|
|
Татьяна Рыжова
Поэт, прозаик, литературный переводчик,
член Союза писателей России.
Живет и работает в городе в Пскове.
подробнее>>> |
АННА АХМАТОВА ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ
(эссе)
Пишут ли поэты наших дней стихи, посвящённые своим собратьям по перу? Да, бывает. Но, как правило, это стихи «на случай» – к юбилею или другому событию, часто – шутливые посвящения в духе пародий. Но вот чтобы один большой поэт современности посвятил стихи другому поэту, живущему с ним в это же самое время – так, как это делал, например, Пушкин… Сразу и не припомню подобного поэтического прецедента. Впрочем, одно такое стихотворение я помню хорошо. Называлось оно «Пою тебя, моя ровесница», а написано было поэтессой Валерией Салтановой для легендарной женщины Лулы Жумалаевой, чеченской писательницы, поэта и публициста, основателя и главного редактора журнала «Нана» в городе Грозном. Стихотворение врезалось мне в память не только своей высокой художественностью, но и редкой способностью одной поэтессы искренне и по достоинству оценить личность, талант и заслуги другой поэтессы ещё при жизни последней, сказав о своей героине: «Хранит зерно любая житница,/ Но Слово ты хранишь одна». Считаю, однако, что упомянутый случай, скорее, исключение из правила, счастливое отступление из укоренившейся нашей привычки вспоминать добрым поэтическим словом коллег по писательскому цеху лишь после их ухода.
А вот для литературной традиции XVIII и XIX веков писать посвящения собратьям по перу было чрезвычайно характерно. Наряду с этим существовала мода на небольшие лирические стихотворения, содержащие комплимент или лестную характеристику лица, которому они были адресованы. К такому жанру салонной, или альбомной поэзии относится, например, мадригал. Именно мадригалом назвала Анна Ахматова стихотворение, написанное для неё и о ней Александром Блоком и о котором пойдёт здесь речь. А вот и оно.
«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах.
«Красота проста» – Вам скажут, –
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу.
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
Почему я решила вспомнить об этом хорошо известном стихотворении? Прежде всего, потому что создатель стихотворения и его адресат – знаковые фигуры на поэтическом поле Серебряного века. А стало быть, можно предположить, что в отличие от большинства элегических посвящений поэтов поэтам стихотворение, о котором идёт речь, может таить в себе «подводные течения», когда информативная составляющая текста глубоко запрятана в поэтическом. А самое главное, что вопреки (или благодаря?) этому в нём можно будет обнаружить нечто такое, что порой не отыщется в самых подробных мемуарах, воспоминаниях друзей и современников. Но для этого читателю понадобится большая работа души и мысли, которая непременно будет вознаграждена открытием целой бездны невероятно удивительных знаний – и, в первую очередь, о героине стихотворения, о её творческой и человеческой судьбе.
Но, скажете вы, сама Анна Ахматова назвала посвящение мадригалом, и, стало быть, воспринимать стихотворение всерьёз, да ещё и выискивать в нём глубинные смыслы едва ли стоит. Чтобы отбросить эту формальную сторону вопроса, предлагаю вспомнить историю появления у Ахматовой рассматриваемого посвящения. Для этого всего лишь надо обратиться к «Воспоминаниям» поэтессы. Она пишет: «…В одно из последних воскресений тринадцатого года (16 декабря) я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой – Блок». А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут…» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня». (Здесь имеется в виду, что в описываемый период времени Блок был поглощён чувством к Любови Дельмас, прославленной исполнительнице роли Кармен, и даже посвятил ей цикл стихотворений «Кармен».)
Далее Ахматова замечает: «Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила… Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошёл и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него».
Отмеченные нюансы, связанные с шалью и розой, – частыми атрибутами салонной поэзии, – по-видимому, и явились причиной, по которой поэтесса с лёгкой иронией назвала посвящение Блока мадригалом.
