|
СМОЛЬКИН
Библиография: Премии и награды: |
«Игорь Изборцев как русский зрелый писатель в этой книге равен себе — как глубоко православному человеку, «изнутри» знающему житие своих героев, судьбой своей приведенному к служению Церкви. Вот почему «В руце Твои, Господи…» невозможно назвать документальным сочинением, хотя его герои — реальные люди. Это образец настоящей русской словесности. Добрым, чистым, светлым и живым русским языком автор повествует о тех, кто поистине «всегда идёт впереди нас» — очень точен этот подзаголовок книги. О тех, кто пришёл к своему подвигу из «мира», и о священниках и монахах — о великих исполнителях Евангельских заповедей. Они предстают нам реальными, живыми людьми, действительно во плоти и крови — и оттого, что мы видим их не глаголющими с неких надмирных высот, а жившими на нашей, с детства нам знакомой северо-западной земле…» ГИПЕРССЫЛКИ Публикации Сайт Храма
|
Чужие пусть уходят
(отрывок из повести)
Не верь, не верь чужим, родимый край,
Их ложной мудрости иль наглым их обманам…
Ф.И. Тютчев
Глава первая
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
А.С. Пушкин
Чужой пришел на рассвете и затаился у провала каменной ограды, там, где кладбищенские кусты сдвигались в особенно густую непролазную чащобу. Старик не мог его видеть, но явственно ощущал гнетущее присутствие незваного гостя: слышал, как мерно отсчитывает мгновения его сердце, словно расчетливый молот падает на наковальню, расплющивая металлическое жало грядущего убийцы; чувствовал, как сквозь сумрак все ещё не отступающей ночи, тянутся сюда, к нему, шурша по опавшей листве, мысли чужого, холодные, будто руки мертвяка, готовые схватить за горло, стиснуть, лишить жизни…
«Нет, моя жизнь ему не нужна», — то ли прошептал, то ли просто подумал старик, — по крайней мере, пока…» Он отошел от окна, поправил фитилек лампадки у иконы Спасителя.
— Господи, помилуй, — склонился он в поклоне, — огради от всякого зла, сохрани от супостата…
Мысли его тут же легко и привычно выстроились в ладный молитвенный ряд и двинулись навстречу зарождающемуся рассвету…
Когда старик закончил молитву, чужого рядом с погостом уже не было. Ушел. Старик облегченно перевел дух. Он вышел в сенцы, зачерпнул кружкой воды из ведра, выпил, остатки плеснул себе в лицо.
— Уф-ф-ф, — фыркнул он, — холодна сестрица!
Вместе с каплями влаги за ворот рубахи пробралась ледяная осенняя зябь. С шумным выдохом старик встряхнулся телом и, прихватив стоящую здесь же метлу, открыл дверь на улицу и шагнул навстречу утру.
А оно, набухающее свежестью и светом, тут же улыбнулось ему сквозь прозрачную арку кладбищенских ворот. Легкий ветерок лениво перебирал нападавшую за ночь листву. Центральная и боковые дорожки погоста пестрели, словно по ним промчался свадебный поезд, обильно просыпав конфетти и нарезанную цветную бумагу. И все же работы было немного — стоило лишь взяться за метлу, так что уборку до вечера можно было бы и отложить. Но старик никогда ничего не откладывал на потом. Кто его знает, будет ли оно, это «потом»? Лучше уж сразу — взял и сделал.
Метла ожила в его руках, плавно, с достоинством рачительной хозяйки заскользила над землей. Она будто бы и не цепляла опавший лист, не двигала вслед за собой, а просто что-то тихо ему говорила и тот, убежденный ее словами, сам покорно трогался с места и собирался с другими, себе подобными, в аккуратные, выложенные вдоль дорожки, желто-зеленые курганы. Метла искусно выполняла свое дело, а старик следовал за ней и тихо напевал:
Пусть ноги устали, болит твоя грудь
И спину ты можешь едва разогнуть.
И пусть бы хотелось тебе отдохнуть,
Работы так много ещё впереди,
Иди и буди, иди и буди.
