадцатом классе и на первом курсе на продаже навоза городским дачникам, которые в 90-е годы изо всех сил и массово культивировали свои дачи как семейные овощные империи вкупе с мини-заводами по консервации. Что бывшие навозные кучи совхозного перегноя должны быть в паре километров, но есть проблема в тракторе. В итоге решили, что ближайшие дни они все-таки посвятят огородничеству и собирательству в соответствии с принятыми ролями, чтобы создать себе запас еды. «В 90-е жить одним днем – было абсолютно естественно, – не удержалась мама. – Никто и вправду не знал, что будет завтра, в чем повезет или что больно ударит».
Сын не стал отвечать, чтобы сохранить идиллию на душе, хотел уже было встать и, захватив крупную шишку, распластавшую свои лепестки в стороны, оголив розовые, душистые орехи, уйти в отцовскую комнату, как вдруг мать заплакала: горько, сдерживая голос и стыдливо закрывая ладонью глаза перед единственным сыном.
Как в лесу на макушке кедра днем, Кириллу стало страшно каким-то незнакомым страхом.
Плачущую мать, да еще без отца рядом, он ещё никогда в жизни не видел. Внутри что-то разверзлось, горячее, из самого глубокого детства, которое, казалось бы, никогда в жизни не проявилось бы в нем, если бы не это дурацкое и такое несовременное Курское.
– Мама, ты чего? Да не переживай!
Ольга Петровна громко выдохнула, словно выгоняя из себя боль и память, ладошкой погладила сына по голове, будто успокаивая, как в детстве:
– Сыночка, прости меня! Ты же не знаешь ничего… Я виноватая перед тобой до смерти, спорила с отцом… – мать снова надрывно, вздрагивая всем телом, заплакала, спрятав лицо в ладони.
Для  семнадцатилетнего,  в общем-то, давно уже циничного Кирилла происходящее казалось как минимум светопреставлением: мать рыдала, никого не было, за окном всё чужое и уже темно, старый дом вроде родной, но такой далекий от него, плачущая мать:
– Прекрати, мама! Я же с тобой! Я не дам тебя в обиду! – Кирилл впервые за много лет, но точно так же, как в далеком детсадовском детстве, обнял мать и уткнулся в её родную, вкусно пахнущую шею и волосы.
– Кирилл, а я сделала аборт, я доказывала отцу, что нельзя в таких условиях рожать детей, что ещё рано и что нам даже одного пока не вырастить, я сначала сделала аборт, потом не давала ему родить тебя, я была дура, дура, я не понимала ничего! Да и не разум это, просто страх, дикий страх…
Тогда нельзя было представить, понимаешь? А достаточно было просто верить! У тебя должен был быть старший брат, совсем рядом с тобой… И потом… Я про этот грех только сейчас поняла, всё поняла, ты мое наказание за это, ты моя надежда на спасение от этого, простите меня, и ты, и папа…

* * *

Дни летели незаметно, пять дней, неделя. Кирилл переживал и даже страдал, что не может рассказать отцу, хотя бы по телефону, как с каждым днем на его глазах происходит чудо: всё лучше и лучше клюет рыба, легче находятся грибы, бабушкины политые грядки и теплицы на глазах и ежедневно увеличивают свои дары к их с матерью постному ужину, словно старинное сибирское Курское признавало в нем своего родного и тихонько раскрывало в награду за его упорство и пытливость все свои богатства, словно это и не обычное село Курское, а остров Буян, на который их выбросило с матерью, и по воле Царевны-лебеди, не так откровенно – чудесно, как у классика, но все же ощутимо прибавляло им не по дням, а по часам, как минимум в хлебе насущном. Это воспринималось Кириллом как чудо, но на самом деле просто был конец июля. И от постной диеты желание покушать стало круглосуточным спутником.
Разумом он всё понимал, но, несмотря на безумное желание куска мяса, или хотя бы большой котлеты из Макдоналдса, каждый день для него был как азартный вызов, новое приключение и счастье настоящего общения с мамой, кажется, большего, чем за все его прошедшие школьные годы.
Кажется, он был готов даже терпеть запах навоза, который неуловимо все еще стоял около давно пустой, без скотины, стайки, в которой и скотины-то давно, лет десять уже как не было. Кирилл даже мысленно представлял, вспоминая рассказы подвыпившего отца, как нужно разделывать борова, чтобы не испортить мясо желчью, или как необходимо рубить голову курице, обязательно отпуская ее побегать безголовой, чтобы из нее вышло как можно больше крови, как не бояться шипящего гусака и как по осени на омуте правильно ставить петли на рябчиков. Хлеб давно кончился, но Кирилл, вспоминая тетрадку продавщицы и очередь в спину в сельском магазине, отвергал даже саму мысль снова пойти в деревенский супермаркет.
Единственное, за что он переживал, – это мать. После памятного разговора она целыми днями, как маленький трактор, проводила в огороде, смотрела старые альбомы с фотографиями, где она с папой была молодой и веселой, даже счастливой, как всегда воспринимались эти фотографии сыном, а по вечерам часами разговаривала с Кириллом, больше не вспоминая того вечера.
Однажды с подсмотренным в интернете на материном телефоне и саморучно изготовленным «куканом» Кирилл возвращался с очередной рыбалки, держа на плече дедову бамбуковую удочку. Улов был хороший: с десяток ельчиков и пяток хороших чебаков – гарантированная уха и жарка. Вдруг у ближайшего к деревне омута он увидел веселую компанию. Три молодых парня, по виду то ли трактористы, то ли фермеры-огородники местного разлива, расположившись с утра пораньше на берегу, мимо которого пробегала тропинка, пили водку.
Три раскрытые душистым нутром наружу банки тушёнки, толсто наспех порезанное сало с широкими  мясными  прожилками, свежие огурцы и черный порезанный хлеб источали крайне аппетитный и душистый, метра на три вокруг, дух самодельной скатерти – самобранки на жухлой июльской траве верхнего Приобья.
Кирилл внутреннее собрался, почувствовав на себе взгляды компании, и прибавил шаг навстречу по тропинке, сворачивать он даже не думал. Поравнявшись с культурно отдыхающими, услышал вопрос:
– Братан, ты гомик, что ли?
– Пошел на хрен, быдло! – моментально ответил Кирилл, не прибавляя шага, но и не останавливаясь. Потом понял, что парни встали, и резко повернулся к догоняющим. К нему подходили двое, третий полулежа на траве с интересом наблюдал за происходящим.
