|
Одновременно он закончил Великолукский учительский институт. Здесь же на себежской земле появились и первые публикации будущего писателя. С 1955 года Иван Афанасьевич работал в Себежской районной газете «Призыв» заместителем редактора, откуда был направлен на учебу в Ленинградскую высшую партийную школу, закончив которую получил назначение в Валдай Новгородской области редактором районной, а потом межрайонной газеты. С 1963 года он являлся собственным корреспондентом газеты «Калининская правда» по Ржевскому и Зубцовскому районам.
«…В глухих деревеньках и маленьких городах, — вспоминал Иван Афанасьевич, — я встретил поистине Великую Русскую Женщину, в характере которой собралось и отстоялось все, чем одаривала человека земля на протяжении многих и многих веков». Так получилась книга очерков «Рядом с солдатом», опубликованная в 1968 году в издательстве «Московский рабочий». А затем вышли книги «Открытие человека», «Первая весна», «Память», «В боях за Ржев», «Как жить будете, мальчики?».
1972 год становится для Васильева годом очередного крутого поворота судьбы. Болезнь на полгода уложила его в больницу, и о работе журналиста областной газеты надо было забыть. По совету врачей он поселился в маленькой деревеньке Усть –Держа на берегу рек Волга и Держа. В эти годы началось сотрудничество писателя с журналом «Волга», издание новых книг. За книги «Я люблю эту землю» и «Беру на себя» он удостоен звания лауреата Государственной премии имени М.Горького. В конце 70-х годов писатель возвращается на родную Псковщину. Несколько лет он жил в городе Великие Луки. Поэтому 11 сентября 1996 на доме по проспекту Гагарина, 17 была установлена мемориальная доска, посвященная памяти писателя.
Деревня детства и юности И.А.Васильева вымерла и для дальнейшего проживания он выбрал д. Борки Великолукского района, где на берегу небольшого озера, на взгорье, рядом с сосновым бором, поставил свой дом, о котором мечтал все годы. Здесь он жил с 1981 по 1994 год – до самой смерти. В Борках Иван Афанасьевич написал и издал двадцать четыре книги: сотни очерков, повести, лирические рассказы о природе. За книгу «Допуск на инициативу» и очерки «Хвала дому своему», «Возвращение к земле» он был удостоен звания лауреата Ленинской премии. Работа без отдыха, на износ… 31 декабря 1994 года Ивана Афанасьевича не стало.
Память о писателе осталась не только в книгах. 23 февраля 1988 года был открыт Литературно-художественный музей истории Великой Отечественной войны в деревне Борки Великолукского района, организатором и создателем которого явился И.А.Васильев. Ныне активную работу в музее ведет вдова писателя Фаина Михайловская Андреевская. Она продолжила традицию проведения ежегодных праздников фронтовой поэзии, заложенную И.А.Васильевым в мае 1985 года.
5 июня 1991 года по инициативе Ивана Афанасьевича Васильева с целью экологического образования населения, при непосредственном участии Великолукской Государственной сельскохозяйственной академии в деревне Борки был открыт Дом экологического просвещения.
А 21 июля 1996 года в Борках была открыта памятная доска писателю-публицисту И.А. Васильеву.
В 2006 году Центральной районной библиотеке Великолукского района было присвоено имя писателя.
Ароматы сена и березы
Богат июнь запахами, но из всех запахов два — неповторимы. Каждое лето вдыхаешь их будто впервые.
За деревней выкосили пожни. Трава чуть обвяла в прокосах, в полдень прокосы растрясли, раза два поворошили — и к вечеру запахло сеном. В теплом безветрии запах разлился по улице, заполнил избы, дворы, чердаки — куда ни пойди, всюду солнечный луговой аромат. Сено еще сложат в кучи, растрясут, опять сложат — дня три его будут этак сушить, и все это время ходишь в радостном настроении, непонятно отчего взволнованный, готовый только на добрые дела. Потом сено свезут во дворы или сложат в стожки, и аромат солнечных трав постепенно выветрится, побелевшие пожни, обрамленные негустыми березняками, станут похожими на чисто вымытые полы — и тогда придет легкая, как вечерняя дымка, грусть. Она мимолетна, потому что впереди еще обильное лето, но памятна, как разлука с другом.