Однако для жанра такого рода стихотворение «Красота страшна…» уж слишком уникально как по форме, так и по содержанию. К тому же существуют опубликованные черновики этого «мадригала», которые свидетельствуют о серьёзной над ним работе поэта. Едва ли Ахматова «нагрянула» к нему без предупреждения. О её приходе он наверняка знал заранее, вот и готовил свой «экспромт» с тщательностью, соответствующей личности и таланту женщины, которой его посвящал.
У поэта, по выражению одного из основоположников эстетики английского романтизма и удивительного поэта Уильяма Вордсворта, есть «третий глаз», благодаря которому он видит и открывает нечто, что простым, непоэтическим, языком и выразить-то невозможно. А нам, читателям, остаётся только чувствовать поэта, довериться ему и следовать за ним в ожидании всё новых и новых удивлений. Попробуем же, словно ключом, стихотворением «Красота страшна…» открыть лишь некоторые, но всегда ценные и интересные для нас стороны жизни, творчества и личности Анны Ахматовой. Но при этом не обойтись нам, как отмечалось ранее, без работы души и мысли.
Начнём с того, что анализируемое стихотворение имеет специфическую внутреннюю организацию. То, что она не проста, заметно даже человеку, не разбирающемуся в тонкостях поэтики. И здесь, прежде всего, важно увидеть, как в стихотворении за каскадом ярких и броских эстетических элементов высвечивается его сюжетная линия. И вот уже оказывается, что Блок, подобно виртуозному переводчику, «перевёл» на художественный язык какие-то жизненные ситуации лирической героини, её реакцию на них, отношение с внешним миром, поведенческие нюансы, раскрывающие её сложный и противоречивый внутренний образ.
Чтобы этот «перевод» стал для нас максимально прозрачным, обратимся к построению стихотворения, в центре которого обнаруживается своеобразный диалог между авторским «Я» и лирической героиней. Своеобразный – потому что говорить об авторском «Я» здесь можно лишь условно. Поэт обращается к героине в образе безликого третьего лица от собирательного «имени» каких-то личностей – то ли сторонних наблюдателей, неплохо осведомлённых о жизни героини и, возможно, осуждающих её, то ли доброжелателей-увещевателей, имеющих свою точку зрения на происходящее с ней и вокруг неё. И здесь очень важна роль вводящего речь и параллельно повторяющегося неопределённо-личного оборота «Вам скажут»:
«Красота страшна» – Вам скажут, –
………………………………………….
«Красота проста» – Вам скажут, –
Эта бытовая словесная формула «Вам скажут» подсознательно вызывает у читателя вопросы: кто скажет? кто эти люди? почему они ей говорят об этом? и не сам ли поэт скрывается за ними? Также возникает смутное понимание того, что вокруг героини (а мы, вполне обоснованно, отождествляем её с Анной Ахматовой) могли быть разговоры, восхищение или осуждение – то есть существовали какие-то «ОНИ», какая-то молва или официальное мнение, которые так или иначе могли влиять на её жизнь. И, зная судьбу Анны Ахматовой, можно лишь удивляться, как в такой вот, казалось бы, незначительной детали в стихотворении скрывается столь значимый подтекст. А может, и пророческое предвидение Блоком судьбы тогда ещё молодой, но уже замеченной поэтессы.
Линия условного авторского «Я» с формулой «Вам скажут» представлена в двух строфах из четырёх, построенных на развёрнутом антонимическом параллелизме, ядром которого становятся словосочетания «Красота страшна» /«Красота проста». Декодировать глубоко запрятанную ключевую информацию, которую несут эти лаконичные и противоположные по смыслу изречения, призваны два образа-штампа – испанская/пёстрая шаль и красный розан. Сказав «образы-штампы», я должна была бы тем самым лишь подтвердить, что они – дань увлечения Блоком испанской темой, о чём говорила сама Анна Ахматова.