– Слышь, девочка, берега попутал? А в торец?
Крепкие, загоревшие, в грязной одежде, словно только что с дорожных работ, жилистые парни, не отмеченные печатью интеллекта, с перегаром обступили Кирилла. Любимого скейта с собой не было, удочкой не отмашешься.
– А чего втроем-то на одного, не сыкотно? – сказал он, делая шаг назад.
– А тебе самому не сыкотно? – сказал тот, что стоял прямо напротив. – Че, дерзкий, что ли, такой?
– Я ОМОНа не боялся, не то что гопоту деревенскую. – действительно дерзко и с нотками площадного пафоса от волнения ответил Кирилл.
– Я ж тебе не ОМОН, падла, ножом по горлу и мясо в речку…
В ту же секунду около шеи Кирилла появился холодный нож, слегка надавливая на подбородок снизу.
Кириллу стало страшно. Он первый раз физически почувствовал холод смерти. Ни ОМОНа, ни участкового, ни даже прохожих рядом не было. Ощущение глупого и бессмысленного конца заполонило его, сковало немостью и холодом…
– Откуда приехал, дачник? – спросил другой, жующий травинку парень, держа руки на поясе.
– Да убери нож, Вовка, смотри, он как обделался, щас вонять начнет на всю поляну.
Парень спрятал нож и заржал:
– Это тебе не языком понты колотить, на словах-то все борзые. К кому приехал?
Кирилл огляделся, желая увидеть какую-нибудь дрыну или камень, чтобы расплатиться за свой страх и стыд, но вокруг были только старые коровьи лепешки в траве и черные пятна старых кострищ других любителей пикников на речном берегу.
Но какого же было удивление молодого москвича, когда троица подвыпивших парней узнала, к кому он приехал и чей он сын, и чей внук. Под разговоры и дружеские похлопывания по спине Кирилл оказался перед импровизированной скатертью-самобранкой на траве и словно очнулся, когда почувствовал, как булькает водка в пластиковый стаканчик в собственной руке. Он даже представить себе не мог, что его деда, царствие ему небесное, и отца местные прекрасно помнят и превратили его в часть полумифической истории Курского в разделе «период  90-х».  Полугеройские сельские байки из личного опыта парней и их отцов, в том числе его, Кирилла, отца, вызывали то стыд, то удивление потомка, при этом авторитет деда был абсолютным настолько, что даже баек про него не было. «А ты чего, сын, а не знаешь про предков ничего, совсем там в Москве зажрались, – сказал один из парней, – давай, модник, выпьем за нашу деревню!»
Молодой организм, и так истосковавшийся  по  нормальной пище, на фоне выпитой водки заурчал и потребовал еды. Кирилл не мог с ним спорить, отломил подвинутый ему хлеб и принялся за сало, тушёнку, огурцы, без остановки запихивая себе куски в рот.
На свежем воздухе и в его обстоятельствах нехитрая закуска казалась божественной. Две мысли заставили Кирилла остановиться в поглощении пищи: первая, что он уплетает, а мама дома на веганской диете, а вторая, что парни о нем плохо подумают, если он прикончит всю их закуску.
– А ты чего, правда, зарезал бы? – спросил жующий Кирилл, отодвигая от себя вкуснейший хлеб и глядя в глаза недавнему обидчику.
– Вот был бы я левый, не из Курского, взял бы и зарезал бы?
– На, погляди, – местный достал из кармана штанов складник, раскрыл и бросил перед москвичом. – Это ж помидоры резать да грибы в лесу, просто на морде у тебя такое высокомерие написано, будто на дерьмо смотришь, да еще быдлом назвал… Не бить же малолетку, чтобы потом менты затаскали, так, пуганул… Ты с людьми-то будь по-человечески, тут вон куча дачников шляется, и никаких, этих, конфликтов.
– Вы же меня первые гомиком обозвали, – возразил Кирилл.
– А ты на себя в зеркало посмотри! Не, не, сейчас-то вижу, вон и бицуха нормальная, и шея крепкая… – примирительно добавил второй, постоянно жующий травинку. – А то приехал тут, как король в свинарник, и незнакомых людей быдлом обзываешь… Мы вообще-то тоже люди, хоть и не в Москве живем. Кстати, вон Саня, – собеседник показал на третьего, все время молчащего полулежащего на боку парня, – он как раз в ОМОН после армии сейчас поступает. Давайте, парни, махнем по пять капель, пока «Москва» нашу закуску до конца не срубала…
Про закуску сказано было беззлобно, с улыбкой, все выпили, а Кирилл, начал собираться, несколько раз повторив спасибо за угощение, ссылаясь на то, что дома ждут и рыба на жаре стухнет.
Но, что-то вспомнив, остановился и сказал:
– Парни, а есть какой трактор у вас, хотя бы маленький?
– Зачем? – удивился постоянно жующий травинку. – Есть, конечно! Тебе-то зачем?
– Да вот думаю на старой ферме перегноя нагрузить телегу да продать дачникам… Денег надо… на карманные расходы, – слегка смутившись, пояснил Кирилл.
В ответ все трое парней по-доброму заржали.
– Кому он нужен-то, в конце июля, Кирюха. – ответил с травинкой во рту. – Им и весной в наше время фиг чего загонишь, им легче в городе упакованный под любые причуды бросить в багажник и все.
Да и то, цветы разводят да газоны стригут, зачем им перегной? Огурцы теперь все больше деревенские растят. Да и они тоже не купят. У тебя есть права на вождение? Давай к нам в бригаду на трактор, другой работы всем хватит, если не каждый день бухать…
– Нету, – сказал Кирилл, поднимая с травы кукан с пойманной рыбой и удочку, – спасибо, парни, за угощение и это, что про отца с дедом рассказали.
– Если чего – какие проблемы, Киря, – обращайся! – вдруг сказал всё время молчавший будущий омоновец, доставая из пакета и бросая ему в руки цельную банку тушенки. – Мы на старом машинном дворе почти каждый день, заходи, если че…
– Угу, – пробурчал Кирилл, поймав одной рукой банку и чувствуя, как краснеет. – Я пошёл, пацаны…

* * *
Каково было удивление Кирилла, когда, войдя в дом со своей рыбехой и банкой тушёнки, в уже привычной до тошноты зелени и картошке на кухне он увидел еще дымящуюся зажаренную курицу, за которой еще, между прочим, возвышалась в глубокой железной с остатками эмали тарелке целая гора яиц.
– Папа объявился? – спросил Кирилл.