А вскоре в деревне начнут вязать веники. Ни с чем не сравним запах вянущего березового листа! Три-четыре дня он будет течь с чердака, где на жердочке аккуратными парами висят веники, и утром, едва отворив из избы дверь, словно в животворную воду окунешься, на весь день зарядишься бодростью..
Ароматы сена и веников необыкновенны в нашем восприятии потому, что связаны с жарким трудом на лугу и божественным отдохновением усталого тела после русской бани.
Солнце-художник
Лунной ночью пала на траву седая роса, и над Волгой поднялась высокая пепельно-сизая стена тумана.
Рассвело. Из-за пригорка сверкнула искорка солнца, и луч от нее, скользнув по стерне ржаного поля, уперся в сизую стену, вызолотил пятнышко, будто художник коснулся кистью чистого холста, сделал пробный мазок. Через две-три секунды кисть пошла писать уверенно: покрыла целый угол холста розовато-голубым тоном, едва заметной охрой положила тени от прибрежных верб, потом мазнула белилами, обозначив стволы заречных берез. На сером холсте тумана солнце рисовало картину. Она была очень живописна, но, к сожалению, солнцу нельзя было сказать: «Остановись, картина хороша, дай насладиться искусством». Солнце выкатилось целиком и убрало собственное творение. Спасибо и за это, великий художник, я сохраню в памяти твою волшебную кисть. Буду знать, что по утрам ты волшебничаешь, и, когда душа затоскует по красоте, постараюсь не проспать эти минуты.
Осенние ковры
Холодный ветер ткет осенние ковры. Качаются белые челноки, тянут золотые нити через зеленую основу, и расстилаются на целые версты березовых лесов теплые мягкие ковры.
Устанет ветер-ткач, приостановится, посмотрит, что у него получается,— видит: зелени много, золота маловато. Упругим напором толкнет стволы-челноки, потянутся сверху вниз желтые нити, разматывая кроны-клубки. И так весь день.
Под свист ветра, под шорох листьев память листает книгу жизни, и почему-то в белых, как храмы, березняках светло прожитые страницы ее обязательно читаются с грустью.
Над белой стеною горят купола,
И воздух прозрачен и чист.
«Ты помнишь? Ты помнишь? Ты помнишь?» —
Шепчет опавший лист…
…Осенние ковры вытканы ветром из березового золота пополам с грустью.
Чаша ультрамарина
Я уже был наслышан о нем: и страшной глубины, и необыкновенной прозрачности, и ни в какую погоду не меняющее цвета, и происхождения будто бы волшебного — это загадочное озеро Жеребенец. Рыба в нем — только окунь с чешуей размером с двухгривенный, чистится легко, и уха из него необыкновенного вкуса. И будто бы таит озеро на дне своем историю то ли зловещую, т.о ли романтическую. Жил где-то неподалеку, еще во времена Литвы, некий пан, и вот то ли с ведьмами подружился, то ли в красавицу-паненку влюбился, с точностью это никому из теперешних не ведомо, всяк по своему говорит, и понесло его темной вьюжной ночью напрямик через озеро на чудных игреневых рысаках. Страшный гул раздался по лесу, раскололась гора, и лед разошелся, и поглотила вода и дворец-замок и пана с жеребцами. А еще говорят, что в ненастные ночи слышно бывает, как со дна тревожно ржут кони…
И все-таки, как ни наслышан я был о Жеребенце, увиденному поразился. Среди боровых сосен, у самой дороги лежала большая круглая чаша, всклень налитая ультрамарином. Ни бронза сосновых стволов, ни темная зелень их крон, ни голубое с белыми облаками небо не меняли цвета воды. Вода была сама по себе, она не вбирала в себя ничего из окружающего и не пускала к себе ни остролистого тростника, ни озерной кувшинки, ни болотной ряски, только сухие иглы сосен да почерневшие листья берез виднелись сквозь хрустально чистую воду на тридцатиметровой глубине. И не имела вода вкуса.