Старик работал не спеша и поэтому совсем не уставал. У могилы церковного пономаря Василия Ракитина, где вороны затеяли свару из-за накрошенного там давеча хлеба, он остановился
— Вот я вас, — притопнул он ногой, — погодите драться, все равно на всех не хватит. Будет вам еще обед. Кыш!
Выстреливая крыльями, разбойничья воронья ватага вмиг разметнулась по сторонам.
— Так-то, — улыбнулся старик и взялся за метлу. Вскоре он опять запел.
Иди и буди ты уснувших людей, —
Скажи им, что враг — среди Божьих полей.
Их хочет травою засеять своей…
Когда лишь разбудишь, тогда отдохни…
Иди и буди, иди и буди…
А погост шуршал и скрипел о своем. Быть может, это тоже была песня? Песня мертвых для мертвых, или для живых? Только старик не умел понять ее слов, хотя давно научился видеть и понимать многое, другим вовсе неясное и недоступное. Здешние звуки его тяготили и даже пугали. Ему казалось, что они прячут за собой нечто по-настоящему ужасное, что однажды они, как ветхие ставенки, распахнутся, и мир утонет в воплях, стенаниях и скрежете зубовном… Он гнал от себя эти мысли и для укрепления души то и дело искал глазами небо, почти полностью закрытое пестрыми от осенних красок шатрами деревьев. Когда же появлялся просвет, взгляду его открывалась таинственная манящая вышняя жизнь. Невидимый буксир тащил по небесному руслу тяжелые баржи облаков, огромных как районные центры или даже города, с трюмами, доверху наполненными судьбами, воспоминаниями, голосами, собранными со всех кладбищ и безымянных могил. А бывшие обладатели этих судеб, лишенные голосов, лишь тяжко вздыхали и пытались из глубины земной прощально махать вслед этому небесному каравану. Шатались, колеблемые их руками, великаны деревья, роняли вниз листву, добавляя работы метле старика. Но это его совсем не огорчало. Работая, он продолжал петь, потому что если бы не пел, то непременно бы плакал. Плакал, жалея мертвых и живых, но особенно мертвых, ведь они уже не могли для себя ничего изменить.
«Иди и буди равнодушных людей», — взывал он, и сам уже отчасти переставал понимать: к живым ли обращается, призывая их к выполнению насущного долга, или же будит здешний усопший люд, побуждая его подняться да и исполнить несделанное, переписать неверно написанное, исправить сказанное невпопад…
Песня заканчивалась, последние слова ее, смешиваясь с ворохом мыслей, угасали, превращаясь в умирающее эхо, и наконец, совсем затихли. Песня упорхнула, как благовещенская голубка, а ее место, суетясь и толкаясь, уже пытались занять неясные тени из прошлого, с полулицами и полусловами. Внутри им было тесно и они рвались наружи, прятались за кустами, хоронились среди надгробий. Ну вас! Старик, стряхивая наваждение, начал читать Иисусову молитву…
У похожего на пустующий постамент пня он остановился. Раньше, здесь, над могилой дяди Вани, двоюродного брата его отца, теснясь к стволу тогда еще живой развесистой липы, стоял обелиск. В сумерках он вытягивался по стойке «смирно» и превращался в бывшего фронтовика, капитана в отставке Ивана Авдеевича Купцова, героя-орденоносца. И звезда над обелиском ничем почти не отличалась от Красной Звезды на френче офицера-фронтовика. Иногда старик с ним разговаривал, и Иван Авдеевич тихо жаловался ему на холод и одиночество. Но однажды, вскоре после того, как рухнула убитая грозой липа, в эту же могилу положили жену Ивана Авдеевича, а на месте обелиска поставили памятник из мраморной крошки. Теперь им, верно, было не одиноко, и Иван Авдеевич больше не появлялся. Однако старик по привычке все еще здесь останавливался, задерживал взгляд на унылом низкорослом памятнике и крестился, поминая выбитые на камне имена. Упокой их Господи!