– Папина одноклассница с гостинцами, – с улыбкой ответила мама, – мой руки и за стол! Только
-только убежала, два часа болтали с ней, пока готовила. Я все про наших знакомых расспрашиваю, а она все про своего старшего, в ОМОН устраивается после армии, а мать терзается: радоваться за него или плакать. Чего терзается, не понимаю, самостоятельный парень, пусть сам решает. А ты где деньги на тушенку нашел, дорогой мой?
– По-моему, там же, где ты курицу, – ответил Кирилл и рассказал о своих приключениях, без деталей с ножиком, чтобы мать не переживала.
– Да и ладно, сын! В нашей молодости все хуже было бы! На счетчик поставили бы в лучшем случае, а скорее всего избили бы толпой и все равно поставили бы.
Все поделено было, где – чьё, кого знаешь, под кем ходишь, тьфу, молодежь все по «стрелкам» да «бригадам», сколько молодых пропало из-за этой дряни… Недавно видела, что сейчас где-то опять какая-то мода толпой нападать, в городах больших…
Но Кирилл пропустил очередные нотации, как ему показалось, мимо ушей, тем более на фоне рассказанного парнями на реке про его родного отца и Курское мамины сентенции казались «веселыми картинками».
– Почему, мама, мы в больших городах знаем про собственные семьи и про то, как они жили раньше, меньше, чем чужие люди в деревне? – спросил Кирилл, усаживаясь за стол. – Мне сегодня подумалось, что большой город пожирает историю семей, питается ею, а деревня и провинция, наоборот, живут и сохраняются ею. Как только большой город перестанет пожирать историю своих жителей – он умрет, и как только деревня не сохранит свою историю – тоже умрет…
– Да ты у меня философ, сынок, – удивленно воскликнула мать, – сколько, ты говоришь, выпил? Шучу, шучу… Я думаю, хотя я уже не уверена ни в чем, это мы виноваты. Работа, охота на квартиру, потом на машину, потом вторую, потом путевки в Турцию, потом сыночке на то, на это, маникюр, педикюр, фитнес, дача, дача в более престижном месте – вот тебе и вся история наших 20 лет.
Мы сами виноваты, что после своей бурной молодости всё боялись голодными и раздетыми с утра проснуться или выглядеть хуже других. Сами боялись эту жизнь и сами всей душой в неё стремились.
И вас к этому приучали самым эффективным  способом,  видишь, даже брата тебя лишили, зато мопса за двадцать тысяч подарили в 8 лет. Поэтому они тут в Курском про нашу семью больше знают, чем ты сам. Вон Лариска, сама пришла, курицу притащила, расселась, как дома, и давай как на духу.
Все по-простому, по-человечески как-то. – Давай сейчас чай налью, передохни, кормилец, полчасика, и пойдем поливаться, я пока рыбу заморожу, завтра уху сварим. Ещё в баню надо воды натаскать и веничков наломать, завтра попаримся, я тут у бабушки целый новый тюбик шампуня нашла.

* * *
Первое ведро лисичек Кирилл продал за 500 рублей. Продал без усилий, быстро, но чувство большого удовлетворения самим собой распирало его. На 500 рублей в собственном кармане в Москве он даже не обратил бы внимания, сегодня в Курском он ощущал себя богачом.
Поднялся в 6 утра, сел на велосипед и уехал в рощицу маленьких сосенок на старую просеку километрах в семи за деревней, которую он заприметил еще в прошлую поездку и к которой не вело ни единой тропинки. Кирилл уже выглядел совершенно поместному: в широкой отцовской рубахе, его же немного рваных и затертых джинсах Rifli, каких-то непонятного цвета кроссовках, но принципиально с собранным на затылке пучком волос. Охота оказалась удачной, отборные лисички по возвращении он сложил в пластиковое ведро с горкой, остальную разносортицу занес домой.
Посидел на крыльце, прислушиваясь, как гудят натруженные с утра ноги, подскочил, взял в бане еще три ведра. Приспособил на багажник и к седушке черенок от лопаты в правую сторону, загнул на конце крюком гвоздь и повесил на палку пустые ведра. Затем добыл обрывок неиспользованных обоев в кладовке и старые рассохшиеся краски.
В 5 километрах от дома, аккурат на повороте с трассы в сторону целого микрорайона коттеджей, Кирилл поставил свой велосипед, перевернул в ряд пустые ведра, на руль прицепил плакатик из куска обоины с надписью: «Последнее!
Только из леса! Дорого!»
– Где собирал, малой? Не в Серебряном бору? – спросил пассажир джипа, притормаживая на повороте.
– В Серебряном, – не моргнув глазом, соврал Кирилл, – только приехал – уже расхватали все, говорят, там самые экологически чистые места…
– Да знаю я! Сам все никак не могу вырваться, елки-палки, – деловито с печатью самоуверенного всезнайства ответил мужик. – Ну держи пятихатку и пакет и не вздумай барыжничать, на рынке никто больше не даст, ссыпай. Нажарим после баньки, – сказал уже кому-то в глубине джипа покупатель, передавая пакет с лисичками.
Кирилл заехал в магазин, деловито, присматриваясь к ценникам, взял макароны, гречку, хлеб, куриные окорочка целых два килограмма, растительное масло и два стаканчика сливочного мороженого.
Мама была в восторге от сыночки, а тот уже вынашивал новый план. Он расспросил мать о целебных травах, попросил надиктовать ему пользу для человеческого организма от пихтовых веников, которыми, оказывается, здесь парятся в банях наряду с березовыми, выпросил у матери телефон и два часа просидел в интернете, что-то выписывая себе в тетрадку.
Теперь он возил, привязывая к велосипеду, пихтовые веники.
Сначала ездил за лапой, затем аккуратно укладывал лапы в веник, чтобы было красиво, обвязывал найденным в гараже шпагатом и красиво, как ему казалось, закруглял топориком стянутые в пучок ветки. На велосипеде он мог увезти сразу до 10 веников, поэтому на изготовление требовалось время.
Теперь Кирилл выезжал с товаром с утра и ехал за 15 километров в город в самые дорогие бани ближайшего микрорайона Новосибирска.
После первой же продажи он распечатал за 100 рублей маленькие памятки мелким шрифтом, которые надиктовала ему мама-доктор с умными словами про фитотерапию, пихтовые масла и фитонциды, сворачивал маленькие листки в трубочку, вставлял под шпагат у основания каждого веника.
