И пятнадцатилетний Сашка Уваров, выскочил из дома, сорвал у обочины два ещё зелёных яблока и с весёлым настроением зашагал по тропине на «пятачок». Сегодня там хлебный день. А это значит, что на перекрёстке нескольких просёлочных дорог соберётся народ с окрестных деревень, и, конечно, придёт она, Анна… Сашка, по возрасту несколько неуклюж, и худощав, с чистым детским лицом и едва заметными усиками. При довольно хлипких плечах с руками, как грабли, превращающимися в большие кулачищи, как иногда посмеивалась мать. Шёл он из родного ему, одиноко, в стороне от других поселений расположенного Репиного хутора. Дороги от деревни до ближайшего большака не было — некому её было наездить. Именно поэтому с высокой, навалившейся на еле заметную тропину травы густо падала за голенища сашкиных сапог чуть тронутая роса, приветом от вчерашнего тумана. Было около девяти часов утра. Голубое, почти белёсое небо обещало продолжение, установившейся неделю назад, томной изнуряющей жары. И уже просыпались бесчисленные этим летом слепни и оводы от которых не было днём никакого спасения ни людям ни животным. Скотину выгоняли в поле раньше обычного, а к обеду уже спешили поставить её во хлев. Сашка шёл буквально в облаке из жужжащих кровососущих насекомых, не на секунду не останавливаясь, и нервно подёргиваясь, задействовав все большие и малые мышцы, чтобы эти, как он их называл «упыри» не успели его пожигать. Поднимая руку и резко опуская её, он, не глядя, ловил одного или двух слепней, и давил их. Так, что к концу трёхкилометрового путешествия ладонь его была неприятно липкой и пальцы еле разжимались.
В предвкушении встречи с Анной у Сашки сердце начинало биться чаще, откликаясь в висках. Настолько чаще, что он мог даже отчётливо слышать его. Кровь приливала к лицу и, непременно, пересыхало во рту. Голос терялся и срывался в какой-то хрипловатый тенорок. И он это чувствовал, даже только подходя к кучке, собравшихся у автолавки людей, ещё даже не видя её. В этот момент он пытал себя « А видно ли это, заметно ли?» Ему очень не хотелось раскрывать себя.
Анна в этот раз была в потёртых, очень ладно сидевших на ней, чуть укороченных джинсах, в некогда голубой, но уже изрядно застиранной приталенной футболке, которые замечательно подчёркивали её фигуру. На поясе был щёгольски подвязан цветастый платок. Она была босиком. Её без того смуглые лицо, шея, тонкие руки и даже лодыжки были невероятно загорелыми. Загар, как известно, на смуглую кожу ложится быстро и легко. И золотая цепочная браслетка на тонкой её руке тоже красиво смотрелась. Золото идёт смуглой загорелой коже, это Сашка давно подметил. И этим всем, видимо, она была похожа на цыганку. Грудь у Ани была несколько больше, чем у тех же цыганок и худосочных девушек из Средней Азии. Аккуратная, но не тонкая талия с красивым, плавным переходом на бёдра. Да тут ещё этот платок… Она была хороша!
— Так, Люся, не тяни резину, говори, что тебе? — выкрикивала из фанерного кузова старенького ГАЗа продавщица.
— Мане? А что манн-не. Вот, конфетцу жолтых кыло. Лимонадец можа. Сахару…
 Да не тяни, смотри народу сколько?1 Нам ещё в озерки заезжать…
— Давай, давай Люся! — не тяни! — встревали бабы.
— А мне, забыла я совсим — Красенькую! — гоготала бабка Нина. Бабы пустите, я для Коли. С утра, бес ждёт!
Галя, а комбикорм когда привезёшь? Помнишь, я просила?
— Привезу, во вторник жди.
— А до дома не довезёте? Дорога хорошая, рассчитаемся.
— Хорошо.
Тут Анна увидела вспотевшего от жары и быстрой ходьбы Сашку.
— Привет, Саш! — Окликнула она его.
— Привет…Ну и жара!
— Да, жарко, не говори. — После некоторого молчания добавила Анна. — А правда говорят, что ты на гармошке знаешь играть? — Заулыбалась она.
— Ну, играю кое-что…
— Вот бы послушать. Я люблю такое.
— Так приезжай, поиграю.
— А я и приеду. Молока привезу, творогу, сметаны.