На погосте все дорожки-тропинки вели к Ильинскому храму, и старик, как бы далеко не увела его неутомимая метла, то и дело выходил к церковным стенам, облепленным могилами настоятелей, благотворителей и лиц из церковного причта. Вот похожий на разбитую сверху скалу черный гранитный камень, на котором, лишь основательно приглядевшись, прочтешь:
«Не остави мене, Господи Боже мой, не отступи от мене.
Протоиерей Георгий Михайлович Фофанов.
1824-1891»
А на утопающей в земле мраморной плите можно было разглядеть отчасти сохранившие золото очертания букв:
«Несть, Господи, грехов и злодеяний
Превыше милосердья Твоего!
Церковный староста Мефодий Иванович Купцов
1844-1916»
Прадед. Участвовал в Русско-турецкой войне, был ранен в битве при Плевне в 1877 году, до конца дней мучился и страдал от этих ранений, находя облегчение лишь в православной вере, которой посвятил последние годы своей жизни. Старик, конечно же, лично не мог его знать, но отчего-то мнилось ему, что словно через мутное стекло не однажды видел он этого славного представителя их рода Купцовых, высокого плоскогрудого с длинными руками и смоляной по грудь бородой.
И их упокой, Господи! Всех, зде лежащих и на кладбище сем погребенных!
У дверей храма он повозился с проржавевшим замком — надо бы заменить, да где на то напасешься денег? Замок вскоре смилостивился, уступил, разверз железные объятья и ухватился дужкой за сжатую ладонь старика. Тот бережно, как старого знакомца, качнул его в руке и положил на скамью в притворе. Единственный страж, отдохни, имеешь право. Старик огляделся и мысленно поздоровался с большим, похожим на старого дьячка, подсвечником, вынесенным сюда за ненадобностью. Потом — с отслужившим свое киотом, скрывающим за мутным стеклом обрамленную пылью пустоту. Кивнул притулившимся к стене носилкам, на которых в престольный праздник выносили на крестный ход храмовую икону Ильи Пророка. И тут же припомнил тех, на чьих плечах мерно покачивалась во время долгого хождения эта цельбоносная святыня, вставлявшаяся для сохранности в специальный каркас. Весила же вся эта сборная конструкция никак не меньше трех пудов.
Слева впереди ручку носилок непременно держал дед Василий Холодов, до старости сохранивший военную выправку и непреклонный вид выпускника школы младшего комсостава; по правую сторону — главный бухгалтер колхоза Никита Торгашов, узкоплечий, с прилизанной на бок челкой, в черном, всегда выглаженном костюме; сзади, за ним — его, старика, племянник Витька Купцов, крепкий, кудлатый, с уверенным взглядом и упрямым купцовским подбородком, а за дедом Василием — бывший участковый Семен Дорошенко, с веселыми бесшабашными глазами обитателя Гуляйполя. У каждого из них был кто-то на подхвате: или из юнцов или из совсем уж стариков.
По давнему неписанному правилу женщин к этому делу не допускали. До времени… Без слез об этом самом времени думать было никак невозможно. В первый год, когда на крестном ходу не хватило двух мужских рук, настоятель отец Иоанн, и сам-то уж восьмидесятипятилетний старец, порывался подставить под носилки свое плечо, да служба того не позволяла: ему ведь и Евангелие читать, и кропить святой водой прихожан, сиротливо выводящих старушечьими голосами «Господи, помилуй» и «Святый пророче Божий Илия, моли Бога о нас».
Допустили тогда на место Никиты Торгашева его вдову Авдотью — и ничего, справилась. Да и деда Василия Холодова, поди, в ту пору уж не было? Кто ж тогда нес? Ведь и племяш его, Витька Купцов, уже лежал в южном уголке погоста — его в цинке привезли из Чечни, заживо сгорел в БТР. Старик утер рукавом глаза и вздохнул. Отсюда, из темного притвора, сквозь толстые каменные стену он мог с абсолютной точностью указать на место упокоения каждого, хоть однажды державшего на крестном ходу эти носилки с иконой. Много их было, но погост без труда поглотил всех. Упокой их, Господи!
