Евгений Шешолин

Евгений Петрович
ШЕШОЛИН
(1955 – 1990)

Родился 9 декабря 1955 года в Латвии, в г. Краслава. Детство и школьные годы прошли в Резекне.
В 1974 году поступает на естественно-географический факультет Псковского государственного педагогического института и в 1980 г. заканчивает его. Несколько лет работает учителем в сельских школах Псковской области. В дальнейшем перебивается временными работами: оператор газовой котельной, ночной сторож и т.п.
Одновременно с этим самостоятельно изучает язык фарси и составляет сборник избранных переводов великих персидских поэтов, принадлежащих к мусульманской культуре. Этот «Северный диван», который выявляет обнаруженную Львом Гумилевым «комплиментарность» российского и среднеазиатского этносов, еще ожидает своего издателя.
В 1980-е годы активно участвует как автор и соредактор в самиздатовском альманахе «Майя», первый номер которого был издан в США. На родине — редкие газетные публикации.
Трагически погиб в 1990 году.
Посмертные публикации в журналах «Литературная учеба», «Советская литература», «Русская провинция». В 1999 году псковский издательский дом «Стерх» выпустил сборник из ста избранных стихотворений поэта «Измарагд со дна Великой». Отдельные подборки стихотворений и переводы представлены в некоторых сетевых изданиях. В 2005 году в городе Резекне в Издательстве латгальского культурного центра вышел сборник стихотворений Евгения Шешолина — «Солнце невечное». В том же году Даугавпилским университетом был издан сборник статей и воспоминаний о поэте «Евгений Шешолин: судьба и творчество».

ИНТЕРНЕТ-СТРАНИЦЫ

ПОЭТ ЕВГЕНИЙ ШЕШОЛИН
(Попытка знакомства)

Из армянских тетрадей

Русские Латвии

Середина мира

Звучащие страницы

БиблиоПсков

Лавка языков

Книжная полка

Зов странника

Письмо Евгению Шешолину ради его друга Артёма Тасалова

Газета «Псковская правда» — «Место под солнцем»

Мегалит

Региональный центр чтения

 

ВЫБУТЫ
Это строгое небо не сразу
доверяет свое волшебство,
и чужому счастливому глазу
никогда не увидеть его.

Проступают живые оттенки
сквозь мятежный безбрежный покров;
это небо спускается к лесу
и свистит меж сосновых стволов.

И — болотом — апрельский кустарник, —
весь в небесных, весь в полутонах:
юность вербы, бузинный багрянец
и под маревом почек — ольха.

И когда поминальную рощу
можжевельников редких прошли,
мы старинную церковь застали
во владеньи пролетных ворон.
И еще закипит непременно
это дерево с корнем нагим;
о, какая холодная глина,
как тревожные нити свились!

Не закрыта бездонная память
у седых валунов-колдунов,
и какие-то главные реки
повернули безудержно вспять.

ВИД С ХЛЕБНОЙ ГОРКИ
Можно выбрать спокойное место
над которым церковка царица
вольна наградить солнечным светом
сквозь дыры в холодном черном шлеме
кладбище над мутным ручьем

Она теперь черна на зеленом
этой зловещей головой шпицем
серой робкой звонницы за кленом
а со стенами уже случиться
ничего не может

благодарные морщины трещин
лучи в синих очах прихожанки
отдают небо молящим нищим
огородам прощенного царства

Радуйся невеста в подвенечном
достойном только святых радуйся
радуйся почти вся в бесконечном
и мне досталось луча не рыдай
радуйся в огне пречистый агнец
радуйся беззащитный радуйся

* * *
Вечер тлеет, как сад на обломках веков,
и лишь горстка небесной росы светляков.

От чумных я столиц далеко-далеко,
И не видеть мне времени слишком легко.

Но за тысячу лет протрещит козодой,
и наполнится озеро сизой водой.

И над сонною местностью северный ветр
раскачает деревьями траурный метр.

Там деревни пойдут, городки, города,
барабаны колес и вокзалов орда.

Будут рощи-костры, будут хаты в годах,
и вороны кургузые на проводах.

Будет сердце меж двух неотступных пучин,
и осенние клены уютней лучин.

Будет птица бескрылая быстро лететь,
будет красная нитка в ладони гореть.

И очнутся слова средь беспамятных трав,
до травинки колючие ветры вобрав.

ПЕРЕГОН
…Уже пошли какие-то районы,
где смерть ночует в блоковых бараках
египетских кубических заводов,
и под угольник строятся дома,
и окна загораются в затылок:
арифметическое небо окон!..
Что, город, борется в тебе, таится,
какой мутант из недр твоих грядет?

А утром выплыла другая местность,
богатая травой, ольхой, оврагом,
где босоногой пылью бездорожья
покрыта вереница деревень;

здесь властвует рассохлая Коломна
над одичалой монастырской рощей;
и ароматным мхом покрыты плиты,
и твердый, сочный, зреющий орех.

Надеемся, забытое Поочье,
на чье-то удивительное детство
по ежевичной выжженой тропинке
к пруду, где спят янтарные язи.

Как будто, никого из Подмосковья
я из родных не знаю, но родное
я проезжал. Ты все еще похожа,
лубочная, резная колыбель.

А за шоссе, за дымом, за Рязанью,
за проводами — станции редеют,
редеют и леса, и вечерами
уже зовет глубокая полынь.