— Когда?
— Да, хоть завтра, обряжусь только. Так прямо утром и приеду. Я у вас в деревне никогда не была, интересно.
Приехал мужик на кобыле в автолавку и оставил её на солнцепёке, а слепням и оводам только этого и надо. Как взялись они её жигать! Анна к нему:
— Дядь, ты накрой кобылу чем.
— Вот ещё, я буду её накрывать! — Чай не зима, а к слепням она привычная. Эта привычная, по словам мужика, лошадь не переставала метаться в оглоблях, судорожно переступая и мотая головой так, что всех вокруг охватывала холодная дрожь. Анна сняла с пояса свой платок и накрыла им кобылу.
— Ты чё, шальная? — Вздорно но не зло сказал, будто на мгновение, протрезвевший мужик. — Плат-то поди новый?! — Не жалко?
— Кобылу жалко, заедуть. — Ответила Анна, гладя животное одной рукой по гриве, а другой сгоняя веткой ненасытных жужжалок, как бы про себя добавляя «они ведь не могут сами…» — Вот у нас корова кур не любила, а теперь приведу её во хлев, ляжет, морду вытянет, а куры как начнут клевать этых мух, и всякое, та только глаза закрывает. Здесь Анна оживилась и попыталась показать свою корову, и рассмеялась, оставшись довольна собой. А, завидев, что её внимательно слушают, с упоением продолжила. — Закрывает значит, бережёт глаза то, а так те ходют по ней, склёвывают бесов этых. — Потом, заметив, что кобылу опять облепили, она, с отчаянием, закусив губу, хлестнула два раза веткой её по брюху. Та не шелохнулась и даже наоборот, мордой провела по Аниной руке, поблагодарив её так, как это умеют делать лошади.
— Ну, так придёшь? — Переспросил Сашка.
— На лошади приеду.
— А знаешь как доехать-то? — С настроением добавил Сашка, поправив сползающую лямку рюкзака.
— Найду…
И Сашка Уваров, взяв свой дежурный хлебишко, и, наскоро завязав рюкзак, не оглядываясь на Анну, отправился в обратный путь. Всё, теперь всё его сознание было наполнено предстоящей встречей. Он не мог и не хотел больше ни о чём думать. Ноги его не шли, они бежали, а местами даже подпрыгивали. Анна! Ко мне приедет Анна! Ну, ни ко мне, к нам! Что-то невообразимое! От избытка эмоций Сашку даже потряхивало. «Так! Нужно всё подготовить.» — Как же быть? — Уже завтра. Гармошку! Она приедет слушать гармошку. Нужно прорепетировать!.. Сыграю Сумецкую, барыню, частушки, или частушки не надо? Нужно чем-то угощать, что-то интересное показать она никогда не была у нас на Репином хуторе! Мысли Сашки кружились в голове, как рой из слепней и оводов, которые провожали его в обратный путь. Мысли обгоняли друг друга, и он и сам не заметил, как добежал до дома.
— Мама, — выпалил он с порога. К нам завтра Аня приедет.
— На чём? То есть зачем? — удивилась мать.
— На телеге. В гости приедет. Может, сделаешь шарлотку?
— Ну, сделаю. Во сколько?
— Утром.
— И с чего она вдруг?
— Да, не была она у нас. Гармошку послушать. Молока сказала, привезёт, сметаны. Ты что против?
— Да, нет, ради бога. Всегда гостям рады. Угостить особо нечем, но чаю попьём. Чай хороший, индийский со слоном. Эх, жаль сливы жёлтые у нас ещё не поспели. Это было бы настоящее угощение! Помнишь, как дядя Юра их любил? У вас говорит, не сливы, а чистый мёд! Выйдет с бани, после, парилки — и в сад. Так и не одевался, ходил, в чём мать родила. И к сливам! Первое наслаждение, говорил, ваши сливы после бани! «Я, как Адам в кущах райского сада!»
— Н-да… жаль, что не поспели — согласился Сашка. — А ты про мёд говорила.
— Когда?
— Что сливы, как мёд! Может, откроем баночку?