Однако мне кажется, что используя в своём посвящении эти яркие и почти сценические атрибуты женского наряда, поэт мог с успехом отождествлять их с образом Ахматовой даже безотносительно к личности испанской героини. Разве не стали парижская чёлка и шаль уже тогда неотъемлемой частью её образа? Такой мы видим её на фотографиях и на портрете Делла-Вос-Кардовской. А тот знаменитый портрет Натана Альтмана, написанный в 1914 году, на котором она изображена в синем платье с жёлтой шалью. Разве не эпизод в кабаре «Бродячая собака» в 2014 году, когда Анна Ахматова, стоя вполоборота с небрежно накинутой на плечи шалью, читала со сцены свои стихи, настолько впечатлил бывшего там Мандельштама, что он написал вот эти строки?:
…Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос – горький хмель –
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра –
Стояла некогда Рашель.
И вот тут-то – обратите внимание! – у Мандельштама, в отличие от Блока, сравнение Ахматовой с древнегреческой героиней Федрой и знаменитой тогда французской актрисой Рашель лежит на поверхности – этим он почти бесхитростно «выложил» о своей героине всю «информацию», которая не нуждается в какой бы то ни было расшифровке.
Но не могу удержаться, чтобы не продолжить увлекательную тему о любви Ахматовой к шалям, к которой подтолкнуло нас стихотворение Блока, и о влиянии этого романтического атрибута женской одежды на поэтический образ поэтессы. В записных книжках у Анны Ахматовой есть фраза: «Марина подарила мне синюю, шёлковую шаль, которой я прикрывала моё тогдашнее рубище». Лидия Чуковская в своих воспоминаниях об Анне Андреевне упоминает «лазурную шаль». Возможно, эта шаль и была той самой, подаренной Мариной Цветаевой. И, как пишет Лидия Чуковская, эта шаль была на Ахматовой на вечере памяти Блока в 1921 году.
Да, шаль с завидным постоянством появляется в стихах и прозе, связанных с Ахматовой. И вот уже поэтизированная ахматовская шаль является нам в стихотворении Марины Цветаевой. Но вот незадача: это уже совсем другая шаль – турецкая:
…Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия…
А тут ещё, перечитывая одну из моих любимых книг «Пленник времени: годы с Пастернаком» Ольги Ивинской, натыкаюсь на следующее: «Из соседней комнаты в своей легендарной белой шали выплыла Анна Ахматова. Поёживаясь, она плотнее укуталась в неё и села на стул, специально поставленный для неё в центре комнаты».
И уже не важно, какого цвета, испанскую ли, турецкую ли шаль имела в виду сама Ахматова, которая напишет в «Поэме без героя»:
…Войду сама я,
Шаль воспетую не снимая,
И, как будто припомнив что-то,
Повернувшись вполоборота…
Важно, что «шаль Ахматовой» стала причиной появления в русской поэзии прекрасных стихов об удивительной женщине с нелёгкой судьбой. А для Блока – поэтической находкой, позволившей преподнести читателю носительницу этой шали и судьбы совершенно оригинальным образом, раскрыть её то сильной в своей красоте, то хрупкой в столкновении с жестоким миром, в котором «жизнь страшна».
Штампы перестают быть штампами, и шаль и красный розан уже не внешние испанизированные атрибуты одежды – это олицетворение парадоксальной истины о красоте как страшной силе, которой искусно владеет героиня.
«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах…
Одна лишь деталь «Вы накинете лениво…» не оставляет и тени сомнения в том, что роль уверенной в исключительности своей внешности женщины была для героини привычной и осознанной. И здесь так кстати память услужливо подсказывает слова из воспоминаний художника Юрия Анненкова, автора нескольких портретов молодой Ахматовой, о её облике: «Анна Ахматова, застенчивая и элегантно-небрежная красавица, со своей «незавитой чёлкой», прикрывавшей лоб, и с редкостной грацией полудвижений и полужестов…» Таковой он увидел свою юную модель, читавшую стихи всё в той же «Бродячей собаке».
