Настя, не дослушав, уже поняла: ее Веня, спешивший к ней пешком, и есть неизвестный мужчина. Зажав рот ладонью, она опустилась на стул, загнанно озираясь по сторонам. Все вдруг сразу стало ненужным. Незачем было больше топить печь, готовить еду и даже рожать ребенка. Незачем и жить. Потом, спохватившись, она сквозь метель отправилась в райцентр (идти было три километра). Все время в спину дул ветер и заносил оставленные в снегу торопливые шаги. Неродившаяся еще дочка била ее ножкой в живот, и Настя дорогой подвывала — от жалости к себе и Вене.
В райцентре ее провели в холодный подвал с блестевшим на стенах инеем, где было все-таки теплее, чем на улице, откинули простыню, показали тело… Ничего не видевшая от слез Настя Веню признала.
В колхозе ей обещали ссуду на похороны, а рабочие пилорамы, где Веня работал заведующим, сколотили крепкий гроб из дубовых, приготовленных для санных полозьев плах крест.
На следующий день Настя поехала на колхозной машине в райцентр — забирать мужа.
— Вот, Венюшка, — шептала она, — не удалось нам пожить вдвоем в своем доме, вырастить наших детушек. Новый дом я для тебя приготовила, на веки вечные в него переселишься.
В ее отсутствие заявился Веня. Он и правда добирался пешком и, увидев во дворе крест, а на веранде недавно внесенный с улицы, еще с налипшим на днище снегом гроб, решил, что у Насти были преждевременные роды и она умерла. От нахлынувшего горя Веня зажмурился и тягуче, сквозь сцепленные зубы, замычал. И много надо было что сделать: сбегать расспросить соседей, поспешить на почту отбить родителям и братьям Насти теле¬граммы, — но он машинально сделал то, к чему привык за последние дни на свадьбе: достал из кармана полушубка распечатанную бутылку водки, налил стакан и выпил… Тут и вошла в дом растерянная Настя. Сбитый машиной мужчина при близком осмотре оказался каким-то бродягой, и на правой груди у него была выколота татуировка с неприличными словами.
Гроб с крестом Веня собственноручно разобрал и отнес доски на пилораму, хотя ценный материал был уже списан по накладной на непредвиденные расходы. А Настя и Веня еще несколько лет спорили, кто из них тогда больше горевал и кто кого любит сильнее.
К старости дед Веня и баба Настя стали спорить чаще, но все по пустякам, а не о том, кто кого сильнее любит. Если Настя говорила, что завтра будет дождь, Веня обещал солнечную погоду. Даже вместо того чтобы облысеть, дед Вениамин, наоборот, из чувства противоречия совсем заволосел: брови у него сгустились, половину лица занимала широкая борода, которая, когда он улыбался, раздвигалась и лезла на плечи. Стричься он не любил. От запаха одеколона, которым несло из открытых дверей парикмахерских, дед Вениамин чувствовал муторную, как с похмелья, дурноту и со временем стал похож на дремучего лесовика, неизвестно зачем поселившегося в деревне.
Впрочем, он и был лесовиком и вместо помощи по хозяйству целыми днями пропадал в лесу — то за ягодами и грибами, то за ивовым прутом для плетения кошелок и корзин. Настя была уверена, что поступает он так тоже из чувства противоречия, пото¬му что сама она была домоседкой и никуда дальше райцентра не выезжала.
Настоящей ее гордостью были огород и сад. Осенью огражденный забором сад тяжелел от урожая и издали был похож на ветхую корзину, в которую горой насыпали яблок. Сами яблони стояли в подпорках, но нижние ветки все равно свисали до земли. Когда на улице, сотрясая округу грохотом, проезжал трактор, яблоки осыпались. Падали они и ночью, в полной тишине, и тогда стук от падения так сотрясал округу, словно в землю била копы¬том лошадь.
В ветреную погоду яблоки сыпались градом, и казалось, уже не лошадь одиноко бьет копытом, а несется по саду, мотая грива-Ми, целый табун. Под яблонями после такого ненастья нельзя было ступить, и бабка ходила по саду осторожно, как по неровной булыжной мостовой.
Настя никогда не жила богато: и когда они с Веней работали и растили двух дочерей, и сейчас, на пенсии. Денег не хватало, и поэтому каждую работу она привыкла оценивать с точки зрения ее прибыльности. С леса она никакой прибыли не видела, и это было еще одной причиной их с Веней споров. Леса в округе стояли низинные, сырые, и росли здесь, прячась в колеях забытых дорог и в высокой траве по перелескам, только волнушки и еще маслята, настолько скользкие, что в деревне их называли «сопливыми». Собирать «сопливых» деду было одно мучение: они не давались в руки и, уже срезанные ножом, время от времени норовили выскользнуть из корзины. И в конце концов выскальзывали, потому что, когда он возвращался из леса, корзина нередко оказывалась пустой.