— Можно. Откроем. А ещё забыл, какое у нас есть замечательное земляничное? М-мм Пальчики оближешь. И я посмотрела, стоит прекрасно под капроновой крышкой и в шкафу — не заходило при такой жаре. — И Сашка вспомнил, как по наводке дяди Пети брали землянику. Хорошую он тогда показал поляну. Далеко было, правда, да и комары тогда просто заедали. Мать еле дошла назад, потом лежала полдня. «Тьфу ты, не комары так оводы, что за напасть!»
И весь-то день мерещилась Сашке улыбающаяся Анна. И звенел в ушах её голос: «Приду, обязательно приду!»
Сашка достал из старого потёртого футляра гармонику, пообтёр её. Сыграл несколько ранее разученных мелодий и остался собой весьма доволен.
Анна и без того, странным образом, заполнявшая его юношеское воображение и даже являвшаяся ему во сне, сегодня вызывала просто какой-то невообразимый трепет. Она, эта молодая женщина, на которую Сашка ходил просто посмотреть, завтра сама приедет в гости! И не к маме, а, верно, что к нему. Ну, да, она старше, но, может быть, мы подружимся. А дальше, что дальше?.. Сашка об этом даже думать не хотел. Мысли, конечно, могли его занести куда угодно. Но ему более чем хватало уже того, что есть. Эта реальность пьянила его, кружила голову, до лёгкой тошноты. Есть он отказывался, не смотря на все старания матери у плиты. И был практически уверен, сегодня не уснёт.
Влюблён ли он был в Анну? Конечно! Нечего и сомневаться. Надеялся ли на какую-то взаимность? Нет, не об этом, сейчас не об этом. Хотя ему уже скоро шестнадцать. И он высокий и над губой его, как известно, легкие пока ещё, но усы. Именно усы, а не мальчишеский пушок. Да, он худоват, но как сказала на пятачке баба Нина: «Ничего, годам к сорока поздоровеешь!» И это вселяло в него мужескую уверенность в себе.
Сашка медленно раскладывал весь завтрашний день по полочкам. Мысленно протирая и сами моменты и полочки незримой тряпицей. День обещал быть самым запоминающимся, может, даже во всей Сашкиной жизни!
Он зачем-то пошёл за хутор к Раиной роще. Почему Раина? Когда-то две маленькие девочки, которые жили на хуторе, поссорились. По-детски поссорились. Одна говорила: «Я живу на этом краю деревни, значит эта роща моя! И не ходи туда». И звали эту девочку Рая. А вторая девочка Наташа, сказала, что тогда роща, что с другой стороны — её роща. Так и прозвали Раина и Наташина роща. Эту историю ему рассказывала мама. Теперь уже эти девочки вовсе не девочки, а бабушки. А названия остались. Так и ходим до сих пор, думалось Сашке, в рощу Раину и в рощу Наташину. Вот перед белоствольной Раиной рощей такой славный луг на скате холма! То там, то тут стоят ещё не смётанные в скирды копёшки. Прохаживают меж ними с важным видом аисты на своих тонких и красных ногах. Красивое место. Приведу завтра сюда Анну обязательно. Хотя, у них в Лубкове, может, есть места и получше…
Чтобы как-то занять себя и приблизить вожделенный завтрашний день, Сашка стал пилить двуручной пилой на дрова старые потолочные поперечины, которые носил из дедова развалившегося дома. Как материал они никуда не годились, но на дрова ещё шли. Так вот сковырнёт ломиком и тащит закоптевшую дощину с пуками старого мха в пазу и маленьким обрывочком пожелтевшей газеты с глянцевой стороны. Раньше всё обклеивали газетами. Считали, что так и почище и теплее.
Вдруг, что-то фыркнуло и послышался крупный топот. Из-за угла дома на лошади разом влетела фигура. Лошадь загарцевала, смяв несколько жёлтых поникших цветов в палисаднике.
— Тпр-у, окаянная! — Лихо дёрнув на себя уздечку, крикнула всадница. Это была Анна. Она была в тех же потёртых джинсах, что и утром, и в той же застиранной голубой футболке, в белом, наглухо завязанном на голове платке. Так же Сашка хорошо рассмотрел, что она босиком. «В стременах и босиком!» — Мелькнуло у него в голове.
— Привет, Саш! Нашла вас насилу… Я сказать, что не смогу приехать завтра к вам. Уезжаю, в Ригу. По делам… Может, потом как-нибудь…
— Да, Привет… Хорошо — вышло у Сашки.