На Жеребенце можно сидеть часами и не устать любоваться его удивительным, чистейшего ультрамарина цветом, и гадать, как сотворило сие чудо природа. И вот уж истинное волшебство: увидишь — и обретешь непокой. Озеро станет являться тебе и во сне, и за обедом, и во время работы — явится вдруг, без всякой связи чудным видением, кольнет вопросом: откуда, почему? — и исчезнет, оставив беспокойное желание доискаться разгадки.
Можно думать, что так вот и заражается человек страстью постижения тайн.
Запахи цветущих трав
Когда зацветают лесные травы, я каждое утро, возвращаясь с ведром воды от родника, несу в дом пучок травы: то мяты-душицы, то зверобоя, то горькой полыни, то чая-кипрея, то белого донника… В моем доме смешались ароматы трав, как воспоминания в моей голове. То вдруг пахнет сладковатой душицей, и из глубины памяти всплывает счастливый день юности: первое письмо, которое я читаю в саду, белый листок почтовой бумаги тонко пахнет жасмином, и я тайком прикладываю его к губам. То вдруг все запахи перебьет резкая горечь полыни, и я опять вижу пыльную дорогу и кроваво-бесформенного человека на ней, убитого бомбой. Что-то непонятное происходит со мной. Почему именно запахи ассоциируются с состоянием души? Может быть, тогда, в давние-давние дни, мое обоняние уловило запах, которого я не помню, но который, словно зарубка, остался в каком-то тайничке мозга и, разбуженный теперь, повлек за собой виденное и запомненное. А может быть, наоборот: виденное всплыло само по себе и разбудило тот запах, который и выделило теперь обоняние из букета лесных трав. Едва ли кто объяснит таинственную связь запахов и видений, да я особенно и не вдаюсь в причины, мне достаточно того, что лесные травы беспокоят мою память, не дают ей покрыться серой пылью забвения. А в этом, как я понимаю, и есть назначение души — не давать покоя памяти. Вот почему я рву цветущие лесные травы и вместе с родниковой водой несу в дом: вода поит тело, а травы — душу.
Я люблю эту землю
Ну, что за земля: ни гор высоких, ни степей раздольных! Кусты, перелески да бесчисленные речки, озера и — холмы, холмы, то едва приподнятые над равниной, распаханные и обжитые, то собранные в гряды, поросшие борами. Те боры окантованы по опушкам березами. Когда опушки выкосят, березы становятся похожими на хозяек, прибравшихся к празднику и устало ждущих гостей. Вот и вся красота.
Разве еще речки, тихо спящие в осоках. Летом их укрывают туманы, белые, густые, идешь — и хочется руки протянуть, раздвинуть ватную толщу. Осенью северные ветры рябят воду, прибивают к берегам опалый лист, и стоит над речками жестяной шорох осоки да запах теплых дымков близких деревень. Зимой выморозит воду до дна мороз, заметут русла сугробы, сравняют с полем — пропали речки-невелички. Чем тут восторгаться?
Может, о небе сказать? Кажется, в других землях нет такого удивительного лазурного неба. Особенно в сенокосную пору, когда изо дня в день величаво плывут по небосводу белые стада облаков. К вечеру облака растают, и тогда голубой купол поднимется высоко-высоко, а предзакатное солнце обрушит на землю такой поток мягкого света, что все в нем преобразится: и стена старого сарая, и брошенная на дворе телега, и дорога-полевка с неистребимой ромашкой. Вспыхнет мир на короткий час пронзительно чистыми красками, и начнут потом проступать звезды, одна за другой, одна за другой, и к полуночи, когда земля и небо сольются, уже не поймешь: вода ли отражает звезды или у ног твоих рассыпаны зеленоватые искры. Но и небо не всякого удивит.
Пожалуй, стоит сказать, что есть в этом краю невыдуманные голубые города. Стоят они — Торопец, Осташков, Валдай — над озерами такой неповторимой сини, что и воздух, настоянный на хвое, и леса, задернутые дымкой, и даже тишина кажутся голубыми. В городах улочки узкие — встречные автомобили едва разминутся, пешеходам же достались песчаные тротуарчики-тропинки, а за околицами — поля не поля, просто рушнички деревенские, перекинутые через сопки (с холстом сравнить боязно: так они малы). По озерам ходят белые теплоходы, ступай с городской площади на палубу и выходи через считанные минуты на луг или в тень векового бора.
