***
Надену юбку узкую
Чтоб воздух тонким стал,
Чтоб женщину французскую
Ты в русской увидал.
Чтоб шармом обольщения
Вокруг заволокло,
Чтоб всем на восхищение,
И лишь тебе – назло!
Чтобы с гримасой нервною
Ты взгляд не оторвал,
Чтобы «несносной стервою»
При всех меня назвал.
Да, стерва, да, французская,
Да, с музыкой в крови…
А может – баба русская,
Сгоревшая в любви?
Что может все почувствовать,
Весь мир перевернуть,
И даже юбку узкую
На бедра натянуть!
Ввернуть словечко скверное
Без всякого стыда…
В любви ж признаться первою
Не сможет никогда!
***
Как давно мы с тобой не болтали…
Я уже позабыла о том,
Как он выглядит – на одеяле
Твоей тонкой ладони излом?
Как, в изысканной прихоти странной,
Лед в бокале мешая едва,
Снова путаешь годы и страны,
Междуречья, предплечья, слова…
И опять от меня улетая
Бесконечно игривой мечтой,
Позволяешь ловить эту стаю –
Этот тающий мир золотой.
Как давно не печалились губы…
И в насмешливых сумерках дня,
Как давно – самый нежный и грубый,
Ты – ко мне уходил — от меня.
Числюсь по России
Да, он сумел ответить просто –
Поэт недюжинного роста.
— Где числитесь? — его спросили,
Пытаясь выразить укор.
Ответил: «Числюсь по России»» –
И числиться так до сих пор.
Так просто: «Числюсь по России»,
По облакам ее, по сини,
Та синь слепит со всех сторон,
Ее колдобинам, ухабам,
И мужикам ее, и бабам
С глазами страниц и мадонн.
Самодержавной и державной,
Разгульной и непробивной,
Поэт – всесильный и бесправный,
И навсегда — невыездной.
А там, над Соротью туманной,
Все так же слышно: «Анна, Анна»!
И в липах вздох со всех сторон…
В узорном небе – завитушка.
Знакомый росчерк: «Пушкин, Пушкин»!
Ах, Пушкин, ну конечно – он!
О, если бы меня спросили –
Мне горло бы обжог вопрос,
И все же: числюсь по России! –
Сказала б, продохнув от слез.
По ней, такой самодержавной,
И разудалой и хмельной,
Где жил великий и бесправный
Поэт, такой невыездной!
Здесь не дожди летят косые,
А стрелы льют из серебра…
И все же: числюсь по России,
С припиской: «Савкина Гора».
Дуэль
Гений и злодейство — две вещи несовместные. (А. Пушкин )
Поэту дали пистолет… Поэту — дали!
Заместо далей и карет, заместо талий,
Взамен гусарских эполет
Поэту дали пистолет…
И пулю круглую в живот
Поэту дали.
Поэту дали пистолет в живую руку,
Как будто может он держать такую штуку,
Чтоб осквернилась на века чужим предметом
Одна нежнейшая рука — рука поэта.
Поэт умеет восхищать и восхищаться,
Он может вызов принимать и отказаться,
Бокал шампанского пускать рукой по кругу,
Ах, в крайнем случае, держать другую руку,
Он может рифмой на ходу вас уничтожить…
Но убивать? Но убивать – поэт — не может!
Не в том тут дело, что рука его дрожала,
Что на ногах его земля не удержала,
Ведь если б даже он тогда убил Дантеса —
Он все равно бы не убил тогда Дантеса!
И, как бы там не изощрялась после пресса —
Он защищал бы честь поэта — от Дантеса!
И потому не он убил — тушите свечки!
И потому там кровь его, на Черной речке.
Виски сжимаю с наступающим рассветом —
О, лучше не был никогда бы он — поэтом!
Был светским щеголем,
Картежником,
Повесой…
Тогда бы он
Наверняка,
Убил Дантеса! |
***
В бородатых, седых, светлогривых,
Удивившись, откроешь порой:
Что идет — твой ровесник красивый,
Пряча грусть под седой бородой.