Анна дёрнула уздечку в сторону и исчезла за углом дома так же неожиданно, как и появилась. Сашка стоял, как вкопанный и только хлопал глазами. Пила выскользнула у него из рук, во рту снова пересохло. Да, всё ничего, по большому счёту, всё так, как и должно было быть. Разве что… у него украли… «завтра».

Псковский край был один из самых партизанских во время войны. Но по первости лет, в партизаны уходить-то уходили, а что делать толком и не знали. Единого, как бы сказали, грамотные люди, централизованного управления партизанским движением еще не было. А кто такие партизаны без такого управления и связи? — Бандиты, да и только! Когда правильные, а когда и не очень… Не знали они зачастую и о других отрядах. Каких тут партизан кроме местных не перебывало! А так как перемещались много, марши могли делать в день по сорок километров и больше, то и «захожие» или «пришлые» тоже появлялись нередко. А места у нас дремучие, болотистые. В них и укрывались. Немцы не ахти какие были охотники по болотам шоркаться. Там их никто и не боялся. Иной хуторок среди болот стоит, так они туда и не наведывались. Что ж, если до него даже на велосипеде не доехать. А велосипеды немчики любили. – Европа! А если пошлют какого-нибудь старосту, так он и сам туда идти боится. Но и если придёт, оглядится, нет ли партизан, сдёрнет красный флаг с сельсовета, и восвояси. А флаг опять сразу повесят, накуся дескать, выкуси. Советская у нас власть! И так до следующего старостина визита.
 Заходили в наши скобарские болотистые леса и партизаны со Смоленщины, и с Брянщины, и с Белоруссии. Встретятся два таких отряда на тропе — никакого респекта. «Де, Кто такие?» «Оружие есть?» «Хавка есть?» «Если есть — тогда пропустим. А нет, — будет бой!»
 Уходили в партизаны коммунисты, комсомольцы, партийные работники. Были в отряде и окруженцы из регулярных частей Красной армии. Директор Беззвано-Нивской школы Григорьев Александр Григорьевич собрал в отряд своих бывших учеников, совсем еще молодых парней. Были и лихие люди, которым на войне лучше, чем при мирной жизни. Они там чувствовали себя, как рыба в воде. А в мирное время, поди, давно бы пилили лес где-нибудь в Мордовии. Многим, и Ивану Браташу казалось, что он рождён для партизанской борьбы. И не важно в какую эпоху и с каким врагом драться. -Будь то польские интервенты в семнадцатом веке или французы времён Наполеона. Но выпало ему жить во время Великой Отечественной войны и он, конечно, не потерялся. И такие люди были всегда, есть и будут на любой войне, в любом смертоубийственном противостоянии.
 Вылазок и стычек с врагом было немало. В одном бою окружили наших каратели. Конкретно, что называется, обложили. Но те не сдаются — залегли по оврагам и балкам в сосняке. И немцам их не взять, не хватает силёнок, и нашим не выбраться. Командир принял решение их деблокировать, то есть извне освободить. Послали за подкреплением. Но когда оно прибудет? А бойцы там уже которые сутки ничего не ели. Построил отряд.
 — Кто отважится, принести продукты героям? Добровольцы есть?
 — Я! — Как-то сразу прозвучало в ответ. Это был Иван Браташ.
 В большой металлический короб ему налили из котла горячий суп. И он с этим коробом на плечах на своём, что называется, пузе, по ложбинкам и канавкам пополз до своих. Немцы его заметили и стали стрелять. Короб был пробит в нескольких местах! Вся жижа из супа повытекла, и остался один густыш. Его то Ваня и вволок на позиции. За этот подвиг Иван Браташ получил позже орден Славы.
 Были и другие славные моменты до которых был по хорошему жаден Ваня. В разведку ходил много раз. Сам вызывался. И нередко приводил языка. Хватка была железная! В партизанском отряде как? Не очень-то по уставу. Вот назначат молодого парня командиром разведгруппы. Дескать, грамотный, десятилетку закончил, комсомолец. Дядьки и не против. Но слушаться его будут всё равно через губу, а то не будут и вовсе. Хрен прикажешь! «Коль уж ты командир — покажи на личном примере свою отвагу и доблесть, а мы поглядим. Может, и подхватим, пойдём за тобой. А нет — можешь с боевого задания и не вернуться. Убили тебя, понял?» Негласный устав, круговая порука. Вот этот 18-летний пацан и делает всё сам, пока отцы лежат под кустом. Ползёт первым, проводит разведку. Проникает на позиции, тащит языка. Славу же делят поровну. И только потом его начинают понемногу принимать и уважать. И уже подчиняться. Браташ этого не любил. Ждать никого не будет — сам первый пойдёт!