«Если люди не голодают, значит, им навоз не нужен! Всему свое время», – приговаривал Кирилл, готовя веники для бани. Сначала он продал несколько веников напрямую клиентам, но затем к нему вышел суровый банщик и убедительно объяснил, что так не бывает. С тех пор Кирилл привозил веники, банщик забирал их сам по 200 рублей за штуку, каждый раз приговаривая: мошенник ты, пихту на веники только осенью заготавливают, беру на раз клиента попарить, послезавтра 15 штук привези, корпоративных заказов много.
Жить на тысячу рублей в день после первой голодной недели, только сбывая веники, было прекрасно. Но копить на билеты на двоих – это было немыслимо долго.
Да, мама была счастлива и светилась гордостью за сына, Кирилл и сам тайно гордился собой, осматривая свои загрубевшие ладони и загоревшее, обветренное лицо без единого прыщика. Да, на его стареньком телефоне баланс был пополнен, но пользовался им Кирилл исключительно в городе, где была нормальная связь, исключительно для сбора полезной для их с матерью жизни информации.
Про 90-годы они больше не разговаривали, хотя разговаривали теперь обо всем на свете столько, сколько не говорили раньше всю жизнь. К середине августа, когда мама предложила ему выйти из подполья в связи со скорым возвращением бабушки из санатория и взять у отца денег на обратную дорогу, сын неожиданно воспротивился.
«Я же сказал, что сам заработаю на билеты! – сказал резко Кирилл, – вы хотели все по-настоящему, и я хочу тоже. Мне надо!»

* * *

Была еще одна причина, помимо финансового азарта, ставшего вдруг полноценным хозяином московского юноши, настолько серьезная, что даже через три недели своей неожиданной Сибириады ему хотелось задержаться в Курском подольше.
Однажды, находившись с грибной корзиной по рощам речной поймы, он решил на обратной дороге искупаться в тихом омуте. Утром на травяном пляже никого не было, и, чтобы не идти в мокром, Кирилл разделся и голышом с фырканьем, съёжившись, быстро забежал в прохладную сибирскую речку. От холода, продолжая фыркать, резко работая конечностями, он проплыл метров 50 против течения, чтобы согреться, и вернулся обратно. Встав по пояс в воде, скинул с плеча красивую желтую кувшинку, сполоснул лицо и повернулся лицом к солнцу. Вдруг услышал тонкий девичий смех. На берегу сидела девушка в легком ситцевом василькового цвета то ли платье, то ли халатике.
– Чего смешного? – спросил Кирилл, предполагая, сколько еще народу может подойти или уже находится вне поля его зрения на берегу. – Отвернись, я выйду!
– Выходи, чего это мне головой крутить, было бы на кого смотреть…
– Ну отвернись, тебе, может, и нечего, сколько вас там?
– Одна, я одна, выходи, отвернусь…
– А чего одна с утра пораньше? – продолжил Кирилл, не сходя с места и продолжая рассматривать девушку, поймав себя на мысли, что не рассматривает, а любуется такой внешне простой, но неотразимой и притягательной.
– Да вот, стоишь ты как раз в том месте, где отец мой утонул.
Кирилл не понял сначала сказанного, продолжал улыбаться, заворожённый, но как только дошло до мозга и пальцы ног ощутили ил и глину с острыми камешками под ногами, он подпрыгнул как ужаленный и, прикрывая свои достоинства, поскакал, высоко поднимая колени, к берегу, запнулся в сопротивлении воды, упал, вскочил и пулей выскочил на берег.
Схватив футболку и прижав её ниже живота, повернулся и увидел заливисто смеющуюся и отвернувшуюся к нему спиной незнакомку.
Смех прекратился, и не поворачиваясь, она громко пояснила:
– Да давно утонул, правда, в этом месте, я маленькая совсем была… Но ты так скакал в воде…
Жаль, на видео не записала, ты бы увидел себя, тоже засмеялся. Извини, пожалуйста…
– Кирилл действительно представил, как он выглядел, и тоже расхохотался. Так они познакомились. У Леры действительно давно – давно утонул здесь отец, и она каждый год приходила сюда, вспоминая, как мужики, взяв друг друга под локти цепью шли против течения в мутной воде омута, пока один из них не наступил ногой на утопленника, закричав и чуть не захлебнувшись от страха.
Собственно, это было самое раннее и единственное воспоминание об отце маленькой Леры, но определившее всю ее жизнь.
Она была сирота, на два года старше и, в глазах Кирилла, немного странной, но его тянуло к ней каждый день. Лере тоже было интересно общаться с парнем из Москвы, и она с удовольствием расспрашивала его обо всем на свете. Девушка жила с древней бабушкой на ее пенсию, вела хозяйство, огород и сама не стала никуда поступать после школы.
Причины Кирилл понять не мог. Ладно, забота о бабушке, но главное – что ей нужно обязательно остаться в Курском, работу она здесь и без диплома найдет, а остаться нужно – чтобы ухаживать за могилами родителей. Эта причина и не умещалась в голове Кирилла. «Ну как так, можно же приезжать иногда, жить можно в общаге в городе и подрабатывать, и о присмотре за бабулей можно договориться», – так рассуждал резко повзрослевший в привычном понимании этого слова и уверенный в своих силах Кирилл.
Впрочем, эти разговоры не занимали много времени, поскольку юношу, как и полагается, почти целиком занимали глаза, губы, шея, ноги, голос и все прочее целиком, из-за чего и не спят по ночам молодые влюбленные люди.
Особенно необычно и радостно Кириллу было проводить с Лерой летние вечера на скамейке за бабушкиным домом. Удивительная легкость общения, вид на вечеряющее небо и перелески вдали за огородом, отсутствие посторонних создавали необыкновенную для подростка из мегаполиса чарующую атмосферу.
В один из таких вечеров, уже в августе, как раз после первой недели успешного  банно-оздоровительного бизнеса Кирилла, когда они с удовольствием поедали на старой деревянной лавочке честным трудом заработанные конфеты «Рафаэлло» и Кирилл, как бы невзначай, пытался приобнять девушку за плечи, случился необычный разговор. Между делом, скорее, чтобы отвлечь внимание Леры, молодой человек начал говорить о том, что вот, если бы они сейчас сидели в Александровском саду на лавочке, он предложил бы ей не менее десяти мест в разных направлениях и в пешей доступности с самыми увлекательными экскурсиями в собственном исполнении, и закончил свой монолог вопросом: «А ты бы вот куда меня в Курском могла бы сводить? Ни кинозалов, ни скейтпарка, ни музеев хотя бы».