А вот сад-огород кормил, и еще оставались деньги, чтобы выслать дочерям и внукам. Нагрузив тележку огородными дара¬ми, Настя два раза в неделю отправлялась на рынок в райцентр. В первую очередь везла огурцы и зелень, вскоре поспевали помидоры и картошка, а потом дело доходило и до яблок, которые про¬давались особенно хорошо, потому что — так повелось — в рай¬центре своих садов почти ни у кого не было.
В августе яблоки начинали созревать, и ночами, когда не спалось, Веня и Настя поочередно выходили из дома: Настя — чтобы покараулить сад, а дед неизвестно зачем; может быть, ему не терпелось уйти в лес, и он только дожидался рассвета.
Августовские ночи были темные. Дед плотно усаживался на крыльцо и смотрел на звезды. Сначала они были почти не заметны, но, когда глаза привыкали к темноте, звезд становилось больше, свет их был ярче, колючей, и деду Вене казалось, что сверху на землю тихо спускается снегопад. О снегопаде мысли появлялись потому, что близилась зима, а если зима будет снежной, то навалит сугробов и из дома никуда, кроме как по расчищенной дороге, не уйдешь. Дорога же здесь одна — в райцентр, где на каждом углу пахли одеколоном парикмахерские, и делать ему там нечего.
Насте звездное небо виделось похожим на раскинувшуюся над ней могучую яблоню. И если какая-нибудь звезда, прочертив полосу, летела вниз, она представляла ее сорвавшимся яблоком и привычно ждала в своем саду стук от падения.
В эти тихие часы все мысли и заботы исчезали и думалось о другом. Ее радостно удивляло, как разумно устроен мир и даже сейчас, ночью, когда все должно замереть в ожидании рассвета, жизнь не останавливается ни на минуту. Плещется, двигаясь между двух берегов, река, гудит, отправляясь с разъезда, поезд, и главное, что, как и днем, зреют плоды на деревьях и овощи на земле.
Выходя в сад, Настя подолгу стояла, сама не зная зачем, слов¬но могла услышать то, что в обычное время услышать никому не дано: звук, рождаемый яблоком, когда оно наливается в тиши соком, или шорох раздвигаемой картофелем земли. В отличие от Вени она и о зиме думала без сожаления и горечи, потому что близилась самая желанная пора — копка картошки и сбор яблок, когда можно оценить все выращенное за лето и порадоваться урожаю.
Яблоки она снимала уже перед самыми заморозками, обязательно в солнечный и прохладный день. Утренний плотный туман, сквозь который едва проступали темные крыши домов, быстро таял, и над головой высоко синело небо. Поднявшееся солнце светило прощально-ярко, как бы из последних сил, роса держалась почти до полудня. Облитая росой, блестела в траве паутина. Узор ее был похож на днища корзин, которые плел дед. Лишь на деревьях, между ветвей, паутина была сухой, невидимой и липла на лицо и руки собирающей яблоки бабы Насти.
Поздние сорта — антоновку и осеннее полосатое — она снимала вручную, чтобы не побить. Это не летние белый налив и мельба, которые можно отрясти, а потом с быстрым хрустом поедать одно за другим. Осенние и зимние яблоки Настя складывала в ящики со свежей, принесенной с колхозного поля соломой. Клала она их осторожно и бережно, яблоко к яблоку, точно поленницу. Потом дед относил ящики на веранду, откуда во все концы открывался вид на поредевший, засыпанный листьями сад, и всю долгую осень, до самой зимы, по дому витал сладко-кислый, терпко-душистый запах яблок, такой же привычный, как тепло про¬топленной печи.
А зимой, как того и боялся дед Вениамин, почти все время шел снег. В оттепель он налипал на ветки яблонь, повторяя их Изгибы, потом мороз его сковывал, и ветки становились похожими на сосульки, отчего ветер звенел в них стеклянно.
Вечерами дед с бабой подолгу засиживались за столом и, умиротворенные, старались не спорить. К чаю Настя приносила с веранды решето яблок и угощала Веню.
— Ты попробуй, душистые-то какие, — говорила она, поставив на стол решето, где сверху лежало самое огромное, самое красное, для показа приготовленное яблоко.
— Соленые грибочки тоже хороши, — вздохнув, мягко возражал Веня, — если со сметаной. Принеси, Настя, заодно и грибков.
— Грибы не яблоки, — замечала бабка, — они только с водкой хорошо идут.
Понимая, что они сейчас могут заспорить, дед Веня замолкал и глядел в окно. На улице гуляла пурга, яблони тонули в снежном мраке. Ветер дул неровно, порывами, то с левой стороны, то с правой, и космы снега, пока ветер менял направление, на секунду застывали перед окном и тут же вновь с визгом уносились прочь, таща за собой нескончаемый хвост из мельтешащих снежинок.
Все это не нравилось деду Вениамину. Настя, наоборот, радовалась снегопаду, потому что весной снега растают и обильно напоят землю. Тогда яблони, огурцы, помидоры, картошка ни в чем не будут знать нужды и снова уродятся на славу. А Веня с мрачной сосредоточенностью думал о том, что теперь заметет, наверное, и последнюю дорогу — до райцентра и если взбредет ему в голову неразумная мысль податься в парикмахерскую, то все равно будет не дойти, и хочешь не хочешь, а сиди дома.