Нет более крестных ходов. Жмется к стене у центральной апсиды могилка последнего настоятеля церкви протоиерея Иоанна Белоцветова. К оградке утонувшего в реке Семена Дорошенко уж лет пять никто не приходит, жена после смерти мужа вернулась на родину в Донецкую область, детей же они не нажили.
А Купцовы, Торгашевы, Мельниковы, Холодовы, Моховы? Свои, коренные, исконные? Они-то в чем провинились? Ведь и их могилы зарастают. Приезжают дети-внуки-правнуки на Радоницу да Троицкую субботу, иногда — на Димитриевскую. Но разве ж этим дело поправишь?
Старик перевел дух, потянул на себя ручку тяжелой окованной железом двери, и та бесшумно повернулась в хорошо смазанных петлях. Из сумрака притвора он шагнул в храм, довольно, насколько позволяли запыленные узкие окна, залитый дневным светом. Электричества тут не было, отключили районные власти за неуплату. Это и к лучшему: а то ведь лампочки меняй, следи, чтоб не коротнуло где проводку, а там и до пожара недалеко. Да и денег, опять же, где взять?
В храме старика ожидали швабра и ведро, загодя наполненное водой. Он намочил тряпку и взялся за уборку, перебирая по ходу работы узелки привычных для данного занятия мыслей. Пол, вон, покраски требует, облез, словно его железными граблями скребли, а у северной стены лаги подгнили, оттого доски шатаются и скрипят. Завеса на Царских Вратах совсем истлела, лампадка у образа Спасителя проволокой подвязана, цепочку-то совсем ржа поела. Сырость да плесень стены чернят, хотя время от времени он топит церковную печь. Впрочем, что печь? Жизнь пресеклась. Поразила смерть пастыря, и рассеялись овцы стада его.
Старик повернулся лицом к иконостасу, замер. Представил, как движется по солее отец Иоанн, а клиросные старушки надтреснутыми голосами выводят «Херувимскую». Батюшка помахивает кадилом, и облачка благовонного дыма окуривают иконы, спускающиеся с длинных древок полотна хоругвей, бронзовые подсвечники, аналои и прихожан, конечно — пусть их и немного. Вон Никита и Авдотья Торгашевы, оба еще живые, а у свечного ящика — Мишка Мельников, небритый, как всегда с нечесаной соломенной шевелюрой, тоже живой, а ведь сколько уж лет в могиле? В Афгане его подстрелили, на каком-то там перевале. И Витька-племяш у иконы Богородицы стоит, задумался… А рука-то черна, словно обгорела? Но лицо, зато, чистое, белое, будто светит на него кто…
Вот и до «Верую» дошли. И не только старушки, тут уж все запели, так что всполохнуло, загудело эхо под церковным куполом. Народу вдруг стало — полон храм! Даже Иван Авдеевич Купцов с орденами на капитанском кителе тут, и тоже поет. Хотя… Бывал ли он при жизни в церкви, мог ли петь? Ведь коммунистом себя называл? Впрочем, что тут говорить: коммунисты не коммунисты? За родину-то все грудью стояли, и пуля всех без разбора косила, и мозоли одной кровью набухали, и под Богом Одним ходили. Неужели ж Он одних приголубит, а других прочь от Себя прогонит? Подумав так, старик испугался вольности своих мыслей. Нет, отец Иоанн такого бы не одобрил, он-то говаривал: «Кто к Богу, к тому и Бог». Так ведь и не дожил он до нынешних времен, теперь вот некому к Богу… Поищи и не найдешь… Только, вон, чужой…
Тут мысль его остановилась, он почувствовал, что кто-то входит в кладбищенские ворота. Насторожился. Да нет, все хорошо, это Петька. Пока тот добирался до храма, старик вместе со всеми пропел «Отче наш» и, перемахнув через часть службы, выслушал отпуст и благословение. В другой раз полностью отстоим! Пообещав это церковному народу, он пошел навстречу Петьке. Тот ведь ноги-то не подумает обтереть, так и пойдет по мытому полу…