Уже чумазей дети на перронах,
уже летят мордовские названья,
цыгане все пьяней, аляповатей,
и судьбы вязче, вязче и темней.

Поволжье. Кровь отца. Далеких барок
спокойный ход…
Огромная Самара,
голодная и ушлая, лежит.

Где белая игрушечная пристань?
Уже не пахнут берега укропом.
Бессмысленное новое названье.
Неведомая новая судьба.

Татарщина! — Бескрайни дальше степи:
распахнутый горячий материк
сурков, у насыпи оцепеневших,
коней, хмелеющих, как в центре круга,
шершавого безжалостного ветра,
озер соленых и далеких гор.

А там, где край, размытый край России,
пространство начинает рассыпаться
в сухую сердцевину континента,
и дыни начинают созревать.

Еще здесь можно, все же, потеряться;
родиться можно, а потом — забыться,
или дойти до синих синих гор…

ПСКОВСКИЕ ВИРШИ
Заповедные берега за сосняком,
где тропинки кончаются только в другом,
уютном? — Нет, но до века знакомом веке.

Такое чувство, будто прозрачные веки
упали с очей, и слились тайные реки
в моей душе, как в Великую — ручейки.

Ольгина родина; в осоке родники,
ради широких дорого ничем не богаты,
спрятались для моей заплутавшей тоски.

Малуша ворожит, темные перекаты
гудят, как в сумерках стон из лесной глуши,
но красное солнышко в волнах плывет, свято.

Владимир-князь, по теченью веди, реши
сердца сомненья, окунем окуни в воду,
чтоб в Великую изошла Пскова души!

Я возвращаюсь в город; в волосах свободу
ветра привольного в волю преобрази!
Белый дом Авраамия. Стою у входа.

Белый лебедь собора, в небеса неси,
чтоб в диких степях Албазина моей страсти
казакам чувств явился Лик Святой Руси!

Святая Евпраксия бросила на счастье
скорлупку церкви, что ждет молитвы, в меня,
и я поставлю свой голос светлым в ненастье.

Иль как в омуте бетона любовь храня,
лежит островок Николы, что в черной жиле
грозного царя потушил поток огня.

Снова тянет в леса, чтоб еще послужили
мои слова серебристым мхом под сосной,
тревожной птицей вокруг гнезда закружили.

Да сможет блеснуть, как сталь озера, стих мой! —
Благородным клинком Александра сквозь зелень! —
В сердце да сохраню Досифея покой.

Евфросин, в тайге мыслей твой собор не потерян, —
над руиной светлый купол вижу в ночи, —
в точности воздушных линий уже уверен.

Мой дух тощ, как Никандр: пробивают лучи,
но священной раки прикасается голос.
Сладок свиток жизни моей! Дальше учи!

Я в глухом поле пою, — под ветром колос;
моя тропа от века давно откололась,
во мне уходит Кирилл чащей наугад.

Тайные песни в низине груди звенят, —
слышишь, странник надежды моей? — Значит скоро! —
Уже вокруг тихо напевают цветы.

Не прилизанный я мальчик века из хора,
дикие мои космы от солнца чисты,
а если шел к бреду, то к высокому бреду:

проскачу по главной улице — чуду брат —
и от ваших машин — Микула свят! —
на цветущей палке моих стихов уеду!

ПО СТАРЫМ УЛИЦАM
1
Классических поэм сюжеты неизбытны,
на старых площадях печалиться легко,
но где-то я иду оббитым лабиринтом,
вдоль выщербленных стен неровным плитняком.

Растет на крыше куст, летит басок скандальный,
вся улица вперед на много лет видна,
и под один мотив, — простой, сентиментальный, —
проходит чья-то жизнь улыбкой из окна.

Вот здесь он, — помните? — тогда остановился,
и закружился сладкий солнечный сюжет…
Решился подойти… Напротив он родился
И умер через дом, спустя немного лет.

Летучей мышью змей дрожит над домом робко,
проходу просто нет от жирных голубей,
и мальчик-декадент у стен родной коробки
пустил цветную стаю мыльных пузырей.

Ирония груба, все истины банальны.
И в поле выходить, и жить любить могли.
Быть может, лишь один мотив сентиментальный
останется кружить по тупикам земли…

 2
А за чердачным пыльным маленьким оконцем
сквозь много передряг, обычно по ночам,
итожились века, и утром било солнце
сквозь пятна на стекле по высохшим щекам.

Мы плыли по подземным голубым каналам
сквозь синий полумрак вдоль берегов, где рос
густой ворсистый мох; вокруг белели скалы;
пульсировал во сне тревожный, нежный мозг.

Мы выбирали жизнь, как выбирают шапку,
и, как зверей, себя насмешливо пасли;
как щупает паук поверхность тонкой лапкой,
двоились в глубь души, — пугались и росли.

И как всегда, в конце входил кочевник рослый, —
покорный до конца, здоровый и прямой…
Лишь кажется, что жить необычайно просто,
а под тобой растет культурный тайный слой.

Я тело пронесу любимым переулком
отверженных жрецов, я сделаю лицо
обычным, я пройду спокойно мимо гулко
шагающих в строю румяных мертвецов,

я к другу, я метнусь, — меня могли заметить, —
к окошку, через двор, на желтый тайный свет…
Метнется кошкою навстречу черный ветер,
неровный нервный дождь зализывает след.