|
ВЫБУТЫ
Это строгое небо не сразу
доверяет свое волшебство,
и чужому счастливому глазу
никогда не увидеть его.
Проступают живые оттенки
сквозь мятежный безбрежный покров;
это небо спускается к лесу
и свистит меж сосновых стволов.
И — болотом — апрельский кустарник, —
весь в небесных, весь в полутонах:
юность вербы, бузинный багрянец
и под маревом почек — ольха.
И когда поминальную рощу
можжевельников редких прошли,
мы старинную церковь застали
во владеньи пролетных ворон.
И еще закипит непременно
это дерево с корнем нагим;
о, какая холодная глина,
как тревожные нити свились!
Не закрыта бездонная память
у седых валунов-колдунов,
и какие-то главные реки
повернули безудержно вспять.
ВИД С ХЛЕБНОЙ ГОРКИ
Можно выбрать спокойное место
над которым церковка царица
вольна наградить солнечным светом
сквозь дыры в холодном черном шлеме
кладбище над мутным ручьем
Она теперь черна на зеленом
этой зловещей головой шпицем
серой робкой звонницы за кленом
а со стенами уже случиться
ничего не может
благодарные морщины трещин
лучи в синих очах прихожанки
отдают небо молящим нищим
огородам прощенного царства
Радуйся невеста в подвенечном
достойном только святых радуйся
радуйся почти вся в бесконечном
и мне досталось луча не рыдай
радуйся в огне пречистый агнец
радуйся беззащитный радуйся
* * *
Вечер тлеет, как сад на обломках веков,
и лишь горстка небесной росы светляков.
От чумных я столиц далеко-далеко,
И не видеть мне времени слишком легко.
Но за тысячу лет протрещит козодой,
и наполнится озеро сизой водой.
И над сонною местностью северный ветр
раскачает деревьями траурный метр.
Там деревни пойдут, городки, города,
барабаны колес и вокзалов орда.
Будут рощи-костры, будут хаты в годах,
и вороны кургузые на проводах.
Будет сердце меж двух неотступных пучин,
и осенние клены уютней лучин.
Будет птица бескрылая быстро лететь,
будет красная нитка в ладони гореть.
И очнутся слова средь беспамятных трав,
до травинки колючие ветры вобрав.
ПЕРЕГОН
…Уже пошли какие-то районы,
где смерть ночует в блоковых бараках
египетских кубических заводов,
и под угольник строятся дома,
и окна загораются в затылок:
арифметическое небо окон!..
Что, город, борется в тебе, таится,
какой мутант из недр твоих грядет?
А утром выплыла другая местность,
богатая травой, ольхой, оврагом,
где босоногой пылью бездорожья
покрыта вереница деревень;
здесь властвует рассохлая Коломна
над одичалой монастырской рощей;
и ароматным мхом покрыты плиты,
и твердый, сочный, зреющий орех.
Надеемся, забытое Поочье,
на чье-то удивительное детство
по ежевичной выжженой тропинке
к пруду, где спят янтарные язи.
Как будто, никого из Подмосковья
я из родных не знаю, но родное
я проезжал. Ты все еще похожа,
лубочная, резная колыбель.
А за шоссе, за дымом, за Рязанью,
за проводами — станции редеют,
редеют и леса, и вечерами
уже зовет глубокая полынь.
Уже чумазей дети на перронах,
уже летят мордовские названья,
цыгане все пьяней, аляповатей,
и судьбы вязче, вязче и темней.
Поволжье. Кровь отца. Далеких барок
спокойный ход…
Огромная Самара,
голодная и ушлая, лежит.
Где белая игрушечная пристань?
Уже не пахнут берега укропом.
Бессмысленное новое названье.
Неведомая новая судьба.
Татарщина! — Бескрайни дальше степи:
распахнутый горячий материк
сурков, у насыпи оцепеневших,
коней, хмелеющих, как в центре круга,
шершавого безжалостного ветра,
озер соленых и далеких гор.
А там, где край, размытый край России,
пространство начинает рассыпаться
в сухую сердцевину континента,
и дыни начинают созревать.
Еще здесь можно, все же, потеряться;
родиться можно, а потом — забыться,
или дойти до синих синих гор…
|
ПСКОВСКИЕ ВИРШИ
Заповедные берега за сосняком,
где тропинки кончаются только в другом,
уютном? — Нет, но до века знакомом веке.