Но, вижу, и города не покоряют. Ни леса, ни речки, ни небо. Что делать, таков этот край: ни бурных водопадов, ни пенных морских прибоев.
А я люблю эту землю. Неброскую березовую страну. Тихую мою родину. Я люблю на ней все: грустные околицы деревень, грязные большаки и звенящие при первом морозце тропинки, серое чернолесье с багряным лис-том и затяжные дожди, голубые озерные дали и нивы-рушнички. Я люблю ее людей, трудолюбивых, радушных, отважных.
Может быть, две странички из блокнота, взятые наугад, скорее объяснят эту любовь.
Как-то в начале лета директор Погорельской мелиоративной станции Федор Васильевич Крайнов повез меня на старые раскорчевки. Ехали мимо высокой, вровень с машиной ржи, мимо буйных овсов и остановились на сугорке. Впереди размашистой дугой легла железнодорожная насыпь, под нее через виадук ныряла дорога, слева — неглубокий овраг, за ним, через поле, старые березы.
Федор Васильевич, насколько я знаю, к чувствительности не склонен, но тут как-то очень уж взволнованно обронил всего одно слово:
— Оно…
На большее не хватило дыхания. Отвернулся, пошел вниз, к оврагу. Я приотстал. Он будто искал что-то на земле, шел медленно, опустив голову. Остановился на краю оврага, показал на березы.
— Там деревня была. Они шли от деревни цепью. Мы с флангов пулеметами выкосили их. Из этого оврага. Но тут появился бронепоезд и взялся нас молотить…
Помолчал. Пригляделся к глыбистым незадискованным концам борозд, ковырнул носком ботинка пласт.
— Тут где-то лежал. Тогда снег был, зима. Осталось в памяти розовое пятно. Сначала темное, как вишня, потом розовело, и снег таял… Наваждение какое-то. Пятый раз приезжаю…
Встреча человека со своим прошлым… Я видел, как у таких же оврагов, старых берез, посеченных ветел у прудов плачут седые мужчины. Святые слезы нашего поколения…
— Всем бы нам тут лежать. Но двое поползли к виадуку. Бронепоезд хвостом стоял над виадуком. Вся рота следила за ними. Потом был взрыв… Не знаю имен, вот горе. Годы искал бы родных, привез бы на это поле. Оно называется Аристовоким…
Уже солнце склонилось к закату, тени от защитной полосы дотянулись до нас, а мы все сидели на ромашковом сугорке. От насыпи ветерок доносил запахи железа и земляники. Я заметил, как вздрогнул вдруг Федор Васильевич, когда из-за поворота вынесся протяжный, гудящий стук колес. Состав шел тяжеловесный, и нам было видно, как пляшут над виадуком рельсы. В тот вечер я узнал историю еще одной красивой жизни.
…Он выписался из госпиталя. Рука еще плохо слушалась, но сел на трактор и поехал пахать поле. Первым было Федоровское. На нем нашел могилу друга — пирамидку с фанерной звездой. Посеял пшеницу, старательно обойдя пирамидку, и летом, когда ветер гнал по пшенице волны, ему казалось, что фанерная звезда все куда-то шла и шла. Подновлял ‘Краской звезду, эту и другие. Тогда еще не сносили прах погибших в братские могилы, пирамидок было много, и походили они в сумерках на поднявшихся в рост солдат.
Потом было Кучинское, Погорельское… Тут ему дали под начало бригаду — семеро девчат. Старые свои ХТЗ девчата держали, как добрая хозяйка самовар, в чистоте, но были совершенно беспомощны, когда дело доходило до перетяжки подшипников. Крайнов не помнит, спал ли он тогда: днем — в поле, ночью — техуходы. У него до сих пор отвращение к этому термину — «перетяжка подшипников», хотя его в обиходе трактористов давно нет.
Потом корчевал вот это — Аристовское. Бульдозеристы обнаружили ржавые автоматы. Он вгляделся, напряг память — ох куда его привело!