А в глазах у седого мальчишки
Неотвязчиво светится мысль:
Обманула, мол, детская книжка
Про счастливую вечную жизнь.
Эти лица я странно читаю,
Что-то близкое в них нахожу.
Словно с ними – из детства мечтаю,
За одной с ними партой сижу.
Да, конечно, да, мы возводили…
Да, конечно, мы строили Бам…
Да, мы галстуки в школе носили.
Снилась Арктика нам по ночам!
Отправляли Гагарина в космос,
И, мечтая, о взлетной судьбе,
Мы за ниточку небо и звезды
Примотали на палец себе.
Да, Ахматову, Грина читали,
Под подушкою пряча стихи.
Да, девчонки о Греях — мечтали,
А мальчишки из Греев ушли.
Но они еще снова в дороге,
Еще держат собой облака!
Но, подводят то руки, то ноги,
Точность взгляда и верность броска.
Их все меньше… И с новою силой
Вспыхнет мир, как алмаз дорогой:
Вот идет мой ровесник – красивый!
Старый, лысый, ворчливый, седой…
Взглянет вдруг – и внезапно споткнется,
От обиды ругнется слегка…
А юнец, проходя – рассмеется,
И покрутит рукой у виска.
***
Посвящается Любови Абрамовне Окуневой – жене (вдове) моего друга-поэта Виктора Михайловича Окунева
Как поживаешь, Любка, еврейка моя?
Ходишь ли в русскую баню с античным уклоном?
Строишь соседей своих на предмет бытия?
Или к Довлатову мчишься с нижайшим поклоном?
Вот и ушли – наши пьющие, бьющие, вредные,
Нам изменявшие, что жить без нас не могли…
С ними остались мы – вплоть до конца до победного.
Где их искать? Средь какой благолепной земли…
Души в Раю иль в аду их навеки прописаны?
Что же такого в них было, что нам не понять?
Бродят их души – стихами, порывами, мыслями,
Бродят там где-то, и к нам прилетают опять.
Снова мы в бане с тобой, как и прежде, попаримся,
И по дороге, такой бесконечной, пойдем…
И поворчим, и стихами, как прежде – удавимся.
Как хорошо со стихами идти под дождем.
***
На Руси когда-то без причины
С чьей-то легкой повелось руки
Самых дельных, терпеливых, сильных,
Называть простецки – мужики!
Он, мужик, он может дом построить,
Если надо – первым примет бой…
Он, мужик, не только в поле воин –
Если уж с тобой – то он с тобой!
Никогда с ним не бывает скучно,
К политесам разным не привык,
Говорим порою равнодушно:
Что же взять с него – ведь он мужик!
То порою спорят без причины,
Пьют вино… Но, позабыв про страх
Мужики, по имени — мужчины
Очень тихо падают в полях.
Тост поднимем – за таких красивых,
За простых, за наших мужиков.
Н которых держится Россия,
На которых держится Любовь!
* * *
Ты написал мне вдруг: «Не забывай!»
И стала жизнь моя подобная Раю.
Ты написал мне вдруг: «Не забывай!
А я тебя и так не забываю.
И если даже над землей кружу,
И даже подходя к крыльцу чужому –
К твоим глазам я снова прихожу,
К твоим рукам я прихожу как к дому.
И если на земле возможен Рай –
Прописку не ищу себе по Раю.
Ты просто напиши: «Не забывай!»
А яблоко в саду сорву сама я.
***
Белой ночью с темным черносливом,
Темной ночью, с белой пахлавой,
Кто-то быть хотел таким счастливым,
Что табак любви просыпал свой.
С имбирем, лавандой, лавровишней,
Кориандром, мускусной игрой…
А вот видишь, как оно все вышло:
Сам – не мой, и значит, сам не свой.
Что там небо – в крупку ли, в горошек?
Что в программе — тризна или пир?
Здравствуй, несгораемо хороший,
Потерявший запах специй, мир! |