– Действительно, куда? – вдруг серьезно и с ответственностью гостеприимной хозяйки перед гостем переспросила вслух девушка. – В школе есть краеведческий музей небольшой, но школа на ремонте… На кладбище! Вот, точно, на кладбище могу тебя сводить на экскурсию! Экскурсию в собственном исполнении я тоже тебе гарантирую! Там даже лучше, чем в музее. Знаешь, жизнь лучше всего смотреть на кладбище… Ну что, идем, москвич? Еще часа полтора до темноты!
– Идем! – ответил несколько обескураженный Кирилл. – С тобой хоть на кладбище, но тогда тема экскурсии, чур, с меня. Мммм, например, такая: «Легендарные 90-е годы в разрезе провинциального кладбища». Как тебе?
Кирилл весело засмеялся, довольный своим оригинальным ответом на предложение и добавил:
– Ну правда, вроде и предки заколебали своими нотациями, и вроде во всем этом что-то есть, ну, вернее, как… Я вот сам будто в 90-е попал, так прикольно, хотя и моменты такие… В общем, какойто бардак в голове, в Москве все ясно было, а теперь бардак.
– Да легко, – вдруг очень серьезно ответила Лера. – Там полкладбища на эту тему, да и это же отцовский период, Царствие небесное, мой профиль…
Лера развернулась и пошла через палисадник к улице. Кирилл постоял, думая о том, что он, как последний балбес, со своим языком даже не подумал о Лере и её трагедии, спохватился и бросился догонять.
Экскурсия,  действительно, оказалась настолько потрясающей, что Кирилл забыл о том, что сжимает ладонь не меньше чем Сибирской Афродиты, и целиком погрузился в «материал», задавал вопросы, переспрашивал, удивлялся и никак не мог поверить, что все проносящиеся перед глазами в бликах надгробий и покосившихся крестах судьбы – настоящие, покойники – местные, а драмы их жизни – не плод сценариста, а относительно недавняя жизнь, слезы, страсти, боль.
– А этот, гляди, Лера, ветеран войны, со звездой, аж 40 лет назад похоронен, а могила убранная, подкрашенная, с цветочками… – рассуждал вслух Кирилл в полутьме позднего летнего вечера, словно желая растянуть экскурсию.
– Ты чего, Кирилл? Табличку прочитай еще раз! Это же твой прадед, танкист и герой, в танке горел, комиссован в 1943, фамилия вписана в книгу памяти села.
Кирилл сжался, навалился на могильную оградку, перечитывая в кладбищенской вечерней полутьме табличку. Потом, словно догадавшись, начал рассматривать могилы рядом: прабабушка, дед, у которого он и сам в детстве сидел на коленях за столом и который на каникулах во втором классе впервые в жизни посадил Кирилла за руль своего «жигуленка»…

* * *
Дни, после самой удивительной экскурсии за все 17 лет жизни Кирилла бежали быстро. Но каждый день, может, из-за Леры, может, из-за такой необычно счастливой мамы, а может, просто, успех в трудной жизненной ситуации или активизированные малой Родиной гены словно на гайки прикручивали молодого человека к селу Курское. Он осознал три самых главных и сиюминутных интереса в жизни, которые гложили его сутки напролет. Первое – как объясниться с Лерой, которую он любил страстно, во всех смыслах и её выражениях, как только могут любить только в 17 лет. Второе, как сделать так, чтобы не просто заработать на еду себе и матери, но заработать много, как минимум на билеты до Москвы, и окончательно победить в схватке «отцов и детей». Не так, чтобы «победить – победить, ха-ха-ха», а так, чтобы они поняли его и гордились им. Третье – это экскурсия, которую он вспоминал каждый день, которая стала его необъяснимой навязчивой идеей. Вернее, даже не сама экскурсия, а его собственная жизнь, насколько его она была там, в Москве, и тем более насколько его здесь, в Курском, несмотря на все его личные хозяйственные успехи. Здесь был сумбур: стыд за собственные глупости, чувство правоты, удивление от сложности и простоты жизни, несогласие с тем, что люди неизбежно умирают, а главное, несогласие, что они умирают иногда так плохо и так много, и кто виноват в этих плохих смертях? Они сами? Воспитание и лень? Плохая власть? Рок или какая-то случайность?
Погода тем временем понемногу переключалась в осенний режим, ночи становились холодными, утренние туманы промозглыми. Желтый, бардовый, охра и ржавчина вытесняли зеленые цвета из полей и перелесков, зато яркие желтые, красные, фиолетовые шары георгинов, словно большие бусы, опоясали дом бабушки.

* * *
– Что значит, сам заработаешь на билеты, сыночка! – мама пыталась нежно, чтобы не обидеть сына, добиться согласия на отъезд.
– Ты всем все доказал, мне с отцом в первую очередь! Завтра папа покупает нам билеты. Признаюсь, что была не права тогда, в Москве, ты намного сильнее и умнее, чем мы считали с отцом, ты даже не представляешь, как я горжусь тобой!
– Нет, конечно, мам, это я был не прав, но я пока не могу тебе всего объяснить, не созрело в голове…
– А-а-а, я понимаю! Тебе нравится эта девочка. Мне тоже, правда. У нее тяжелая судьба, я помню ее родителей. Но у каждого своя жизнь, тебе через две недели в 11 класс! В конце концов, 21 век, вы будете на связи, приедешь сюда на каникулах, я всегда поддержу твой выбор. Если это твой выбор!
– Мам, почему-то мне очень хочется вытащить её из этих 90-х… Из ее 90-х. Но не уверен, что это хорошо и правильно. По крайней мере, я хочу, чтобы она жила намного лучше, чем сейчас. Но вот она правда считает, что им с бабушкой пенсии хватает. Не-по-ни-ма-ю.
– Сынок, мы же с отцом тоже не вечные, тебе нужно получить профессию и научиться обеспечивать себя. Нет, нет, ты умеешь, я все вижу! Но это немножко другое…
– Мама, обеспечивать себя – не может быть мечтой и целью! Как ты не понимаешь? Радости от этого нет, я точно знаю.
– А от чего есть радость, сын?
– Не знаю, когда на душе хорошо изнутри, а не когда тебе это снаружи втирают, когда есть кому доверять по-настоящему, когда ты на самом деле чувствуешь, что не одинокий в этом мире… не знаю, мама, я думаю!
– Так и будешь думать в Москве, сынок, полетели домой… Это же не конкретное препятствие, которое заставляет тебя оставаться здесь накануне учебного года!