Потом — Выгодовское. Здесь осваивали закрытый дренаж. Крайнов жил с мелиораторами на полевом стане. Вечерами, когда таяли тени, садился где-нибудь на закрайке, глядел на сотворенное человеком. Рогатились пни, словно ежи противотанковые, дреноукладчики изрезали поле узкими, как траншеи, щелями, горы подзола наворотил экскаватор над магистральным каналом. А ему виделось поле чистое, ровное, он словно бы чувство-вал, как на полутораметровой глубине бежит по дренам-капиллярам в артерии-коллекторы губительная для хлеба вода… В два раза перекрыли тогда проектный срок.
После МТС Крайнов был главным инженером отделения «Сельхозтехники». Тихий домик с садом в городе, оклад приличный, по часам работа. Пошла жизнь спокойная, в его годы о такой мечтается. А он тосковал. Ныла душа от сознания чего-то недоделанного, незавершенного. Ушел создавать на голом месте машинно-мелиоративную станцию — для тех самых полей: Федоровокого, Аристовского, Выгодовского…
— Не могу объяснить своих чувств. Прочитай вот это, может, поймешь…
Он достал из бумажника тщательно завернутое в целлофан письмо-треуголъник, которое носит при себе тридцать лет. «Здравствуй, дорогой наш сын Федор Васильевич»,— начинал письмо отец-солдат к девятнадцатилетнему солдату-сыну. Отец печалился, что сын ранен, но где-то между строк читалась надежда, что сын не останется калекой, возьмется за плуг. «Скажу тебе, что не было в нашем роду худых работников, и ты, дорогой наш сын, постарайся, глядишь, и мне спокойно будет»…
Я больше ни о чем не спрашивал Федора Васильевича.
…В колхозе имени Жегунова открывали памятник. Человек, высеченный из камня, смотрел в прозрачную даль. Прямо перед ним лежало поле пшеницы, справа — деревня, слева, за пожелтевшим березняком,— другое поле, через которое пролегла не так давно автострада. За автострадой — ясно видимый Ржев.
По тому полю шел этот человек в последний раз. Вон там, за кустами, где когда-то стояла сторожка, прозвучали выстрелы из четырех стволов в упор…
С того поля комбайнер Василий Волков и принес к памятнику колосья. Не потому, что не было цветов. В колосьях был смысл жизни обоих — и того, кто изваян теперь в камне, и того, кто срезал их сейчас и принес к памятнику. Колосья были нитью, незримо связавшей этих людей. Того, кто мог бы быть теперь дедом, и того, кто по возрасту годился ему во внуки.
Имя человека в камне — Кондрат Григорьевич Жегунов. Это о нем написано в книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». «На трибуне появился типичный крестьянин — длинноволосый, в высоких сапогах и овчинном тулупе. Ом кланялся во все стороны. «Здравствуйте, товарищи и граждане.— говорил он…» Писатель заметил крестьянина из деревни Дубровка, делегата Всероссийского съезда Советов Кондрата Жегунова, голосовавшего за ленинский Декрет о земле…
Много весен прошло с тех пор. Много раз было засеяно и сжато поле под Дубровкой. Дубровцы создали колхоз и назвали его «Крестьянский путь». Вошли в него и Василий с Натальей — дети Кондрата. Потом Василий погиб на фронте, убили фашисты и Наталью. Два года поле под Дубровкой пахалось не плугом, а саперной лопатой да снарядами. И росли на нем не хлеб и не лен, а могильные холмики.
Весной 1943 года встал к наковальне другой Василий — Волков, четырнадцатилетний подросток из деревни Алешево. Надо было пахать и сеять. Нужны были плуг и борона. На дорогах много валялось железа, но оно не годилось на лемех. Из военного железа трудно сковать даже лопату, его надо сначала переплавить. Василий все-таки отковал лемех из броневого щита пушки. Тем лемехом и пахали.