Другие отмечали в Ахматовой особую величавость и даже царственность манер. Где-то прочитала, что её сын как-то раз якобы сказал ей при друзьях: «Мама, не королевствуй!»
Но вот они говорят героине уже совсем другое о красоте – «красота проста», явно пряча за этим утверждением какие-то известные им факты о жизни прекрасной обладательницы броской/«пёстрой» шали и розана. Вспомним и мы, что в 1912 году у Анны Ахматовой родился сын, который на момент упомянутой встречи поэтессы с Блоком был ещё совсем крошечным. И та, что только что «лениво» накидывала на плечи шаль как атрибут уверенной в себе прелестницы, уже «неумело» укрывает ею ребёнка. Да и розан уже перестаёт быть символом красоты и величия – он на полу.
«Красота проста» – Вам скажут, –
Пёстрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу…
По мнению советского и российского литературоведа Юрия Лотмана, в этом действии героини, неумело укрывающей ребёнка шалью, следует распознать добавочное значение, указывающее на придание её образу черт Мадонны.
По-видимому, нам стоит в этом случае вспомнить полотна с изображением Мадонны – с прижавшимся к ней младенцем под одной с матерью накидкой, покрывающей её голову и плечи. В этом сравнении видится, таким образом, чистота и материнство.
Посмею высказать своё видение поведения героини, которая в этой строфе действительно показана Блоком простой и неумелой юной матерью. Представьте: ребёнок неожиданно заснул – в своей ли кроватке, на диване ли – в любом месте, где сморил его сон, и вы снимаете с себя шаль (не шарф, не накидку, не палантин!), возможно, ту самую, легендарную белую, и укрываете ею малыша, старательно подтыкая её со всех сторон, чтобы он не озяб.
Вот таким рисуется мне блоковский образ Анны Ахматовой, совершающей простые и знакомые многим русским (не итальянским) матерям действия – когда «красота проста». И неважно, кто вы – крестьянка, актриса или большой русский поэт.
Третья строфа – промежуточная между «партией» автора в диалоге и речью самой героини. Здесь в описательной форме представлен словесный портрет-реакция героини на «Вам скажут». И если до этого мы воспринимали её глазами автора через символы, имеющие добавочные значения, требующие раскрытия, то теперь мы наконец-то подходим к кульминации интриги: принимает ли героиня всё о ней сказанное, согласна с ним или же готова возразить?
Значение этой строфы для развития интриги и собственно сюжета велико – в ней прямая поведенческая реакция героини на сентенции автора, обращавшегося к героине в образе безликого третьего лица:
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя…
Ни в каких воспоминаниях, связанных с этим посвящением, сама Анна Ахматова не комментировала слова «рассеянно внимая», «задумаетесь грустно» и «твердите про себя». Но согласитесь: перечисленные словосочетания не только раскрывают внутренний мир героини, но и рисуют целостный психотип женщины: рефлексирующей, привыкшей прислушиваться к своему внутреннему голосу, доверяя, возможно, лишь себе самой, вынужденной во все времена брать на себя непростые решения и, наконец, знающей истинную цену жизни и свою цену.
Подтверждение этому находим в последней строфе, в которой звучит прямая речь героини, а если точнее, её внутренний монолог, вводимый последней строчкой предыдущего четверостишья – «И твердите про себя»:
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
Композиционно и лексически итоговая строфа содержит возврат к первым строфам, образуя «кольцо». Однако в них не механический повтор ключевых утверждений и слов, открывающих стихотворение – в них их отрицание, опровержение, высказываемое героиней. Создаётся впечатление, что героиня жонглирует словами «страшна» и «проста», используя их в новых комбинациях и наполняя новым, порой противоположным смыслом. Акценты перемещаются: от абстрактного понятия «красота», лишь подразумевавшей героиню, непосредственно к её «я»-личности, которая «не так страшна, чтоб просто убивать» и не знать «как жизнь «страшна». Появившиеся в знакомом по первым строфам контексте новые слова «жизнь» и «убивать» придают монологу героини очевидный оттенок трагичности. Перед нами Анна Ахматова, какой она видит себя, какой её чувствует Блок – в схватке с жизнью.