Кирилл вздохнул и рассказал про конкретные препятствия.
Дело в том, что Кирилл придумал схему работы с банными вениками. Он вошел во все сообщества любителей русской бани и их группы в социальных сетях, провел аудит на оптовом рынке и цен в банях, посчитал логистику, узнал цены на таргетированную рекламу в сообществах социальных сетей и направился на старый колхозный машинный двор к парням, с которыми он так экстремально познакомился на реке.
Оказалось, что они занимаются всем, оформлены как ИП, есть несколько тракторов со всеми возможными опциями, две газели, одно просторное помещение и даже старая, но работающая пилорама, в общем, все крохи, которые остались на развалинах совхоза-миллионера.
Кирилл предложил им следующее.
Мы забиваем газель пихтовыми вениками, пучками целебных трав (в зависимости от сезона), всякими добавками, которые можно даже просто покупать оптом, и делаем услугу доставки на дом, как в Москве доставляют еду по домам юркие бегунки. По вацапу падает заказ, мы скидываем адрес клиента дежурной газели, она подвозит и получает деньги. Ценовая политика продаж простая – дешевле, чем продается в самих банях, дороже, чем в торговых сетях. Плюс грамотный маркетинг про здоровье и модную экологию, плюс удобно, доставка на дом. И главное, перспективы развития – бесконечные. Только в одном городе и округе по 10 тысяч, примерно, посетителей общественных бань еженедельно, количество клиентов частных бань и саун – Терра инкогнито, количество частных семейных бань на дачах и в загородных домах – не поддаётся учету.
– И что ребята твои? – заинтересованно спросила мать.
– Сначала скептически. Долго спорили, считали издержки и объем рынка. Потом они сами уже про упаковочную машинку, цены на бензин, цены на веники, цены на интернет, аж до «Яндекс – бани» договорились… В общем, решили попробовать, на той неделе пробный шар, как я в такой момент уеду?
– И что там по бизнес-плану тебе с этого?
– Тысяч 50 в месяц мне лично при самом минимальном и локальном сценарии.
– Тебе зачем такие деньги сейчас, сын, даже если все получится? – аккуратно спросила, чтобы не обидеть сына, который снова сумел до глубины души удивить мать. – Мы тебя всем обеспечим, пока учишься, а так придется отвлекаться от ЕГЭ и поступления!
– Мам, ты не поняла. Половину из моей месячной доли прибыли они будут отдавать Лере, а половину – нашей бабушке в прибавку к пенсии, а я уже потом, когда выйдем на междугородный уровень…

* * *
На следующий день Кирилл на своем велосипеде с вениками, как на работу, отправился в город. Попал под нудный, совсем осенний дождь, потом северный ветер, гонявший над головой низки темные тучи, пробил колесо велосипеда, вернулся в Курское поздно, мокрый, уже с температурой…
Напугал своим видом мать, не смог даже поесть. Вызвали «скорую», мама сама поставила ему укол, попросила у коллеги препараты на ночь из её скудного набора, обсудили состояние на своем специфическом медицинском языке, договорились созвониться с утра.
Кирилл всю эту суету воспринимал уже обрывками, не понимая грани между сном, реальностью, видениями. Укутанный всеми одеялами, найденными в доме, метался в детской комнате своего отца…
Подросток изо всех сил пытался контролировать сам себя. Ему было плохо, молодые суставы ломило, словно у древнего старика, в голове били тяжелые молоты, а самое главное – он не мог остановить поток видений настолько явных, что даже в больном забытье его охватывал утробный страх.
Больной сам себе казался почему-то стражником у ворот какого-то города: он закрывает ворота, наваливается на них всем весом, но снаружи физически, выше его сил, давит огромный поток, ветер, ураган непонятных сущностей – воспоминаний – фантазий. Нет, не фантазий, потому что все они были не его авторства, он никогда в жизни себе такое не фантазировал бы, даже под страхом смерти. Вдруг Кирилл почувствовал, что все закончилось, он расслабился, его сверхусилия по запиранию ворот больше никому не нужны, ворота распахнуты, он больше не хочет быть внутри, делает несколько шагов и вдруг оказывается на кладбище села Курское в абсолютной тишине. Кирилл щипает себя за ухо, зажмуривает и открывает глаза, топает ногой и понимает, что это никакой не сон. Оглядывается вокруг: вечереет, вокруг яркими лунными бликами блещут таблички надгробий из нержавеющей стали, оградки могил образуют бесконечный лабиринт, и только Кирилл, один, стоит в окружении памятников и крестов, которые бесконечно, сквозь редкие сибирские осинки, ели и сосны тянутся до горизонта во все стороны.
Вдруг из заброшенной заросшей могилы, откуда-то изнутри, фыркая и негромко матерясь, начал карабкаться мужичок (разнорабочий совхозной фермы, 1976-1998 гг). Вылез, на карачках встал перед могилой, потянулся и вытащил жестяную банку с надписью «Олифа» и ручную дрель с толстым сверлом, на конце которого был намотан комок обычной ваты. Встал, беззлобно, но грязно поругался, отряхивая бесформенные штаны и грязную рубаху, поднял банку олифы, дрель и, сгорбившись, засеменил куда-то между оградками.
Вдруг с другой стороны раздалось непонятное женское бормотание. Кирилл всмотрелся и увидел статную интеллигентную женщину в очках, которая поднималась от заброшенной могилы (завуч Курской школы, 1953-1996 гг.).
Женщина отломила от погребального венка с соседней могилки пару искусственных белых цветков, понюхала, воткнула один в копну густых волос точно невеста, а второй в нагрудный карман пиджака, улыбнулась и пошла следом за мужичком с олифой в лабиринте между оградками.
Кирилл, похолодевший и оцепеневший, со страшным предчувствием поглядел в другую сторону, где – он помнил с экскурсии Леры – была еще одна заброшенная и неухоженная могила. На могиле, фыркая и отряхиваясь, сидел парень (частный предприниматель, 1973-1998 гг.), шея которого была обтянута проволокой в резиновой изоляции, которая кругами до самого рваного конца клубилась вокруг просевшего и ржавого надгробия. Кирилл почувствовал даже не глядя, что со всех сторон вылезали покойники и не спеша, здороваясь друг с другом, обстоятельно и неторопливо выдвигались куда-то по кладбищенским тропинкам. Кирилл, несмотря на свой страх и оцепенение, приказал сам себе идти следом, не приближаясь, чтобы не столкнуться и вообще чтобы никто не заметил его присутствия.