Такое чувство, будто прозрачные веки
упали с очей, и слились тайные реки
в моей душе, как в Великую — ручейки.
Ольгина родина; в осоке родники,
ради широких дорого ничем не богаты,
спрятались для моей заплутавшей тоски.
Малуша ворожит, темные перекаты
гудят, как в сумерках стон из лесной глуши,
но красное солнышко в волнах плывет, свято.
Владимир-князь, по теченью веди, реши
сердца сомненья, окунем окуни в воду,
чтоб в Великую изошла Пскова души!
Я возвращаюсь в город; в волосах свободу
ветра привольного в волю преобрази!
Белый дом Авраамия. Стою у входа.
Белый лебедь собора, в небеса неси,
чтоб в диких степях Албазина моей страсти
казакам чувств явился Лик Святой Руси!
Святая Евпраксия бросила на счастье
скорлупку церкви, что ждет молитвы, в меня,
и я поставлю свой голос светлым в ненастье.
Иль как в омуте бетона любовь храня,
лежит островок Николы, что в черной жиле
грозного царя потушил поток огня.
Снова тянет в леса, чтоб еще послужили
мои слова серебристым мхом под сосной,
тревожной птицей вокруг гнезда закружили.
Да сможет блеснуть, как сталь озера, стих мой! —
Благородным клинком Александра сквозь зелень! —
В сердце да сохраню Досифея покой.
Евфросин, в тайге мыслей твой собор не потерян, —
над руиной светлый купол вижу в ночи, —
в точности воздушных линий уже уверен.
Мой дух тощ, как Никандр: пробивают лучи,
но священной раки прикасается голос.
Сладок свиток жизни моей! Дальше учи!
Я в глухом поле пою, — под ветром колос;
моя тропа от века давно откололась,
во мне уходит Кирилл чащей наугад.
Тайные песни в низине груди звенят, —
слышишь, странник надежды моей? — Значит скоро! —
Уже вокруг тихо напевают цветы.
Не прилизанный я мальчик века из хора,
дикие мои космы от солнца чисты,
а если шел к бреду, то к высокому бреду:
проскачу по главной улице — чуду брат —
и от ваших машин — Микула свят! —
на цветущей палке моих стихов уеду!
ПО СТАРЫМ УЛИЦАM
1
Классических поэм сюжеты неизбытны,
на старых площадях печалиться легко,
но где-то я иду оббитым лабиринтом,
вдоль выщербленных стен неровным плитняком.
Растет на крыше куст, летит басок скандальный,
вся улица вперед на много лет видна,
и под один мотив, — простой, сентиментальный, —
проходит чья-то жизнь улыбкой из окна.
Вот здесь он, — помните? — тогда остановился,
и закружился сладкий солнечный сюжет…
Решился подойти… Напротив он родился
И умер через дом, спустя немного лет.
Летучей мышью змей дрожит над домом робко,
проходу просто нет от жирных голубей,
и мальчик-декадент у стен родной коробки
пустил цветную стаю мыльных пузырей.
Ирония груба, все истины банальны.
И в поле выходить, и жить любить могли.
Быть может, лишь один мотив сентиментальный
останется кружить по тупикам земли…
2
А за чердачным пыльным маленьким оконцем
сквозь много передряг, обычно по ночам,
итожились века, и утром било солнце
сквозь пятна на стекле по высохшим щекам.
Мы плыли по подземным голубым каналам
сквозь синий полумрак вдоль берегов, где рос
густой ворсистый мох; вокруг белели скалы;
пульсировал во сне тревожный, нежный мозг.
Мы выбирали жизнь, как выбирают шапку,
и, как зверей, себя насмешливо пасли;
как щупает паук поверхность тонкой лапкой,
двоились в глубь души, — пугались и росли.
И как всегда, в конце входил кочевник рослый, —
покорный до конца, здоровый и прямой…
Лишь кажется, что жить необычайно просто,
а под тобой растет культурный тайный слой.
Я тело пронесу любимым переулком
отверженных жрецов, я сделаю лицо
обычным, я пройду спокойно мимо гулко
шагающих в строю румяных мертвецов,
я к другу, я метнусь, — меня могли заметить, —
к окошку, через двор, на желтый тайный свет…
Метнется кошкою навстречу черный ветер,
неровный нервный дождь зализывает след.
|