Блок на момент написания посвящения Ахматовой не знал многого из того, что произойдёт в жизни поэтессы. Уйдя из жизни в 1921 году, он тем более не мог знать о тяготах, которые выпадут на её долю и долю всей страны в годы Великой Отечественной войны. Он не прочтёт её поэму «Реквием», её ставшее впоследствии программным для всей России стихотворение «Мужество».
Однако подобно Марине Цветаевой, которая уже после знакомства с первым сборником стихов Анны Ахматовой угадала, что судьба выписала им, таким разным, одну подорожную: «И одна в пустоте острожной/ Подорожная нам дана…», Блок с удивительной пророческой интуицией предвидел, что в судьбе Анны Ахматовой не может быть тихой, размеренной жизни. Поэтому не удивительно ли, что в маленьком и простом, на первый взгляд, посвящении поэтессе он сумел вложить в уста своей героини слова, которые, по сути, определяют характер долгой жизни Анны Ахматовой, наполненной историческими катаклизмами, гонениями, семейными трагедиями, переосмыслением происходящего в стране: «…Не так проста я, / чтоб не знать, как жизнь страшна».
Возвращаясь же к феномену написания одним большим поэтом стихов, посвящённых другому яркому поэту, живущему с ним в это же самое время, хочу предположить, что каждый такой случай заслуживает изучения – ведь это возможность узнать что-то особое и об авторе, и о том, кому адресовано посвящение, в каком бы жанре оно ни создавалось. А уж каким пытливым должен быть ум читателя подобных стихов! И очень надеемся, что, прочитав последнюю строфу блоковского «Красота страшна…», вы не станете прощаться с ним, потому что начнёте поиск расшифровки загадочных строк, обратившись к биографии поэтессы, к её стихам. И тогда вы узнаете, что, когда в первые годы революции многие из знакомых Ахматовой, среди которых были и творческие люди, покинули страну, она осталась с Россией – пусть непонятной и разорённой, но навсегда единственной Родиной:
…Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам….
И это несмотря на множество драматических моментов в биографии поэтессы, пережитых в ходе становления советской власти: арест и расстрел мужа, поэта Николая Гумилёва, в 1921 году, арест и сибирская ссылка сына Льва Николаевича Гумилёва, арест третьего мужа Николая Пунина и многие другие удары судьбы.
Узнаете, что, находясь в эвакуации в Ташкенте в 1941 году, Анна Ахматова начала работать над поэтическим циклом «Ветер войны», в который впоследствии вошло стихотворение «Мужество», передавшее острое ощущение Ахматовой – как поэта и гражданина – единения с русским народом, необходимости вдохновлять людей на мужество и самоотверженность в критический для истории страны период, когда под угрозой уничтожения было само «великое русское слово» – русский культурно-языковой код.
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки.
И это лишь некоторые моменты жизни, творчества и личности Анны Ахматовой, которые, словно ключом, я попыталась приоткрыть через призму стихотворения Александра Блока, посвящённого ей. Дальше каждый может продолжить этот маршрут самостоятельно, совершая новые открытия.
А я, дописывая последние предложения моего эссе, вновь и вновь проговариваю в уме печальные и пророческие слова, которые вложил великий поэт в уста великой поэтессы. И кажется мне, что это она говорит их – оттуда, издалёка:
Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна.
И не менее пророчески в связи с этим звучат слова самой Анна Ахматовой:
…Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово…
(«Вкусили смерть свидетели Христовы», 1945)
ПОЛОЖЕНИЕ