На полянке, между причудливым нагромождением могил горел абсолютно белый, без дыма, костер, вокруг которого столпились сидя, лежа, стоя покойники из заброшенных могил. Та самая интеллигентная женщина – школьный завуч в васильковом в полоску костюме со старомодной кружевной блузкой жабо под пиджаком и могильным пластмассовым цветком в нагрудном кармашке, встала, сделала шаг к костру, кашлянула, и начала говорить профессионально поставленным голосом и жестами, словно она выступала на общешкольном родительском собрании:
– Товарищи, прошу минутку внимания! Мы сегодня собрались не просто так, нам нужно попытаться ответить на вопрос: кто виноват в нашей с вами жизни до смерти – государство, власть или мы сами. Такой вопрос, нравится нам это или нет. Каждый из вас теперь, после смерти, знает столько, сколько даже представить себе не могут здравствующие и живущие сейчас в нашем родном Курском.
Нам могут задать только этот вопрос, и не дай Бог, сказать нам лишнего! Почему? Потому что с нами сегодня смертный, мальчик Кирилл, давайте не будем юношу лишать шанса вернуться, к нам ему еще точно рано! Поэтому, коллеги, прошу аккуратнее в словах и прошу аплодисменты нашему сегодняшнему гостю, который, благодаря всем вам известной нашей любимой Лерочке, прикоснулся к Настоящей Жизни.
Кирилл похолодел, стоя за тонкой осинкой чуть поодаль от полянки, и безумными глазами рассматривал покойничков. Раздались недружные хлопки в его, Кирилла, адрес. Все мертвецы, как один, уставились туда, где прятался молодой человек. Кирилл вышел изза осинки, постоял и, не чувствуя ног, направился к костру…
Сел на пенёк, огляделся, вокруг него, докуда хватало глаз, толпились покойники всевозможных видов и возрастов местного, Курского сельского происхождения, и все смотрели на него. Вдруг между бездвижными трупами мужчины и женщины, чуть сбоку, на первой линии  амфитеатра  покойников Кирилл увидел Леру. Она сидела в каком-то странном халатике с распущенными волосами, прижимая к груди большого плюшевого медведя. На ногах её были массивные, крупными коваными кольцами черно-ржавые цепи, а бездонные глаза светились почти черным ультрамарином. Кирилл хотел уже встать по направлению к Лере, но та медленно поднесла указательный палец к губам и чуть сложила губки «бантиком», смешно по-детски оттопыривая нижнюю губу.
Кирилл обвел взглядом заупокойную толпу. Не в силах смириться с происходящим, чувствуя на себе массу потусторонних взглядов, он даже не представлял, что и как можно было бы ему сказать такой необычной аудитории.
Пауза затянулась. Завуч, которая умерла из-за отсутствия инсулина и которую хоронило все село, кашлянула и прервала молчание:
– Товарищи, понятно смятение юноши, но до петухов совсем немного времени… Я вот что хочу сказать. Конечно, человеческая слабость, наше личное, трусость и слабость, страх и стяжательство – это пороки, безусловно, личные, так сказать индивидуальные, и странно кого бы то ни было винить. Но с другой стороны, объяснить необычайную популярность этого кладбища в 90-е годы нельзя сугубо индивидуальным грехом каждого. Во все времена люди грешат и, в конце концов, умирают, но не во всякие времена такими энергичными темпами. С другой стороны, опять же сама по себе смерть, вы прекрасно это знаете, событие сугубо личное, прерывание судьбы и суд конкретной одной единственной души.
Что-то тогда произошло со всеми нами. Я же помню, как мы с выездным педсоветом ездили по окрестным деревням с проверками и спасали чужих детей из ужасных условий! В Лузгино, помню, ребенок завшивел, мамаша на ферме ночует пьяная, бабка в самогонку хлебный мякиш макнет и в тряпочке сосать дает младенцу… И это никакие не 90-е ведь! Правда, товарищи?
А в 90-е я уже сама, сама, боялась и не могла повлиять на собственного сына и прятала каждую копейку, чтобы он не покупал наркотики!
– Мама, прекрати, меня твои копейки все равно не спасли бы, – перебил завуча молодой парень с большой черной дыркой в голове (1977-1996 гг, бытовой криминал).
– Вся ваша педагогика оказалась бессильна против сникерса и кроссовок! Я когда на траву подсел, помнишь? А если бы ты отца не выгнала – я бы тоже художником стал и просто тихо бухал бы в мастерской до сих пор.
– Ну прекратите! Мы-то с вами знаем, что грех не преодолим! Ну вы-то знаете! – сказал мужичок, опустив в банку олифы дрель и покручивая ручку со сверлом, на котором был намотан комок ваты.
– Вот вы мне при жизни все уши прожужжали про бухло. И что?
Вот если крутить дрель с ватой в олифе, то все тяжелые осадки осядут на вату, удаляешь эту вату, и остаётся спирт, это же физика! Я же знаю, что водка и сепарированная олифа – суть одно и то же! И человек, как эта вата, все в себя впитывает, и где же ему сил взять на очищение, если вся его жизнь как внутри этой банки олифы? Конечно, мой батя-скотник по пьянке повесился в 1993, мать-нянечка в больнице работала, как ей тянуть нас с братом. Интересно, с чего ради я должен был стать хотя бы и таким, как ваши менеджеры среднего звена? Или бизнесменом, или еще кем? Странно ждать от меня борьбы с обстоятельствами, если я с рождения не то что другой жизни не знал, но даже не видел…
– Эххх, а я почти научился бороться, вернее воевать, – раздался голос откуда-то снизу. На земле полулежал обрубок туловища в военном камуфляже (1975-1994, смерть на Кавказе). – Вы нас в детстве все в зайчиков наряжали на праздники, да в попы целовали. Мы такие и росли: то джинсы, то дискотеки, то по девкам, то с уроков сбежать – весь смысл жизни. А тут война. Хорошие солдаты получились из тех, кто с нашего призыва в полку выжил, а я не успел научиться. И в чем тут мой грех? Нас же не спрашивали, когда на Кавказ отправляли…
Кириллу уже казалось, что про него все забыли и неспешная беседа покойников идет сама по себе, но вдруг к нему на колено снизу стал забираться маленький, как котенок, младенец. Безобразный трупик похлопал миниатюрной ладошкой Кирилла по колену и сказал:
– Братан, ты скажи мамке, что я на нее не обижаюсь, пусть лучше батя еще заделает, она вообще еще нестарая, я-то точно знаю!