Шли годы чередой, как нескончаемая борозда. Кузнец стал трактористом, комбайнером. Дубровка, Алешево, Медведево, Кульнево — пятнадцать деревень объединились в один крупный колхоз, который назвали именем Кондрата Жегунова. Трудно набирала силу земля. Рожала семь, восемь центнеров с гектара. Потом снова назад — шесть с половиной. И опять медленно вверх — восемь, десять…
Поле — не станок. Встал к станку умелый токарь — и в один день горка деталей выросла вдвое. На поле не так. Василий Волков с товарищами — мастера классные: и пахать, и сеять, и жать. Машины знают, землю любят. Если бы только от этого зависел хлеб! Небом крытое поле сурово и капризно, великого упорства требует от человека. В упорстве и преданности земле и заслуга Вол-кора. Чем другим объяснить, что такие же дети крестьян снялись с земли и уехали в города, а он остался, из года в год пахал, пахал, пахал… Иной год поле радовало — колос был налитой, рожь стояла густо. Утешался: наконец-то! Но потом опять: то вымокло, то вымерзло, то дожди колосья положили — горько жать такой хлеб. А хлеб не чей-то, он свой. Каков на поле колос — таков на столе кусок. Ну как не опустить рук, как не заглядеться на заводские трубы Ржева: там кусок надежный, гарантированный. Засматривались, легко расставались с землей, уходили. Он не ушел. Заслуга ли? Да! Верность долгу всегда была и будет заслугой.
И поле наконец вознаградило терпение. Поле не бывает неблагодарным. Оно не торопится вознаградить хозяина — это так, но коль верен он полю, то дождется награды. Бригада, в которой работает Волков, собрала хлеба по восемнадцати центнеров с гектара. Много или мало — это смотря с чем сравнивать. С черноземами — мало, с прошлым — много. Местная статистика утверждает, что тут с начала века более двенадцати центнеров не собирали.
Поле награждает хлебом, народ — уважением. Василию Николаевичу Волкову присвоено звание Героя Социалистического Труда. В ноябре 1969 года он поехал в Москву делегатом на Третий съезд колхозников.
…Через Красную площадь медленно двигалась очередь. Делегаты шли к Мавзолею Ленина. Шорох шагов о брусчатку, тихий и ровный, казался Волкову очень знакомым. Он вслушивался в шорох, и перед глазами вставало поле: так шумят спелые колосья под ветром. Ш-ш-ш… Шаг. Ш-ш-ш… Шаг. Люди идут к Ленину. Несут Ильичу свои думы. И Волков несет. Волков думает о Кондрате Жегунове, который видел Ленина и так просто, как хорошему знакомому, передал поклон от Дубровских мужиков… Волков тоже идет к Ленину. Если бы можно было передать поклон… Что бы он, Волков, сказал? Сказал бы, что на том поле, где погиб Кондрат, дети его сеяли хлеб. Сказал бы, что то поле изрыла война и детей его унесла, но сеют там хлеб внуки. И вечно будут сеять! Написанный ленинской рукой декрет отдал крестьянам ее, землю, в вечное пользование. Это значит, что и дети его, и внуки, и правнуки будут засевать то поле. Всегда. Вечно…
…Вот такая она, эта земля, называемая в учебниках географии Верхневолжьем, нечерноземным Северо-Западом. Исконно русская. Скупая на хлеб, но кормившая революцию. Щедро политая кровью, разоренная до серого пепла войной и возродившаяся вновь.
Что происходит на ней сегодня? Уж не тянет ли она ногу в общем марше, иначе чем объяснить, что редко слышно о ней слово похвальное на страницах газет и журналов?
Нет, не тянет. Идет вперед, хотя и не так споро. Тут свои проблемы, нелегкие, затяжные. Но зато и поле деятельности для натур энергичных завидное.
В публикации использованы материалы книги «Литературные Великие Луки»
|
Обожаю этого человека и его книги,добрейшие тексты,читая их возвращаешься в детство.Хочется в деревня,напиться из родника,вдохнуть ароматы сена,леса,огородов,как жаль,что нет ни человека,ни деревень,но память есть,а если есть память,то будут появляться такие же люди и снова появятся и деревни и селы.А я вот сегодня дочитал Земляков,от души,да и книжечка,такая хорошая,добрая и советская.Друзья не забывайте таких людей,читайте чаще доброе и светлое и жизнь поменяет ход истории в лучшую жизнь.