Бил врагов Ваня в составе третьей партизанской бригады Александра Германа под Новоржевом и Пушкинскими Горами.
 Случалось ввязываться и в рукопашную. Но лицом к лицу драться сложно. Не потому что страшно. Страха у Ивана не было. Для того, чтобы убить человека, глядя ему в глаза нужно на этот момент искренне его ненавидеть. А когда выходит на тебя совсем пацан — худой, сопливый? — Усики только пробиваются, шея длинная, как у гуся, глаза голубые… Думашь: «Тьфу ты раз через раз!» Не буду убивать, и проходишь мимо. На этой мысли Ваня часто себя ловил. И что говорить, это было сплошь и рядом, и многие бойцы в этом признавались. Врага убивать надо, но в каком-то общем понимании. И легко убивать врага! А вот конкретного человека, который ни тебе, а, может, вообще никому ничего плохого не сделал — ой, как сложно! Невыносимо…
 В сорок четвёртом Иван вступил в ряды 150-ой стрелковой Идрицкой дивизии генерала Шатилова, она как раз стояла в деревне Валетово Новоржевского района. И продолжил с ней славный путь до Берлина. Вместе с ней в составе первого Белорусского фронта освобождал Прибалтику, Белоруссию, Польшу. Но в историю дивизия вошла, как штурмовавшая Рейхстаг. Именно её бойцы Егоров и Кантария первыми водрузили красное знамя над поверженной гитлеровской цитаделью. Ваня Браташ искренне им завидовал тогда.
 Разедчик Браташ уже много заслужил за это время наград. Два ордена славы, две отваги — награды для настоящих героев! А прочих было и не счесть. Смерть не трогала его. Война быстро катилась под гору. Скоро уже её конец. И весна… Чёрт возьми, какая весна! Она, оказывается, есть и в Германии. И ещё более ранняя, чем у нас.
Шёл уличный бой в городе Кюстрин. Такие бои наша армия вести уже научилась. Делали всё как по нотам. По зевам окон работали танки и крупные калибры гаубичной артиллерии. Били прямой наводкой. В воздух поднималось столько пыли, что не то что дышать — видно ничего не было! -Камень и красный кирпич крошились в муку. Впереди шли штурмовые группы, в одной из которых был Иван. Немец засел на втором этаже и вёл прицельный пулемётный огонь, не давая пройти в парадную. С торца дома была железная решётка, которая мешала проникнуть в цокольный этаж, через который врага можно было бы взять врасплох. Наши подогнали танк и, накинув на решётку трос, дав задний ход, вырвали её с мясом. Первым в образовавшуюся дыру прыгнул Иван. Уличный бой, быстрый. — Думать тут некогда. Он забежал на второй этаж, быстро толкнул дверь. Короткой очередью срезал пулемётчика. Но рядом, на кровати под одеялом кто-то зашевелился. Ваня дал очередь. Откинув край одеяла, выронил автомат из рук. На кровати, поджав ноги, лежал маленький мальчик, одетый в серый костюмчик, на голове его была беретка, в тон. Он дрожал. Изо рта его шла кровь, как розовая водичка. Ваня присел на угол кровати, взял его на руки. И прижал к себе.
— Не умирай, малый! Ну, не умирай! Что же я наделал то?! — Глаза его остекленели. Потом на мгновение он воспрял духом. — Давай, слышишь шапками меняться? Давай! У меня, знаешь какая?! Волшебная! А я твою возьму, давай! Он снял свою кубанку, надел на мальчика, сам, прилепил к голове его беретик. И мне хорошо, смотри! Смешной я? Да! Ну, не умирай!
Бой давно уже закончился. В комнату входили наши бойцы. — Весело перемигивались.
 — Ну, Вань, дырявь гимнастёрку под орден!
А на кровати ещё долго, уставившись в одну точку, неподвижно сидел отважный солдат в детской беретке, прижимая к себе мёртвого немецкого мальчика, голова которого словно тонула в каракулевой серой кубанке с нашитым белым крестом по красному верху.