Кирилл подскочил со своего пенька и начал пятиться задом, пока не уперся спиной в чей-то покосившийся могильный крест.
– Э-э-э, потише! И так еле стоит! – раздался чей-то грубый бас у самого уха. – Ты, паря, того, живи себе спокойно, без глупых вопросов.
Рядом с Кириллом, облокотившись на собственный крест, стоял здоровенный с блестящим лысым черепом покойник в кожаном плаще до самой земли (1972-1996 гг., криминальная смерть). Амбал продолжил:
– У меня в девяностые было все, чего ни у кого раньше в Союзе не было, а потом вообще у большинства не было. Жрал икру, пил Хенесси, «есть обычай на Руси утром выпить ХенессИ». Когда на джипе в Курское приезжал, все девки визжали. В серьезной бригаде работал в Новосибе, «без лоха – жизнь плоха». Батю твоего хотел к нам пристроить. Но это не главное, главное, что народ как-то крутился, выживал, кому-то даже повезло. Мне тоже повезло, но недолго.
Но в итоге-то видишь, – покойник обвел рукой окружающих, – конец-то у всех один, а у меня еще и руки от крови не отмываются. – Покойник поднес ладони к лицу Кирилла, с рук капали тяжелые, тягучие капли бардовой крови. – Ты хоть свечку поставь там за меня, сил моих больше нету.
Кирилл отпрянул и начал поворачиваться на месте, пытаясь увидеть проход между покойниками, чтобы бежать прочь.
– И за меня поставь, сынок! – раздался старческий голос (1928 – 1993 гг., смерть от пневмонии). – Старушки и старички с обрывками седых волос сидели рядком в полиэтиленовых пакетах и тянули к нему руки. – Для нас даже гробов не нашлось, в клеёнке Петька – больничный завхоз – и закапывал, и закапывал, эх-хе-хе.
– Подождите! – вдруг впервые громко сказал Кирилл. – Подождите!
Наступила тишина, все покойники уставились на юношу.
– Я больше не могу… и не хочу!
Вас послушать – так ничего хорошего, что ли, не было? А свобода, а новые возможности? – Кирилл запнулся, вспомнив, к кому он обращается, и вновь чувствуя, как волосы шевелятся на затылке, тихо закончил. – Веники, в конце концов, продавать в город можно, грибы…
– Было, – закивала завуч, поправляя на груди пластмассовый цветок.
– Было, было, да, хорошее тоже было, да, конечно, что-то было и хорошее, – послышалось с разных сторон. – Свобода, возможности, сами виноваты, это конечно… – обиженно  бормотал  покойник, поднимая с земли банку олифы и направляясь к своей могиле, к еле заметному в траве холмику с облезлым металлическим памятником. – Когда смута, всегда свобода и возможности тоже, безграничные возможности кладбища… Чё с нас взять-то, деревенских покойников…
Кирилл стоял посреди кладбища совсем один. Огромная луна отражалась бликами от табличек и памятников из нержавеющей стали, от фотографий усопших земляков и словно лучами фокусировалась на нём, на Кирилле, связывая его со всем Курским, и со всеми поколениями, и всеми кладбищами тысяч городов и поселков огромной страны в единую сеть. «Заупокойный инстаграм, – подумал Кирилл, физически наблюдая за ниточками света, связывающими его и всех в одно целое. – Мечты у них не было, мечту украли, вот что их всех объединяет, без мечты и села бы этого не было бы, и Новосибирска, нас всех бы не было»…

* * *
Кирилл открыл глаза и долго вспоминал, где он находится. Беленый потолок в трещинках напомнил о детстве, когда бабушка убаюкивала его нехитрыми песенками, а он подолгу сквозь прикрытые  ресницы  рассматривал потолок и мечтал стать взрослым, которых никто не заставляет спать днем. Кирилл прислушался и снова, как в детстве, услышал приглушенные родные голоса с кухни: отец, мама, бабушка…
– Пойми, это не я его здесь воспитывала, получилось, что он меня! Я снова жила настоящей жизнью, не пластмассовой, понимаешь? Настоящей, несмотря на загубленный маникюр? Давай вернемся, здесь врачей не хватает, дом себе построим, опять же, погляди, как Кирилл всего за один месяц изменился! – говорила вполголоса мама.
– Да молодец, конечно, не ожидал. Никогда не подумал бы, что он сможет и себя и мать прокормить сам, он же тяжелее скейта в жизни ничего не держал… Но пойми, можно месяц продержаться, два, но жить здесь постоянно, учиться… Это большая разница. Чего он зимой, грибы будет собирать? Или по сугробам за вениками продираться? А весной, на скейте в лужах кататься? Ну, подумай сама… – отвечал своим басом отец.
– Ой, ребята, а я бы внучка оставила бы с удовольствием, езжайте сами куда хотите, а его мне оставьте! У меня бы он точно не заболел бы, вторые сутки в беспамятстве мается, родичей не признаёт! Бедненький, – пролепетала бабушка, и Кирилл словно наяву представил, как она смахнула слезу и отвернулась к окошку.
– Так! – подвел итог отец. – У нас был договор, что после Курского он решает сам. Значит, пусть сам и решает, пусть за себя решает сам! Точка.
– А я уже решил, пап, – в дверях стоял, держась за дверной косяк, бледный Кирилл, – через недельку едем в Москву учиться, а на каникулах я вернусь, доделать кое-чего надо.
Родители и бабушка подскочили, повели его обратно в кровать, захлопотали, мама с таблетками и стаканом воды уже приготовилась впихнуть лекарство в больного.
– Да погодите вы, пока не забыл, – Кирилл сел на кровати.
– Пап, помнишь бугая, который тебя в бригаду звал, у него ещё черный джип «черок» был, лысый такой?
– Таак, – удивленно сказал отец и поглядел на мать. – Он тренировал у нас какое-то время, машину ему заминировали. И что?
– Он очень просил свечку за него поставить. А тебе, мама, брат сказал, что тебя любит и давным-давно простил, а еще, знаете чего, вы своего добились, лично я прославлять 90-е годы – не буду! Нельзя смуту прославлять, её надо понять.
Но вы все равно ничего не понимаете, она никуда не делась, смута эта, она рядом! Постоянно рядом, была и будет! Всё просто! – Кирилл задумался перед обескураженными родичами. – Хотя из наших мне всё равно никто не поверит. Нет, Лера!
Лера поверит! Ой, точно! Можно, я пойду прогуляюсь?